Текст книги "Исповедь любовницы Сталина"
Автор книги: Леонард Гендлин
Жанры:
Биографии и мемуары
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц)
Пыталась перевести беседу на более отвлеченную тему, Лакоба тут же разгадал мой маневр:
– Я никого не боюсь. От судьбы нельзя спрятаться. О вашем приезде Маленков дал правительственную телеграмму, потом позвонил. Прошу вас не краснеть, я знаю, В. А., что к вам неравнодушен И. В. Сталин. Он мой большой друг. Вначале мы думали ограничиться официальным приемом, но когда увидел ваши глаза, решение переменил. Сердца кавказцев вы покорили чарующим исполнением абхазских песен, вы сумели распознать нашу душу. Мы комплиментами не разбрасываемся. Я говорю то, что думаю…
Таким он и остался в памяти – сильным, мужественным, влюбчивым. Ему понравилась подруга писателя Бориса Пильняка Кира Андронникова, он открыто стал за ней ухаживать. Однажды ночью Лакоба приехал на дачу Совнаркома, пьяный стал ломиться в комнату Пильняка. Киры и Бориса не было дома. Нестор Аполлонович выломал плечом двери. Прибежал перепуганный директор с пятью милиционерами. Лакоба приказал к утру все исправить. Киру он нашел на пляже:
– Бросай своего писателя, оставайся в моей Абхазии, дворец выстрою! Для тебя ничего не пожалею! Соглашайся, дура!
– Куда вы денете трепетную Назию, чудесного джи-гита-сына, а что будет с вашим положением в обществе? – сказала темпераментному председателю ЦИК Абхазии интеллигентная, хорошо воспитанная Андронникова.
– Лучше беспокойся о своей судьбе, для отвода глаз мы тебя на полгода отправим в горы, ни одна живая душа, никакое НКВД с ищейками не найдет тебя. Как только страсти улягутся, выпишем новый абхазский паспорт, переменим имя, придумаем другую фамилию. В газетах напишем, что ты утонула в море или погибла во время горного обвала, здесь такие случаи бывают.
Сославшись на нездоровье, перепуганная Кира удрала в Москву. Впоследствии она дорого заплатила за беседы с Лакобой…
Вот что мне рассказал Г. М. Маленков после расстрела Н. А. Лакобы.
«Сильное впечатление на Сталина произвела жена Лакобы, застенчивая красавица Назия. И. В. хорошо знал кавказские обычаи и, несмотря на строгость нравов, в присутствии «однополчан» Молотова, Кагановича, Орджоникидзе, самого Лакобы стал делать ей комплименты. Смутившись, Назия вышла. В тот памятный вечер она больше не появлялась. Рассердившись, Сталин громко сказал: «Если ты, Лакоба, не можешь воспитать собственную жену, значит ты плохой, никудышный руководитель. Массы за тобой не пойдут. Женщина должна радоваться, когда на нее смотрят мужчины…»
Растерянные и подавленные Лакоба с женой вернулись в Сухуми. И. В. не успокоился, он приказал Поскребышеву срочно вызвать Лакобу в Москву. Пригласил его на обед. Назию он демонстративно посадил рядом с собой. Лакобе это не понравилось. Строго взглянув на жену, Нестор Аполлонович проговорил:
– Ты, Назия, пришла в этот дом с мужем и за столом обязана сидеть только с ним.
Молодая женщина подчинилась. Подняв бокал с вином, И. В. сказал:
– С тобой, Лакоба, чокаться не станем, ты – недобрый гость. Мы не желаем тебя знать!
Лакоба изо всех сил сдерживался, но при последних словах И. В. схватился за оружие. К нему бросилась с отчаянным криком перепуганная Назия. Она спасла жизнь Сталину и тем самым предотвратила преждевременную гибель любимого человека. Побледневший Сталин прошептал:
– Из-за сущей чепухи вышел у нас ненужный спор…
Лакобу арестовали. К нему применялись чудовищные, самые изощренные пытки. Я читала протоколы допросов. Старший следователь по особо важным делам Шейнин писал: «Н. А. Лакоба сознался в том, что был завербован английской разведкой и что является резидентом в Закавказье». Когда-то Сталин считал его своим другом, одним из самых верных приверженцев. Добрые отношения перешли в лютую ненависть. И. В. присутствовал на допросах Лакобы. Я слышала его требование:
– На коленях, собака, проси прощения. Сознаешься в преступлениях, назовешь сообщников – будешь жить. Ты знаешь, я не люблю повторять одно н то же.
Мужеству абхазца позавидовали даже следователи. В основном трусливые люди, они видели все на своем веку. «Если подсудимый молчит, значит, у него имеется желание остаться без языка». Лакоба плюнул в лицо Сталину, сказал ему:
– Ты, Джугашвили, хуже вонючей свиньи, ты ненасытный шакал, я проклинаю тебя и весь твой поганый род!…
Медленно отчеканивая каждое слово; Сталин тихо прошипел:
– Вырвите негодяю язык, отправьте в одиночку, лечить его не надо, кормить запрещаю, наденьте кандалы, ручные и ножные, пить давайте в любом количестве только соленую воду. Ежедневно приносите самую изысканную пищу, пусть смотрит и облизывается. Расстрелять Лакобу успеем, убежать от нас нельзя, пусть постепенно околевает.
По приказу Сталина в Москву привезли под конвоем Назию с сыном. Жена Лакобы отказалась дарить благосклонность И. В. За это ее держали 2 месяца под следствием. 60 дней не давали спать: в камере, где она содержалась, круглые сутки горел яркий свет. От Назии требовали письменного признания, что они вместе с мужем выполняли задания английской разведки. Молодую женщину били, пытали, обнаженную кололи английскими булавками. В камеру к ней втолкнули сына, седой мальчик из окровавленного рта выплевывал зубы. В тот день ему исполнилось 14 лет. Сына Лакобы расстреляли на глазах у матери. Назия умерла под пытками…
Н. А. Лакоба и его семья посмертно реабилитированы. В Сухуми, столице Абхазии, имеется улица, названная его именем. В самом центре города, рядом с Ботаническим садом, возвышается памятник с высеченными словами «Несгибаемому болыпевику-ленинцу Нестору Аполлоновичу Лакобе».
На скачках первое место занял правнук дяди Вахтанга, юбиляр пришел третьим. Меня попросили вручить призы. На трибуне увидела Тухачевского с Ниной Евгеньевной, Бориса Пильняка, Киру Андронникову, поэта Александра Безыменского, которого всегда избегала.
Ночью позвонил Сталин, сказал, что освободится только в первых числах августа. Какое счастье! Месяц я могла самостоятельно распоряжаться своим временем. Сопровождающие Алеша Бугров и Арсентьев остались в Москве, я не знала, что бйи арестованы.
Пильняк с юмором относился к ухаживаниям Лакобы. Экстравагантная Кира устраивала ему душераздирающие сцены. И несмотря на это, он готов был развестись с женой и даже дети не были помехой. В их отношения пытался вмешаться занудный большевик Безыменский. Борис не мог сдержаться и ответил ему в моем присутствии:
– Александр Ильич, в жизни вы пресмыкательное существо, в поэзии – жалкий, назойливый червь. А почему вы лезете в чужие дела? Мы разберемся без сопливых, лучше напишите пьесу-драму «Пиф-паф, ой-ой, убегает зайчик мой», и чтобы непременно стрельба была.
Глотая обильную слюну, Безыменский плаксиво изрек:
– С вами, Пильняк, я больше не знаком, за публичное оскорбление мы заставим вас ответить. Найдем управу и накинем стальной намордник.
Тухачевский помирил Киру с Пильняком, накануне отъезда они, держась за руки, мирно прогуливались по набережной. Кира Андронникова нежно простилась с Борей. На ступеньках вагона она сказала:
– Верочка, я оставляю Борю, своего большого ребенка, на ваше попечение, берегите его, уж больно он неустойчивый.
С ее отъездом Пильняк оживился. Он любил, знал и понимал природу, чувствовал ее, распознавал запахи, без компаса ориентировался в лесу^
Мы пошли к морю, напрокат взяли лодку. Нежное обаяние теплой ночи, захватило нас. Борис нарушил молчание:
– Верочка, хорошо все-таки жить на свете, плыть, мечтать, возле себя ощущать молодую красивую женщину! – он лежал с закрытыми глазами. – Я люблю смотреть, когда грудь, словно парус, натягивает ваше платье.
Пильняку можно простить любой комплимент. Мы лежим рядышком. Слабое покачивание лодки уютно нас баюкает. Легкие ночные звуки не мешают наслаждаться покоем. Почувствовала, как растет во мне умиление, радость бытия, захотелось распахнуть сердце для любви, отдать свои мысли, тело, жизнь…
– Я хочу вас, Верочка! трудно здоровому мужчине сдержать порыв, когда около него словно на подносе желанная женщина. – Пильняк вплотную придвинулся, его сильные руки коснулись моего тела.
– Боренька, не стоит нарушать идиллию и неповторимость сегодняшней ночи! Лучше что-нибудь расскажите! Вы так много знаете.
Здесь уместно привести устные, никогда не публиковавшиеся рассказы Бориса Пильняка.
«Я начал собирать материал о народниках, меня заинтересовала жизнь Плеханова (Бельтова). Георгий Валентинович – один из немногих бескомпромиссных русских интеллигентов, человек с энциклопедическими знаниями. В эмиграции он прожил целую эпоху – 38 лет, а умирать отправился в Россию, вероятно, трудно русскому человеку жить на чужбине. В Питере он пробыл недолго, поезда туда ходили с большими интервалами. На попутной грузовой машине я поехал в Петроград. Паломничество к Плеханову было несусветное. Со мной он говорил два часа, мысли и взгляды свои скрывать не умел и не хотел.
– Удивлен, что задаете глубоко осмысленные вопросы, – сказал Г. В.. – Я ведь отстал от России и совсем не знаю современных писателей, рожденных нашим смутным временем.
К моим прошлым привязанностям прибавилась еще одна: полюбилась крохотная книжечка стихов Анны Ахматовой «Четки». Послал ей благодарственное письмо, но не знаю, дошло ли. Почти все стихи из этого сборника знаю наизусть. У меня случайно оказалась только что вышедшая вторая книжка Ахматовой «Белая стая». Не задумываясь, подарил ее Плеханову.
– Весьма тронут, не хочу оставаться вашим пожизненным должником, завтра приходите пораньше, я приготовлю для вас любимые работы, написанные мною между 1906–1911 г.г.
Пришел в назначенный час, у Плеханова врачи, они настоятельно просят его не беспокоить. Г. В. меня узнал, попросил немного подождать.
– Заходите, пожалуйста, очень рад, что пришли. Налейте себе горячего чаю, кажется, на столике остались сухарики, немного меда, ломтик лимона. Не обессудьте, к сожалению, из провизии ничего больше нет, наступили ужасные времена, кончатся ли они когда-нибудь?
Осунувшийся, изнуренный болезнью, Плеханов голодал. Извинившись, я бегом помчался на рынок. На барахолке продал фамильные драгоценности: серебряный портсигар, бабушкино золотое кольцо, часы. У окрестных крестьян купил масло, яйца, молоко, творог, хлеб и немного мяса.
– Сегодня, Борис Андреевич, вы для меня сделали гораздо больше, чем Ленин, – с горькой укоризной проговорил Г. В., – и все вместе взятые товарищи большевики. Прошу вас о нашем разговоре нигде не упоминать, нынче время злобно-крутое. Войны и революции не считаются с жертвами. Вот вам на память мой скромный труд, книги «Генрик Ибсен», «Евангелие от дека-денса», «А. И. Герцен и крестьянское право». Александра Ивановича Герцена весьма почитаю, считаю его умнейшим писателем, замечательным мыслителем-фи-лософом, он намного выше стоит Горького, не переношу его придуманных героев. А. М. Горький личность сложная и довольно противоречивая, вот увидите, нрав писателя будет меняться по курсу…
Больной Плеханов уехал лечиться в Финляндию, в Териоки, через год его не стало. Георгия Валентиновича похоронили без особого шума на Волховом кладбище в Петрограде. Луначарский не нашел времени приехать на похороны.
Георгий Плеханов – сын помещика. Окончил военную гимназию, затем учился в горном институте. Богатые родственники обещали ему доходное место. 20-летний молодой человек принял активное участие в открытой политической демонстрации в защиту Чернышевского, стал народником, он энергично работает в организациях «Земля и Воля» и «Черный передел». В январе 1880 г. уезжает за границу. В эмиграции расцветает его всеобъемлющий талант философа, публициста, историка, писателя, журналиста. Он знакомится с Лениным, двойственность и догматизм которого быстро распознает.»
Борис Андреевич увлекся, только под утро мы вернулись на дачу. Его рассказ подробно записала в толстую клеенчатую тетрадь. Пильняка увидела во время ужина, мы с ним сидели за одним столом. Вид у него растерянно-взволнованный:
– Верочка, – спросил он, виновато улыбаясь, – вы не сердитесь за вчерашний вечер?
– Нет, Боренька, такие ночи оставляют в памяти глубокий рубец.
Из кармана замшевой куртки он достал письмо.
– Мария Павловна Чехова приглашает в Ялту. Хотите составить мне компанию?
Я вопросительно посмотрела на Пильняка.
– Мария Павловна изумительная женщина, она родная сестра А. П. Чехова. Во имя подвижнической любви к брату совершенно отказалась от личной жизни. Она пережила неудавшийся роман с художником Исааком Левитаном…
Лакоба устроил нам каюты «люкс» на пароходе «Красный Октябрь».
– Не понимаю, – сказал Пильняк, – и вряд ли пойму, почему «Октябрь» красный? Почему «красные» и «белые», а не «синие» и «черные»? Ни один учебник истории не освещает вразумительно этот вопрос, новые поколения не сумеют разгадать сложнейшую шараду эпохи.
Когда мы устроились, спросила, какое на него впечатление произвели роман Шолохова «Тихий Дон» и сам автор.
– Совершенно различные вещи – писатель и его роман. Я часто задумываюсь над тем, что он пишет и как он пишет. С годами стиль писателя вырабатывается, но не улучшается, профессионализм в литературе – это еще не все. Стилистика письма остается прежней. Л. Н. Толстой «Детство» начал писать в 19 лет, «Войну и мир» в 26 лет, «Анну Коренину» в 45, «Воскресенье» в 61 год, свой лучший роман «Хаджи Мурат» он закончил на 76-м году жизни. Стиль у Толстого не менялся, почерк его можно всегда узнать.
«Лазоревая степь» («Донские рассказы») – первая книга Шолохова. Душу она не взвинтила, рассказы весьма посредственные и не очень грамотные. Я отказался рецензировать. Прошло три года, литературный журнал «Октябрь» преподнес нам две книги великолепной прозы, которую смело можно назвать классической. Со всех концов России, куда проникает печатное слово, откликнулись тысячи благодарных читателей. В литературу пришел ясный, солнечный день. Десятки восторженных рецензий пели хвалу и дифирамбы автору романа «Тихий Дон». Шолохов стал знаменитым писателем, ему предложили переехать в Москву, он отказался и по сей день живет в станице. А. Н. Толстой не мог понять, как из рядового, обыкновенного середнячка вырос титан. Горький, характерно покручивая усы, сказал нам, писателям: Федину, Леонову, Шкловскому, Фадееву: «Учитесь у Шолохова!» Потом, улыбаясь, проговорил: «За мою литературную жизнь такая метаморфоза происходит впервые».
Метаморфоза? Да! Но как ее объяснить? Поиски ответа, в ходе которых было много встреч с разными людьми, в конце концов привели меня в станицу Ново-корсунскую. На окраине, в развалившемся домике, одиноко доживала свой век вдова станичного атамана Крюкова. Вот что она рассказала:
«…Сын наш Федор Дмитриевич родился в станице Глазуновской 14 февраля 1870 г. Он окончил историко-филологический институт, потом 12 лет учительствовал. В 1906 году Воинство Донское избрало сына в депутаты Государственной Думы. Народ ему доверял, любил и уважал за простоту характера, за внимание к людям. С детства Федя заинтересовался историей Донского Казачества. В старшем возрасте начал собирать материал для будущей книги. В летние месяцы ездил по Дону. В толстые, переплетеные тетради записывал то, что ему говорили старики, в прошлом лихие казаки. Федя собирал легенды, сказки, пословицы, песни, прибаутки, народный говор, одним словом, все, что было связано с Доном и с нашей казачьей судьбой. Сынок с тетрадями не расставался. В гражданскую войну Федора ранили, его товарищи мне написали, что он умер от тифа. Я не слышала его последних слов. Одно письмо выучила на память, слишком часто перечитываю: «Дорогая мамочка! Вы знаете, что война не праздник. Здесь много крови и еще больше неоправданных смертей. Ликует воронье! Мамочка, война хуже ссылки, там никого не убивают! Смерти я не боюсь, хотелось оставить людям Книгу о судьбе Донского Казачества. Случайно встретился с М. Шолоховым. Я дал ему Ваш адрес. Если судьба когда-нибудь вас сведет, примите его как своего. Мне нравится его скромность, о себе говорит скупо, умеет слушать и держать язык за зубами. Он не начитан, парень хитроватый, себе на уме. У него узкие глаза-щелочки и поджатые губы. Обо всем судит поверхностно. Российских поэтов Пушкина и Лермонтова знает слабо. Толстого Л. Н. почти не читал, говорит, что не было времени, с Гоголем не знаком, Короленко для него алгебраическая формула. После войны собирается учительствовать. Что может дать такой учитель? Прививать детям юродство? Шолохов проговорился, что его дед выходец из Рязанской губернии, что рос он на богатом хуторе. В поисках хлеба мать с сыном перебрались на Дон. Значит, он не нашего племени.
Мамочка, я вас очень люблю и почитаю. Каждое утро произношу слова молитвы. Прощайте, мамочка. Нет, до свидания. С глубоким уважением Ваш сын Федор Крюков».
Потрясенная, я молча слушала. Пильняк продолжал:
– Крюкова перекрестилась. По умершему сыну в церкви заказали панихиду, местный священник отказался взять деньги. В дом Крюковой пришел Шолохов, не торопясь, степенно, по-стариковски отхлебывал из блюдечка чай, сахарок грыз вприкуску, с аппетитом уплетал баранки с медом, единственное угощение, которое было. Поинтересовался здоровьем хозяйки, посетовал, но слез не пролил, что умер его «товарищ и лучший друг». Крюкова спросила: «Скажите, Миша, вы когда-нибудь видели у Феди переплетенные тетради, исписанные мелким почерком?»– «Конечно видел, он носил их в полевой сумке, иногда делал в них записи, делился со мною заветной мечтой написать книгу о казаках, о Доне, о нашей широкой земле». – «М. Л., куда, по-вашему, могли деться тетради сына?»
Лицо Шолохова, уши, руки покрылись круглыми красными пятнами. Ему стало не по себе. «Откуда мне знать? Возможно, сумку вместе с Федей закопали в братскую могилу? А может, кто и подобрал, бумага завсегда нужна для курева и по всяким разным надобностям». – «Миша, вы узнали бы сумку сына?» – «Как не узнать». Из комода Крюкова достала потрепанную полевую сумку с вышитыми инициалами сына. «Мне прислали ее вместе с извещением о смерти Федора».
Словно загнанный зверь, Шолохов стал озираться по сторонам. Вдова станичного атамана спросила: «Где находится могила сына? Скажи, куда ты дел тетради Федора Крюкова? Умоляю, верни мне их, я отблагодарю, отдам все, что есть у меня. Я хочу иметь единственную память о своем ребенке. Для чего тебе его записи? Материнское сердце нельзя обмануть, оно подсказывает, что ты от меня что-то скрываешь!» Шолохов ушел не простившись. «Прошло несколько страшных, невыносимых лет, – продолжала Крюкова. – Не стану говорить, как я их вынесла. Тоска по сыну, боль и горечь преждевременной утраты подтачивали силы. Лучше бы мне не дожить до того кошмарного дня – 15 января 1928 года. Соседи принесли истрепанный журнал «Октябрь». Не поверила своим глазам, думала, что такое может во сне только присниться. Под своей фамилией Шолохов начал печатать книгу моего сына, которую назвал «Тихий Дон». Он. почти ничего не изменил, даже некоторые имена действующих лиц оставил прежними. В конце года закончилось печатание второй книги. Я поехала в Москву, в редакции со мной разговаривали сухо, приняли за сумасшедшую. Написала письмо Калинину, ответа от него так и не дождалась. В станице Вешенской Шолохов отказался меня принять, прислал записку: «За деньгами надо обращаться в отдел социальной помощи». Осенила мысль, что тетради Мишка мог забрать только у мертвого сына, значит, в последние часы жизни он был около моего Федора. Снова отправилась в столицу, писатель Вересаев и журналист-народник политкаторжанин Иосиф Генкин отвели меня к адвокату. Выслушав нас, он сказал: «Голубушка, возможно, вы и правы, но у нас с вами нет вещественных доказательств. Дальнейшая борьба бесполезна, вы только себя поставите в дурацкое положение. Юристы словам не верят, мы признаем только документы. Я бессилен вам помочь и уверен, что никто не поможет…»
Мне написали, что Крюкова отравилась…
Ночью пароход подошел к Ялте. Нас встретили Мария Павловна Чехова, Ольга Леонардовна Книппер-Чехова, Владимир Иванович Немирович-Данченко, который до конца своих дней с нежностью относился к порхающей вдове. Мария Павловна отвела нам две маленькие, чистенькие комнатки. Чтобы ее не стеснять, я утром сняла комнату рядом с их усадьбой.
Немирович-Данченко стал уговаривать Пильняка сочинить для Художественного театра пьесу.
– Вы, Борис Андреевич, личность сугубо одаренная, нам нужна от вас умная, современная пьеса. Под нее могу отвалить приличный аванс.
– Писать современную пьесу необычайно трудно, напишу, потрачу уйму времени, а потом братья-борзописцы типа безыменских или билль-белоцерковских начнут дружно прорабатывать, копаться в биографиях героев, искать вывихи, трещины, промахи. Чехову, Леониду Андрееву, Горькому и даже Блоку было намного легче, их никто не третировал, цензура почти не вмешивалась.
– Мне рассказал Василий Иванович Качалов, как вы со Станиславским умели ее лихо обходить. Любой жандарм принимал с восторженным умилением из надушенных ручек хорошеньких актрис заветную контрамарочку на два лица.
– Меня уже один раз казнили без кавычек за «Повесть непогашенной луны».
Наступило неловкое молчание. Немирович-Данченко быстро нашелся:
– В таком случае, придумайте что-нибудь безотносительно-абстрактное.
– С удовольствием напишу пьесу из жизни западной интеллигенции.
– Обыкновенное копание Вас не устроит, мы по горло сыты мелодрамами, нужны острые ситуации и драматургический конфликт.
– Тогда обратитесь к присяжным драматургам – Безыменскому, Киршону, Треневу, Файко, Погодину.
Немирович-Данченко выписал Пильняку постоянный пропуск в Художественный театр.
– Посмотрите наши спектакли, придет мыслишка, заходите. Я собираю автографы умных писателей, ваши книги у меня имеются, в октябре непременно с вами свяжусь.
– А я, Владимир Иванович, собираю автографы умных режиссеров, – отпарировал находчивый Пильняк.
Подружилась с Марией Павловной Чеховой. Добрая, хлебосольная, всех, кто встречался на ее пути, она окружала материнской заботой. Поздний вечер. Высыпали яркие звезды. Легкий ветерок колышет густую траву, далеко несет волшебный аромат цветов. С Борисом Пильняком отдыхаем на знаменитой Чеховской скамейке.
– Вот кто не умел фальшивить, – сказал Борис Пильняк. – Чехов всегда один, в любом обществе – один. В поисках возвышенного он как одержимый метался по свету. Он исходил Рим, бродил по украинским селам, ездил на Сахалин. Антон Павлович не мог жить без людей. На этой самой скамейке, Верочка, он провел множество грустных вечеров.
– А мне, Боря, почему-то вспомнилась «Чайка», Нина Заречная, уютный зал Художественного театра, Арбатские переулки, Москва.
– «Чайку» люблю больше всех чеховских пьес, образ героини, Нины Заречной навеян Ликой Мизиновой. Говорят, что ее одновременно любили Левитан и Чехов. Лика была подруга М. Павловны, они вместе учительствовали в гимназии. А. П. Чехов умел глубоко прятать свои чувства. Хотите, я вас познакомлю с писательницей Лидией Алексеевной Авиловой, женщиной удивительной и неповторимой. Будучи замужем, имея троих детей, она полюбила Чехова. Вначале он ответил ей взаимностью, но из-за чрезмерной щепетильности не решился разбить жизнь налаженной, в его понимании, семьи.
