Текст книги "Клуб «Эсперо». Ангел пустыни. По обе стороны Днестра"

Автор книги: Леонид Юзефович

Соавторы: Евгений Габуния
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 33 страниц)

Голубев перевел удивленный взгляд на Евстратову, которая с нескрываемым интересом наблюдала за выражением лица майора. Прикурив от большой мужской зажигалки новую сигарету, спросила:

– Что же вы молчите, Алексей Васильевич?

– Так это же совсем другая доска, ничего не понимаю, – растерянно пробормотал он.

– Ошибаетесь, милейший товарищ майор. Доска та же самая... Только...

– Та же самая? – удивленно повторил Голубев. – Значит...

Ольга Александровна не дала ему договорить:

– Вот именно! – Она глубоко затянулась. – Доска записана по-новой, и весьма профессионально. Этого художника бы к нам, сюда, отличный реставратор бы получился. Однако мне почему-то кажется, что МУР не разрешит.

– Если очень попросите, может, и разрешим, чего ради искусства не сделаешь, – в тон ей отвечал Голубев. – Однако этого художника надо еще разыскать. Имени своего он ведь не оставил.

– Это уже ваше дело – искать. Кто ищет, тот всегда найдет. Не так ли?

– Совершенно с вами согласен, уважаемая Ольга Александровна, а сейчас с нетерпением Жду рассказа о вашем поиске этого ангела с крылышками.

– Что и говорить, задумано, да и выполнено, остроумно. Однако таможенники не зря, видно, свой хлеб едят. О МУРе я уж не говорю, – лукаво улыбнулась она. – Итак, начнем по порядку. Доска, и вы тоже обратили на это внимание, слишком легкая для современной иконы. Старые доски – они ведь высыхают. Во-вторых, тыльная сторона обработана не рубанком, а стамеской. Рубанков-то раньше не было. Это вы, надеюсь, знаете. В-третьих, шпоны. Они двусторонние, врезные. На более поздних иконах шпоны вставляются по краям на полях. И, обратите внимание, несмотря на шпоны, доска успела изрядно выгнуться. Наконец, левкас [2]2
  Левкас – грунтовка, изготовлявшаяся из мела и рыбьего клея.


[Закрыть]. Мы осторожненько так ковырнули его сбоку, не дай бог ошибиться, неприятностей не оберешься. Ведь икона иностранцу принадлежит, впрочем, теперь уже можно сказать – принадлежала, – поправилась Евстратова. – Двойной левкас оказывается, как слоеный пирог. Остальное – дело техники. Удалили специальным раствором масляную запись – и пожалуйста... – Ольга Александровна посмотрела на икону так, будто не древний живописец, а она сама была ее автором. Темпера. Иоанн Предтеча, или Иоанн Креститель, он же – Ангел пустыни. Шестнадцатый век.

У Голубева не было оснований не верить эксперту, но он все-таки недоверчиво спросил:

– Но ведь на новой записи были кракелюры. Неужели и их можно подделать?

– Запросто! Сначала нагрели доску с новой записью, потом охладили – вот вам и кракелюры. Только не те, что естественным путем получаются. А в общем, честно скажу, нелегкая была экспертиза. Сработано умело, ничего не скажешь. Вот посмотрите... – Евстратова полистала старую истрепанную книгу в красном сафьяновом переплете и передала ее майору.

Он перевернул лист тонкой бумаги, вроде папиросной, и увидел рисунок, в точности повторяющий изображение на иконе. «Иоанн Предтеча, или Ангел пустыни, – прочитал Голубев, – изображен в виде крылатого ангела, предвестника Мессии, согласно пророческим о нем словам: «Ибо он тот, о котором написано: «Се, я посылаю ангела моего пред лицом твоим, который приготовит путь твой пред тобою». В левой руке у Предтечи – чаша, в ней спаситель-младенец, на которого Предтеча указывает правой рукой, как бы говоря: «Се ангел божий, который берет на себя грехи мира...» Изображение Предтечи с крыльями принадлежало исключительно византийской, а впоследствии и русской иконографии».

– Ангел пустыни..., – задумчиво произнес Голубев. – Красиво звучит, но не понятно. Почему так назвали Иоанна Предтечу? И вообще – в чем тут суть? Я, признаться, не очень силен в библейских сказаниях. Просветите, ради бога.

– Не упоминай имя божье всуе, сказано в священном писании, – негромко ответила Евстратова таким тоном, что Голубев не понял, всерьез она говорит или шутит, и закурила очередную сигарету. – Ну хорошо... Если старшего инспектора МУРа действительно интересуют библейские сказания, тогда слушайте.

Давным-давно, еще до рождества Христова, жил да был священник по имени Захария со своей супругой Елизаветой. Они ни в чем не провинились перед богом, прожили долгую жизнь, но всевышний обделил их детьми. В один прекрасный день к престарелому Захарии явился архангел Гавриил с вестью, что скоро его жена родит сына, которого следует наречь Иоанном. Именно ему, Иоанну, и суждено стать предтечей Мессии. Престарелый Захария уже давно потерял всякую надежду стать отцом, видимо, имея на то веские основания, и потому выразил сомнение в предсказании архангела, за что тут же лишился дара речи.

Однако прошло несколько месяцев, и у счастливых родителей действительно родился мальчик. Жена и другие члены семьи решили дать ему имя отца, однако Захария, услышав об этом, написал на дощечке: «Иоанн ему имя.» (Иоанн означает «дар божий» – пояснила рассказчица.) И немой Захария сразу после этого снова заговорил. Однако столь счастливо разворачивающиеся события приняли неожиданный трагический оборот. Правивший Галилеей тетрарх Ирод Антипа стал притеснять Елизавету и ее младенца, и она убежала с ним в пустыню. Скала расступилась и укрыла мать и ее дитя. Стражники схватили Захарию и потребовали назвать место, где скрывается его жена с ребенком. Он не выдал самых близких людей, за что и был казнен; кровь его превратилась в загадочный камень.

Там, в пустыне, Иоанн провел долгие годы, питаясь акридами и диким медом. (Акриды, – снова пояснила Евстратова, – это род съедобной саранчи). Одеждой ему служили верблюжьи волосы и кожаный пояс на чреслах. В тридцатилетием возрасте, точно так же, как и Иисус Христос, Иоанн пришел к людям и стал проповедывать: «Покайтесь, ибо приблизилось царство небесное...» Те, кто поверил пророку, под его руководством совершили обряд крещения в водах Иордана. Пришел принять этот обряд и никому не известный молодой человек по имени Иисус Христос, и Иоанн всенародно объявил о пришествии Мессии: «Глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь господу, прямыми сделайте стези ему».

Между тем Галилеей продолжал править ставленник римлян тетрарх Ирод, имя которого стало впоследствии синонимом бесчеловечной жестокости и коварства. Железной рукой подавляя малейшее сопротивление угнетаемого им народа, он не останавливался даже перед убийством детей. Отсюда и берет начало библейская легенда об избиении младенцев, учиненном Иродом.

Всеобщее негодование и осуждение вызвала женитьба Ирода на Иродиаде, которую он отнял у брата своего. Иоанн Креститель, аскет, пророк и правдолюбец, ангел пустыни, в своих проповедях обличает преступление и аморальность власть предержащих. Кроме того, им, конечно, двигали и причины, так сказать, личного характера: вспомним преследования Иродом его матери и его самого. Разгневанный тетрарх бросил проповедника в темницу, однако казнить не решился, справедливо полагая, что это вызовет восстание угнетенного народа.

...Во дворце Ирода пир стоял великий в честь дня рождения тетрарха. Его придворные и члены семьи стараются всячески угодить тирану, ублажить его. Перед ним танцует его падчерица Саломея. Танец ее так понравился Ироду, что он в знак благодарности выразил готовность исполнить любое ее желание. Саломея просит голову Иоанна. По приказанию Ирода палач отсекает ему голову и приносит ее на блюде Саломее, которая передает ее Иродиаде для глумления.

– Поэтичная, ничего не скажешь, хотя и жестокая легенда, – задумчиво промолвил Голубев. – Не разберешь, где правда, а где вымысел. Теперь я вспоминаю... Кажется, читал об этом давно, в юности. «Саломея» Оскара Уайльда.

– Да, поэтичная и жестокая, – согласилась Ольга Александровна, – впрочем, как и сама наша жизнь.

Не только Уайльда вдохновила эта легенда, но и Флобера, Тинторетто, Караваджо, Родена... Когда в последний раз в Третьяковке были, Алексей Васильевич? – неожиданно спросила Евстратова.

– Давненько, – смущенно ответил майор. – Некогда как-то...

– Ну так вот, когда пойдете, не забудьте посмотреть икону «Иоанн Предтеча, Ангел пустыни». Начало семнадцатого века. Прокопия Чирина работа. Великолепная доска.

Голубев поблагодарил Ольгу Александровну за интересный рассказ и уже другим, деловым тоном, произнес:

– Однако мы несколько отклонились... Сколько же может стоить этот «Ангел пустыни», разумеется, не тот, третьяковский, а наша доска?

– Как вам должно быть известно, Алексей Васильевич, – суховатым тоном отвечала Евстратова, которую, видимо, несколько покоробил меркантильный вопрос майора, – на иконы прейскуранта, к счастью, еще не существует. Истинное произведение искусства не имеет цены. Все зависит от того, кто покупает, с какой целью и так далее. Однако полагаю, что богатый коллекционер или крупный музей с радостью отдали бы тысяч тридцать.

– Тридцать тысяч рублей!—удивился Голубев.

– Долларов, товарищ майор, в конвертируемой валюте. Я же сказала – богатый коллекционер, а у нас богатых нет, насколько я знаю.

– Так уж и нет, – улыбнулся он наивному утверждению Ольги Александровны, однако развивать эту тему не стал и, еще раз поблагодарив Евстратову, поспешил к себе.

На Петровке он первым делом просмотрел картотеку похищенных икон и только после этого отправился на доклад к начальству.

– Ну, что рисуется? – Ломакин оторвал от бумаг стриженную под машинку седую голову. – Как поживает наш Николай Угодник?

– Был Николай Угодник, да весь вышел, товарищ полковник. Сотворил очередное чудо и стал Иоанном Крестителем. Шестнадцатый век. На то он и святой, чтобы чудеса творить.

– Чудо, говоришь? Значит, все-таки перекрестили Николая в Иоанна, записали по-новой. Картотеку уже проверил?

– Естественно, Владимир Николаевич. Не значится доска в списке краденых.

– Странно... Мы должны были бы иметь информацию. Сам же говоришь – шестнадцатый век. Такие доски на улице не валяются. Ладно, поживем – увидим, хозяин должен объявиться. – Полковник помолчал, собираясь с мыслями. – А доска действительно куплена этим... как его... ну мистером иксом в «Ново-экспорте»? Или бумаги липовые?

– Все правильно оформлено, Владимир Николаевич, бумаги в порядке. А икона сдана на комиссию по паспорту некой Боровиковой Анны Ивановны, прописанной по Второму Брестскому переулку, дом 31, квартира 12. Я выяснил, пока экспертиза шла.

– Что значит – по паспорту? Выражайтесь, пожалуйста, яснее, – полковник перешел на «вы». Была у него такая привычка – говорить «вы» в минуты недовольства. – Кто именно сдал икону на комиссию?

– Это мы и выясняем, товарищ полковник, – Голубев тоже перешел на официальный тон. – Пока удалось установить, что у этой Боровиковой с полгода назад пропал паспорт. То ли утеряла, то ли украли, она и сама толком не знает. Мы ее основательно проверили. Почтенная женщина, мать семейства. Компров [3]3
  Компры – компрометирующие материалы.


[Закрыть]никаких.

– А паспорт посеяла, растяпа. В паспортном столе утрата документа зарегистрирована?

– Проверили и это. Так точно, зарегистрирована. И штраф она уплатила, и новый паспорт уже получила.

– Ну хорошо. – Ломакин поостыл. – На всякий случай присмотри за этой Боровиковой, – перешел он на «ты», – хотя только круглая дура понесет сдавать темную доску [4]4
  Темная доска – ворованная икона.


[Закрыть]. Куда проще переклеить фотографию, а может, и без этого обошлось, если есть внешнее сходство. Там, в этом «Новоэкспорте», видать, не очень присматриваются. Сидит какая-нибудь фифочка, избежавшая распределения. Ис-кус-ство-веды, – по слогам произнес полковник. Кто допрашивал приемщицу?

– Пока никто. В командировке она, в Суздале... А насчет искусствоведов, Владимир Николаевич, вы не совсем правы. Дьявольски хитро было задумано и сработано артистически с этой доской. Не мудрено, что и пропустили.

– Не должны были пропустить, – стоял на своем полковник. – Этак мистеры иксы все, что еще осталось, растащат.

Они еще какое-то время обсуждали план действий, и полковник отпустил своего сотрудника. Прощаясь, Голубев сказал:

– Между прочим, Владимир Николаевич, двойной левкас-то раскопали искусствоведы.

– Ну ладно, ладно, знаю, что с ними дружбу водишь, – проворчал полковник. – И правильно делаешь. Интересный народ.

 «Христославцы»

В косых струях холодного зимнего дождя, смешанного со снегом, смутно темнело длинное приземистое здание. Тусклая лампочка под стеклянным колпаком, вздрагивая от порывов ветра, бросала блики на массивную дверь листового железа с огромным висячим замком. Две фигуры, вынырнувшие откуда-то из темноты, почти сливались с фоном этой двери. Один – коренастый, плотный, сняв перчатку, притронулся толстыми короткими пальцами к шершавому, обжигающе холодному металлу, и тотчас отдернул руку.

– Здоровенный, – недовольно пробурчал он, обращаясь скорее к самому себе, чем к спутнику – высокому, худому, в длинном, не по росту пальто, явно с чужого плеча. – Его просто так не возьмешь...

Его спутник ничего не ответил, опустил руку в карман своего поношенного пальто и извлек большую связку ключей. В ночной тишине ключи издавали тихое, но довольно отчетливое металлическое позвякивание. Он придержал связку рукой и испуганно оглянулся. Ночная улица была безлюдна и тиха. Нащупал один из ключей, вставил в прорезь замка, осторожно повернул. Замок не поддавался. Он подбирал ключи до тех пор, пока замок, издав слабый, будто недовольный скрип, не открылся. Тяжелые двери на хорошо смазанных петлях бесшумно и легко отворились.

– Видал-миндал? Во как надо работать. Чисто. И дверь без нужды лапаешь, следы оставляешь. Пора уж профессионалом стать. А ты, кроме блатной музыки [5]5
  Блатная музыка или феня – жаргон преступников.


[Закрыть], так ничему и не научился. Босс предупреждал, и правильно, между прочим, – никакой блатной музыки. На ней и погореть недолго.

– «Босс», «предупреждал», – передразнил своего товарища коренастый. – Умный больно босс. Сидит в тепле, хлещет свой чифир, нас сюда погнал, а у самого «Жигуль» во дворе стоит.

– Поломался «Жигуль», сам знаешь... На последнем деле. Да и пора транспорт сменить. Примелькался «Жигуль».

В гараже царила абсолютная темнота. Высокий достал из кармана электрический фонарик. Тонкий луч света выхватил поочередно из темноты «газик», «Москвич», «Волгу».

– Широкий выбор, прямо как в международном автосалоне. – Высокий ухмыльнулся. Я лично выбираю «Волгу»~матушку. Если, конечно...

Он не договорил, открыл дверцу машины, осветил панель и радостно воскликнул:

– Ключ на месте! Порядок. Поехали!

– Да не ори ты, – шепотом остановил его напарник. – А стоит ли «Волгу» брать, заметная машина, подзалететь запросто можем...

– Не узнаю я что-то тебя, Иван, сегодня. На «Волге» – в самый раз. Внушает доверие. Солидная тачка. Давай толканем...

Не включая мотора, они вытолкали машину на улицу, прикрыли двери, навесили замок (не запирая, впрочем, его на ключ), и только когда машина оказалась метрах в двадцати от гаража, включили мотор. За руль сел Иван, и серая «Волга» без огней, едва различимая на снежном фоне, мягко урча, помчалась по безлюдным ночным улицам, чтобы вскоре остановиться возле неказистого домика на окраине. Одно из его маленьких, задернутых кисейными занавесками окон, слабо светилось.

Водитель не успел еще выключить мотор, как из дому вышел человек в накинутом на узкие сутулые плечи полушубке.

– Принимай тачку, Луи.

Сутулый коротко бросил:

– Молодчики! Все чисто прошло?

– На высшем уровне, шеф! Как обычно, полный хоккей.

– Кончай трепаться. Заходите, да по-быстрому.

В маленькой комнате за столом, покрытым цветастой плюшевой скатертью, сидел парень лет тридцати с грубыми чертами смуглого лица и иссиня-черными курчавыми волосами. Он молча встал, открыл шкафчик и поставил на стол бутылку водки и тарелку с нехитрой закуской. Сутулый потянулся к бутылке, стал разливать водку в граненые стаканы. Было видно, как дрожала его худая рука. Наполнив стаканы до краев, он небрежно придвинул их сидевшим за столом.

– А себе, Луи? – смуглый вопросительно взглянул на шефа. – Неужто и перед делом не примешь?

По бледному нездоровому лицу сутулого скользнуло подобие улыбки.

– Я уже свое принял, Сава, ты же знаешь. Так что не обижайтесь. Я чайку выпью.

Он взял стоящий на столе чайник. Стакан наполнился густой темно-коричневой, почти черной жидкостью.

– Ну, с божьей помощью! – хрипловатым голосом произнес шеф, поднимая стакан, и криво ухмыльнулся.

Тон, каким были сказаны эти слова, и ухмылка придавали им зловещий, дурной смысл, понятный, однако, сидящим за столом. Они переглянулись и мигом осушили свои стаканы. Сутулый же не спеша, с наслаждением потягивал крепкий, словно деготь, чифир, и глаза его, и без того отдающие нездоровым лихорадочным блеском, словно бы стекленели.

Все молча ждали, когда шеф закончит «ловить кайф». Наконец он, очнувшись, взглянул на старые стенные часы:

– Поехали! Иван, портфель не забудь.

Коренастый малый полез под диван и вытащил туго набитый объемистый черный портфель.

Машина уже успела покрыться слоем вязкого мокрого снега.

– Смотри, как метет. В самый раз. Не зря говорится – нет ничего лучше плохой погоды. Кино было такое. Интересное. Детектив. – Луи засмеялся. – Поехали! – скомандовал он. – Номера снимать не будем, залепим их снегом.

Пока Иван возился с номерами, Луи уселся на место водителя, осветил панель, убедился, что бак почти полон, и удовлетворенно пробормотал:

– Путь неблизкий, но хватит, еще и останется хозяину тачки на дорогу до милиции.

Стоял глухой предрассветный час, когда «Волга» с выключенными фарами, будто белое приведение, едва различимая на снежном фоне, въехала в село Кобылково. Жизнь словно вымерла в этом большом многолюдном селе, раскинувшемся на правом берегу Днестра. Так, во всяком случае, казалось пассажирам «Волги». И потому они были неприятно удивлены, увидев в центре села, возле церкви, грузовик. В кабине вспыхивал огонек сигареты. Возле кабины стоял человек в огромном тулупе, делавшем его коренастую фигуру еще внушительнее, и, опершись о ружье, разговаривал с шофером.

Водитель «Волги», грязно ругнувшись, прибавил газу, и машина вскоре оказалась на противоположной окраине Кобылкова.

– Вот дела... – растерянно протянул Луи, – черт бы побрал этого атасника [6]6
  Атасник – ночной сторож.


[Закрыть]. Дрыхнул бы себе в тепле, так нет, торчит на улице, бдительность показывает. Но и мы отмахали сотню километров не для того, чтобы локш тянуть.

Остальные угрюмо молчали. Молчание нарушил Иван:

– А может, отложим дело, Луи? – Он говорил нерешительно, даже заискивающе.

– Опять сдрейфил, Ванечка? – В темных, неестественно блестящих от чифира глазах шефа зажглись злобные огоньки. – Назад пустыми не поедем, – отрезал он.—А с тобой после потолкуем, дорогой.

И хотя эта угроза была адресована только Ивану, все притихли. Они хорошо знали буйный, временами истерический нрав своего шефа и предпочитали не перечить ему.

Полчаса спустя машина снова въехала на главную улицу и остановилась невдалеке от смутно белеющей на пригорке церкви. На этот раз улица была совершенно пустынной. О грузовике и человеке в тулупе напоминали лишь следы колес и огромных сапог сторожа.

Луи открыл дверцу, осмотрелся и скомандовал:

– Действуем, как всегда. Я – в машине, Сава – на стреме, Бума и Иван – в клюкву [7]7
  Клюква – церковь.


[Закрыть].

Иван открыл портфель, порылся в нем, что-то достал, спрятал под куртку, уже хотел было положить портфель обратно, когда прямо над его ухом раздался злой шепот шефа:

– А это? Да ты, Иван, и в самом деле сдрейфил.

Луи щелкнул замками портфеля и вынул три обреза. Короткие и широкоствольные, они походили на старинные пистолеты: не хватало только раструба на конце ствола. Два «пистолета» он сунул Буме и Ивану, третий – Саве, коротко приказав:

– Шмолять только в крайнем случае, но наверняка.

Ему никто не ответил, и трое молча зашагали к церкви. Иван и Бума легко перемахнули через невысокую ограду, Сава остался на улице. Иван достал из кармана банку, смазал густой маслянистой жидкостью оконное стекло, приложил газету, надавил шапкой. Хрупкое стекло почти беззвучно треснуло, и его осколки прилипли к бумаге. Он осторожно свернул ее, спрятал в карман куртки. За стеклом оказалась металлическая крестообразная решетка. Иван с сомнением потрогал толстые металлические прутья, покачал головой. Бума понял без слов, подал обрубок водопроводной трубы с расплющенным концом, в котором была сделана прорезь. Иван попытался зацепить самодельным гвоздодером шляпку гвоздя, однако та не поддалась.

– Ну чего ты там? – нетерпеливо зашептал напарник. – Давай по-быстрому...

– Не поддается, зараза, здорово загнали, под самую шляпку. И перчатки эти проклятые мешают. – Он со злостью сорвал толстые шерстяные перчатки и сунул их в карман. – Ты только Луи не говори, что без перчаток работал. Психовать опять будет.

Бума протянул ему ножовку:

– Попробуй лучше вот этим. Верное дело.

– Верное, да медленное, – пробормотал Иван, однако взял ножовку и задвигал ею по железному пруту. Раздался неприятный и довольно громкий скрежет металла. Он испуганно оглянулся, прошептал: – Вот что я тебе скажу, Бума, надоела мне эта волынка. Шефу что – сидит себе в машине, а мы тут уродуемся. – Он хотел еще что-то сказать, однако напарник перебил:

– Ладно, кончай каркать.

Иван замолк, занятый своим делом. Вдруг пила, сделав последний ход, вырвалась, и он услышал мягкий звук ее падения на деревянный пол. «Черт с ней, с ножовкой, пропади она пропадом, – выругался он, – некогда искать». Иван обхватил обеими руками толстый железный прут и с усилием отогнул его. В образовавшуюся щель легко проскользнул худой Бума.

Тонкий луч карманного фонарика прорезал густую темноту, жадно зашарил по украшенным росписью стенам, нащупал алтарную стенку с иконостасом. Скорбные, печальные лики святых, казалось, с удивлением и осуждением смотрели на святотатца. Человеку с фонариком на миг стало не по себе.

– Чего уставились, идолы? – пробормотал он.

Шепот, усиленный хорошей акустикой, прозвучал неожиданно громко, и Бума вздрогнул.

– Ну погодите, я вам покажу...

Светя фонариком, он сорвал несколько икон, сунул их в сумку, зашел в алтарь. На маленьком столике, покрытом плюшевой скатертью, покоилась толстая книга в резном серебряном окладе. Рванул оклад. Ветхие, истонченные временем листы бесшумно разлетелись веером в разные стороны, а оклад занял место в сумке рядом с иконами.

Приоткрыл деревянный старинный футляр, лежащий на аналое. Луч фонарика скользнул по желтой дарохранительнице.

«Неужели золотая? Вот подфартило», – обожгла радостная мысль. Набив сумку чашами, крестами, вор покинул церковь тем же путем, что и проник в нее. У окна его нетерпеливо дожидался сообщник. Они уже перелезли через ограду, как вдруг откуда-то из темноты раздался окрик:

– Стой! Стой, кому говорю!

Голос звучал громко, уверенно. От неожиданности оба на миг оцепенели. Первым пришел в себя Бума, выхватил из-под полы обрез, но не успел взвести курок, как сбоку прогремел оглушительный выстрел, и вслед за ним они услышали голос Савы:

– Чего стоите? Шмоляйте!

Тот, кто приказал им остановиться, уже подбежал совсем близко, и они узнали в нем сторожа, разговаривавшего с водителем грузовика. Над головой сторож занес ружье, будто изготовил его для удара. «Но почему он все-таки не стреляет? – пронеслось в голове у Бумы. – Живыми хочет взять, что ли?» Бума лихорадочно взвел курок и, почти не целясь, выстрелил в белеющее совсем близко лицо.

К ним присоединился Сава, и уже втроем они подбежали к нетерпеливо урчащей мотором машине. Стукнули дверцы, и «Волга» рванулась в темноту. Сбежавшиеся на выстрелы взбудораженные сельчане увидели человека, недвижимо распростертого на снегу, Тревожный колокольный звон поплыл над сонным селом, достигая самых отдаленных домов.

Пассажиры «Волги» не слышали звона колоколов, в которые ударил дьякон церкви святой Троицы. Они были уже далеко. Свернув с шоссе на проселок, Луи выключил мотор, и Бума передал ему сумку, которую держал на коленях.

– Посвети, – распорядился шеф, доставая из кармана мощную лупу. – Поглядим, что бог послал на сей раз. – Луи криво ухмыльнулся и хотел уже запустить руку в сумку, но его опередил Бума:

– Подожди, я кое-что покажу. – Он пошарил в сумке и извлек отливающую благородной желтизной дарохранительницу. – Вроде бы рыжая [8]8
  Рыжая – золотая.


[Закрыть].

– Рыжая, говоришь? – недоверчиво переспросил босс. – Посмотрим. Свети лучше, ни черта ни видно.

Луи сосредоточенно разглядывал дарохранительницу сквозь увеличительное стекло и за этим занятием походил на ювелира.

– Нет, скуржевая [9]9
  Скуржевая – серебряная.


[Закрыть]. Вот она, проба, – 84-я. – Он подбросил дарохранительницу в руке. – Грамм восемьсот тянет. Что еще взяли?

Он снова вооружился лупой и тщательно исследовал «трофеи». Некоторые из них после осмотра оказались в портфеле, другие – в грубом холщовом мешке.

Луи приподнял портфель, как бы взвешивая его:

– Прославили Христа на всю катушку. А ты, Ванечка, – снисходительно, уже без прежней злости, продолжал шеф, – еще бодягу разводил.

– Так не зря же, шеф, – подал голос с заднего сиденья Иван, – смотри, какой шухер поднял атасник, не шмолял только. Не успел, что ли?

– Зато мы успели. Хорошо стреляет тот, кто стреляет последним, – изрек Луи услышанную в каком-то ковбойском фильме фразу. – Риск – наша профессия, – продолжал он в том же тоне. – Главное – не дрейфить. Не первый же раз, пора привыкнуть.

...«Волга» катила по шоссе. Начало светать, но дорога была еще пустынной. Возле колодца с деревянным срубом Луи притормозил. Из машины выскочил Бума и бросил в черную замшелую шахту холщовый мешок. Он очень торопился и не услышал бульканья воды, поглотившей реликвии церкви святой Троицы.

– Еще один колодец освятили, – со своей обычной ухмылкой процедил Луи, и «Волга», далеко отбрасывая комья мокрого снега, понеслась по шоссе.