Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 35 страниц)

Глава седьмая
Конец войны

1

Разрыв мирного конгресса в Бухаресте снова привел в движение замершую было машину войны, Из Петербурга поскакали на резвых упряжках нарочные, развозя приказы по армиям и корпусам.

Василий Михайлович Долгоруков, квартировавший в Полтаве, получил рескрипт с повелением идти в Крым. В Петербурге опасались турецких десантов на побережье и возможного предательства татар, поэтому командующему предписывалось «производить военные действия на отражение турецкого нападения и для удержания татар от сношения с неприятелем».

Одновременно Долгоруков должен был следить за положением в ногайских ордах, находящихся на Кубани, поскольку по сведениям, полученным от бывшего при Джан-Мамбет-бее приставом подполковника Стремоухова, Порта старается их всячески развращать. В случае татарского и ногайского мятежа армии повелевалось всей мощью обрушиться на бунтовщиков, «поражая одних мечом, других брав в плен в неволю, раздавая помещикам в крепостные, и, наконец, выжигая их селения яко клятвопреступников».

Вместе с рескриптом Долгоруков получил форму манифеста к татарским народам, который хан Сагиб-Гирей должен был широко распространить среди крымцев и ногайцев. В манифесте подчеркивалось желание Турции поработить вольный и независимый Крым и высказывалось остережение злоумышленникам, намеревавшимся выступить на стороне неприятеля.

Долгоруков к манифесту отнесся скептически – подумал, глядя на завитушки» екатерининской подписи: «Удержание татар от поползновенности к Порте более зависит от мер военных, нежели от письменных изъяснений. Это слабые способы для преодоления их невежественной грубости и слепой привычки к повиновению туркам…»

Но нарушить волю государыни он не посмел – отдал манифест в канцелярию для перевода на турецкий язык и изготовления копий.

Полки Второй армии, мирно зимовавшие на Днепровской линии, выступили в поход. А двадцать третьего апреля в Перекопскую крепость прибыл сам Долгоруков.

Здесь его уже несколько дней ждал Шагин-Гирей.

В Петербурге калга-султан вел себя достаточно независимо, ласкательства сочетал с дерзостью, приятные улыбки с гневными взглядами; при возвращении в Крым, проезжая через Москву, отказался первым нанести визит московскому командующему генерал-майору князю Волконскому, а уговаривавшему сделать это Путятину ответил, прикидываясь простачком:

– Я человек степной, воспитан в горах между скотов и не ведаю человеческого обхождения. Я буду не в состоянии обходиться с такой знатной особой…

Но покорителя Крыма калга боялся!.. При проезде через Полтаву он первым навестил Василия Михайловича; и здесь, в Перекопе, напросившись на аудиенцию, сидел напротив князя смиренный и жалкий. Но говорил открыто;

– Многие из крымских начальников по некоторой от бывшего рабства затверделости и помрачению рассудка не только не перестают доброжелательствовать Порте, но с удовольствием приняли бы прежнее ее владычество. Пребывание в родных землях, разговоры с правительственными чинами убедили меня в одном: только став самовластным ханом над всеми татарами, я смогу утвердить истинную вольность и независимость Крыма!.. С помощью, конечно, моих русских друзей.

Из писем Веселицкого и Путятина Долгоруков знал, что крымцы не приняли нового, европеизированного, калгу, и, расценив его слова как призыв к перевороту, недовольно пробасил:

– Свержение законно избранного хана не может быть делом моих рук. Я, сударь, воин, а не заговорщик!

Калга попытался объяснить заискивающим голосом:

– В нынешнем своем положении, когда многие приятели меня предали, а хан и диван не желают считаться с моими словами, я в Крыму оставаться не смогу.

– Ханом надобно стать по закону, – отозвался Долгоруков. – Тогда все татарские народы признавать и чтить будут. И другие государи самозванцем не сочтут.

Разочарованный Шагин-Гирей покинул Перекоп и отправился в Акмесджит.

Долгоруков же, пробыв несколько дней в крепости и получив заверения генерал-майора Якобия, командовавшего Крымским корпусом в отсутствии отъехавшего в Россию Прозоровского, в достаточности сил и припасов для противостояния неприятелю, неторопливо отвел полки к Днепру.