– Чехов был счастлив с Ольгой Леонардовной Книп-пер? С ней он нашел Нравственный покой?
– Нет, он мечтал о детях, о большой дружной семье. Книппер – неугомонная бабочка, она часто меняла свои привязанности. Актриса рядовая, женщина капризная, властная, самолюбивая, популярность и всевозможные блага пришли к ней из-за имени Чехова. Сколько раз А. П. Чехов посылал в Москву телеграммы, умоляя ее приехать в Ялту, скрасить его одиночество. Книппер отделывалась записочками и «нежными» посланиями: «Люблю… Целую… Не могу… Очень занята… Пришли милый, деньги…»
Закончилась первая часть отпуска. Б. Пильняк проводил меня до Симферополя. Потом – Москва.
В первый же вечер посыпались телефонные звонки: в гости приглашал журналист Карл Радек, полутрезвый Рыков напомнил свой адрес и дни приема, настаивал на свидании Маленков, назойливый Семен Буденный интересовался, когда я выполню свое обещание и приеду к нему «погулять» на дачу, Ворошилов просил дать концерт для пограничников. Калинин обиделся, почему я его до сих пор не навестила… Апофеоз – звонок Сталина:
– Хвалю, – сказал он ласково, – что сдержали слово, вовермя вернулись в Москву. Завтра за вами заедет товарищ Поскребышев.
Утром позвонил секретарь Сталина:
– В. А., разрешите приехать на часик раньше условленного времени?
Выхода другого не было, день все равно пропал.
Тихий, еле слышный стук в двери. Поскребышев неловко протянул букет цветов.
– У вас очень красиво, я в первый раз захожу в аристократическую квартиру.
Предложила кофе, гость ответил по-деревенски:
– Чай мы больше уважаем.
Молча изучаем друг друга.
– Александр Николаевич, вы хотели сказать что-то важное?
Поскребышев замялся:
– В. А., мы с вами почти не знакомы.
Про себя подумала: «Новый поклонник свалился на мою шею!»
– Ваши сопровождающие Бугров и Арсентьев арестованы органами НКВД. На предварительном следствии они сознались, что занимались шпионажем. И. В. Сталин поручил мне заниматься вашей безопасностью, не возражаете?
– Это ваше дело.
– Теперь вы начнете получать литерное снабжение, если что понадобится из одежды, обуви, мебели, бытовых предметов – один телефонный звонок и все в момент организуем.
Спросила:
– Кто-нибудь из артистов Большого театра пользуется такими благами?
– На такой лобовой вопрос отвечать не полагается. В. А., мы имеем к вам просьбу личного порядка. Дозвольте в. свободные часы захаживать к вам в гости? Мешать не будем. Просто так, есть охота лишний раз на вас посмотреть.
– Я очень занята, но изредка можете приходить, буду рада.
От удовольствия А. Н. крякнул по-мужски.
Дача Сталина. Цепким колючим взглядом недобрых глаз посмотрел на меня Власик.
– А вы, дамочка, не меняетесь, все хорошеете! Позвольте вашу сумочку. Профилактически, осмотр! Мы вам верим, но ничего не поделаешь – таков порядок!
Кругом враги, каждый день готовит нам неожиданные сюрпризы.
И. В. ждал меня в гостиной.
– Наконец-то, Верочка, я тебя увидел! Сам не знаю, зачем одну тебя отпустил?
– Не жалейте, я нужна вам сильная и здоровая!
– И еще красивая, – добавил Сталин.-*– Идемте обедать, разговаривать, смотреть новые фильмы.
Пухленькая, теперь уже на долгае годы неизменная Валечка угостила нас вкусным обедом. За столом Сталин спросил:
– Лакоба – страшный бабник. Он к тебе приставал? У него такая красивая и симпатичная жена, а он, мерзавец, от нее гуляет. Вся Абхазия над ним потешается, вот кобель проклятый! Плохой он руководитель, менять его придется. Верочка, нам сообщили, что тебе не дает покоя немец Пильняк? Товарищ Молотов предложил выселить его в Германию. К нам, в ЦК ВКП(б), на него поступила серьезная жалоба от писателя-боль-шевика Безыменского. Мы еще не разобрались, для чего он ездил на такой долгий срок в Англию, Германию, Японию. Общественность его строго предупредила, а он продолжает писать заумные книги, которые тлетворно действуют на советскую молодежь. Не раз клялся, мерзавец, обещал исправиться. Он категорически отказывается реагировать на замечания старших товарищей. А ты с ним на пароходе в Ялту ездила! Лакоба за это ответит…
– И. В., вы все время меня ревнуете, обижаете, когда я уезжаю. А вам можно спать с Валерией Барсовой, Ольгой Лепешинской, Брониславой Златогоровой, с Валечкой?
Мне повезло, у Сталина было хорошее настроение, он так смеялся, что я не могла его остановить.
– Чтобы облегчить ваши страдания, товарищ Давыдова, мы решили вам кое-что сообщить! Мы не собираемся жениться, на мои капризы личного порядка не стоит обращать внимание. Я уже вам говорил, что на свете нет такого человека, который мог бы меня переделать, этого не сумеет сделать даже В. И. Ленин. Верочка, я к вам привязался, гордитесь и радуйтесь. Запрещаю вести со мной разговоры на подобную тему, иначе у нас произойдет окончательный разрыв с неприятными для вас последствиями.
Извинилась. Закурив трубку, Сталин спросил:
– Только откровенно, Верочка, хотите стать моей женой?
– Вы сами себе противоречите! Вы только что сказали, что жениться не собираетесь.
– Мы рады, что вы, наконец, нас поняли.
– И. В., Лакоба принял меня очень хорошо, по-братски. Борис Пильняк – мой добрый товарищ. – Все, что я говорила, Сталин пропустил мимо ушей.
– Скоро начнется Конгресс Коминтерна, кроме концертных выступлений мы собираемся поручить вам одно важное дело. Надо умело прощупать взгляды и настроения делегатов, мы снабдим вас необходимыми пропусками. После первого концерта вас узнают. Женщины – сентиментальны, вам, актрисе, они быстро раскроют души. В. А., считайте себя мобилизованной на правительственное задание.
– Постараюсь все сделать, буду рада, если вы останетесь довольны.
– Возможно, делегаты выразят желание побывать у вас дома – смело приглашайте их в гости. Покажите им Москву, центральные улицы, пойдите с ними в театры, музеи, на выставки, в мавзолей Ленина. Их сердца и души должны проникнуться еще большим уважением к Советскому Союзу и к нашей большевистской партии.
В Кремле торжественно открылся VII Конгресс Коминтерна. Делегаты и гости, стоя, приветствовали Сталина. Сенсацию произвело выступление Георгия Димитрова, героя Лейпцигского процесса. Второй докладчик итальянец Пальмиро Тольятти мне не понравился, я почувствовала в нем безвольное существо. Он немного знал русский язык и мог объясняться без переводчика. После концерта он пришел за кулисы с корзиной цветов. Тольятти изъявил желание познакомиться с русскими артистами.
– Вам, госпожа Давыдова, – сказал он мне, – надо совершенствовать свое вокальное мастерство в Италии.
Он подарил мне лакированные открытки с видами Неаполя, Флоренции, Генуи, Рима, золотые часы и две чудесные ручки.
Я говорила комплименты и, конечно, немного растерялась. Меня подбодрил Хрущев. Тольятти обратился с просьбой:
– Госпожа Вера Давыдова, разрешите нам, итальянским коммунистам, побывать у вас в гостях?
– Пожалуйста, я с удовольствием вас приму.
На ужин приехали Тольятти, две пожилые итальянки, Маленков, Хрущев, Ежов, Поскребышев, Стецкий, работники иностранных отделов ЦК ВКП(б), НКВД, которые хорошо владели италянским языком. От коньяка и водки гости развеселились. Хрущев и Тольятти вместе танцевали, зрелище неописуемое, великолепное клоунское антрэ. На кухню, где готовилось кофе, приплелся пьяный Пальмиро Тольятти. Заплетающимся языком, путая русские и итальянские слова, он сказал: