Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 35 страниц)

– А мне ясно одно, – подал голос Эльмпт. – Коль силы неприятеля умножаются, то не о мире он думает, но о войне! А ежели это так, то нет резона ждать акт… Атакуйте, ваше сиятельство!

Долгоруков посмотрел на Берга.

Седовласый генерал кивнул головой:

– Атакуйте.

– Тогда на рассвете выступаем! – заключил Долгоруков, смяв в кулаке татарское письмо.

6

Оставив в Кезлеве гарнизон из двух рот под командой капитана Карабина, двадцать второго июня генерал Броун покинул город, направившись к Карасубазару. За три перехода отряд без особых приключений одолел 75 верст, но у деревни Арынь, где Броун собирался остановиться на ночлег, подвергся неожиданному нападению татар. (Они сопровождали отряд все дни марша, но держались на почтительном расстоянии и злых намерений не проявляли. Отряд привык к ним, перестал обращать внимание и едва не поплатился за беспечность.)

Татары выскочили из-за холмов, стремительно атаковали обоз с кезлевскими трофеями, отставший от отряда почти на версту. Торопливые, неприцельные выстрелы обозников не причинили им вреда. Зато татарские пули и стрелы враз сразили семь человек. Беспорядочная ружейная стрельба, открытая батальоном Воронежского полка, за дальней дистанцией была бесполезна, а молдавские гусары к стычке не поспели – татары с прежней стремительностью скрылись за холмами.

Ночевка в Арыни прошла неспокойно: всех держала в напряжении непрерывная стрельба невидимых в ночи неприятелей. Пришлось даже загасить костры, на которых солдаты готовили нехитрый ужин – татары стреляли на огонь и ранили несколько человек. Выдвинутые в охранение усиленные караулы и пикеты тоже стреляли, но редко, больше для острастки.

На рассвете отряд покинул Арынь и стал готовиться к переправе через протекавшую поблизости от деревни речку.

На холмах опять показались конные татары. Большими и малыми группами они выскакивали вперед, стреляли, кричали. Несколько смельчаков подскакали совсем близко, замахали руками:

– Гяур, гяур… Бросай ружье… Иди плен…

Поручик Красовский длинно выругался, дернул у солдата ружье, приложился, долго выцеливал и метким выстрелом свалил с лошади одного татарина.

– Так-то лучше будет, – процедил он сквозь зубы под одобрительные возгласы солдат. И тут же охнул: – Господи, а это кто?

На холмах, словно из-под земли, стали вырастать тысячи всадников. Ехали они медленно, уверенно, внушая ужас своей многочисленностью. Это нурраддин-султан вывел свою конницу – 60 тысяч сабель!

Все поворотили голову к Броуну, ожидая генеральского слова. У того выбор был невелик: покажет слабость – татары сомнут, раздавят отряд, будет тверд и смел – как Бог решит.

Броун цепким взглядом окинул места, которые занимала татарская конница, сказал хладнокровно офицерам:

– Сдается мне, господа, что нас устрашают… Здесь такому числу неприятеля не развернуться. А потому атаковать он станет малыми силами. В этом спасение… И в нашей решительности… Подпоручик Слюдин!

Юный, розовощекий инженерный офицер, налаживавший переправу, мигом подскочил к генералу.

– Сколь долго будем переправляться?

– Люди пройдут быстро. А вот обоз задержит, звонко выкрикнул подпоручик. – Но за час управимся!

– Обоз подождет, – махнул рукой Броун. – Майор Колтенборн!.. Берите свой батальон, пушки и выдвигайтесь вперед. Прикроете переправу.

Высокий, худой Колтенборн, придерживая рукой путавшуюся в ногах шпагу, побежал к солдатам.

– Полковник Себряков!.. И вы, полковник Шевич! – продолжал отдавать команды Броун. – Переведите казаков и гусар вброд… Поддержите майора.

В это время в тылу, чуть в стороне от Арыни, показались два полутысячных отряда татар. Слева, из ближнего лесочка, по переправе ударили ружейные выстрелы.

Чтобы отразить нападение с тыла, Броун послал в арьергард полк донцов и Брянский пехотный. Батальоны Воронежского полка взяли под охрану обоз. А поручик этого полка Иван Чекмарев вызвался выбить татар из лесочка.

– Действуйте, поручик! – одобрил Броун.