2

Отказ Турции от дальнейших переговоров в Бухаресте, возвращение Шагин-Гирея, движение армии Долгорукова – все это обострило и без того неспокойную обстановку в Крыму. Зловещая тень грядущей кровавой вражды накрывала полуостров мучительным ожиданием, грозившим перерасти в любой день в открытое вооруженное столкновение. Это чувствовали все – и крымцы, и русские. Платные конфиденты Веселицкого Бекир-эфенди и Чатырджи-баша, тайно посещавшие дом резидента, доносили, что во дворце хана по ночам проходят секретные заседания дивана.

– Хан и старики готовят заговор, – озабоченно уверял Бекир. – Едва турецкие корабли с десантом подойдут к берегам Крыма – все враз выступят… На таманской стороне до семи – десяти тысяч турок готовы к десанту.

Веселицкий Бекиру верил – он ни разу не обманул его. Но все же попытался найти другие подтверждения словам конфидента.

Соблюдая предельную осторожность, Петр Петрович обратился к Абдувелли-аге и Мегмет-мурзе, однако те, несмотря на обещанные пансионы, ушли от ясного ответа. Олу-хани, по-прежнему благоволившая статскому советнику, через служанку подтвердила только то, что диван действительно часто заседает ночью, но не сказала о содержании ведущихся в нем разговоров.

В диване, по всей вероятности, прознали о чрезмерном любопытстве Веселицкого: солдаты из его охраны стали доносить о подозрительных людях, замеченных у резиденции. Веселицкий запретил конфидентам даже приближаться к его дому, а все сведения велел передавать через верных приятелей. От Бекира он потребовал представить какие-либо убедительные доказательства существования заговора.

Густой майской ночью от Бекира пришел грек Иордан и сказал, что во дворце опять собрался диван, который решил в наступающую субботу следовать к Керчи и Еникале. Туда же было велено идти всем татарам.

– И хан поедет? – сердито спросил Веселицкий, донельзя растревоженный услышанным.

– Да, поедет.

– А ты не обманываешь?

– Так Бекир сказал. Он сказал – я передал.

– В субботу? Значит, через три дня… Хорошо, иди. – Веселицкий механически бросил ему в руки кошелек. – Отдашь Бекиру!..

Когда грек ушел, Дементьев посоветовал предупредить комендантов крепостей.

– За этим дело не станет, – отмахнулся Веселицкий. – Хана уличить надо!.. И заговор сорвать!

– Но как?

Веселицкий нервно побарабанил пальцами по столу, затем сказал отрывисто:

– Завтра пойдешь во дворец… К хану… Добьешься для меня аудиенции. На субботу!

– Хан может отказать.

Веселицкого, раздосадованного сообщением Бекира, вдруг обуял гнев.

– Умри, а добейся! – раздраженно вскричал он. И тут же, понимая, что незаслуженно обидел переводчика, извиняющимся тоном добавил: – Семен, прошу, справь службу…

На следующее утро Дементьев был во дворце. Сагиб-Гирей долго отказывался принимать русского резидента в указанный день, предлагал встретиться позднее. Дементьев проявил необыкновенную настойчивость и твердость.

– Речь пойдет о делах, составляющих благополучие не только России, но и Крымского ханства, – говорил он, избегая уточнять тему предстоящего разговора. – Ни один государь не может оставаться безучастным к судьбе своих подданных в минуту, когда им угрожает смертельная опасность… Я не уйду из дворца, пока не получу положительного ответа!

Хан, сделав кислую гримасу, неохотно согласился дать аудиенцию.

В субботу, двадцать четвертого мая, в третьем часу дня, в присутствии хана и всего дивана Веселицкий обвинил татар в готовящемся заговоре против России. Говорил он недолго, но резко, и закончил речь восклицанием:

– Действия ваши есть тягчайшее клятвопреступление! Перед своим народом!.. Перед Россией!.. Перед Господом!

Разоблачение резидента ошеломило членов дивана.

Позднее, описывая свой демарш Долгорукову, Веселицкий отметит в рапорте, что татары «не были в состоянии минуты с четыре и слова вымолвить, но, взирая друг на друга, выдумывали, какими красками злой свой умысел лучше прикрыты.

Смятение чиновников подтвердило правоту конфидента – заговор действительно готовился. Но теперь татарское выступление будет сорвано: вряд ли хан и беи отважатся на мятеж, зная, что русским все известно и войско их, без всякого сомнения, подготовлено к отпору.

Первым пришел в себя хан-агасы Багадыр-ага. Натянуто улыбаясь, он сказал слащаво:

– Его светлость хан и все чины правительства уверяют вас, что в силу заключенного трактата вечной дружбы и союза они ни о чем более не пекутся, как о распространении доброго согласия между свободными народами и искоренении злых людей… А вас мы просим не верить лживым слухам и объявить доносчиков, сеющих смуту, для их примерного наказания.

– В таком случае вам придется наказать половину Бахчисарая, – запальчиво ответил Веселицкий. – Люди из моей свиты ходят по городу, своими глазами видят чинимые в последнее время приготовления. А в кофейных домах, в гостиных дворах, в лавках все открыто, без всякого зазрения и опаски говорят о выступлении его светлости в поход на Керчь… Я сам видел, – соврал Веселицкий, – как три ночи назад по Бахчисараю ехали в большом числе вооруженные татары.

– Мурзы могут приезжать к хану не только днем, но и ночью, – попытался оправдаться Багадыр-ага. – А что говорят в домах и на улицах – это ложь!.. Много ли с подлых возьмешь? Они говорят все, что на ум взбредет.

– И подлые, видя приготовления, делают свои заключения. У них тоже есть рассудок.

Багадыр-ага снова стал уверять резидента в ложности сведений о заговоре. Но Веселицкий не стал его слушать, демонстративно не попрощался и покинул дворец, предупредив, как бы между прочим, что все находящиеся в Крыму полки готовы в любую минуту сокрушить верных Порте злодеев.

Татары испугались разоблачения. Но еще больше они испугались, что стоящие на полуострове русские войска начнут исполнять угрозу, оглашенную в манифесте Долгорукова. Хан и диван некоторое время совещались, а затем отправили к Веселицкому дефтердара Казы-Азамет-агу и Ахметша-мурзу.

– Ваши слова причинили великое беспокойство и обиду, – объявил дефтердар. – Нас послали еще раз нелицемерно подтвердить, что все сказанное о приготовлениях – злая ложь и клевета… Мы намерены и далее твердо придерживаться трактата о дружбе, подписанного в минувшем ноябре.

«Твоими устами да мед пить», – подумал Петр Петрович, неприязненно глядя на низкорослого агу, заискивающе улыбавшегося всем лицом.

Подождав два дня и убедившись, что хан и беи остались в Бахчисарае, Веселицкий отправил Долгорукову рапорт, в котором рассказал о срыве заговора.

Облегчения, однако, не наступило: у крымских берегов все чаще появлялись турецкие суда, словно дожидаясь сигнала, чтобы высадить десант.

Вице-адмирал Алексей Наумович Синявин велел кораблям своей флотилии крейсировать вдоль побережья и отгонять турок. Вскоре капитан 1-го ранга Сухотин в коротком бою лихо осыпал турецкую эскадру ядрами и сжег несколько судов. Но дальнейшему крейсированию помешал жестокий шторм, повредивший корабли Сухотина. Он отвел их на ремонт в Ахтиарскую бухту.

3

На заседании Совета при обсуждении положения в Крыму была зачитана реляция Долгорукова, в которой среди прочего упоминалась просьба Шагин-Гирея о возведении его в ханы.

– Проявившаяся неверность Сагиб-Гирея и поползновенность татар к Порте убеждают, что просьба калги-султана совершенно основательна и справедлива, – заметил Никита Иванович Панин. – Не имея преданного России человека на ханском престоле, нам не удастся отвратить Крым от прежней покорности туркам… Однако в настоящих обстоятельствах так поступить, к сожалению, нельзя! Сагиб избран по древним татарским законам и обычаям. Всякая перемена вопреки этим законам – особливо при явной нашей поддержке! – нарушит подписанные с Крымом договоры и еще пуще возбудит беспокойство татар, которые увидят в этом попытку порабощения… Кроме того, переменна хана произведет новые хлопоты и затруднительства в совершении мира с Портой.

