Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 35 страниц)

4

Рано утром двадцать восьмого июня 1762 года к петергофскому дворцу Монплезир, раскачиваясь на пружинистых рессорах, подкатила четырехместная карета. Из нее, однако, никто не вышел – карета была пуста. Сидевшие же на козлах и правившие лошадьми два офицера ловко спрыгнули на землю, спугнув копошившихся в пыли воробьев. Один из офицеров остался у лошадей, другой рослый, плечистый 25-летний красавец – быстрым заученным движением одернул мундир и уверенно направился к дворцовым покоям.

Это был поручик Алексей Орлов, сержант гвардейского Преображенского полка. Бессонная ночь, стремительная скачка из Петербурга в Петергоф почти не отразились на нем – движения четкие, быстрые, но без суеты, лицо спокойное, бледное, только глаза немного покраснели. От него слегка пахло хмельным: перед дорогой Алексей для бодрости осушил бокал мадеры.

Тремя шпорами, оставляя пыльные следы на сверкающем паркете, Орлов спешно прошагал по длинному коридору дворца к спальной комнате, рывком распахнул дверь и подошел к кровати.

Супруга императора Петра III Екатерина Алексеевна безмятежно спала, подложив ладонь под щеку. Обтянувший голову чепец сбился набок, и кружево еле заметно колебалось в такт ее дыханию. На белой подушке, у подбородка, темнело небольшое пятнышко: сюда упала капля слюны из ее полуоткрытых губ.

Орлов осторожно тронул оголенное круглое плечо спящей женщины и тихо сказал:

– Пора вставать… У нас все готово…

Екатерина Алексеевна вздрогнула, открыла глаза и, увидев в полумраке спальни склонившуюся над ней огромную неясную фигуру, от которой несло вином и потом, испуганно вскрикнула:

– Кто это?!

Она хотела позвать прислугу, но не сделала этого, узнав неожиданного гостя.

– Алексей?! Ты откуда?!

– Пора вставать, – не отвечая на вопросы, невозмутимо повторил Орлов. Он подошел к окну, раздвинул пошире портьеры, впустив в покой розовый свет нарождавшегося дня и, убедившись, что женщина уже отошла от сна, повторил: – У нас все готово!

«Вот оно!.. Началось!..» – подумала Екатерина Алексеевна, чувствуя, как в груди поднимается радостное возбуждение. – Сбылось предчувствие…»

От мысли, что через несколько часов все решится, на какой-то миг закружилась голова, пугающе сжалось сердце, и тут же ее охватило опьяняющее ликование: «Началось! Началось!..»

– Карета ждет, – все тем же ровным, лишенным эмоций голосом произнес Орлов, повернулся на каблуках и вышел из комнаты, едва не столкнувшись в дверям с камер-фрейлиной Екатериной Шаргородской, которая, заслышав шум подъехавшей кареты, прямо в ночной рубашке бросилась к спальне.

– Помоги мне! – коротко приказала Екатерина Алексеевна и стала торопливо одеваться.

Спустя четверть часа она выскользнула из дворца и скорым шагом направилась к карете.

Орлов сидел на козлах. Помахивая длинным хлыстом, он с нескрываемым сожалением поглядывал на взмыленных, едва отдышавшихся от долгой скачки лошадей, вздыхая: «Поди, загоним их нынче… Жаль…»

У кареты стоял второй офицер – капитан-поручик инженерного корпуса Василий Бибиков, который учтиво подал Екатерине Алексеевне руку, помог сесть, сам устроился рядом и крикнул Орлову:

– Трогай!

– Ну-у, Господи, – вполголоса протянул Орлов, – благослови!

Он перекрестил скрюченным пальцем широкую грудь, привстал и с силой опустил хлыст на лоснящийся лошадиный круп.

Лошади испуганно рванули с места и стремглав понеслись по дороге, оставляя за собой серый шлейф пыли.

Верст за пять до Петербурга карету встретили капитан Григорий Орлов и подпоручик князь Федор Барятинский, сидевшие рядком на одноколке.

– Заждались мы вас! – зло крикнул Григорий брату, грозясь кулаком. – Поспешать надо!

