Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

8

С прибытием на Кубань Девлет-Гирея обитавший в Бахчисарае Сагиб-Гирей почувствовал, что врученная ему от имени народа власть начинает ускользать из рук. Ногайские орды вообще перестали повиноваться: едичкулы, отколовшись от прочих орд, примкнули к Девлету, едисанцы и буджаки снова стали звать к себе Шагин-Гирея, который не замедлил появиться в тамошних степях. Да и в самом Крыму тлевший до поры костер разномыслия в диване и обществе к весне 1774 года запылал сильнее прежнего. Но теперь беи, мурзы и аги спорили не о том, чью сторону принять – России или Порты, – а какому хану подчиняться.

Сагиб-Гирей был возведен в ханское достоинство по древним крымским обычаям, однако султан Мустафа так и не подтвердил его избрание присылкой положенных в таких случаях специального фермана и подарков. Девлет-Гирей, наоборот, имел султанское позволение на ханство, но в нарушение этих самых обрядов обществом не избирался. Мустафа ушел в мир иной, а новый султан Абдул Гамид к обоим ханам относился одинаково, хотя ходили слухи о его благоволении Девлету. И если Сагиб уже показал всем свою мягкотелость и неуверенность, то жесткая, непримиримая позиция Девлет-Гирея по отношению к России снискала ему популярность среди знатных татар, не желавших порывать с Портой. Число сторонников султанского ставленника росло с каждым днем.

Оставшись после полуденного намаза с глазу на глаз с Сагиб-Гиреем, Джелал-бей грубо обругал его:

– Дождешься, что все татары сбегут под Девлетову руку! Или тебе надоело быть ханом?.. Чего тянешь?.. Решайся, Сагиб!

– А ты, бей, похоже, забыл, сколько русских стоит у ворот Ор-Капу… А гарнизоны здешние?.. Что мы сможем сделать без турок?

– Янычары помогут, когда к Порте вернемся! Султану надо писать, прощение просить. А он нас, будь уверен, не обидит.

– Султан не обидит, зато Долгорук-паша с пушками под боком… Подумать надо.

Бей знал, что Сагиб боится Долгорукова, помнил, как подобострастно юлил он на аудиенции прошлым летом, и понимал, что преодолеть этот страх нелегко. Бей пытливо глянул на хана, зашептал проникновенно:

– Ты напрасно страшишься русского паши. Лишить тебя ханской власти он не может. Ты получил ее от нас и перед нами должен держать ответ… У России и Крыма дороги разные! Можно примирить одного татарина с русским, можно примирить сотню, тысячу. Но как примирить народы?!

– А договор о дружбе?

– Бумажка!.. Дружба договорами не начинается. Договор может лишь закрепить уже имеющееся приятельство. Но его нет! И не будет! Ибо Крым и Россия – разные сущности. И чем раньше ты это поймешь, тем скорее поднимешь знамя священной войны против неверных!.. Запомни, если от тебя отвернется Россия – это не беда. Беда – когда от тебя отвернется наш Народ!

Уговоры и угрозы Джелал-бея подействовали – после тягостного колебания Сагиб-Гирей объявил в диване, что готов выступить против России.

Это решение хана эхом отозвалось в крымском обществе: муллы в мечетях стали еще злее поносить Россию, мурзам и агам было велено скрытно готовить отряды, чтобы по первому зову следовать к назначенным местам для нападения на русские войска. В диване подробно расписали, кому какой гарнизон или пост атаковать. На побережье поставили наблюдателей с приказом немедленно донести хану о появлении турецкого флота. Чтобы не возбуждать подозрений в неверности, хан велел татарам вести себя мирно и российских солдат не обижать.

Все делалось тайно, но Веселицкий недаром платил деньги своим конфидентам – они исправно доносили о замыслах хана и дивана, а Петр Петрович в свою очередь посылал рапорты Долгорукову и новому командующему Крымским корпусом генерал-майору Ивану Варфоломеевичу Якобию.

Осмотрительный Якобий тоже расставил на прибрежных горах свои посты и приказал всему корпусу быть в готовности к отражению турецкого десанта, а коль придется, то и к подавлению татарского бунта.

В эти же дни одиночные российские корабли непрерывно крейсировали у берегов полуострова. Матросы, взобравшись на высокие мачты, крутили головами, выискивая неприятельские паруса. Но горизонт был чист – ни судна, ни лодки.

Якобий стал уже поругивать Веселицкого:

– Переусердствовал господин резидент… У страха глаза велики…

Но Веселицкий оказался прав: восьмого июня турецкий флот под командованием Хаджи Али-паши неприметно подкрался со стороны Кавказского побережья к проливу в Азовское море.

На русских кораблях, стоявших на керченском рейде, сыграли тревогу. Матросы потащили из воды якоря, засуетились у парусов, стали заряжать пушки.

Контр-адмирал Василий Чичагов, вдавив в глаз зрительную трубу, разглядывал турецкий флагман «Патрон» – огромный, в полсотни пушек трехмачтовый корабль. В кильватере флагмана шли 14 линейных кораблей, а несколько десятков фрегатов и транспортных судов, забитых турецкой пехотой и припасами, прижались к кубанскому берегу, выжидая исхода надвигающегося сражения.

Но сражения не получилось. Чичагов удачно поймал ветер, быстро развернул корабли в линию и замер в угрожающем ожидании. Крепостные батареи Керчи и Еникале были готовы поддержать адмирала огнем, а высыпавшие на стены и в береговые ретраншементы солдаты – отбить турецкий десант.

Али-паша, обозрев приготовления русских, вступить в бой не решился, отвел флот на несколько миль назад, к землям, занятым отрядами Девлет-Гирея.

Понимая, что момент для внезапной атаки и десантирования упущен, что встревоженные русские будут внимательно следить за всеми перемещениями флота, Али-паша решил использовать себе в подкрепление татарское войско Сагиб-Гирея.

Темной ночью на утлой лодке несколько преданных Девлету крымцев и одетый в татарское платье посланец Али-паши пересекли пролив, высадились на пустынный берег, а затем лесными тропами пробрались к Бахчисараю. Турок передал хану письмо, в котором говорилось, что Порта, снисходя на прошение крымцев о помощи, прислала большое войско, готовое высадиться на полуостров и избавить его жителей от российского порабощения. Татарам приказывалось одновременно атаковать все русские гарнизоны, чтобы если не разгромить их, то по крайней мере сковать затяжными боями. Сам Сагиб-Гирей должен был двигаться к проливу и напасть на те войска, что поддерживают русский флот, препятствуя высадке десанта.

Зачитанное в диване письмо уничтожило последние сомнения в правильности избранного пути – возвращения под руку Порты. Хан повеселел, приказал немедленно подтянуть к Бахчисараю часть вооруженных отрядов, намереваясь как только поступит сигнал от Али-паши, лично повести их в бой.

Утром окрестности Бахчисарая и сам город стали заполнять большие и малые отряды конных татар, У ружейных лавок появились очереди: татары побогаче покупали ружья, пистолеты, патроны, большинство же расхватывали луки, сабли.

Перепуганный Веселицкий, которому конфидент Бекир объяснил причину столь небывалого многолюдья, потребовал у хана срочную аудиенцию.

– На площади, у лавок все говорят, что ваша светлость намеревается через два-три дня выступить в поход, – стараясь быть спокойным, сказал Веселицкий. – Кто этот неприятель, с которым вы намерены сразиться?.. И изъясните чистосердечно, быть ли мне при вашей светлости или же отъехать к командующему Крымским корпусом?

– Это зачем? – насторожился Сагиб-Гирей.

– Как резидент ее императорского величества, я аккредитован при вашей особе. И ежели ваша светлость доподлинно изволит отлучиться из города, то я, согласно моей должности, должен вас сопровождать. А в отсутствие вашей светлости – мне в Бахчисарае быть неуместно.

Хан, ища ответа, скосил взгляд на Багадыр-агу.

Тот, не моргнув глазом, сказал спокойно:

– Площадным речам нет нужды внимать.

– Это смотря каким речам! – раздраженно бросил Веселицкий. – Что же прикажете мне думать, когда все только и твердят о походе?

– Мы своим обязательствам верны свято и нерушимо! – изрек напыщенно хан. – А на чернь, что злыми языками болтает, не обращайте внимания. Я прикажу разогнать ее!

В тот же день татарские отряды, кутаясь в клубы дорожной пыли, действительно покинули город. Бахчисарай опустел, затих. А ханский телал – глашатай – до вечера ходил по кривым улицам, выкрикивая угрозы тем, кто будет говорить о турецком флоте, о походе и прочих военных приготовлениях.

– Этот резидент как заноза в пальце, – брюзжал Сагиб-Гирей, оставшись наедине с Багадыр-агой. – Про все знает!.. Уж не доносит ли ему кто наши тайны?

– Сам виноват! – непочтительно огрызнулся ага. – Зачем столько войска собрал? Пусть бы стояли в лесах и деревнях… Придет время – в два часа все здесь будут!..

Стараясь скрыться от зоркого ока русского резидента, отряды разъехались по ближайшим от Бахчисарая деревням. Веселицкий из города выезжал редко, поэтому хан надеялся, что, увидав опустевший Бахчисарай, он успокоится.

Но Бекир снова прислал к статскому советнику Иордана с уведомлением, что ахтаджи-бей Абдувелли-ага с тремя тысячами татар прячется в пяти верстах от города.

Веселицкий вызвал к себе полковника Нащекина и приказал отправить в разведывание офицера с командой.

– Вы, господин полковник, накажите ему, чтоб отвечал на татарские вопросы уверенно: дескать, едет снимать план окрестных земель… А коль доберется до аги – пусть напомнит этой сволочи, что при заключении трактата в Карасеве было условлено, чтобы крымцам более тридцати человек вместе не ездить. Иначе мы будем считать их нарушителями торжественного трактата и нашими неприятелями.

Через несколько часов Нащекин доложил, что в двух верстах от деревни ахтаджи-бея офицер был остановлен татарским постом и далее проехать ему не позволили.

– Та-ак, – протянул Веселицкий, кусая губы. – Чует кошка, чье мясо съела… Пошлите команду числом поболее!

Теперь на разведывание отправился полковник Либгольд с казачьей сотней. Татары его тоже остановили, но полковник – человек решительный и смелый – пригрозил, что проедет к аге силой. Татары коротко посовещались, затем один из них молнией прыгнул в седло и ускакал в деревню. Спустя полчаса он вернулся, сказал, что ахтаджи-бей сам приедет к полковнику.

Либгольд понял, что ага хочет выиграть время, чтобы убрать свой отряд в окружавший деревню лес, и, трогая коня с места, бросил небрежно:

– Не стоит утруждать столь достойного человека. Я сам отдам ему почтение.

Казаки, оттеснив татар, проследовали за полковником.

Конфидент Веселицкого не лгал: небольшая деревушка была буквально запружена конными и пешими татарами.

Недовольный появлением незваных гостей, Абдувелли-ага повел себя вызывающе дерзко – кричал, что не русским указывать, кто должен обитать в его деревне. В ответ Либгольд, багровея лицом, стал угрожать ему наказанием за нарушение карасубазарских договоренностей. Собеседники крепко разругались, оставшись каждый, при своем мнении.

Вернувшись в Бахчисарай, Либгольд поспешил к Веселицкому и, распаляя себя воспоминаниями недавней ссоры, доложил обо всем увиденном и услышанном.

Петр Петрович нахмурился: понял – татарский бунт неизбежен. Поблагодарив полковника за службу, он отпустил его, а затем написал обстоятельные рапорты Долгорукову и Якобию.

Ночью, бессонно ворочаясь в душной постели, он тронул рукой горячее плечо жены, сказал негромко:

– Завтра с детьми поедешь в Перекоп.

Жена, поглаживая распухший от бремени живот, вздохнула испуганно:

– Зачем в Перекоп, Петенька?

– Здесь скоро горячие дни настанут. А тебе рожать надобно… Проси его сиятельство отослать вас в Россию… Я уже написал ему…

К полудню багаж был уложен, и резидентская карета, сопровождаемая десятком казаков из команды Либгольда, раскачиваясь на ухабах иссохшей дороги, укатила на север.

Долгоруков, выслушав зачитанные адъютантом рапорт и письмо Веселицкого, с неожиданной беспечностью заметил:

– Наш старик совсем трусливым стал. Все заговоры мерещатся… Татары не первый раз грозятся, а выступить – кишка тонка. И теперь так будет!

Он приказал ввести жену резидента, сказал несколько утешительных слов.

Но та, обхватив руками огромный живот, неуклюже опустилась на колени и, заливаясь слезами, стала целовать генеральскую руку:

– Не можно мне там… Боязно… Зарежут нас татары… И Петю зарежут.

– Ну-ну, – отдернул руку Долгоруков. – Полно, полно, сударыня… Встаньте!

И мигнул офицерам.

Те подхватили резидентшу, поставили на ноги.

– Поживите покамест здесь, – успокоительно сказал Долгоруков, отирая мокрую кисть платком. И вполголоса добавил офицерам: – Баб мне только не хватало… Дня через два отправьте ее назад в Бахчисарай…

9

Очередное заседание Совета вел Никита Иванович Панин. И в который раз на нем обсуждался вопрос о скорейшем заключении мира с Турцией. На правах председательствующего Никита Иванович говорил первым. Говорил долго, умными, отточенными фразами:

– С Бухарестского конгресса я примечаю, что Порта, упоминая о вольности татар, во всех своих отзывах уклоняется присовокуплять к слову «вольность» слово «независимость». Долг неусыпного нашего бдения полагает не дать ей воспользоваться сей хитрой уловкой варварской ее политики. Особливо, когда мы согласились сохранить султанские преимущества над татарами по общему их единоверию. Полагаю, что и в новой негоциации она постарается избежать соединения этих двух слов. Поэтому я считаю за нужное еще раз напомнить графу Румянцеву прилежно проследить, чтобы при подписании мирного трактата оба слова вместе оглавлены были, и татары признавались областью в политическом и гражданском состоянии никому, кроме единого Господа, не подвластными… Из переписки графа с великим визирем видится, что Порта, по своему обыкновению, готовится тянуть негоциацию без границы, томя наше терпение и выторговывая тем для себя лучшие условия. Отечеству нашему мир весьма нужен, и мы его должны добиваться со всей алчностью. Однако визирь и турецкие министры крепко ошибаются, если полагают, будто у нас все государственные ресурсы истощены вконец, что мы не в состоянии продолжать войну, а поэтому станем сговорчивее…

– Напротив, – не удержался Захар Чернышев, – к настоящей кампании приготовления везде изобильно сделаны.

Панин продолжал говорить:

– Понятно, что чем более удаляемся мы от своих границ и, следовательно, от центра наших ресурсов, тесня визирскую армию, тем более она к своим центрам приближается. Но с другой стороны, столь глубокое наше вступление в самую внутренность Порты может быть для Царьграда гораздо опаснее и оставить следы нашествия на долгое время. Ибо чем менее мы будем находить возможности установить в тех землях твердую ногу, тем более военный резон принудит нас опустошать все места и селения, кои могли бы послужить в пользу турецких войск. Ежели визирь разумный полководец – он должен это понимать!.. И в этом я вижу возможности скорого примирения.

– Сомневаюсь, – с легкой иронией заметил Орлов. – Он же ваших рассуждений не слушает.

Шутка успеха не имела – все сидели с невозмутимыми лицами. И только генерал-поручик Григорий Александрович Потемкин, ставший с конца мая еще одним членом Совета, растянул губы в рассеянной улыбке.

Панин не обратил внимания на реплику Орлова – граф, потеряв прежнее влияние, был не опасен, – и, сохраняя серьезное лицо, продолжал говорить:

– Коль мы увидим усталость армии проводить войну наступательную – совсем мало трудов потребуется, чтобы превратить ее в оборонительную. Но прежде следует все важные турецкие крепости, занятые нами, до подошвы подорвать и истребить, города и селения опустошить, а жителей – всех без изъятия! – со всем имуществом перевезти в Россию. В империи есть еще много мест, находящихся в пустоте и незаселенности!.. Такое, до последней головы, переселение жителей Бессарабии, Молдавского и Волошского княжеств будет весьма достаточно к награждению всех наших убытков, понесенных в войне, и обратится для Порты в самый чувствительный и непоправимый удар. Ибо лишится она знатных и плодородных провинций, что самому Царьграду давали большую часть его содержания. Употребление сей крайней меры к облегчению нашего военного бремени находится в наших руках, и принятие ее токмо от нас зависит… Однако не будем лукавить – существование и целость Порты через естественное связывание взаимных интересов столь же полезно для России, сколь и ей Россия. Порта должна это чувствовать не менее нашего и не подвигать нас на крайности. Ибо великое пространство, опустошаемое в таком случае нашими войсками, сделает ее физически почти несуществующей с той стороны, где теперь театр войны происходит и с которой мы могли быть атакованы. Тогда туркам к произведению война одна перспектива будет – в возвращении под свою власть Крымского полуострова и всех татар. Но кто беспристрастным оком рассмотрит положение Крыма, близость его к нашим границам, тот должен признать, что, взяв там ныне твердую ногу, мы делаем совершенно невозможным изгнание нас оттуда силой оружия. Сухой путь к нашествию турок заперт, а свобода моря будет оспариваться нашими судами. И ежели великий визирь имеет на плечах разумную голову, он должен понять, что лучше получить по мирному трактату некоторые преимущества, нежели остаться разоренному и без всяких приобретений.

Панин закончил говорить, неторопливо сел, утер платочком вспотевшее лицо.

– Тут и рассуждать нечего, – раздался голос Потемкина. – Граф Никита Иванович прав во всем, в каждом своем слове!

– Следует поскорее дать необходимые инструкции графу Румянцеву, – поддержал Потемкина вице-канцлер Голицын. – И не отступать от них ни на шаг…

10

Четвертого июля турецкое посольство в двести человек, пройдя сквозь полки Каменского, остановилось в деревне Биюк-Кайнарджи, расположенной в четырех верстах от Кючук-Кайнарджи, где держал ставку Румянцев. Сопровождавший турок майор князь Вадбольский послал к фельдмаршалу курьера.

Румянцев, сидя на лавочке, выпустив из расстегнутого мундира объемистый живот, лениво щуря глаза от закатного солнца, выслушал курьера, махнул рукой:

– Скачи назад… Завтра поутру пришлю кого-нибудь.

Курьер прыгнул в седло, вонзил шпоры в крутые бока коня и умчался за околицу.

Румянцев вызвал полковника Петерсона. Настроение у фельдмаршала было благостное, и он, продолжая щуриться, шутливо сказал:

– Ты, полковник, с турками давнюю дружбу имеешь – встречай полномочных… С эскортом!.. Пусть знают, что на поверженных я зла не держу…

На следующее утро Петерсон, взяв с собой эскадрон карабинер князя Кекуатова, лихо влетел в Биюк-Кайнарджи.

Ресми Ахмет-эфенди изъявил желание поскорее приступить к переговорам.

Петерсон, глянув на Кекуатова, съязвил по-русски:

– Опосля шести лет войны – удивительная поспешность.

Но сдерживать турок, естественно, не стал, и посольство, сопровождаемое карабинерами, выкатило из деревни.

Петерсон ехал верхом, впереди всех. Рядом князь Кекуатов. Майор то и дело оборачивался, проверяя, как движется колонна, и все норовил перейти на рысь.

Петерсон охладил его резвость:

– Не в атаку идем, князь… Можно не спешить.

Колонна неторопливо подошла к русскому лагерю, остановилась шагах в пятидесяти от него.

К офицерам, загребая сапогами пыль, подбежал дежурный майор князь Гаврила Гагарин.

– Привезли?

– В каретах сидят, – махнул рукой Петерсон.

Гагарин метнул взгляд на кареты, стоявшие в отдалении. Стекла на дверцах были опущены, в полумраке смутными пятнами застыли лица полномочных, выжидательно смотревших на офицеров.

– Пусть вылезают, – сказал Гагарин. И мрачно пошутил: – К позорному столбу в экипажах не едут.

Кекуатов тронул лошадь с места, протрусил к каретам, жестами показал, чтобы турки вышли.

Гагарин подвел послов к дежурному генералу барону Осипу Ингельстрому. Рядом стоял генерал-поручик князь Николай Васильевич Репнин.

Определенный ранее вести негоциацию с турками Алексей Михайлович Обресков, квартировавший все недели после Бухарестского конгресса неподалеку от Ясс, в небольшом селении Роману, вовремя выехал к Румянцеву, однако разлившийся после обильных дождей Дунай смыл приготовленные переправы. Чтобы не терять время, Румянцев отозвал Репнина от командования 2-й дивизией и, как имевшего опыт политической деятельности в бытность свою послом в Польше, назначил к производству негоциации.

Генералы поприветствовали полномочных и, отпустив Гагарина, провели их к Румянцеву.

Турки долго кланялись фельдмаршалу, а затем проследовали за ним в дом для предварительной беседы.

Когда все расселись на указанные места, Петр Александрович, оглядев турок, сказал негромко, но внушительно:

– Я согласен вести негоциацию при одном условии – подписать мирный трактат не позднее пяти дней.

Такое начало обескуражило турок, поскольку указание Муссун-заде о затягивании переговоров становилось невыполнимым. Ресми Ахмет растерянно посмотрел на рейс-эфенди. У того в глазах смешались отчаяние и робость.

Ресми перевел взгляд на Румянцева и неуверенно проговорил:

– В Бухаресте по многим пунктам послы обеих империй не пришли к единому мнению. Как же можно уложить в пять дней то, что безрезультатно обсуждалось месяцы?

– Вы, видимо, позабыли, господа, что приехали не обсуждать мир, а подписать его, – выразительно, с легкой угрозой заметил Румянцев. – О пунктах уже было много говорено. Хватит! Наговорились! Теперь пришло время дело справить!.. (И он стал медленно перечислять главные условия мира.) Российские кондиции таковы… Все татары в их гражданских и политических делах остаются вольными и ни от кого не зависимыми. В духовных – пусть сообразуются с правилами магометанского закона. Однако без предосуждения вольности и независимости!.. Все крепости и земли, принадлежавшие ранее татарам, остаются за ними. За Россией останутся только Керчь и Еникале с их уездами, о чем у нас с ханом есть подписанный договор… Блистательная Порта уступает России Кинбурн с его округом и степью, между Бугом и Днепром лежащую… Россия получает свободное судоплавание в Черном и Белом морях и на Дунае… За убытки, понесенные нами в этой войне, Порта заплатит четыре с половиной миллиона рублей…

Ахмет-эфенди, не дослушав фельдмаршала, осмелев от отчаяния, воздел руки к небу:

– Аллах свидетель – это не мир. Это ограбление!

– Это не ограбление, а кондиции, которые диктуются побежденной державе державой превосходящей!

– Держава побеждена, когда она это признает! А у нас еще достаточно войска, чтобы таковой себя не считать!

Лицо нишанджи горело негодованием. Ибрагим Муниб, молча внимавший острому разговору, почувствовал, что эфенди, презрев все наставления великого визиря, готов был покинуть негостеприимного Румян-пашу. Но такой шаг означал бы продолжение войны, разгром турецкой армии и, возможно, падение оставшегося беззащитным Стамбула.

Рискуя навлечь на себя гнев нишанджи, Ибрагим постарался смягчить натянутую атмосферу разумным замечанием:

– Блистательная Порта не ставит под сомнение доблесть обеих империй. Кровь, пролитая их подданными, одного цвета. И мирные пункты должны в равной мере учитывать достоинство воевавших держав.

Слова, сказанные рейс-эфенди, Румянцеву понравились. Объявляя условия мира, он понимал, что горделивые турки никогда не признают, что война ими проиграна. Поэтому приготовил ряд уступок.

– Ваш приятель не утерпел дослушать до конца мои пункты, – сказал он, обращаясь к рейс-эфенди. – Россия оставляет Порте город Очаков с древним его уездом, возвращает Бессарабию, Молдавию и Валахию со всеми городами и крепостями, в том числе отдаст Бендеры и сделает прочие уступки. Но о них с вами будет говорить князь Репнин, коему я поручил ведение негоциации… (Румянцев плавным жестом указал на сидевшего рядом с ним князя. Тот еле заметно кивнул и снова замер, строго поглядывая на турок.) Я не задерживаю вас более!

Полномочные послы, Репнин, переводчики вышли за двери и проследовали в соседний дом, где предстояло обговорить оставшиеся после Бухареста нерешенные кондиции.

А Румянцев отправил великому визирю короткое письмо: «Как только от вашего сиятельства я получу надлежащее благопризнание на мирные артикулы, вашими полномочными постановленные, то в ту же минуту корпусу генерал-поручика Каменского и в других частях прикажу удержать оружие и отойти из настоящего положения…»