Полсотни охотников перебежками приблизились к опушке, сделали по команде дружный залп и смело, с ружьями наперевес, двинулись вперед. Татар в лесочке было не больше десятка – убоявшись приближающихся воронежцев, они отступили. Чекмарев преследовать их не стал, расставил солдат за кустами, буйно разросшимися на опушке, и ждал окончания боя.

Тем временем Колтенборн перевел батальон через речку, построил солдат в шеренги, фронтом к холмам. На дальнем от берега фланге изготовились к бою гусары и казаки. В тылу артиллеристы установили пушки и по команде майора открыли огонь.

Над головами солдат с шипеньем пролетели ядра. На холмах взметнулись дымы разрывов.

– По знамени бейте! – хрипло закричал Колтенборн, указывая шпагой на развевающееся вдали красно-зеленое полотнище. – Там султан!

Артиллеристы заложили новые заряды, изменили прицелы. Ядра упали рядом со знаменем, поразив нескольких всадников.

Видя, что русские ни сдаваться, ни отступать не собираются, нурраддин-султан отвел свою конницу за холмы.

Рассудительный Броун жестом остановил восторги офицеров, оживленно обсуждавших удачный бой:

– Рано, господа, рано. День только начинается… (Он, щурясь, посмотрел на солнце, повисшее желтым диском над горизонтом.) Ягодки еще впереди…

Закончив переправу, отряд выстроился в две параллельные колонны (между ними спрятался обоз), кавалерия стала впереди, сзади и на флангах. Броун как в воду смотрел: весь дальнейший 30-верстный марш отряд шел, отбивая наскоки татарской конницы.

Первая атака случилась при переправе через Зую. Татары напали дружно, со всех сторон, но плотным ружейным и орудийным огнем были отбиты… Через три часа последовала новая атака – скоротечная и не очень напористая. Ее отразили легко… А спустя еще час, когда отряд вышел на равнинное место, разгорелось настоящее сражение.

Разозленные постоянными неудачами, татары яростно бросились на фланги. Теперь пришлось не только отстреливаться – дело дошло до сечи: гусары и казаки выскочили навстречу крымцам, смело врубились в их ряды… Большая группа татар обогнула фланг, попыталась прорвать фронт. Ее подпустили на пятьдесят сажен, и пушки, выдвинутые прямо в пехотные шеренги, дали в упор картечный залп. Зрелище разом павших на землю десятков коней и людей оказалось столь ужасным и впечатляющим, что татары тотчас отхлынули назад и больше в этот день нападать не решились.

Броун дошел до деревни Чуюти, совершенно пустой – ни человека, ни собаки – и стал на ночлег.

В последующие два дня марши проходили спокойнее: татары по-прежнему сопровождали отряд, но держались в отдалении.

Первого июля, после полудня, Броун достиг Салгира. Это был верный признак, что отряд почти у цели.

Пройдя вниз по течению еще несколько верст, отряд вышел к месту, где переправлялась армия Долгорукова. Здесь все так же стоял понтонный мост, по которому шла коммуникация между Перекопом и Кафой, но само место преобразилось: инженерные команды возвели крепкий редут, надежно защищавший переправу.

«Теперь нам сам черт не страшен, – устало подумал Броун, оглядывая редут и торчавшие во все стороны пушки. – Здесь ни сабля татарская, ни пуля не достанет…»

(Спустя десять дней 29-летний генерал-майор Петр Броун умрет от моровой язвы.)

7

Покинув лагерь у Индола и пройдя за два дня 22 версты, армия Долгорукова остановилась в десяти верстах от Кафы.

Рано утром двадцать девятого июня полки построились в две колонны. Одной командовал Эльмпт, другой – Берг. На долю Романиуса выпало принять под команду два кавалерийских полка и прикрывать марш колонн. Спустя три часа армия подошла к Кафе.

Древняя крепость Кафа занимала удобное к обороне местоположение: справа ее закрывали лесистые горы, затруднявшие обход с тыла, слева – Черное море, в водах которого, держа под прицелом корабельных пушек побережье, стоял большой – до восьмидесяти судов – турецкий флот. Штурмовать Кафу можно было только по центру, но здесь, на открытой равнинной местности, турки выстроили из земли и камней длинный ретраншемент, укрепили его мешками с песком и поставили около трех десятков орудий, открывших огонь, как только показались первые всадники авангарда.

Долгоруков расположил армий в боевой порядок: пять батальонов Мусина-Пушкина и егерский корпус подполковника Долгорукова образовали одно огромное каре, наносившее главный удар; левый фланг прикрывал отряд легкой кавалерии Прозоровского, правый – Изюмский гусарский полк генерал-майора Максима Зорича и Псковский карабинерный генерал-майора Ивана Багратиона; за Мусиным-Пушкиным командующий поставил еще одно каре – пять батальонов князя Алексея Голицына – и две артиллерийские бригады: справа – генерал-майора Николая Тургенева, слева – генерал-майора Карла фон Вульфа.

Войска еще занимали исходные для атаки позиции, как на правом фланге показалась татарская конница, стоявшая в засаде за крепостью. Татары быстро преодолели турецкий ретраншемент и с визгливыми криками помчались на полк Зорича.

Максим Федорович покрепче ухватил поводья, взмахнул рукой:

– Вот и дело приспело, гусары!.. Не осрамись!

Кто-то за его спиной протяжно, по-разбойничьи засвистел, серебристыми бликами сверкнули взметнувшиеся над головами сабли, и шедший легкой рысью полк изюмцев в несколько мгновений перешел на карьер.

Почти одновременно загремели залпы артиллерийских бригад. Ядра и бомбы посыпались на ретраншемент, дробя камни, вспарывая холщовые мешки и человеческие тела. Сидевшие за укрытиями янычары прижались к земле, стреляли редко, беспорядочно; зато турецкие батареи, затянутые клубами дыма, огонь усилили.

«Пушки, пушки подавить надобно, – озабоченно подумал Долгоруков, опуская зрительную трубу. – Иначе побьют пехоту. И к ретраншементу не пустят…»

В этот миг артиллерийскую канонаду перекрыл могучий, густой грохот. Над ретраншементом тягуче полыхнул багровый столб пламени; в небо, перекатываясь волнами, поднялся огромный белый гриб дыма.

Долгоруков сунул трубу в глаз, посмотрел, вскричал громко:

– Найти мне того молодца, что сие сотворил!..

А молодцом оказался поручик Александр Семенов. Пока турки обстреливали пехотные каре, пока татары рубились с гусарами Зорича, поручик со своими артиллеристами скрытно втащил на вершину ближней к Кафе горы картаульный единорог, высмотрел, куда турки бегают за пороховыми зарядами, сам навел орудие на нужное место. Дважды пудовые бомбы падали в стороне. Поручик ругался, опять наводил… Третий выстрел был точен!

Взрыв потряс турок и послужил сигналом для русских.

Первым кинулся в атаку Сумской гусарский полк из отряда Прозоровского; справа, отбив атаку татар, поскакали вперед гусары Зорича, поддерживаемые карабинерами Багратиона. Увидев рвущуюся к крепости кавалерию, Мусин-Пушкин повел каре на ретраншемент.

Ощетинившись длинными штыками, стараясь не ломать ряды, каре подошло на тридцать шагов, остановилось, фронт сделал ружейный залп, а затем мушкетеры и егеря ударили в штыки.

Турки не выдержали натиска – побежали: одни – под защиту крепостных стен, другие – к берегу, надеясь вплавь добраться к кораблям.

Прозоровский попытался преградить путь бежавшим к морю, но корабельные пушки, густо сыпавшие ядрами, остановили его кавалерию.

Долгоруков все видел – обернулся, кликнул майора Гринева, бывшего при нем для посылок.

– Скачи к Вульфу! Пусть поставит пушки на берегу и отгонит корабли!

Гринев всадил шпоры в конские бока, метнулся к батарее.

Поглощенные боем турецкие моряки не сразу заметили появление русских пушек, и когда те открыли огонь, неожиданный и точный, бросились в панике рубить якорные канаты, поднимать паруса.

Кораблей – больших и малых, военных и транспортных – было так много, стояли они так густо, что русские пушкари стреляли почти не целясь. Ядра и бомбы рвались на палубах, ломали мачты, разбивали борта… Один корабль, получив до десятка пробоин, накренился на борт, вбирая в трюм соленую воду, и вскоре камнем ушел на дно. На другом рухнула фок-мачта, давя обезумевших от страха матросов. Несколько судов горели, чадя пепельными дымами… Флот торопливо покидал гавань, уходя в сторону Еникале. Над водой неслись отчаянные крики сотен янычар: стараясь достичь кораблей, они заплыли далеко в море и теперь, выбившись из сил, тонули в волнах.

Прозоровский снова пошел вперед, прорвался к Кафе, но у крепости уже хозяйничали егеря подполковника Долгорукова, готовясь штурмовать главные ворота. Сюда же подтягивал пушки Вульф, намереваясь проломить ядрами толстые, окованные железом створки.

К Долгорукову-сыну подъехал генерал Сент-Марк, предложил приискать другое место для штурма.

– Зачем лезть на рожон, князь? Там, слева, – вытянул руку генерал, – стена сильно обвалилась. Сподручнее будет.

Пролом в стене, рухнувшей от ветхости, был не слишком велик, но достаточен для прохода. К тому же его никто не охранял.

Сент-Марк подскакал поближе и, повернув голову к догонявшему его Долгорукову, крикнул:

– Советую, князь, не ждать! Отличное место!

В это время из-за развалин поднялись, словно призраки, янычары. Грянули выстрелы. У Долгорукова пулей сбило шляпу. Сент-Марк дернулся всем телом, зарылся лицом в лошадиную гриву, стал сползать с седла.

Долгоруков рванул поводья, вздыбил коня, пустил галопом к егерям. Взяв десять человек, он вернулся к пролому. Меткими выстрелами из винтовальных ружей егеря перебили янычар и вынесли трижды раненного генерала в безопасное место.

– Ну зачем он полез к стене?! – вскричал горестно Долгоруков-старший, узнав о ранах Сент-Марка. – Я же приказал штурмовать ворота… Лекарей к нему!

(Но лекари помочь не смогли – спустя три часа генерал-майор Сент-Марк умер.)

Тем временем бреш-батарея Вульфа крошила ворота в щепу. Турки притихли, стрелять перестали, готовясь, видимо, к рукопашной схватке. После второго или третьего залпа запоры не выдержали, полуразбитые ворота протяжно взвыли скрипучими петлями – и отворились.

Готовая сделать решительный бросок вперед колонна егёрей напряглась, сжалась, ожидая сигнала. Молодой Долгоруков, привстав на стременах, смотрел на артиллеристов: еще один залп – и он даст команду на штурм.

Но тут в створе ворот мелькнул и исчез белый лоскут. Затем еще раз.

За спиной Долгорукова кто-то неуверенно прохрипел:

– Ваше сиятельство, кажись, сдаются…

Из ворот вышел турок, без оружия, помахал рукой, обращая на себя внимание, и боязливо зашагал к Долгорукову. Остановившись шагах в десяти от него, крикнул, коверкая слова:

– Мой паша… твой паша… письмо дать.

Князь Василий приказал взять турка под стражу и отвести к отцу.

Через переводчика Якуба турок сообщил командующему, что послан к предводителю русской армии с письмом от сераскира Ибрагим-паши, который сдает город на милость победителя, но просит свободу себе и своей свите.

– Кто таков Ибрагим-паша?

– Он прибыл в Кафу с войском неделю назад.

– А где Абазы-паша?

– Нет его.

– Как нет? Куда ж подевался?

– Когда предводитель начал сражение, паша на корабле ушел в Еникале.

Василий Михайлович засмеялся:

– Хорош полководец! Войско бросил, а сам сбежал!.. Султан, поди, за это не пожалует…

(Мустафа, действительно, не простил паше разгрома и трусости: через два месяца, жарким августовским днем, отрубленная голова Абазы была выставлена в Константинополе на всеобщее обозрение и поругание.)

Долгоруков отер ладонью красное потное лицо, присел на пушечный лафет и продиктовал короткий ответ сераскиру. Письмо вручили Якубу, и тот, на подкашивающихся от страха ногах, понуро поплелся вслед за турком в крепость.

Пряча глаза от настороженного взгляда Ибрагим-паши, Якуб пересохшим голосом прочитал с листа, что сераскир «высочайшею ее императорского величества милостью обнадеживается и даруется ему жизнь. А по безприкладному ее величества ко всем припадающим к стопам ее оказываемому милосердию, объявляется ему и все его имение. Но чтоб он и все, кто при нем есть, отдались военнопленными и тотчас из города вышли к главнокомандующему в предместье».

Седобородый Ибрагим-паша, удовлетворенный миролюбивым посланием, сказал устало:

– Передай Долгорук-паше… мы выходим…

Из крепости Якуб возвращался бегом, боясь случайного выстрела в спину, и, задыхаясь, повторил слова паши Долгорукову.

Осмотрительный Эльмпт сказал беспокойно:

– Предосторожность надобно взять, ваше сиятельство. Турчин – он всегда турчин. Как бы на грех не нарваться.

– Против такой силы не грешат, Иван Карпович, – величаво отозвался Долгоруков.

Но советом не пренебрег – послал к воротам изюмских гусар, а пехоту построил в две шеренги, подобно огромному циркулю, широко расставленные ножки которого тянулись к крепости и сужались у места, где стоял русский генералитет.

Ибрагим-паша выехал верхом на рыжей лошади, держа в руке обнаженную саблю. Рядом ехал янычарский ага Сейд-Омер, десяток офицеров.

Под дробь русских барабанов паша, склонив голову, отдал свою саблю Долгорукову.

Тот взял ее, вскинул вверх.

Пехота торжествующе гаркнула тысячеголосое: «Ура-а!»

Василий Михайлович оглянулся, жестом подозвал Якуба:

– Переведи ему… Слава и доблесть русского оружия внушают мне твердо держаться данного обещания. Именем моей всемилостивейшей государыни, уважая знатность чина и почтенные лета паши, я возвращаю саблю и даю свободу ему самому и его свите… Прочих, согласно военным правилам, объявляю своими пленными.

И уже не в силах сдержать нахлынувшее ликование, вскричал протяжно и звучно:

– Виват Росси-и-и!

– Вива-ат!.. Ура-а-а! – густым эхом отозвалась армия.

В воздух полетели солдатские треуголки, захлопали ружейные выстрелы, тягуче ударили холостыми зарядами пушки бригады Тургенева. Всех – от главнокомандующего до последнего обозника – обуяло волнующее, необъятное, гордое чувство долгожданной победы. Долгоруков прослезился. Генералы, блестя влажными глазами, тоже достали платки. Офицеры и солдаты слез не скрывали.

– Вива-ат Россия-я!.. Вива-ат великая-я!.. Вива-ат!..

Под командой генерал-квартирмейстера Михаила Каховского первым в покоренную Кафу вошел 2-й гренадерский полк. На крепостных башнях и стенах взвились овеянные славой побед русские флаги.

Крым пал!.. Пал быстро и легко, как падает с ветки от слабого прикосновения ветра перезревшее яблоко. Турецкие янычары не пожелали умирать за чужую им крымскую землю. Татары же, понимая свою беспомощность перед регулярной армией, на последний – смертный! – бой так и не решились.

8

Несмотря на многочисленные обещания, татары не спешили объявлять о своем отторжении от Порты, депутатов с подписанным актом не присылали, и Долгоруков, желая показать им свою твердость, приказал занять все важные крымские города. К Акмесджиту и Балаклаве направился отряд генерал-майора Чарторижского, к Бахчисараю – легкая кавалерия князя Прозоровского.

Расчет оказался правильным: уже второго июля в лагере под Кафой появился буджакский Джан-Темир-мурза. В числе прочих ногайцев, не захотевших переселяться на кубанские земли, он отстал от орд и ушел в Крым под знамена Селим-Гирея.

Веселицкий, к которому привели мурзу, оценил его приезд как очередную уловку татар и не стал тревожить командующего докладом. Но сам допросил подробно. По словам мурзы, в Карасубазаре собрались все крымские беи и мурзы и выговаривали хану Селим-Гирею за обман народа.

– Да ну? – издевательски хмыкнул Веселицкий. – И как же?

– Попрекали тем, что хан своими обнадеживаниями в храбрости турецкого войска привел всех жителей в бедственное состояние. А из него выход ныне один – отторжение от Порты и подписание прошения к России о вступлении в союз и дружбу.

– И что ответил хан?

– Опасается мести Порты, которая предаст его проклятию. Кричал, что не хочет ходить по Крыму с сумой.

– А Ширины?

– Сказали, что ради него одного все общество жертвовать собой не должно, и посоветовали уехать прочь… Меня прислали предупредить, что через несколько часов прибудут депутаты для ведения переговоров с Долгорук-пашой.

Действительно, спустя четыре часа в лагерь въехали знакомые уже Исмаил-мурза, Азамет-ага и Эмир-хан. Веселицкий отвел их к Долгорукову.

Василий Михайлович, раздраженный татарскими проволочками, на приветствие пробурчал что-то невнятное, потом заговорил медленно и сумрачно:

– Я пришел в Крым, дабы освободить татарский народ от постыдного рабства Порты и дать ему свободу и волю. И что же я вижу?.. Вместо скорейшего вступления в дружбу – непохвальные поступки!.. Мне вот генералы пишут, – он ткнул пальцем в стопку рапортов, – о вашем коварстве… Нападения на деташемент генерала Броуна! Нападения на форпосты под Козловом!.. Я оставил в Перекопе двух офицеров. Но стоило им выехать ко мне, как злодеи напали на экипажи, убили капитана Хотяинцева и пять казаков охраны… Здесь все написано! – постучал он пальцем по бумагам.

Исмаил-мурза ответил спокойно, даже чуть небрежно:

– Про офицеров мы знать не знаем. А что до нурраддин-султана, то к нему уже послали нарочного с запрещением атаковать впредь… Предводитель русского воинства может не волноваться.

– Вы, крымцы, к обещаниям охочи! Только исполнять их не поспешаете… Акт привезли?

Исмаил оставил вопрос без ответа, сам спросил:

– Крымское общество интересуется: будет ли избираемый хан подвержен переменам или останется в своем достоинстве на всю жизнь?

– Хан, коего вы изберете, как принято в просвещенных державах, будет бессменный, – уверенно сказал Долгоруков.

Исмаил кивнул, снова спросил:

– Когда все крепости и пристани будут заняты русскими гарнизонами, останется ли в Крыму остальная армия?

– Как прикажет ее величество… Вы поскорее посылайте в Петербург своих послов с присяжным листом. Они и спросят государыню о том.

Ответ Долгорукова не удовлетворил мурзу. Он облизнул губы, сказал озабоченно:

– Мы против гарнизонов ничего не имеем. Пехота нам не помеха. Но конницу свою и скот обозный уберите. Ибо за малым здешним кормом весь наш скот пропасть может.

Долгоруков смекнул, что мурза хитрит… «Эк куда хватил! Оставить армию без кавалерии, а гарнизоны без обозного сообщения с перекопским магазином…» Вслух же сказал:

– Беспокойство ваше мне понятно. Но вы всегда, даже в годы нынешней войны, выводили скот кормиться за Перекоп… Подпишите акт, и я позволю вам – как союзникам! – перегнать скот туда.

– А ваш?

– Весь в Крыму не останется.

– Значит ли это, что армия уйдет?

– Это значит, что скот, который состоял при обозе во время похода, теперь будет не нужен!.. Где акт?!

Мурза помолчал, ответил неохотно:

– Акт подписан… Дня через два пришлем с нарочным.

– С нарочным? А почему не с полномочными депутатами? И где требуемые мной аманаты?

– Они приедут позднее.

– Это почему же так?

– Мы должны знать, как долго послы и аманаты будут при армии и при дворе?

– Каждому понятно – до утверждения договора!

Исмаил-мурза погладил черную с проседью бородку и, глядя в глаза командующему, спросил выжидательно и тревожно:

– Можем ли мы быть уверены, что Порта, при ее замирении с Россией, согласится оставить нас в таком виде, какой твоя королева обещает доставить?

Долгорукова все больше злила недоверчивость мурзы, но он сдерживал чувства – сказал начальственно:

– Свобода и вольность Крыма будет обеспечена на вечные времена!.. И покамест Порта не признает сего – мы с ней мир не заключим!

Татарские депутаты пошептались, затем Исмаил-мурза поблагодарил командующего за приятные слова и пожелал здоровья государыне.

Долгоруков приказал проводить гостей, а проходившему мимо Веселицкому шепнул в ухо:

– Подарков не давать! Пусть часы врученные оправдают.

К вечеру татары уехали в Карасубазар. Провожавший их Веселицкий, подойдя к Эмир-хану, еле слышно спросил:

– По дружбе нашей, скажи: акт подписан?

– Нет.

– А послы приедут?

– Да.

– Так с чем же они приедут?

– Говорить будут… О хане.

– Он еще в Крыму?

– Где-то под Бахчисараем прячется… А вот едичкулы акт привезут!

Веселицкий незаметно сунул в руку Эмир-хана кошелек с червонцами.

Едва депутаты уехали, в лагерь прискакал едичкульский Каплан-ага, который подтвердил, что через день приедут послы и аманаты от орды и привезут свой акт.

– Давно бы так, – ответил Долгоруков. И добавил тише: – Но ныне мне более вашего крымский акт нужен.

Тем не менее ага был принят дружелюбно: ему подарили золотые часы, пятьдесят золотых и отпустили в орду.

Каплан не соврал: четвертого июля аманаты и послы к высочайшему двору действительно привезли подписанный предводителями и знатными мурзами и пропечатанный печатями акт об отторжении Едичкульской орды от Порты и вхождении ее в российскую протекцию.

Довольный, Долгоруков милостиво удовлетворил просьбу ордынцев – разрешил идти к другим ордам на Кубань, переправившись частью через Чонгар, частью через Ениш.

– Так быстрее и сподручнее будет, – пояснил Василий Михайлович послам. – Я прикажу навести переправы. А в пути в наших тамошних крепостях припасы достать сможете…

Восьмого июля в лагерь приехал Мустафа-ага, который привез письмо, подписанное его отцом Багадыр-агой и ширинским Джелал-беем. Татарские начальники уведомляли Долгорукова, что поскольку Селим-Гирей не склоняется к благому их намерению отторгнуться от Порты и вступить под покровительство России, то крымское общество по общему рассуждению и согласию избрало их двоих главными во всем крымском правлении. Но править они будут до избрания нового хана.

Веселицкий поднял глаза на агу.

– Где акт?

– Он еще не подписан, – сказал Мустафа. И тут же поправился: – Не все мурзы еще подписали. Как подпишут – сразу привезу!

– Мне надоели ваши обещания и их неисполнение, – сдвинул брови Веселицкий. – Ты, ага, останешься аманатом до тех пор, пока мы не получим акт! Отправь слугу к отцу – пусть расскажет ему…

Решительность Веселицкого возымела действие: через пять дней в лагерь пожаловали мурзы, доставившие два новых письма.

Первое – к удивлению канцелярии советника – было от хана Селим-Гирея, в котором он давал согласие на вступление в дружбу с Россией. Второе – от крымского общества. Мурзы, аги и духовенство сообщали, что Селим-Гирей возжелал иметь союз с Россией, и просили оставить его в прежнем ханском достоинстве.

Разъяренный переменчивостью татар, Долгоруков долго и грубо ругался, выкрикивая злые и грязные слова.

Веселицкий подождал, когда командующий выдохнется, и рассудительно заметил:

– Для России, ваше сиятельство, не столь важно, кто станет править в Крыму. Селим, конечно, порядочная сволочь, к Порте привержен и таковым, разумеется, остался. Но коли общество желает иметь ханом его – надо соглашаться.

– Так ведь дурачат же нас! – опять закричал Долгоруков. – Голову на отсечение даю – дурачат!

Веселицкий не уступал:

– Дурачат, ваше сиятельство, вы правы. Хан только по необходимости объявил себя отставшим от Порты, а потому едва ли может быть благонамеренным… По поскольку за него ручаются здешние начальники, то надо, – Петр Петрович мягко, но настойчиво повторил, – надо признать его в ханском достоинстве… Делая это, мы покажем татарам, что не собираемся вмешиваться в их внутренние дела, соглашаемся на все их желания и тем уверим в нашей решимости доставить Крыму совершенную во всем независимость.

Доводы Веселицкого были основательны, но в глазах Долгорукова продолжал гореть огонь недоверия.

– Осмелюсь напомнить вашему сиятельству, – сдержанно добавил Петр Петрович, – о необходимости сделать хану и всему начальству пристойные отзывы и дозволить вступить в правление Крымским полуостровом со всеми прежними правами и привилегиями. Но только после того, как они подпишут акт отречения от Порты!.. И пусть хан отправит к вам одного-двух своих сыновей и чиновников с формальным возвещением о его отложении и испрашиванием нашего покровительства.

Долгоруков так и поступил. Самому же хану он предписал проживать в Бахчисарае и не вмешиваться в крымские дела до получения ответа из Петербурга.