– Куда поспешать?! – недовольно огрызнулся Алексей. – Не видишь – кони притомились!

– А-а… черт с ними! Гони!

– Так не доедем же!

Григорий и сам это понял, глянув на Алешкиных лошадей.

– Ладно, стой!.. Федька, а ну вылезай!

Барятинский сделал досадливую гримасу, но возражать не посмел, уступил свое место в одноколке Екатерине Алексеевне.

Алексей Орлов мигом перескочил к ним, схватил вожжи и снова принялся охаживать хлыстом конские бока.

Скорее, скорее в Петербург! Их ждут гвардейские полки!..

Экипаж вихрем влетел в столицу и сразу направился к казармам гвардейского Измайловского полка. А там шум, беготня, барабанный бой, крики: офицеры строят солдат для присяги, командир полка генерал-фельдмаршал граф Кирилл Григорьевич Разумовский выслушивает доклады.

Со всех сторон голоса:

– Чего тянут? Присягать надо!

– А где Михайлов? Батюшка где?

– Ох, Господи, священника забыли! Как же это, господа?

Послали двух гвардейцев за священником.

Батюшка Алексей Михайлов был стар, степенен, ноги передвигал медленно, и дюжие нетерпеливые гвардейцы, схватив под руки, буквально несли его по воздуху. Он вырывался и устрашал дребезжащим голосом:

– Куда тащите, мерзавцы?! Отлучу иродов!.. Прокляну!

– Потом-потом, – скороговоркой басили в ответ гвардейцы, прибавляя шаг. – Государыня ждет!..

Полк быстро присягнул Екатерине Алексеевне, а затем, в сопровождении офицеров-измайловцев, ее повезли к семеновцам, которые тоже не стали мешкать с присягой.

От казарм Семеновского полка все устремились к площади у Казанского собора, где уже ждали преображенцы. Восторженные офицеры салютуют шпагами, солдаты надрываются в ликующем «Виват!». Вокруг гудит, клокочет огромная толпа. В небо летят шапки, цветы.

Бряцая оружием, прискакала конная гвардия, побывавшая перед этим в доме своего ненавистного командира принца Георгия Голштинского и, разогнав слуг, оставила его крепко избитым в разграбленных покоях.

Архиепископ Дмитрий, пытаясь быть важным и торжественным, благословил Екатерину Алексеевну.

И снова скачка, теперь к Зимнему дворцу, где собрались члены Сената и Синода. Проворно, на скорую руку, составили манифест к народам империи…

Удивленные, напуганные, недоумевающие, а главное – не посвященные в происходящее прохожие вертели головами:

– Почему столько войска нагнали?

– Может, войну объявили?

– Ой, смотрите! Никак сама Екатерина Алексеевна!

– Господа, господа, да что же тут происходит?! Объясните кто-нибудь, господа!..

А происходит государственный переворот!

Именно так утром двадцать восьмого июня 1762 года свершился дворцовый переворот, который привел к свержению императора Петра III. На престол Всероссийской империи взошла, а точнее была возведена гвардейцами новая самодержица – 33-летняя Екатерина Алексеевна, принцесса Анхальт-Цербтская, звавшаяся до принятия православия Софьей-Августой-Фредерикой.

А спустя неделю – шестого июля – по городу пополз слух, будто бы Петр умер.

Через три дня слух подтвердился. В опубликованном в газете «Санкт-Петербургские ведомости» манифесте сообщалось, что бывший «император Петр III обыкновенным, прежде часто случавшимся ему припадком гемороидическим впал в прежестокую колику… и волею всевышнего Бога скончался».

Но истинная причина смерти монарха была иной. Прозрачный намек можно найти в записке Алексея Орлова, охранявшего вместе с группой заговорщиков сосланного в Ропшу Петра. «…Мы были пьяны, – писал Орлов Екатерине, – и он тоже. Он заспорил за столом с князем Федором, не успели мы их разнять, а его уж не стало. Сами не помним, что делали, но все до единого виноваты…»

Екатерина, прочитав записку, равнодушно подумала: «Перед Богом виноваты, но не передо мной…»

5

В начале сентября князь Долгоруков был вызван из армии для участия в коронации новой императрицы, которая должна была состояться двадцать второго числа.

