Текст книги "Князь Василий Долгоруков (Крымский)"

Автор книги: Леонид Ефанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 32 (всего у книги 35 страниц)

Никита Иванович с некоторой небрежностью пожал плечами:

– Князь много чего натворил неразумного… И с калгой тоже… Уж коль тот в военное время в ордах был, то и в мирное мог бы при них оставаться.

– А может, есть резон, чтобы он действительно покинул Кубань? Но поехал Не в Полтаву, а в Крым. Пусть теперь там послужит на пользу империи!

Панин снова пожал плечами – на этот раз неопределенно:

– Послужит ли?

– А в чем сомнение?

– Надобно прежде прикинуть те обстоятельства, что возникнут в ордах в связи с его отъездом.

– Боитесь, что вреда на Кубани станет больше, чем пользы в Крыму?

– Да, ваше величество, боюсь… Слух о заключении мира только достигает тех народов. Многие по своей легкомысленности до сих пор развращены турецкими посулами. Мы только-только привели орды в некоторое единомыслие, и не хотелось бы потерять оное от собственной неосмотрительности.

– Тогда нужно, чтобы Щербинин съездил на Кубань!.. Пусть в приватной беседе с калгой выяснит, есть ли нужда быть ему в тех землях. И согласится ли он переехать в Крым для вступления в тамошнее правление, дабы способствовать хану в утверждении нового состояния татарской области?

– Этот хан порядочная сволочь, – загнусавил Панин, – и для наших видов…

– Оставьте, граф! – перебила Екатерина, гневно сдвигая брови. – Какой бы сволочью он ни был – он хан. И поскольку Крым утвержден независимым государством, то Сагиб-Гирею следует оказывать пристойную почесть и уважение… А вот калге надобно вбить в голову, чтобы наставил брата на путь праведный!

Не ожидавший от императрицы такой вспышки, Панин смутился, обидчиво блеснул глазами, но после недлинной паузы снова заговорил о Шагин-Гирее.

– Мне думается, что перевозить его в Крым пока рано. Вот когда полуостров освободится от турецких войск и сами крымцы успокоятся – тогда присутствие калги будет полезным. А пока пусть поспособствует лучшему благоустройству ногайцев на Кубани.

Екатерина не ответила.

Размышляя о предложениях Панина, она молча шла по аллее. Рядом, отстав на полсажени, шагал граф, шумно выдыхая из груди воздух и продолжая отмахиваться от назойливых мух. Дойдя до увитой зеленым плющом беседки, императрица остановилась, повернулась к Панину, изрекла повелительным тоном:

– Я не позволю признать пустыми все наши подвиги в отторжении Крыма от Порты!.. Напишите об этом Щербинину.

– А Долгорукову?

Екатерина выразительно повела бровью:

– В самых общих чертах… Я намерена распустить Вторую армию, а его ближе к зиме отозвать от командования…

2

Новый 1775 год высочайший двор встретил не только в праздничных хлопотах. К обычной взволнованной и приятной суете с веселыми и шумными застольями, яркими маскарадами и изящными балами, с обязательными визитами и поздравлениями прибавились многочисленные рутинные заботы, связанные с предстоящим переездом императрицы в златоглавую Москву. Именно здесь, в древней столице Российского государства, Екатерина решила отпраздновать заключение столь выгодного, для империи Кайнарджийского мира.

Свой отъезд в первопрестольную она назначила на 16 января, но уже задолго до этого дня из Петербурга в Москву потянулись длинные санные обозы, груженные сундуками и коробами, набитыми массой нужных и ненужных вещей – одеждой, посудой, утварью, украшениями. В этих же обозах, неторопливо скользивших мимо густых заснеженных лесов, ехала, поеживаясь от колючего мороза, дворцовая и чиновничья челядь, которой следовало подготовить беззаботное проживание и самой государыни, и всех, кто с ней прибудет, – свиты, членов Совета, высших сановников.

Торжества по случаю мира задумывались грандиозные – на неделю, с народными гуляньями и красочным фейерверком, с участием войск и кавалерии и, разумеется, в присутствии всех главных героев победоносной войны. Императрица собственноручно написала приглашения прежним предводителям Первой и Второй армий – генерал-фельдмаршалам графу Петру Александровичу Румянцеву, князю Александру Михайловичу Голицыну, генерал-аншефам графу Петру, Ивановичу Панину и князю Василию Михайловичу Долгорукову, а также командовавшим во время войны боевыми эскадрами – генерал-аншефу графу Алексею Григорьевичу Орлову и вице-адмиралу Алексею Наумовичу Синявину.

Петербургское дворянство и знать губернских городов, желавшие видеть и участвовать в празднествах, должны были приехать в Москву накануне торжеств, намеченных на начало лета.

Укутанная мягким снегом, пахнущая душистыми печными дымами Москва ждала Екатерину.

В свои прежние сюда визиты императрица всегда останавливалась на жительство в Головинском дворце. Но во время «чумного бунта» 1771 года он был подожжен разбушевавшейся толпой и сгорел дотла. Восстанавливать его Екатерина не стала, а приказала построить новый дворец на Пречистенке. Сотни мужиков и работных людей, согнанных из ближних подмосковных деревень и присланных из разных городов, спешно возвели царские палаты.

Работа кипела днем и ночью. Жарко горели большие костры, у которых грелись и столовались работники; по всей округе разносился перестук плотницких топоров, сверкая акульими зубами, визгливо звенели пилы; лошади подвозили к выраставшему на глазах деревянному дворцу толстые в обхват бревна, длинные и короткие балки, доски, резные двери и рамы.

Дворец построили быстро, и теперь мастера-краснодеревщики закапчивали внутреннюю его отделку, меблировали комнаты и залы.

Но не только приезда Екатерины ждала Москва. Не меньшие пересуды вызывала предстоящая десятого января казнь «императора Петра Федоровича» – Емельяна Пугачева.

Захваченный в минувшем сентябре предавшими его домовитыми казаками, мятежный атаман был вручен генерал-поручику Александру Суворову, который привез его, в Симбирск Петру Панину. Призванный к ратному делу после четырехлетней опалы, граф Петр Иванович держать у себя Емельку не стал – велел посадить в железную клетку И отправил в Москву. Там генерал-аншеф князь Михаил Волконский и генерал-майор Павел Потемкин провели скорое и не очень дотошное следствие, затем собрание Правительствующего Сената, Священного Синода, особ первых трех классов и президентов всех коллегий в течение двух последних дней декабря заслушало сообщение о злодеяниях вора и, без каких-либо сомнений, дружно постановило:

«Бунтовщику и самозванцу Емельке Пугачеву, в силу прописанных Божеских и гражданских законов, учинить смертную казнь, а именно: четвертовать, голову взоткнуть на кол, части тела разнести по четырем частям города, положить на колеса, а после на тех же местах сжечь».

Подчеркивавшая при каждом удобном случае свое человеколюбие, Екатерина ни секунды не колебалась в необходимости жестокого наказания Пугачева, которого она презрительно называла «маркиз».

– Я думаю, – говорила она о Пугачеве, делая трагически-брезгливое лицо, – в истории не было другого злодея, кто превзошел бы в жестокости этого истребителя человеческого рода! Он вешал дворян без суда и пощады – и мужчин, и женщин, и детей. Попавших в его руки офицеров и солдат – казнил без всякой милости. Ни одно место, где проходил сам маркиз или его шайка, не избежало грабежа и опустошения!.. Ну как такого жалеть?!

Позднее же, узнав о назначенном Пугачеву наказании, она сказала с некоторой кокетливостью генерал-прокурору Вяземскому:

– Многие, видимо, посчитают приговор слишком суровым. Но по другому-то поступить нельзя!.. Ей-богу, Александр Алексеевич, если бы маркиз оскорбил только меня – я могла бы его простить. Но это дело не мое личное. Оно касается всей империи, которую он разорял и унижал! Потому и наказание бунтовщику выносит империя…

А в частном письме французскому философу и писателю Франсуа Мари Аруэ, известному всей Европе под именем Вольтер, Екатерина указала с некоторой афористичностью, что Пугачев «жил как изверг и умрет трусом».

Москвичи Пугачева раньше не видели, поэтому жадно внимали разным слухам и домыслам о нем. Одним он казался славным былинным богатырем и народным заступником, другим, напротив, ужасным и кровожадным злодеем. Каждый представлял его по-своему. Но когда приговоренного привезли на Болото, место, где была назначена публичная казнь, собравшаяся многолюдная толпа увидела невысокого, неприметного человека, смуглолицего, с короткой бородой клином, черными спутанными волосами. Ничего героического или демонического в нем не было – мужик, каких в любой деревне хоть пруд пруди. И москвичи, разочарованно переглядываясь, пытались понять, как такой невзрачный человек мог всколыхнуть пол-России, увлечь и поднять на бунт десятки тысяч людей.

В распахнутом на груди нагольном овчинном тулупе, померкнув взором, Пугачев стоял на лобном месте и, крестясь, кланяясь на все стороны, говорил прерывистым сдавленным голосом:

– Прости, народ православный… Отпусти мне, в чем согрубил пред тобой…

Толпа, приглушенно перекидываясь словами, жалеючи, глазела на бунтовщика, тело которого – то ли от страха, то ли от крутого мороза – дергалось, словно в лихорадке.

Наблюдать за исполнением приговора было поручено московскому обер-полицеймейстеру генералу Николаю Архарову. Ни Екатерина, ни другие высокие особы двора не пожелали присутствовать на казни. Она должна была стать зрелищем для народа. Зрелищем безжалостным и устрашающим! Чтобы все видели нестерпимые муки посягнувшего на священные устои империи. Чтобы навсегда пропала у злоумышленников охота бунтовать[27]27
  Чтобы уничтожить всякую память о Пугачеве, 15 января будет издан специальный указ о переименовании реки Яик в Урал, казаков, при ней поселенных, в уральских, а города Яик – в Уральск. Еще раньше – указом от 23 октября 1774 года – Зимовейская станица, в которой родился Пугачев, была перенесена в другое место и стала называться Потемкинской.


[Закрыть].

Но зрелища не получилось.

Когда подручные палача сдернули с Пугачева тулуп, рванули пополам красную рубаху и кинули его спиной на покрытую льдистой коркой плаху, палач, вместо того чтобы рубить белое костистое тело по частям, сразу отсек голову, гулко ударившуюся о деревянный помост. И лишь затем, избавив приговоренного от тяжких мук, принялся рубить руки-ноги, показывая парившие свежей кровью члены Архарову и людям.

3

Пока Москва, теряясь в догадках, судачила о странной казни Пугачева, пока в Петербурге заканчивались последние приготовления к переезду двора в столицу, семнадцатого января в Полтаву прикатил возок с нарочным офицером, доставившим Долгорукову среди прочих бумаг и собственноручное письмо Екатерины.

У порога дома, где проживал Василий Михайлович вместе с приехавшей к нему супругой, офицера встретил адъютант командующего и провел к кабинету. Подойдя к резной дубовой двери, адъютант негромко постучал в нее, затем приоткрыл, легко и проворно скользнул в открывшуюся щель и негромким голосом объявил о прибытии нарочного.

Сытно отобедав полчаса назад вместе с княгиней Анастасией Васильевной, Василий Михайлович, одетый в теплый синий шлафрок, сидел в большом кресле, поставленном у протопленной по морозному времени печи, медленно погружаясь в приятный сон. Объявление о нарочном нарушило его безмятежную дремоту – он открыл отяжелевшие веки, вяло посмотрел на замеревшего в ожидании ответа адъютанта и шепнул:

– Веди…

Басовито доложив о цели своего приезда, нарочный, покрутив ключиком в замке, открыл потертый кожаный портфель, обхватил разом толстую пачку пропечатанных сургучом пакетов и передал ее князю.

Долгоруков взял пакеты, глянул на офицера:

– Кушать хочешь?

Нарочный от неожиданности промедлил, но тут же вскинул голову:

– Никак нет, ваше сиятельство!

– Мне врать негоже… По глазам вижу, что с утра ничего не ел, – погрозил пальцем Долгоруков. И, кивнув на адъютанта, добавил: – Он проведет в столовую, а затем вернешься ко мне. Может, какой ответ продиктую… Ступай!

Подхватив одной рукой портфель, другой придерживая висевшую на боку шпагу, офицер повернулся, выдавив каблуком в ковре глубокую ямку, и шагнул к двери.

Уложив пакеты стопкой на обтянутые полами шлафрока колени, Василий Михайлович стал неторопливо перебирать их, читая надписи. А когда увидел письмо от императрицы, быстро вскрыл пакет.

Письмо было датировано четвертым января.

«Князь Василий Михайлович! – писала Екатерина. – На сих днях отъезжаю я к Москве, где желаю иметь удовольствие вас видеть: и для того как теперь никаких весьма важных происшествий со стороны Крыма ожидать не можно, ибо в Цареграде все клонится более к ладу, нежели к раздору, то поручите команду князю Прозоровскому и приезжайте к Москве, где, увидя вас, не оставлю вам изустно повторить, за все оказанное вами в нынешнюю войну усердие, мою к вам доброжелательность.

Екатерина

P.S. С новым годом вас поздравляю.»

Благожелательность, которой дышала каждая строчка письма, навела князя на мысль, что государыня с умыслом зовет его в первопрестольную… «Не иначе, как фельдмаршалом хочет сделать, – мелькнула быстрая догадка. Мелькнула, но не исчезла, а превратилась в твердую уверенность. – Ну, конечно, фельдмаршалом!.. А иначе зачем вызывать? До торжеств еще почти полгода. Приехать всегда успел бы…»

Он снова посмотрел на желтоватый лист со знакомой витиеватой подписью «Екатерина», аккуратно сложил его по сгибам, сунул в карман шлафрока. И еще больше утвердился в своем мнении: «Она хочет, чтобы на торжествах я был уже фельдмаршалом!..»

В истории России XVIII века, не считая генералиссимусов Александра Меншикова и принца Антона-Ульриха Брауншвейг-Беверн-Люнебургского, желанный для любого полководца чин генерал-фельдмаршала до этого времени носили 30 человек. Последним был 54-летний ландграф Гессен-Дармштадский Людвиг IX, пожалованный этим высоким чином двадцать пятого декабря 1774 года. Правда, фельдмаршалом он стал не за какие-нибудь военные победы во славу русского оружия, а по стечению обстоятельств – дочь его принцесса Вельгимина-Луиза вышла замуж за великого князя Павла Петровича, и Екатерина решила таким образом ублажить новоиспеченного родственника. Хотя о самом ландграфе отзывалась весьма нелестно, отметив в одном из частных писем, что он «беден умом».

Но почти все фельдмаршалы ушли уже в мир иной и ныне здравствующих осталось только шесть: принц Гольштейн-Бекский Петр-Август, граф Кирилл Разумовский, князь Александр Голицын, граф Петр Румянцев, граф Захар Чернышев и Людвиг IX. Причем Голицын и Румянцев получили свои чины именно за предводительство армиями в войне против Турции. А поскольку Долгоруков тоже предводительствовал войском, то вполне мог рассчитывать на такую же милость императрицы и по отношению к себе.

Воодушевленный такими приятными мечтаниями, Василий Михайлович не стал читать другие письма, кликнул лакея и приказал принести водки. А посмотревшей на него с недоумением княгине – водка после десерта? – изрек многозначительно:

– В Москву поедем, Настасья. За фельдмаршалом… Надо же как-то отметить…

На следующий день он отправил с нарочным офицером генерал-поручику Прозоровскому ордер, в котором уведомил о передаче ему временного командования, а сам стад собираться в дорогу.

4

Как и предполагалось, шестнадцатого января Екатерина с ближайшим окружением длинным санным караваном отъехала из Царского Села и спустя два с половиной дня – через Новгород и Тверь – вкатила в заснеженную взволнованную Москву. Встреченная ликующими толпами народа, она стремительно промчалась к Пречистенскому дворцу, у которого грозные усатые гвардейцы, свирепо округляя глаза, оттеснили напиравших москвичей на почтительное расстояние, позволив государыне без помех завершить свое недолгое путешествие.

Прибытие императорского двора разом всколыхнуло успокоившуюся после казни Пугачева столичную жизнь. Весело позванивая бубенцами, стремясь обогнать друг друга, со всей Москвы полетели к дворцу упряжки – все здешнее дворянство, соперничая пышностью нарядов и близостью к ее Величеству, съезжалось на даваемые государыней еженедельные приемы. Трижды проводились забавные живописные карнавалы, и каждый раз 6 тысяч входных билетов, стоивших весьма недешево, раскупались нарасхват.

Демонстрируя простоту и доступность, Екатерина охотно общалась с московскими вельможами, дворянам же попроще – дозволяла поглазеть на себя издалека. И как-то Шепнула снисходительно Потемкину:

– Бал для них не диковинка. Они деньги платили; чтоб меня увидеть. А на старости лет будут внукам рассказывать… Наврут, поди, три короба. А?.. И про нас с тобой наврут… Как считаешь? Наврут?

Потемкин ответил неожиданно серьезно:

– Рассказы да злословия – это пустое. В голову не бери… Внуки их о тебе по делам судить будут. А они у тебя великие.

– И то верно, Гриша, – мягко улыбнулась Екатерина. – Слова уйдут, а дела останутся. И Турция, склоненная на колени, и Крым, мной освобожденный, не в последних рядах стоять будут.

Находившийся в нескольких шагах от императрицы Долгоруков услышал последнюю фразу, мысленно усмехнулся и повторил про себя горделиво: «И Крым, мной покоренный!..».

Следовавшие один за другим приемы и карнавалы забавляли императрицу, но от текущих политических забот не отвлекали. По обыкновению, каждое утро она выслушивала доклады секретарей, надев на нос круглые очки, читала реляции и челобитные, подписывала рескрипты и письма, а в назначенные дни присутствовала в Совете, заседания которого проводились с привычной пунктуальностью.

Хотя в составе Совета никаких существенных перемен не произошло – внутренние противоречия враждующих группировок обострились. А скрытая от посторонних глаз закулисная борьба за влияние на императрицу довольно быстро привела к перемене главных действующих лиц.

Отмеченный страстной любовью Екатерины, крутую силу набирал Григорий Потемкин. В октябре минувшего года он получил от государыни графский титул, чин гене’ рал-аншефа и должность вице-президента Военной коллегии. Став основным ее советчиком по военным вопросам, Потемкин тем самым оттеснил президента коллегии Захара Чернышева на второй план. Оскорбленный до крайности, Захар Григорьевич бессильно наблюдал, как одноглазый граф уверенно забирает в свои руки все дела, и, не желая быть посмешищем для злых языков, подал прошение об отставке.

Собирался отойти от государственных трудов и вице-канцлер Александр Михайлович Голицын. Он был еще не стар – готовился отметить 57-летие, но, тонко почувствовав надвигающиеся перемены и не имея охоты подстраиваться под нового фаворита, еще пятого декабря подал Екатерине прошение об увольнении со службы якобы для поправления пошатнувшегося здоровья. Отставку он получил, но обязанности вице-канцлера пока еще исполнял.

Споры, вспыхивавшие на заседаниях раздираемого противоречиями Совета, становились подчас весьма жесткими, доходившими до прямых оскорблений. Однако на торжественных застольях все были учтивы и улыбчивы.

На один из таких обедов, даваемых императрицей в Пречистенском дворце, был приглашен и Долгоруков.

Длинный, затянутый белоснежными скатертями стол был, как всегда, уставлен самыми изысканными винами и закусками. Разодетые в лучшие платья, сверкая золотом и серебром орденов, гости охотно поедали разнообразные яства, то и дело провозглашая здравицы в честь государыни. А Екатерина время от времени воздавала похвалу своим верным слугам, посылая им с обслуживающим пажом бокалы вина.

Согласно жесткому и строго соблюдаемому порядку, Долгоруков был посажен за стол в некотором отдалении от императрицы, рядом с генерал-фельдмаршалом князем Голицыным. Перебросившись несколькими приветственными словами с соседом, Василий Михайлович отрезал румяный поджаренный бок молочного поросенка и стал с удовольствием поглощать нежное мясо, не забывая то и дело вместе со всеми присутствующими вскакивать со стула с поднятым вверх бокалом и осушать его до дна во время очередной здравицы.

Где-то ближе к концу обеда, когда все изрядно устали от съеденного и выпитого, Екатерина налила собственной рукой очередной бокал вина, поставила его на золотой поднос и, желая сделать присутствующим сюрприз, сказала негромко пажу:

– Князю Долгорукову.

А, потом, уже в голос, добавила так, чтобы слышали все:

– Бокал для господина фельдмаршала!

Паж быстрыми шагами подошел к Долгорукову и вытянул вперед руку с подносом, на котором, играя серебристыми бликами, сверкал хрустальный бокал.

Увлеченный едой, Василий Михайлович не сразу сообразил, что этот бокал предназначался ему, и кивнул головой в сторону откинувшегося на спинку стула Голицына:

– Вот фельдмаршал.

Паж, не зная, как поступить в этой ситуации – государыня сказала «Долгорукову», – продолжал стоять с вытянутой рукой до тех пор, пока Голицын, также слышавший слова императрицы, не взял бокал.

– Спасибо, матушка, за честь и доверенность! – благодарно изрек он, поднявшись со стула, и длинными глотками выпил вино.

У Екатерины, наблюдавшей за пажом, иронично дрогнули губы:

– На здоровье, князь Александр Михайлович.

Задуманный сюрприз не состоялся.

Скользнув быстрым взглядом по беспечному лицу Долгорукова, она мысленно укорила его с небрежением: «Простой ты, князь Василий, безмерно… И по простоте своей так и останешься ходить в генералах…»

А захмелевший Долгоруков сказал что-то подбадривающее Голицыну и все оставшееся время был в меру весел и раскован, даже не догадываясь, какую непростительную ошибку он совершил – отказался от бокала, посланного самой государыней.

И лишь когда обед закончился и все стали разъезжаться по домам, кто-то из приглашенных, сидевших неподалеку от Екатерины и слышавший, что она говорила пажу, прозрачно намекнул князю на его оплошность.

– Вы сами слышали? – не поверил Василий Михайлович. – Так и сказала?

– Она сказала «Долгорукову», – повторил сочувственно доброжелатель.

У Василия Михайловича враз испортилось настроение и, наскоро попрощавшись с гостями, он опечаленный поехал домой на Охотный ряд.

От встретившей его дома супруги Анастасии Васильевны не ускользнуло подавленное настроение мужа. А когда он, глубоко и печально вздыхая, кляня себя за постыдную недогадливость, рассказал ей о случившемся, княгиня, поохав, пожалела мужа.

– Не печалься, Василий Михайлович, – успокаивающе зашептала она, поглаживая его рукой по плечу. – Матушка тебя любит, а значит не забудет. Глядишь, сделает фельдмаршалом в день празднования виктории…