Текст книги "Исповедь любовницы Сталина"

Автор книги: Леонард Гендлин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 25 страниц)

Эта фраза ускорила его арест и впоследствии помогла затянуть на его шее петлю.

– Хватит пререкаться, мы не на базаре, – сказал Власик.

– Дом оцеплен кремлевской охраной, которая вам не подчиняется, – мрачно проговорил Ворошилов. – Мой добрый совет: садитесь в машину, товарищ Сталин вас ждет. В. А., извините за причиненное беспокойство, но вам придется поехать с нами.

Прежде чем пропустить Ягоду в кабинет Сталина, верный страж Поскребышев отобрал у него оружие.

– Новый порядок введен товарищем Сталиным: если вам не нравится, можете ему пожаловаться.

Своенравный Ягода подчинился. В кабинет Сталина пригласили Маленкова, Ежова, Ворошилова, Шкирятова, Поскребышева, Власика, Мехлиса. Мне пришлось ждать в приемной сорок минут. Когда я вошла, И. В. спросил:

– Товарищ Давыдова, почему с вами у нас столько хлопот? То и дело попадаете в неприятные ситуации, а мы должны без конца вас выручать. – Сталин говорил, а глаза его улыбались. – Зачем так поздно пришли домой? Где изволили быть? Артисты обязаны соблюдать режим.

– Гуляла с писателем Б. Пильняком, у него большое горе.

– Лучше скажите, почему ваш уважаемый Пильняк устроил в театре побоище? Говорят, что он собирался убить Шолохова? Для чего вмешалась в конфликт? Тебе больше всех нужно?

Спорить не стала. И. В. нажал на звонок. Вошел Поскребышев.

– Вызовите Ягоду.

Власик, Ежов, Ворошилов вышли в другие двери, каждый держал в руках заряженный револьвер. По первому зову Сталина они вбежали бы в кабинет.

И. В. измерял шагами кабинет, не поворачиваясь, долго смотрел в окно.

– Ягода! Нам надоели твои анархические действия! Что тебе нужно от солистки Большого театра В. А.? Почему годами ее преследуешь? Терроризируешь? Пугаешь бесконечно Лубянкой?

– Я вас отказываюсь понимать! Вы дали указание подготовить открытый процесс. Товарищ Давыдова косвенно проходит по делу Зиновьева как свидетель – она с ним встречалась, мы обязаны зафиксировать ее показания.

– Не думал, что у нас в органах НКВД сидят такие простоволосые остолопы вроде вас! Вы знали, что Зиновьев пригласил артистку Давыдову в гостиницу «Европа», где заказал отдельный кабинет. Надо было покрутить мозгами, спрятать своего человека в гардероб, под кровать, в диван, куда угодно, хоть в сортир. А вы все проворонили! Спустя год вспомнили и теперь собираетесь белыми нитками пришить дело? Номер не пройдет! В. А. оставьте в покое. Вы, Ягода, заявили, что я превышаю свои полномочия?

Нарком сидел бледный, он боялся поднять на Сталина глаза. И. В. нарочно себя взвинчивал.

– Генрих Григорьевич, сегодня у нас с вами последний разговор. У вас есть время перестроиться. Я кончил, можете идти.

Ягода встал.

– Товарищ Сталин, позвольте с вами объясниться без свидетелей?

– Три минуты вам хватит?

– Вполне, – ответил Ягода.

Через пять минут бледно-серый Ягода, словно ошпаренный поросенок, выскочил из кабинета Сталина.

– Г. Г., оружие вам больше не требуется? – ядовито спросил Поскребышев. Ягода молча взял протянутый револьвер. – Неважные делишки у ягодишки, – пропел гнусаво Александр Николаевич.

– С этим мерзавцем пора кончать! – брезгливо проговорил И. В. – После процесса он свое получит. На коленях негодяй умолял простить его. – Сталин взглянул на часы. – Мы что-то проголодались.

За столом он спросил:

– За что Пильняк ударил Шолохова по скуле?

– Он раскритиковал музыку Дзержинского, его высказывание услышал пьяненький Шолохов, который вертелся за кулисами. Когда Шолохов пришел к нам в ложу, от него разило сивухой. М. А. стал прогонять Пильняка. Сказал, что он занимается антисоветской агитацией. За это Борис Андреевич дал ему пощечину.

Сталин засмеялся:

– Борзописцы не поделили между собой лавры? Один позавидовал другому. Придется наказать Пильняка. Мы решили Шолохова пока не награждать. Маленков прав. Есть время, пусть подождет, он что-то быстро зазнался, без зазрения совести лезет в кровать к Салтыкову-Щедрину.

К нам подошел Поскребышев:

– У телефона Екатерина Павловна Пашкова. С вами хочет говорить А. М. Горький. Какие будут указания?

– До чего неугомонная женщина! Скажите, что ночью мы отказываемся вести светскую беседу.

После того, как Поскребышев вышел, Сталин спросил, есть ли у меня сегодня репетиция. Ответила, что после премьеры артистам полагается отдых. И. В. испытующе на меня посмотрел:

– В. А., вы по натуре своей человек выносливый?

– Мне трудно сказать. Наверное, я, как всякая женщина, имею определенные слабости.

– Вам придется побывать на допросах подсудимых.

– Для чего?

– Творческим работникам полезно закаляться.

Я впервые переступила порог небольшой, скромной, довольно уютной квартиры Сталина. Мы сели на диван.

– К сожалению, Верочка, – озабоченно проговорил И. В., – целую неделю мы будем очень заняты, предстоит большой политический процесс. Если бы В. И.

Ленин знал, каких негодяев он вскормил на своей широкой груди.

Часы пробили семь часов. Сон прошел. Сталин лежа курил. Он глухо сказал:

– Ты с рыжим Пильняком спишь?

– И. В., кроме вас, мне никто не нужен.

– Я проникся к тебе доверием, ты, кажется, стала меня понимать. Как я рад, что ты снова здесь, рядом.

До двух часов дня он не мог от меня оторваться.

Пильняк сдержал слово. Мы отправились к его старой приятельнице Лидии Алексеевне Авиловой.

– Боренька, хорошо сделали, что пришли, – сказала она, – я вас давно не видела. Так и быть, угощу домашними пирогами.

Удивилась, неужели эту старую женщину когда-то любил эстет Чехов. Узнав, что я актриса, она проговорила:

– В театры давно не хожу, современных пьес не понимаю, герои в них уж больно ходульны! То ли дело пьесы Антона Павловича Чехова: «Вишневый сад», «Дядя Ваня», «Чайка»!..

Глаза ее поголубели, засветились нежным блеском, она сразу похорошела. И я поверила, именно такую женщину можно было полюбить навечно и пойти за нею на край света.

Засеменив, Лидия Алексеевна накрыла на стол. Она постелила белоснежную, кружевную скатерть, затем принесла гору пирогов.

– Кушайте на здоровье! Пирожки с вареньем, картошечкой, маком, все свеженькое, нынче испекла, сейчас чаек вскипит, будем пить из самовара. На угощение не обижайтесь, запасы мои кончились, а в очередях нет сил стоять.

– Мне надо отлучиться на полчасика, – озабоченно сказал Пильняк.

– Что случилось, Боренька? Не успели прийти, как убегаете. Непоседа, вы вечно спешите!

– Вспомнил, что надо забежать на почту, отправить срочную телеграмму.

– Господь с вами, какая почта? Все отделения давно закрыты.

Пильняк пришел, нагруженный пакетами. Он принес сливочное масло, консервы, чай, какао, сыр, творог, колбасу, сахар, печенье и букет очаровательных цветов. Тронутая Лидия Алексеевна поцеловала его в лобик.

– Спасибо, милый! До чего я тебя люблю! Хороший ты человек. Если бы все писатели, живущие на российской земле, доставляли людям радость, какая была бы светлая и чистая жизнь!

Я спросила:

– Лидия Алексеевна, вы сейчас что-нибудь пишете?

– Здоровье вдребезги расшатано, мне пошел семьдесят третий годок, стараюсь понемногу работать, только это никому не нужно, все напрасно. Вспоминаю про свою жизнь, первую любовь, пишу о дружбе с Исааком Левитаном, про встречи с А. П. Чеховым, о том, как мы познакомились. С того памятного дня промелькнуло сорок семь лет, мимо пронеслась целая эпоха. Похоронила множество близких людей, почти никого не осталось, а вот Чехова – свою единственную любовь – не могу похоронить, каждый божий день еду на кладбище, пропускаю, когда уж совсем невмоготу. Он для меня – не икона, а нечто большее. Мы тогда оказались нерешительными, слабодушными, страшились связать свои судьбы. У А. П. Чехова была уже Ольга Леонардовна Книппер, властная и очень упрямая женщина, а у меня муж и трое детей.

– Вы дружите с Книппер?

– На такой сложный вопрос невозможно ответить одной фразой. Мне кажется, что Книппер умышленно пошла на то, чтобы сократить жизнь Чехову. Она его никогда не любила. Антон Павлович служил ей ширмой. А как он мечтал о семье, детях, большом просторном доме! Вот закончу писать, тогда можно будет спокойно умереть, нельзя жить долго. Книгу свою разрешу печатать после смерти, попрошу Борю написать предисловие. Сожалею, что не удалось сохранить всех писем Буниных, моих истинных друзей. Сегодня о них вспоминать не можно. Новое поколение и не слыхало, что на чужбине, во Франции проживает русский писатель И. А. Бунин, последний русский классик. Куприн как художник слова давно кончился, ослеп бедный, живет впроголодь, да и Алексею Михайловичу Ремизову несладко. От души жалею их.

– Если не устали, расскажите про Левитана, его живопись меня радует и волнует.

– Как можно устать. Воспоминания согревают душу.

Видите, как я оживилась. Мы поехали в Плес, на Волгу: Мария Павловна Чехова, Исаак Ильич Левитан, режиссер и художник Леопольд Антонович Сулержицкий и я. Огромный белый зонт стоял за городом у дороги. Под ним приютился Левитан. День был праздничный. В Плесе звонили колокола. Мимо художника шли женщины, они возвращались после обедни в соседнюю деревню. Дорога опустела. Над прилегающим полем было то летнее безмолвие, какое наступает в самые жаркие часы после полудни. Солнце, небо и раскаленная безлюдная земля. Из оврага показалась старушонка. В белом платочке она несла просвиру и поминальник. Богомолка доковыляла до Исаака Ильича и оперлась на свою кривую клюшечку. Было много солнца, и черный платок с глубоким напуском на глаза не спасал старуху, как она его ни поддергивала. Пожилая женщина долго смотрела на улыбавшегося художника, жевала губами и что-то потихоньку говорила. Потом перекрестилась, поискала в узелке копеечку, со страхом положила ее в ящик с красками, низко поклонилась и запылила по дороге. Левитан взял теплую монетку и, не отрываясь, взволнованный, провожал ласковым взглядом древнюю женщину. С тех пор он свято хранил ее дар как талисман, и никогда не расставался с ним.

Смерть застала Исаака Ильича за неоконченной картиной «Уборка сена». Он писал одну из самых своих светлых, жизнерадостных и солнечных вещей. В Химках Левитан простудился. Болезнь свалила его. У его постели неотлучно находился А. П. Чехов. После похорон в его столе мы обнаружили связку писем. Художник просил сжечь все его письма и не предавать их гласности. Я присутствовала при сожжении писем Чехова, Серова, Нестерова, Поленова, Корзухина. В тот год стояло удивительное лето, сирень цвела два раза. В тяжелых и душных июльских сумерках лиловые и белые цветы свисали почти до самых подоконников.

В гости к Авиловой приехала ее подруга Екатерина Павловна Пешкова.

– Как здоровье А. М. Горького? – спросила Авилова.

– Ему нехорошо, боюсь, что он приговорен, – вытирая слезы, сказала Пешкова. Женщины истово перекрестились.

– Алексею Максимовичу можно чем-то помочь? – тревожно проговорил добрейший Пильняк.

– Мы опоздали, Борис Андреевич. Была надежда, что его отправят на лечение в Италию или в Швейцарию, но Сталин не разрешил. Теперь он безнадежен, живет в Горках, словно в тюрьме. Около него крутятся врачи, профессора, консультанты, стерегут, как бы не сбежал. – Пешкова тяжело вздохнула. – Скольким людям помог Горький уехать! Скольких спас от голодной смерти! Скольким дал путевку в литературу! На днях, совершенно измученный, он надумал позвонить Сталину, собирался сказать ему что-то важное. Поскребышев, этот холуй с лисьими повадками, передал слова И. В.: «Товарищ Горький должен написать нам, в чем он нуждается, и мы немедленно окажем ему любую помощь». – Пешкова заплакала.

– Может, обойдется, – участливо сказала Авилова.

– А. М. давно следовало поменять климат, правительство хорошо знает, что Подмосковье ему противопоказано.

– Жалко Горького, – с грустью произнес Пильняк, – такой человечище уходит! Не смогли сберечь, а мог бы жить!

18 июня Горький умер.

Торжественные похороны состоялись на Красной площади. Его похоронили у Кремлевской стены. Речи… Речи… Речи… Ораторы буквально захлебывались. Рядом со мной на трибуне зареванные Пильняк, Авилова, Щепкина-Куперник – поэт, драматург, переводчик, внучка прославленного русского актера, бывшего крепостного, Михаила Семеновича Щепкина, писатели Вересаев и Ольга Форш, Михаил Афанасьевич и Елена Сергеевна Булгаковы, актеры и режиссеры Московского художественного театра, Станиславский, Немирович-Данченко, Качалов, Тарасова, Москвин, Тарханов, Книппер-Чехова. Вдали увидела понурого Всеволода Эмильевича Мейерхольда, его поддерживали Зинаида Райх и его верные друзья-«мейерхольдовцы», самый преданный из них, благородный и талантливый Саша Гладков.

Вечером по русскому обычаю Екатерина Павловна в своем доме устроила поминки. За столом она рассказала:

– Много лет хожу в храм, который находится неподалеку от нашего дома. Мы с Алексеем Максимовичем ежегодно оказывали настоятелю и всему приходу материальную помощь. Я не хотела нарушать эту добрую традицию и во время болезни Горького аккуратно делала взносы. На прошлой неделе меня вызвал Хрущев, он не посчитался с болезнью писателя. Сначала пожурил за хождение в церковь, прикинулся добрым, чутким отцом. Потом стал разглагольствовать, что, мол, «скоро разгоним всех церковников, а храмы превратим в клубы и кинотеатры». Попросила в моем присутствии не кощунствовать, он заявил с апломбом: «Товарищ Пешкова, особняк на Малой Никитской вам придется освободить! Я – первый секретарь Московского городского комитета партии – не имею такого дома. Ваш Горький доживает последние дни, а вам, его вдове, хватит и двух комнат». Ответила, что дом станет свободным только после моей смерти. Написала тут же сердитое письмо Калинину, и, конечно, общественность вмешалась. У Хрущева руки оказались слишком короткими. Правительство дало согласие сделать в доме мемориальный музей Горького.

– Екатерина Павловна, – сказал Саша Гладков, – разрешите мне написать об этом статью в «Литературную газету».

Пешкова улыбнулась:

– Сашенька, спасибо вам, но такую статью никто не напечатает, в набор она может пойти только по личному разрешению Сталина.

Гладков не унимался:

– А если попробовать?

– Бесполезно, своими действиями попадете в «черный список», и тогда дорога в литературу для вас навсегда закроется.

За мной приехали карлик Ежов и Поскребышев.

– Сегодня, В. А., у нас с вами тяжелый день, – произнес Николай Иванович. – Мы едем в Кремль. С вами хотят побеседовать товарищ Сталин, Жданов, Маленков.

Сороколетний мужчина, Жданов из-за тучности выглядел намного старше своих лет. Сильный, пусть не очень глубокий ум шел в нем рука об руку с идеологическим фанатизмом – более подавляющим, чем у большинства его партийных коллег. После убийства Кирова

Жданов залил Ленинград потоками крови. Разглядывая меня, Андрей Александрович спросил:

– Какое впечатление на артистов Большого театра произвела музыка в опере «Тихий Дон»?

Наученная горьким опытом говорить вождям не то, что думаю, ответила:

– С огромным удовольствием пою Аксинью, эту партию исполняет также солистка оперы Бронислава Златогорова, у нас с ней идет кровопролитная борьба за каждый спектакль.

Улыбаясь, Жданов показал оскал крупных лошадиных зубов. Оказалось, что я попала в точку, Дзержинский был его любимцем. Торопливо подошел Сталин:

– В. А., мы спасли вас от многих бед, – сказал он. – Вы знаете, с каким доверием мы к вам относимся! На вашу гражданскую долю выпало серьезное испытание, через несколько минут мы будем присутствовать на допросе ренегатов Зиновьева и Каменева. После утверждения приговора вам придется выступить на собраниях интеллигенции Москвы, Ленинграда, Киева и других промышленных городов. Такое поручение следует рассматривать как правительственное задание. Заверяю вас, что мы в долгу не останемся.

– Сумею ли я справиться с таким важным поручением?

– Какие еще имеются конкретные вопросы? – спросил Сталин. Вошел Поскребышев:

– В приемной находится товарищ Ягода.

– Пусть войдет. – И почти ласково – Генрих Григорьевич, у тебя все готово?

– Да, И. В.

– Хорошо, мы сейчас приедем, товарищ Жданов сядет в мою машину, товарищ Давыдова поедет вместе с Маленковым и Ежовым. Александр Николаевич, вы остаетесь, со Шкирятовым придете на вечерний допрос.

Когда из Кремля выезжали правительственные машины, движение городского транспорта перекрывалось. Лубянка оцеплена специальной охраной, обратила внимание на нерусские лица. В здание НКВД нас провели через центральный подъезд. Внизу ждали Власик, Агранов, Ежов. По нарядной, до блеска начищенной лестнице поднялись на второй этаж.

– И. В., мой кабинет в вашем распоряжении, – подобострастно проговорил Ягода.

– Шторы надо завесить! – распорядился Сталин. – Дневной свет отвлекает от работа.

Сталин опустился в кресло наркома. Над ним возвышался его собственный портрет, написанный придворным живописцем Сергеем Герасимовым.

Агранов приказал подать чай с бутербродами.

– Товарищи, мы сюда приехали не веселиться, а трудиться, – сухо проговорил И. В., – на еду мы с вами еще не заработали.

В кабинет ввели Зиновьева и Каменева. Не постучавшись, вошел Вышинский.

– И. В., разрешите присутствовать?

– Садитесь около меня.

Подследственных я узнала с трудом. Бледные, впалые щеки, лица припудренные: они в синяках и кровоподтеках. Зиновьев в сером выутюженном костюме, Каменев – в черном. Выцветшие, побуревшие от частой стирки рубашки, явно с чужого плеча, старомодные галстуки, заношенные полуботинки– одеяние их не красило. Им указали на стулья. Мертвым взглядом потухших глаз Зиновьев обвел присутствующих. На какую-то долю секунды, чуть с удивлением и даже с некоторым замешательством он остановился на мне. Я вздрогнула, словно мое тело прорезал электрический ток.

– Андрей Януарьевич, вам как генеральному прокурору СССР полагается задать первый вопрос.

– Гражданин Зиновьев, вы признаете себя виновным в предъявленном вам обвинении?

– Да, – ответил тот тихо.

– Вы, гражданин Каменев? – Вышинский бесстрастно повторил тот же вопрос.

– Да, гражданин прокурор.

Каменева увели. Сталин спросил Зиновьева:

– Повторите то, что вы говорили на предварительных допросах?

– Могу ли я быть уверенным, что чистосердечное раскаяние сохранит мне жизнь?

– Вы можете не верить Сталину, но Политбюро обязаны верить.

– Не понимаю, в чем дело? Что за торговля? – взвизгнул номенклатурный карлик Ежов. – Товарищ Сталин не умеет лгать, кривить душой, обманывать, гражданин Зиновьев, вам это хорошо известно!

В кабинет наркома важно проследовали Молотов и Ворошилов, они со всеми поздоровались за руку.

– Я хочу кое-что пояснить, – сказал Вышинский. Сталин милостиво кивнул головой.

– Троцкий из-за границы и Зиновьев внутри страны усиленно форсировали убийство Кирова. В этих целях в июне 1934 г. Каменев по поручению «Объединенного троцкистско-зиновьевского центра» ездил в Ленинград, где вел переговоры об организации террористического акта против Кирова с руководителем одной из ленинградских террористических групп – Яковлевым. Не ограничиваясь убийством Кирова, центр подготавливал ряд террористических актов против товарищей Сталина, Ворошилова, Жданова, Кагановича и Орджоникидзе. Я говорю правду, гражданин Зиновьев?

– Да, гражданин прокурор.

– Вы хотите что-то добавить?

– К концу 1932 г. стало очевидным, что наши надежды не оправдались… Фактом было то, что генеральная линия партии побеждает. Со всей наглядностью сказалась полная беспринципность и безыдейность, которые привели нас к голой борьбе за власть.

– В письме, адресованном в ЦК ВКП(б), от 8 мая 1993 г., в разгар подготовки террористических актов Зиновьев не только отрекается от своих прежних ошибок, но лицемерно клянется в преданности социализму и партии. Свое письмо он закончил следующими словами: «Я прошу вас верить, что я говорю правду и только правду. Я прошу вас вернуть меня в ряды партии и дать мне возможность работать для общего дела. Я даю слово революционера, что буду самым преданным членом партии и сделаю все для того, чтобы хоть отчасти загладить свою вину перед партией и ее ЦК». 16 июня 1933 г. «Правда» помещает его статью «Две партии», в которой Зиновьев старается доказать преданность партии, громит оппортунизм и поет «аллилуйя» победам, одержанным партией. Это было 8 мая и 16 июня, то есть летом 1933 г. И тем же летом, как установлено следствием, на совещании Центра Зиновьев поручает отщепенцу Бакаеву приступить к практическому осуществлению террора. Гражданин Зиновьев, как все это совместить? – Вышинский повысил голос. – Очевидно, вы соскучились по следователям?

Зиновьев испуганно вздрогнул. Плечи его опустились. Сталин вышел из-за письменного стола, около него вырос громадный Паукер, начальник личной охраны.

– И. В., не беспокойтесь!

Вождь страны Советов медленно приближался к допрашиваемому, которого люто ненавидел. Зиновьев сполз со стула, опустился на колени:

– И. В.! Товарищ Сталин! Пощадите! Я устал от побоев! Умоляю вас, простите меня!

– Скотина, какое ты имеешь право называть Сталина товарищем? – грозно, по-петушиному крикнул Ежов. – Замолчи, сука! Забыл, мерзавец, где находишься? Заруби на своем горбатом еврейском носу, что слово «товарищ» для тебя не существует. Понял, крыса, что я сказал?

– Понял, гражданин начальник, – безвольно пролепетал Зиновьев.

Сталин спросил:

– Вы хотели нам что-то сказать?

– Гражданин Сталин! – Зиновьев говорил, стоя на коленях. – Простите меня, вспомните, как я прятал у Разлива В. И. Ленина. Вы, как никто, знаете, сколько сил я отдал партии! Я боюсь следователей, они бьют меня, колют иголками, делают прижигание каленым железом. На моем теле нет живого места, меня морят голодом, по ночам не дают стать, в камере стоит кувшин с соленой водой, крысы не дают покоя, я нахожусь в подвальном сыром помещении.

– Хватит болтать! Ваше красноречие нам известно. Мы отвлеклись от основной темы, – перебил Сталин. – Лирики достаточно!

Вмешался Молотов:

– Кто разрешил этому негодяю разыгрывать перед нами гнусный фарс?

– Хорошо, я буду говорить, – еле слышно произнес Зиновьев. – Разрешите выпить стакан горячего чаю?

Принесли чай с бутербродами. Надо было видеть, с какой жадностью голодный человек накинулся на еду.

– Если нас удовлетворят ваши показания, – сказал Вышинский, – получите бульон, курицу, рюмку коньяка, фрукты, свежие овощи.

– Еще такую падаль коньяком поить? – прорычал упитанный, увешанный орденами слесарь – маршал Ворошилов.

Взглянув умоляюще на Сталина, Зиновьев попросился в туалет.

– В штаны давай, сволочь! – пропищал бывший беспризорник Ежов.

Вышинский актерским тоном, но с некоторой укоризной в голосе:

– Подследственный ежедневно подвергается допросам. Николай Иванович, среди нас находится дама, пожалуйста, если можно, без выражений!

– Ничего, пусть учится распознавать врагов, – беззлобно процедил И. В. – Надеюсь, что эта наука нам всем пригодится, как необходимое лекарство во время поноса.

Не. выдержав, я сказала:

– Товарищ Сталин, разрешите мне уехать домой? Я устала.

Вожди повернулись в мою сторону.

– В. А., как же наш уговор? – сказал Жданов.

Пришлось остаться.

Конвой привел Зиновьева. Сталин спросил его:

– Ты будешь говорить по существу или по-прежнему собираешься морочить голову?

– Гражданин Сталин, в чем я должен сознаться?

– В начале допроса ты сказал, что раскаялся в содеянном. Мы хотим знать, о чем идет речь?

– Мы с Каменевым стояли во главе группировки. Большую помощь нам оказывали крупнейшие профессора-троцкисты. Благодаря планомерному отравлению нам удалось ликвидировать председателя ОГПУ Межинского, председателя комиссии советского контроля Куйбышева, писателя Горького. В Ленинграде мы подготовили и осуществили убийство Кирова.

– Назовите всех сообщников! – попросил Вышинский.

– Евдокимов, Смирнов, Бакаев, Мрачковский, Тер-Ваганян, Дрейцер, Рейнгольд, Пикель, Гольцман, Круглянский (псевдоним Фриц Давид), Ольберг Берман-Юрин, М. Лурье, Н. Лурье, секретари Ленинградского обкома партии члены ЦК Чудов, Угаров, Смородин, секретарь Ленинградского областного совета профсоюзов Людмила Шапошникова, Позери, Ксенофонтов. Мы все входили в одну группу.

– Против кого вы готовили террористические акты? – спросил Ежов.

Зиновьев опустил глаза.

– Шкура, когда отвечаешь на вопросы, надо смотреть в глаза! – проревел крошечный маршал.

Бледный, дрожащий Зиновьев собрался с духом:

– Мы собирались ликвидировать Жданова, Ворошилова, Орджоникидзе, Кагановича.

– Путем террористических актов? – заметил Вышинский.

– Да, гражданин прокурор.

– Вы как будто не всех назвали, – бесстрастно процедил Вышинский. Наступила мертвая тишина.

– Мы также готовили убийство товарища Сталина.

– Гражданин Зиновьев, объясните: какова цель ваших террористических актов?

– Мы готовили политический переворот с тем, чтобы захватить власть.

Потерявший самообладание Сталин ринулся к Зиновьеву, вместе с Паукером они скинули его со стула и вдвоем начали топтать сапогами.

– Я не забыл, – брызгая слюной, кричал Сталин, – как ты, собака, вместе с Каменевым 10 и 16 октября 1917 г. умышленно голосовал против вооруженного восстания!

Целуя Сталину сапоги, Зиновьев униженно заглядывал ему в глаза:

– Гражданин Сталин, каждый человек имеет право на ошибки. Маркс и Энгельс тоже ошибались.

Молотов, заикаясь:

– Смотрите, какое ничтожество! Он сравнивает себя с основоположниками марксизма! Товарищи, это же нонсенс!

– Уведите подследственного! – приказал Вышинский конвою. – Накормите Зиновьева обедом по высшей категории и дайте ему вина.

Ягода, обращаясь к Сталину:

– И. В., вы довольны проделанной работой?

– Тебя и твой аппарат будем крепко награждать, довольными останетесь на всю жизнь, – задумчиво произнес Сталин.

Конвой ввел Каменева. Он держался мужественней Зиновьева.

– Мы хотим знать, – сказал И. В., – почему ты, еврей Розенфельд, взял русский псевдоним?

Умный Каменев ответил с грустной улыбкой:

– Ульянов – Ленин, Скрябин – Молотов, Джугашвили – Сталин, Собельсон – Радек, Радомысельский – Зиновьев, Фюрстенберг – Ганецкий, Тер-Петросян – Камо, Цадербаум – Мартов, Гельфонд – Парвус, Бриллиант – Сокольников, Бельтов – Плеханов…

– Зиновьев подделывается под товарищей Маркса и Энгельса, а ты, бандитское рыло, бравируешь именами товарища Ленина и товарища Сталина? – истерически крикнул карлик Ежов. В руках у него оказалась тяжелая плетка с железным утолщением на конце. – Ты мало получил? Еще хочешь?

– Я отказываюсь от дальнейших показаний, – твердо проговорил Каменев. – Отправьте меня в камеру, я объявляю голодовку.

– Товарищ Ежов погорячился, – сказал Вышинский, – он пошутил.

Каменев твердо:

– Пока гражданин Ежов не выйдет из кабинета, я отказываюсь отвечать на вопросы.

– Вы забыли про наш уговор? – медленно проговорил Сталин. – Что ты из себя недотрогу разыгрываешь? Тоже мне целка! Забыл, как в 1933 г. Киров тебе и Зиновьеву помог восстановиться в партии? Вы его уничтожили. Тебе Горький помог, при его содействии тебя назначили директором издательства «Академия». За это вы убрали старого, заслуженного писателя. Мы ничего не забыли! Когда ты был председателем Московского Совета, ты на откуп отдал регенегату Угланову московскую партийную организацию. Ты возомнил, что после смерти Ленина станешь его преемником и повернешь завоевания народа, нашу партию в другую сторону, на путь троцкизма и развернутого капитализма?

Каменев спокойно:

– Гражданин Сталин! Я – подсудимый, нахожусь всецело в вашей власти. Во время последнего разговора в Кремле я признал свои ошибки, принял на себя целый ряд обвинений, вы дали честное слово большевика, что сохраните мне жизнь. Почему на допросе, где присутствуют члены Политбюро, руководители советского правительства, вы разрешаете гражданину Ежову так недостойно себя вести?

Сталин со злой иронией:

– Вы, Каменев-Розенфельд, собираетесь из обвиняемого переквалифицироваться в обвинителя? Из этого трюка ничего не выйдет. Мы вас спрашиваем вторично: почему вы совершили злодейское убийство и уничтожили руководителя ленинградских большевиков С. М. Кирова? Для чего отравили А. М. Горького, который никому не мешал? Он был виноват в том, что писал нужные для народа книги?

– Я уже во всем сознался. Гражданин Сталин, зачем вам понадобилось устраивать вторичную экзекуцию? У меня нет душевных сил переносить все эти ужасы.

Молотов елейно:

– Лучше поделитесь «творческими планами». Здесь можно свободно говорить. Назовите единомышленников!

Вышинский, актерствуя:

– Товарищ Сталин, можно ли после таких ответов разговаривать с этими людьми на каком бы то ни было политическом языке? Разве мы не вправе говорить с ними только одним языком Уголовного кодекса и рассматривать их как уголовных преступников, как отпетых и закоренелых убийц? Каменев признал, что организация террора была единственным средством, с помощью которого они надеялись прийти к власти, и что именно на базе этой террористической борьбы велись и в конце концов успешно завершились переговоры об объединении между троцкистами и зиновьевцами. Их объединил террор.

– Список лиц, – Каменев ненавидящими глазами посмотрел на себялюбивого прокурора, – при помощи которых мы пытались совершить политический и государственный переворот, имеется у следователей и лично у гражданина Ягоды, который вместе с гражданином Аграновым присутствовал на всех допросах.

Вышинский:

– При каких обстоятельствах вам удалось завербовать гражданина Зиновьева?

Каменев:

– Он всегда находился в оппозиции. Все годы мы стояли на одной платформе.

Вышинский:

– Вы не ответили на вопрос Вячеслава Михайловича Молотова.

Каменев:

– Мы предполагали арестовать гражданина Сталина и членов советского правительства.

Вышинский:

– Арестовать или совершить преднамеренное убийство? Это квалифицируется по-разному! В протоколах допросов имеется другая формулировка! Вы, гражданин Розенфельд-Каменев, собирались убить товарища Сталина и его соратников! Что вы морщитесь? Разве мы искажаем вашу основную мысль? Неужели мы занимаемся мистификацией?

Каменев:

– Нет, вы говорите правильно.

Вышинский:

– Почему вы хотели убить товарища Сталина?

– Гражданин Сталин! – Каменев встал. – Гражданин прокурор! Граждане члены советского правительства! Я чистосердечно сознался в совершенных преступлениях, назвал имена и фамилии соучастников, единственная к вам просьба: сохранить мне жизнь. После долгих раздумий я пришел к убеждению, что политика партии, политика ее руководства победила в том единственном смысле, в котором возможна политическая победа социализма, что эта политика признана трудящимися массами.

Вышинский:

– Это заявление замечательно и по своей беспринципности и по наглому цинизму: именно потому, что политика партии победила, они вели борьбу против ее руководителей.