Екатерина собственноручно написала ему коротенькое, но теплое приглашение:

«Князь Василий Михайлович! Я знаю, что вы просить не любите, никто же вас не вспомнит; следовательно, мне надлежит к вам писать, дабы вы по желанию нашему сюда ехали. А команду поручите кому под вами следует, снесясь о том с фельдмаршалом Салтыковым; а я всегда к вам, как и прежде, была благосклонна.

Екатерина

P.S. Первое число сентября я отсель поеду в Москву».

И хотя князь по своей малограмотности не сразу справился с чтением, приглашение это он расценил как высокую доверенность государыни. В отличие от некоторых высших чиновников и генералов, промедливших с присягой новой императрице, как, например, канцлер Михаил Воронцов или генерал-аншеф Петр Румянцев, Долгоруков присягнул сразу и без колебаний. И, разумеется, будучи верным слугой престола, не мог отказаться от столь лестного приглашения.

Коронование прошло со всей присущей сему знаменательному случаю торжественностью.

Екатерина выглядела великолепно!

Облаченная в серебряное, затканное двухглавыми орлами парчовое платье, сшитое по последней французской моде, с широченными фижмами, но с длинным и узким корсетом, отороченное золотым позументом и обшитое на рукавах богатейшими брабантскими кружевами в пять рядов, Екатерина плавно, словно сказочная лебедушка, плыла по ковровой дорожке, твердо переставляя крепкие ноги, обутые в серебряные парчовые туфли на высоком каблуке. Плечи ее были покрыты золотой, усыпанной вышитыми орлами парчовой порфирой, которую придерживали несколько гвардейских офицеров.

Обряд коронования был исполнен митрополитом Новгородским Дмитрием Сеченовым, передавшим Екатерине сверкавшую разноцветьем драгоценных камней царскую корону, которую по такому случаю доверили обновить и приукрасить известному петербургскому ювелиру Позье.

По завершении коронации все гости были приглашены в Грановитую палату, где от имени Екатерины был дан роскошный обед, а затем императрица, сидя на троне, принимала поздравления.

Долгоруков подходил к Екатерине с нескрываемым волнением. Низко поклонившись, он благоговейно поцеловал протянутую ему холеную руку и, стараясь подобрать наиболее значимые слова, не очень складно заверил в своей безграничной преданности ее императорскому величеству.

Екатерина поняла смятение князя, приветливо улыбнулась белозубым ртом, сказала мягко:

– У меня никогда не было сомнений в вашей верности престолу, князь. И чтобы еще раз подтвердить мое к вам расположение, а также отметить вашу воинскую доблесть, жалую вам, Василий Михайлович, чин полного генерала.

У Долгорукова от неожиданности пересохло в горле, но он нашел в себе силы поблагодарить государыню за оказанную милость и, согнувшись в длинном поклоне, попятился к двери.

Спустя два дня, когда вышел очередной номер газеты «Санкт-Петербургские ведомости», Василий Михайлович с нескрываемым удовольствием и гордостью нашел среди длинного списка фамилий в «Реестре пожалованным в день высочайшего коронования Ея Императорского Величества» строчку:

«Генерал-поручик князь Василий Михайлович Долгоруков, в генерал-аншефы.»

Вызвав к себе лучших портных, он сделал срочный заказ и уже вечером следующего дня вместе с сияющей княгиней Анастасией Васильевной появился на одном из балов, даваемых в честь коронации, в новом с иголочки генеральском мундире.

Глава третья
Турецкая война

1

После смерти престарелого польского короля Августа III, последовавшей пятого октября 1763 года, российский двор ввязался в долгую закулисную борьбу, связанную с возведением на освободившийся престол протеже императрицы Екатерины – бывшего ее фаворита – 40-летнего Станислава Понятовского.

– Соперничество магнатов и шляхты, – говорила Екатерина, – и подлые интриги вредного духовенства всегда были благодатной почвой, на которой произрастали внутренние волнения в Польше. Ныне же положение в королевстве перестало быть внутренним делом самих поляков. А сие означает, что европейские державы не устоят перед соблазном откусить от сладкого пирога лакомый кусок… И нам негоже быть в стороне!

Спустя год – седьмого сентября – Понятовский стал королем.

Еще большую жесткость и настойчивость Екатерина проявила в требовании выполнения решения сейма двухсотлетней давности об уравнении в правах православных, проживающих в королевстве, с католиками.

Отступиться в этом вопросе было нельзя!

И не только потому, что по Вечному миру 1686 года Россия взяла на себя обязательство гарантировать права диссидентов. Их защита являлась важным средством усиления русского влияния в Польше, подавляющее большинство некатолического населения которой составляли украинцы и белорусы. И хотя Понятовский делал вид, что пытается облегчить участь диссидентов, поступавшие от них в Петербург многочисленные жалобы свидетельствовали о продолжающихся притеснениях.

Возмущенная Екатерина предписала российскому послу в Варшаве князю Николаю Васильевичу Репнину выступить в сейме решительно, подчеркнув, что «Россия, гарантировав их права, требует от настоящего сейма восстановления диссидентам права свободного богослужения».

В жесткой форме сейму предлагалось также отменить без промедления ряд тягостных для диссидентов налогов, разрешить им строить православные церкви, позволить браки между лицами разных вероисповеданий… Требований было много.

Одновременно польскому посланнику в Петербурге, срочно вызванному на аудиенцию, императрица, не скрывая раздражения, сурово заявила:

– Я вас предупреждаю, господин посланник, и прошу довести мои слова до короля и сейма. Если настоящее мое требование, с которым выступил князь Репнин, не будет в точности исполнено – я не ограничусь одним этим требованием!

Провожаемый презрительными взглядами придворных, посланник в смятении покинул Зимний дворец и немедленно отправил Понятовскому донесение о содержании разговора.

Слабый, безвольный Понятовский, чувствуя себя обязанным Екатерине за ее поддержку в борьбе за корону, изъявил готовность собрать сейм и выполнить требования России. Но вскоре под напором фанатичных шляхтичей и духовенства, пригрозивших свергнуть его с престола, дрогнул и объявил Репнину, что не пойдет против собственного народа, а соединяется с ним для защиты веры от поругания.

– Ну что ж, – воскликнула зловеще Екатерина, топнув ногой, – глупость и коварство будут наказаны…

Заручившись негласной поддержкой прусского короля Фридриха II, она приказала ввести в дело армию. Сорок тысяч русских солдат, вступивших в польские земли, оказались весомым подкреплением политическому давлению князя Репнина.

Трактат был подписан!

Однако ввод армии в пределы Речи Посполитой встревожил Европу. Самолюбивые монархи не желали безучастно наблюдать за разваливающимся на глазах королевством. Все понимали, что от хода происходящих ныне событий во многом будет зависеть дальнейшее течение политической жизни на континенте. Вопрос был слишком жгуч, затрагивал интересы многих стран, чтобы долгое время оставаться неразрешенным. Усилия политиков могли на какой-то срок оттянуть развязку, но не могли предотвратить ее.

Особенно болезненно воспринимала польские события Франция, опасавшаяся укрепления политического влияния России в Европе. Прогуливаясь по аллеям Версаля, король Людовик XV раздраженно попрекал герцога Шуазеля:

– Вы упустили время, чтобы помешать русским раскладывать в Польше свой пасьянс!

Хрустя высокими каблуками по осевшему льдистому снегу, герцог, ведавший иностранными делами, вежливо возражал:

– Но это не значит, сир, что у них все карты сойдутся… Особенно, если кто-то смахнет их со стола.

– Из Парижа?

– Нет, сир, это может сделать Порта. Затяжная война с турками надолго отвлечет внимание русских от Польши.

– И вы знаете, как подтолкнуть к ней султана?

– Да, сир, знаю.

– Тогда развяжите руки Верженю!.. У России должно быть одно место – в европейской прихожей. Поставьте ее туда!

– Я завтра же отправлю необходимые инструкции, – склонил голову Шуазель…

Получив толстый, запечатанный сургучом пакет из Парижа и ознакомившись с содержанием находившихся в нем бумаг, французский посланник в Константинополе Вержень принялся стращать султана Мустафу III, великого визиря Муссун-заде и рейс-эфенди Османа неисчислимыми несчастьями, которые вот-вот обрушатся на Турцию, поскольку в результате грядущего раздела Польши между Пруссией и Россией последняя станет угрожать северным границам Порты.

Настойчивость Верженя в конце концов дала свои результаты. Воспользовавшись разгромом отрядом Василия Шило небольшого городка Балты[6]6
  В июне 1768 года один из отрядов атамана Максима Зализняка, возглавившего мощное народное восстание «Колиивщина», разгромил польскую часть Балты, а затем атаковал и ее татарскую часть. Однако в отправленном в Константинополь письме дубоссарского каймакама Якуб-аги было указано, что нападение совершили русские войска, которые сожгли городок и убили до 1800 человек.
  Позднее русской разведке удалось перехватить письма французского консула в Крыму барона Франца де Тотта, из которых стало ясно, что это он подговорил Якуба написать неправду.


[Закрыть], часть которого входила во владения Крымского ханства, верного своего союзника и вассала, Турция обвинила в этом преступлении Россию и двадцать пятого сентября 1768 года объявила ей войну.

2

Отсчитывавший последние дни октябрь по-зимнему дохнул морозцем, поля и холмы заиндевели, лужи подернулись тонким хрустящим ледком. Сбросившие наземь багряную листву оголенные леса зябко ежились под порывами холодного ветра, равнодушно взирая на проносившиеся мимо обшарпанные кареты нарочных офицеров из Польши, Вены, Киева, спешивших донести императрице известие о войне.

Эта грозная новость в один день облетела весь Петербург. Встревоженные генералы и сенаторы потянулись в Зимний дворец, пытаясь прознать мнение Екатерины. Чиновники всех департаментов прилежно ждали указаний.

Руководитель Коллегии иностранных дел действительный тайный советник Никита Иванович Панин застал императрицу в зеркальном кабинете. Подперев рукой щеку, она озабоченно просматривала какие-то бумаги, хотя обычно в это время делами не занималась. Никита Иванович вполголоса поздоровался и тихо сел на стул напротив государыни.

Екатерина, вздохнув, отложила бумаги, посмотрела печально на Панина:

– Слыхали новость, граф?

– Какую, ваше величество?

– Султан Мустафа нашего резидента Обрескова в крепость Едикуль заточил.

– Это мне ведомо. Вчера князь Прозоровский рапорт прислал.

– Удивительное дело! – вскинула величавую голову Екатерина. – Уже месяц, как объявлена война, а мы только намедни узнаем об этом… Ох, велика Россия! Долго по ней курьеры скачут.

Готовый услышать из уст императрицы угрозы и проклятия по адресу коварного султана, Панин невольно поразился теплой искренности, с которой были сказаны эти слова.

А Екатерина добавила строже:

– И как глуп должен быть Мустафа, коль решился тягаться с такой державой!

– Не сам решился, – вяло усмехнулся Панин. – Ветер дует из Царьграда, да пахнет парижскими духами.

– А нюхать-то его нам, граф… Голова не заболела бы.

– Не заболит, ежели умело доставить дело, – расслабленно отозвался Панин. И равнодушно, с ленцой, словно говорил о чем-то совершенно малозначимом, предложил: – С разрешения вашего Величества я готов взять на себя грядущие заботы.

Екатерину его бесстрастность не обманула – ответила сдержанно:

– Забот этих будет великое множество. Вам, граф, одному не осилить… Я намерена учредить при дворе особенный Совет, чтобы обсуждать все военные предприятия.

– Обилие советчиков обыкновенно мешает ведению дел, – возразил Панин.

– Война требует знания ратного искусства, и учреждение такого Совета избавит нас от возможных ошибок… А что до обилия советчиков, то оно вовсе не нужно. Составьте список из семи-восьми персон.

– Я обязан прямодушно сказать вашему величеству, – продолжал сопротивляться Панин, – что от сегодня до завтра учредить оный Совет никак невозможно… Да и на первый год он истинно не нужен.