– Доводы графа верны, – сказал Григорий Орлов, прощенный Екатериной и с конца мая вновь допущенный ко двору. – Но калге следует дать надежду… Он, конечно, порядочная сволочь, но из всех татар к нам наиболее привержен.

– Калгу в обиду не дадим, – успокоил Орлова вице-канцлер Голицын. – Ее величество еще в апреле всемилостивейше изволили повелеть, что ежели весь Крым дойдет до последней степени и дальнейшее пребывание калги между татарским народом представит опасность для его персоны, то он найдет в пределах империи верное и безопасное убежище, сходное с его знатностью и заслугами…

В письме Шагин-Гирею, написанном Паниным по решению Совета, подробно изъяснялась позиция российского двора об испрашиваемом калгой ханстве и подчеркивалось: «Если дальнейшее ваше там присутствие оказалось бы, действительно, бесполезным для вразумления татар, а для вас собственно бедственным, на такой случай я имею точное повеление от ее императорского величества здесь же вам объявить, что от вас будет зависеть возыметь тогда прибежище в границах ее величества империи…»

4

Встревоженный новым приливом устрашающих рапортов, нахлынувших в июне, Долгоруков решил самолично наведаться в Крым, чтобы своим присутствием приструнить татар и заодно проверить состояние квартировавших там войск и их готовность подавить любой мятеж. Для скорого передвижения он не стал брать в охрану пехоту и пушки – взял только конницу: Желтый гусарский полк и полк донских казаков полковника Грекова. Свита была небольшая – генерал-поручик Берг, генерал-майоры Грушецкий и князь Голицын и полковник Глебов.

В легкой карете утром десятого июля командующий покинул лагерь у Днепра и, заночевав в Перекопской крепости, к вечеру следующего дня въехал на пост майора Синельникова, охранявшего переправу через Салгир.

Осмотрев пост, Василий Михайлович остался доволен царившим на нем порядком – лагерь был чисто прибран (сгребли даже лошадиный помет), пехота в полном мундире, в париках. Он похвалил Синельникова за ревностную службу, спросил, не балуют ли татары.

– Так со мной особливо не побалуешь, ваше сиятельство! – нахально воскликнул майор, размашисто указывая на пушки, глядевшие круглыми зрачками дул во все стороны.

Долгоруков добродушно захохотал, хлопнул офицера по плечу и, обернувшись, пробасил:

– Что татары? Таким молодцам сам черт не страшен!

Теперь засмеялись все…

На следующий день, после полудня, Василий Михайлович прибыл в лагерь командующего Крымским корпусом генерал-поручика князя Прозоровского.

На каменистом левом берегу Салгира ровными рядами белели выгоревшие солдатские и офицерские палатки; с трех сторон лагерь прикрывали батареи и насыпанные из земли и камней ретраншементы, с четвертой – южной – река, правый берег которой был низинный, заболоченный, густо поросший высоким камышом. Место для лагеря было выбрано очень удачно – отсюда Прозоровский в течение одного-двух дней мог достичь конным войском любой точки Крыма и подкрепить резервом русские гарнизоны.

Долгорукова встретили, как подобает встречать предводителя армии: гремели барабаны, шеренги солдат раскатисто кричали «Ура!», пушки гулко салютовали холостыми зарядами.

Приняв рапорт Прозоровского, Василий Михайлович снисходительно пошутил:

– Такую пальбу устроили… Поди, всех татар распугали.

– Моя б воля – напугал бы не так, – неожиданно зло ответил Прозоровский, болезненно морщась. (Длительное пребывание в Крыму заметно пошатнуло его здоровье. Он уже выезжал в Россию на лечение, недавно вернулся, но чувствовал себя по-прежнему скверно и даже просил Долгорукова об увольнении от командования корпусом.)

Долгоруков неторопливо объехал роты и эскадроны, а затем, сопровождаемый Прозоровским и свитой, вернулся в свой лагерь, поставленный ниже в двух верстах. Прозоровский, которого затянувшиеся торжества и переезды изрядно утомили, испросив разрешение, покинул командующего, не забыв, однако, пригласить на обед, устраиваемый в его честь.

– Хорошо, – кивнул Василий Михайлович, – завтра приеду…

Обед для полевых условий был совершенно роскошный: блюда меняли до шести раз. Особое восхищение вызвал почти саженный осетр, доставленный с азовской стороны по специальному приказу Прозоровского, предусмотрительно позаботившегося об этом за несколько дней до приезда командующего в Крым.

Сам князь, болезненно бледный, почти не пил, но на правах хозяина многократно провозглашал здравицы Долгорукову, и каждый раз, когда все вставали с наполненными бокалами, офицер, дежуривший неподалеку от стола, давал незаметный сигнал артиллеристам, которые делали залп из всех орудий.

– Едва обед закончился, дежурный офицер подвел к командующему чиновников, присланных ханом и Шагин-Гиреем. Они, кланяясь, поздравили Долгорукова с благополучным прибытием в Крым и, угодливо улыбаясь, передали приглашение навестить хана и калгу.

Подвыпивший Берг капризно забрюзжал:

– Еще чего… Это они должны нанести визиты покорителю Крыма.

Долгоруковский переводчик Якуб-ага сделал вид, что не расслышал слов генерала и не стал переводить сказанное. А сам Василий Михайлович, размякший от вина и хороших кушаний, был настроен милостиво – пообещал заехать.

На следующий день он направился в Акмесджит, расположенный в пятнадцати верстах к западу от лагеря. За четыре версты от города, у опушки дубовой рощи, его встретил Мегмет-мурза с несколькими вооруженными татарами. Не слезая с седел, татары гортанно прокричали приветствия, затем развернули коней и поехали впереди карет, указывая путь.

Насчитывавший до двух тысяч домов Акмесджит раскинулся на склоне пологой Горы, покрытой тусклой жесткой травой, с проплешинами белого камня. По причине своей незначительности в военном деле крепостных стен город не имел. Но удачное местоположение в самом центре полуострова делало его перекрестком торговых дорог от Перекопа и Чонгара на южное побережье к Алуште и Ялте, от Кезлева и Бахчисарая до Кафы и Керчи.

Русские, по обычной своей привычке упрощать произношение незнакомых слов, называли его Ак-Мечеть – «Белая мечеть». А причиной такого названия послужила построенная в самом начале XVI века при хане Менгли-Гирее мечеть Кебир-Джами, выкрашенная в белый цвет.

Повинуясь Мёгмет-мурзе, кареты проехали по шаткому бревенчатому мосту через Салгир, отвернули влево и, удаляясь от города, сопровождаемые полуголыми мальчишками, сбежавшимися с окраин, по узкой извилистой дороге, проложенной между рекой и нависающей белой обрывистой скалой, подкатили к дворцу калги-султана.

Дворец был большой, имел собственную мечеть и был на диво ухожен: покрашенный красной краской одноэтажный дом окружал зеленый сад; перед домом среди деревьев и кустов аккуратным круглым зеркальцем сверкал пруд, в котором зыбкими серебристыми тенями скользили рыбы; несколько фонтанов журчали безостановочную песню.

Шагин-Гирей, одетый по-европейски, встретил Долгорукова и свитских генералов у крыльца, провел в зал. Он и здесь остался верен новым правилам – сел в кресло, как и Долгоруков. Остальным европейской мебели, очевидно, не хватило – Берг, Прозоровский, Грушецкий и Голицын разместились на двух софах.

Разговор был долгий – около трех часов – и обстоятельный. Большая часть его касалась неустойчивой обстановки в Крыму и неопределенности личной судьбы калги. Шагин-Гирей ругал хана и беев за поползновенность к Порте, себя же, наоборот, всячески нахваливал, подчеркивая собственные надежды на Россию.

– Зломыслие и ухищрения сих людей столь велики, – говорил Шагин, – что они без колебаний готовы принести в жертву все благополучие своего народа. Есть только один способ сохранить Крымский полуостров в независимом состоянии! Это неусыпное бдение и предосторожность России, упреждающие возвращение Порты к прежнему здесь владычеству… Ее величество не должна тешить себя мыслью, будто после подписания мира Порта станет спокойнее… Нет, не станет!.. Весь свет был свидетелем, как в минувшей негоциации турки показали редкое упорство именно в пункте признания татар свободными. Мне мнится, что сие обстоятельство – суть турецкой политики. Оставь Россия прежние права на Крым султану – Порта, несомненно, дала бы согласие на уступки крепостей, ибо тогда ее могуществу ничто бы не угрожало. Две крепости – не в счет!.. Но коль вы строго с ней говорите и все права не отдаете, то и с крепостями встретили затруднение.

– Крепости мы не отдадим, – спокойно сказал Долгоруков. – В них заключена безопасность всей области.

Шагин одобрительно закивал:

– Правильно, правильно… Если это препятствие не удержите, то Порта – несмотря на все данные ею обещания – тотчас устремит свои происки к завладению Крымом. И тогда беи с мурзами станут ей надежной опорой в названном злом умысле. Они трактат, подписанный в Карасубазаре, блюсти не будут… А я буду!

От Долгорукова не ускользнула прежняя претензия калги на ханство, но обнадеживать его он не стал. Правда, прощаясь, напомнил, что Россия готова принять калгу с должным уважением и поселить там, где он сам пожелает жить.

В лагерь генералы вернулись на закате. Направляясь к своей палатке, Берг, пожелав покойного сна командующему, заметил:

– Не дай Бог иметь такого калгу в своем отечестве.

– В своем – не дай… А в чужом такие даже полезны, – благоразумно ответил Долгоруков. – Лишь бы нам верность хранил да от турок подальше держался.

– Сохранит ли?

– Выбора у него теперь нет… Сохранит!

А ночью Василию Михайловичу приснился странный и тягостный сон: Шагин-Гирей весело, с прибаутками рубит палаческим топором головы мурзам, тела сбрасывает в яму, а затем, оскользнувшись в пролитой крови, сам падает туда же.

Утром он припомнил сон, за завтраком рассказал Бергу.

Прожевывая холодную осетрину, генерал проворчал:

– Сон-то пророческий… Попомните мое слово – калга плохо кончит…

После еще одного – прощального – обеда у Прозоровского командующий со свитой и охраной покинул лагерь, направившись в Бахчисарай, чтобы навестить хана.

Преодолев за три часа 15 верст иссохшей, пыльной дороги, отряд остановился на ночлег у небольшой реки Булганак, бойко журчавшей по каменистому руслу, обвешанному с двух сторон плакучими ивами. Здесь на него наехали чиновники хана. Они доставили ответ Сагиб-Гирея на послание Долгорукова, отправленное двумя днями ранее из лагеря Прозоровского.

Василий Михайлович послал церемониал, согласно которому хану надлежало встретить его во дворце, а в зал они – Долгоруков и Сагиб – должны были войти одновременно. Хан же ответил: поскольку он принимает русского генерала – тот войдет один.

Едва Якуб-ага перевел последние слова послания, Берг возмущенно заворчал:

– Хан много мнит о важности своей персоны… Может, еще и шляпы прикажет нам снять?

Долгоруков такого унижения стерпеть не мог – надменно сверкнув глазами, сказал жестким голосом:

– Либо мы вместе войдем, либо я проеду мимо… Я от хана кондиций не приемлю!

Несмотря на опускающуюся ночь, чиновников без задержки отправили в Бахчисарай.

А Долгоруков, подогреваемый едкими Замечаниями Берга, еще долго ругался:

– Слыханное дело!.. Меня – покорителя Крыма! – хан примет как заурядную особу!.. Сволочь!..

И он миновал бы Бахчисарай, но на рассвете в лагерь прискакал нарочный от Веселицкого, доложивший, что по резидентскому настоянию хан согласился на предписанный церемониал.

Узнав от Абдувелли-аги, какой ответ отправил хан, Петр Петрович тотчас присоветовал аге повлиять на своего господина, ибо чин и должность Долгорукова были столь высокими, что предложенный им обряд не умалял ни достоинства, ни чести хана.

– Отказ от встречи, о которой уже всем известно, – строго сказал Веселицкий, – может быть истолкован превратно: будто бы хан не желает дружбы с Россией, коль не принимает предводителя армии, обороняющей вольность Крыма.

Абдувелли-ага убедил Сагиб-Гирея, но его чиновники уже находились в пути.

Веселицкий мысленно выбранил хана за поспешность, поблагодарил агу за услугу и отправил вдогонку вахмистра Семенова.

Вахмистр, держа в руке заряженный пистолет, боязливо вглядываясь в темноту – в последние недели татары часто устраивали засады, нападая на курьеров, – легкой рысью трусил полночи по извилистой дороге, мутно белевшей в лунном свете, и лишь увидев огни лагеря, услышав окрик часового, облегченно вздохнул, спрятал пистолет в ольстру И, пришпорив коня, влетел в лагерь отчаянным храбрецом.

Долгоруков сперва хотел проучить хана за дерзость, продолжив путь к Балаклаве, но затем раздумал – приказал ехать в Бахчисарай.

В десяти верстах от города его встретили два десятка конных татар – почетное охранение, выделенное ханом для знатного гостя. Чернобородый плечистый мурза, не приближаясь к Долгорукову, развернул свой отряд, стал в голову колонны. Далее так и ехали: впереди татары, за ними офицеры свиты, кареты генералов, гусарский полк и казаки.

К полудню показался Бахчисарай.

С вершины горы, на которую неторопливо вползла растянувшаяся колонна, – спрятавшийся в долине город был как на ладони – уютный, зеленый, чуть затуманенный дымами очагов, словно нарисованный кистью живописца; можно было разглядеть снующих муравьями по кривым улицам людей, Медленно тянувшиеся арбы, запряженные игрушечными верблюдами и быками.

Татарский мурза подскакал к каретам, размахивая рукой, что-то прокричал Якуб-аге.

– Он говорит, что надо спускаться верхом, – перевел Якуб.

Долгоруков недовольно вылез из кареты. Генералы тоже вышли.

Денщики засуетились у лошадей, накидывая на гладкие лоснящиеся спины седла, подтягивая подпруги.

Ожидая, когда подведут лошадей, придерживая руками готовые сорваться с голов под порывами ветра шляпы, генералы с интересом разглядывали крымскую столицу. Разглядывали молча, пока Берг с злой мечтательностью не процедил:

– Поставить здесь один картаульный единорог – через полчаса токмо головешки останутся.

– Место действительно удобное, – согласился князь Голицын.

Грушецкий одобрительно покивал головой.

– Вам бы, господа, только воевать, – буркнул без упрека Долгоруков. – Ну где там кони?

Денщики, держа лошадей под уздцы, подбежали к генералам, помогли взобраться в седла. Долгоруков махнул рукой – мурза и татары стали осторожно спускаться с горы. За ними вытянулись остальные.

У дворца Долгорукова встретили чиновники, провели к залу, у дверей которого ожидал Сагиб-Гирей. В зал все вошли по утвержденному церемониалу, расселись. Слуги молниеносно и бесшумно подали кофе, шербет, конфеты, трубки.

Сагиб-Гирей долго и многословно изливал похвалы ее величеству за доставленную вольность, заверял в соблюдении дружбы и союза.

Василий Михайлович не стал упрекать его в поползновенности к Порте, но заметил значительно:

– В бытность мою в здешней земле водилось немало заморских злодеев, покушавшихся на татарскую вольность. Однако победоносным оружием ее величества все они были разбиты и изгнаны прочь… Но вот я снова здесь и вижу, что благостный покой кем-то нарушен, а подданные хана обитают в тревоге… Успокойте их!.. Россия оборонит народную вольность!.. Я уничтожу всякого, кто осмелится похитить вашу независимость возвращением в прежнее порабощение Порте!

Веселицкий, присоединившийся к свите у дворца, отдал должное командующему за столь заботливое предупреждение. По заискивающему тону хана, опять начавшего уверять в своей верности подписанному трактату, было видно – он тоже понял, что имел в виду Долгоруков.

Проявляя подобострастное гостеприимство, хан в конце встречи предложил Василию Михайловичу осмотреть город, но тот отказался и, отобедав у Веселицкого, приказал выступить в путь.

Ночевал отряд у речки Бельбек. А утром казачий разъезд, осмотрев уползающую в горы дорогу, доложил, что обозы далее пройти не смогут.

– Какая там дорога? – сетовал пышноусый хорунжий, привыкший к простору степей и чувствовавший себя в горах неуютно. – Это ж тропа: две лошади с трудом пройдут… И горы крутые больно – кареты не удержим.

Поразмыслив, Долгоруков отправил обоз и оба конных полка по обходной дороге к деревушке Бельбек, у которой стоял отряд подполковника Бока, а сам с генералами и небольшой охраной верхом на лошадях переправился через реку и стал подниматься в гору.

Хорунжий не обманул: дорога действительно была плохая. Поросшая по обочинам редкими кустами шиповника, игриво светившегося розовыми звездочками распустившихся цветов, она то круто лезла вверх, то столь же круто опускалась; в некоторых местах шла почти по краю обрыва, захватывая дух людей страхом падения в пропасть и восторгом мощной природной красоты, открывавшейся вокруг. Долгоруков подумал, что именно такие горы приучают людей к смелости и гордости.

Сдерживая коня, Василий Михайлович старался ехать подальше от обрыва, покрикивал на офицеров, бравировавших своей храбростью перед генералами и норовивших пустить лошадей едва ли не по самой кромке.

– Мне покойники без надобности, – басил он, грозя кулаком. – Ну как конь оскользнется?.. Отпевать некому… Умереть от пули – честь, а подохнуть в пропасти – дурь!..

Спустя четыре часа отряд благополучно достиг деташемента генерал-майора Кохиуса. Тот, как и ранее Прозоровский, встретил командующего со всеми почестями: гремели литавры, гулко, с многократным эхом бахали салютующие пушки, Брянский пехотный полк звучно кричал здравицы. Правда, обед был не такой обильный, как у Прозоровского, но тоже с пушечными залпами.

Выстрелы услышали в морской гавани, расположенной ниже, в двух верстах от лагеря Кохиуса. Через час в горы поднялись с рапортами капитан 1-го ранга Сухотин и капитан 3-го ранга Консберген.

Разгоряченный вином и торжествами Долгоруков принял рапорты, расцеловал бравых офицеров, потопивших месяц назад несколько турецких судов. Суровые, просоленные ветрами капитаны не привыкли к такому обхождению – смутились. А Берг, подметивший их растерянность, улыбчиво пошутил:

– Топить турок, поди, легче, а?

Все засмеялись.

– Пусть топят! – крикнул Долгоруков. – Дно морское широкое!.. (Он взял серебряный стаканчик, вскинул руку вверх.) Ранее сие море звалось «Русским». Теперь оно Черное. Но нашими трудами стало и останется навечно русским морем… За российский черноморский флот! За российское оружие! За ее императорское величество! Виват!

Опрокидывая шаткие походные стульчики, все разом вскочили с мест, нестройно, но громко прокричали здравицу и осушили бокалы.

После обеда Долгоруков спустился вниз, чтобы осмотреть гавань и стоявшие в ней корабли.

Свои подвиги Василий Михайлович вершил в сухопутных баталиях, в морском деле ничего не смыслил, но даже он сообразил, насколько удобна для флота раскинувшаяся перед ним бухта. Окруженная с трех сторон высокими обрывистыми горами, она длинным, многоверстным языком уходила в глубь полуострова; узкий пролив, отделяющий бухту от моря, надежно защищался двумя батареями, поставленными на противоположных берегах. Долгоруков даже подумал досадливо, что не только Керчь и Еникале следовало выторговывать у татар, а и эту бухту.