– Именно на первый год! Я не собираюсь увязать в войне, как в болоте, на годы!.. Вы постарайтесь, граф… А заседание назначим… ну хоть на четвертое число.

Панин недовольно посопел носом, но перечить далее не стал.

Вечером, сидя в домашнем кабинете, под сухое потрескивание мерцавших в канделябре свечей, Никита Иванович составил требуемый список.

Он долго размышлял, прежде чем написать на лежавшем перед ним листе ту или иную фамилию. Жизнь двора – это сложное переплетение характеров, интриг, соперничества, фаворитизма. Нужно было учесть многое, подобрать людей так, чтобы не дать Екатерине явного преимущества.

Первой он написал фамилию генерал-фельдцейхмейстера графа Григория Григорьевича Орлова. Поступить иначе он не мог: 34-летний красавец Орлов был любовником Екатерины, имел от нее внебрачного шестилетнего сына Алексея и чуть было не стал вторым мужем. Его присутствие в Совете являлось совершенно необходимым.

«Ежели я не назову, так она сама этого кобеля назначит, – предусмотрительно рассудил Панин. – Его надобно назвать первым, но обставить другими особами так, чтобы не смог подмять Совет под себя…»

Никита Иванович еще раз посмотрел на крупно выведенное слово «Орлов», поставил после него небольшую черточку и дописал мельче: «по особливой доверенности к нему и его такой же должной привязанности к славе, пользе и спокойствию вашего величества, как и по его главному управлению Артиллерийским корпусом».

Вторым в списке был указан вице-президент Военной коллегии генерал-аншеф граф Захар Григорьевич Чернышев.

«Он всегда придерживался сильной стороны, – отметил мысленно Панин, – и будет поддерживать, как это делал раньше, Катерину. Но без него тоже не обойтись…»

И аккуратно написал после фамилии Чернышева: «по его месту в Военной коллегии».

Теперь следовало назвать несколько генералов, которые могли быть назначены главнокомандующими.

Поглаживая пушистым концом пера круглую щеку, Никита Иванович перебрал в уме известные фамилии… «Фельдмаршал Салтыков? Нет, стар и болен… Князь Долгоруков? Храбр, – но бездарен. К тому же неуч… Румянцев? Знаменит, удачлив, Екатерину не любит. Нет, она его вычеркнет…»

В конце концов Панин остановил свой выбор на генерал-аншефе князе Александре Михайловиче Голицыне… «Он не опасен, ибо самостоятельного мнения в Совете иметь не будет… И еще Петра надо поставить!»

Никита Иванович макнул перо в чернильницу, посмотрел, как с отточенного конца сбежала черная капля, и написал фамилию своего младшего брата – генерал-аншефа графа Петра Ивановича Панина.

Далее Никита Иванович внес в список генерал-прокурора действительного тайного советника князя Александра Алексеевича Вяземского, себя («Это уж сам Бог велел!»), вице-канцлера действительного тайного советника князя Александра Михайловича Голицына, генерал-фельдмаршала графа Кирилла Григорьевича Разумовского и сенатора генерал-поручика князя Михаила Никитича Волконского…

В назначенный день – четвертого ноября – в 10 часов утра члены Совета собрались в Зимнем дворце. Подождав, когда все займут назначенные места, Екатерина заговорила без предисловий:

– Безрассудное поведение турок принуждает меня иметь войну с Портой. О причинах возникновения оной вам изъяснит граф Никита Иванович… А собрала я Совет для рассуждения о плане наших предстоящих действий… Меня беспокоят три вопроса, на которые я хочу получить вразумительные ответы. Первый – какой образ войны вести? Другой – где быть сборному месту для армии? Третий – какие предосторожности следует взять в обороне других, не соединенных с турками, границ империи? В прочие подробности время не позволяет входить… Кроме того, граф Захар Григорьевич доложит по делам Военной коллегии. А по делам иностранным еще раз послушаем графа Никиту Ивановича… У всех будет время подумать и высказать свои резоны.

Екатерина повернула голову к старшему Панину, взглядом разрешила начать доклад.

Никита Иванович раскрыл сафьяновую с золотым гербом папку и ровным, несколько монотонным голосом стал читать изложение событий, приведших, по его мнению, к войне. Доклад был составлен таким образом, что ни у кого не возникло сомнения в виновности Порты.

– Нам виновник понятен, – подал голос Орлов, когда Панин закончил говорить. – Но так ли воспримут это европейские державы?

– Смотря какие, – усмехнулся Никита Иванович. – Ежели Францию брать, так ей что ни говори – все одно будет.

Екатерина нетерпеливым жестом остановила разговор, кивнула Чернышеву.

Граф – тоже по бумаге – прочитал подготовленное в недрах его коллегии изложение войны России с Турцией во времена императрицы Анны, затем – по другой бумаге – объявил, в каких местах располагаются российские полки и в каком находятся состоянии.

Орлов, побаивавшийся неустойчивой позиции Швеции, предложил не спешить с передвижением войск из северных губерний на юг.

– Завязнув в боевых действиях в Польше, имея предстоящую кампанию на юге, надобно правильно оценить положение на северных границах, – предостерег он, играя бархатистым голосом. – Окружить себя с трех сторон неприятелями – значит возложить тяжелейшую ношу на армию, на казну, на народ… Не надорваться бы!

Орлов обращался к Чернышеву, но ответил ему Панин:

– Политические отношения с северным соседом ныне не столь напряженные, как в прежние времена, и вряд ли шведский король Густав попытается их обострить. Я полагаю, что с его стороны опасности нет.

Екатерина обвела взглядом присутствующих и с легким раздражением спросила:

– Так какую же войну будем вести, господа Совет?

Молчавший до этого Петр Панин выдавил скрипучим голосом:

– Наступательную!

Ему поддакнул вице-канцлер Голицын:

– Надо бы упредить неприятеля.

– Да, в российские границы впускать турок никак нельзя, – поспешно закивал головой генерал-аншеф Голицын.

– А ты что скажешь, Григорий Григорьевич? – Екатерина обратила взор на Орлова.

– Когда доводится начинать войну, – сдержанно ответил тот, – надлежит наперед думать и о ее конце, К чему будем стремиться?.. Цель нужна!.. А коль такой цели не иметь, то кампанию лучше вовсе не затевать и заняться изысканием способов к примирению.

– Помилуй Бог! О каком примирении вы говорите, Григорий Григорьевич? – изумился вице-канцлер Голицын. – Не принять вызов турок мы не можем! Над нами же вся Европа потешаться будет… Неужто мы так слабы, что даже Мустафе достойно не ответим?.. Нет, нет, войну надобно начинать обязательно! И вести до виктории!

– Не о том я говорю… – начал медленно Орлов.

Но Петр Панин фамильярно перебил его:

– Желательно, чтобы война закончилась скоро. А к тому имеется токмо один способ – собравши все силы, наступать на неприятеля и поразить его.

– Вдруг решительного дела сделать нельзя! – резко бросил Орлов, недовольный бесцеремонностью Панина.

– Зачем вдруг? – поддержал брата Никита Иванович. – Неприятельское войско надобно изнурить и тем принудить султана просить мира. А как изнурить – это вам граф Чернышев укажет.

Чернышев не ожидал, что Панин так ловко переведет разговор на него, – суетливо зашелестел бумагами.

– Я полагаю, что армию, направляемую на баталии противу турок, надлежит разделить на три корпуса, – продолжая искать нужный лист, сказал он. – Мы можем сейчас определить оные корпуса.

Найдя список полков, Чернышев хотел было сделать предложения, но Екатерина неожиданно отложила обсуждение военных приготовлений на два дня…

Второе заседание Совета проходило более деловито. Быстро и без споров было постановлено собрать две армии: главную – наступательную – числом в 80 тысяч человек, и другую – оборонительную – числом в 40 тысяч, в состав которой включался также обсервационный корпус в 15 тысяч человек.

Но когда Чернышев предложил назначить главнокомандующим Первой армией генерал-аншефа Голицына, а Второй – генерал-аншефа Румянцева, Петр Панин, рассчитывавший занять одно из двух мест, не выдержал – спросил раздраженно:

– Почему же Румянцев возглавит Вторую армию?

Никита Панин мягко поддержал брата:

– Столь заслуженный полководец достоин более видного назначения.

Особой приязни к Румянцеву братья не питали и заботились не о нем. Просто стало очевидным желание «комнатного генерала», как называли Чернышева Панины, угодить Екатерине: убрать на второй план Румянцева, а Петра Ивановича вообще отставить от военных дел.

Чернышев не смутился, вывернулся умело:

– Граф Румянцев – Малороссийский губернатор, командует Украинской дивизией, что положена в основание Второй армии, и казачьими полками. Неразумно лишать его возможности действовать в знакомых местах.

Петр Панин стиснул зубы, по щекам забегали желваки: доводы «комнатного генерала» были безупречны.

Екатерина согласилась с предложениями Чернышева.

– Если бы я боялась турок, – сказала она певуче, – то мой выбор, несомненно, пал бы на покрытого лаврами фельдмаршала Салтыкова. Но в рассуждении великих беспокойств грядущей войны я поберегу сего именитого воина, и так имеющего довольно славы и известности… (Она посмотрела на генерал-аншефа Голицына.) Вручаю вам, князь, предводительство армией и жду скорой виктории!

На широком опавшем лице 50-летнего генерала отразилось неподдельное волнение, губы мелко задрожали, из водянистых глаз потекли слезы. Он неловко привстал с кресла, бухнулся на колени и ломким, прерывистым голосом стал благодарить императрицу за оказанную милость.

Панины с презрительными полуулыбками глядели на всхлипывающего Голицына; прочие члены Совета, чувствуя некоторое смущение, опустили глаза; истомленный Орлов длинно и смачно зевнул.

Когда новоиспеченный главнокомандующий, утираясь платком, занял свое место, Чернышев доложил план действия Первой армии в будущей кампании:

– Если по весне турки вместе с барскими конфедератами пойдут на Польшу, то армия, избегая генеральной баталий, должна маневрировать так, чтобы обезопасить границы империи и одновременно защитить наших польских друзей. Неприятель, конечно, разорит часть Польши, но печалиться здесь не следует.

– Друзья могут обидеться за такую защиту, – ехидно буркнул Петр Панин.

Чернышев, не взглянув на него, продолжал говорить:

– Заставляя турок маршировать по польским землям до осени, князь Александр Михайлович приведет их в крайнее изнурение и ослабление. Долго они так не протянут! Особливо ежели станем чинить всевозможные препятствия в подвозе провианта и прочих припасов… Когда же начнут они возвращаться к своим границам – князь воспользуется их изнеможением и при удобном случае даст генеральную баталию.

– Не война, а прогулка, – пробурчал Петр Панин.

Его слова снова остались без ответа.

– А если турки замедлят вступить в Польшу? – поинтересовался генерал-прокурор Вяземский.

– Тогда следует поскорее взять Каменец и, устроив там магазины, стать подле этой крепости. И ежели окажется турецкого войска немного и можно взять над ним верх – овладеть Хотином, – пояснил Чернышев.

– Граф рассуждает так, словно до весны нам ничто не угрожает, – поучающе заметил Петр Панин. – Между тем в течение предстоящей зимы есть опасность татарского набега в ближние наши границы. Или вы полагаете, что татары с возвращением на трон Крым-Гирея[7]7
  17 октября султан Мустафа сместил хана Максуд-Гирея и отдал Крым под начало нового хана Керим-Гирея, которого русские обычно называли Крым-Гирей.


[Закрыть] всю зиму в праздности проведут?

– Полагаю, что так и будет, – огрызнулся Чернышев. – Зимой коннице воевать крайне затруднительно… Но из предосторожности все же готовлю предложения на сей счет.

– Любопытно прознать – какие?

Чернышев посмотрел на Екатерину: отвечать или нет? Императрица кивнула.

Чернышев демонстративно закрыл папку с бумагами, давая понять Панину, что у него в самом деле есть эти предложения, и, глядя поверх головы Петра Ивановича, сказал: