Текст книги "За Кубанью (Роман)"

Автор книги: Лазарь Плескачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Зачерий назначает время собрания и отдает приказания Магомету.

– А теперь, – снова ввязывается в разговор Салех, – пока милиция будет допрашивать свидетелей убийства Нух а, приглашаю дорогих гостей прогуляться по аулу и заглянуть в мою убогую саклю. Пусть гостья посмотрит, как живет трудовой человек, если он не ленится.

Сомова колеблется: стоит ли до собрания?

– Не забывай, Катя, что ты в ауле, – шепчет ей Зачерий. – Тут все держится на обычаях. Отказаться – значит кровно обидеть человека.

Этого Сомова, разумеется, не знала. Конечно, нужно считаться с местными обычаями. Зачерий прав.

Салех выводит гостей на площадь, становится справа от женщины.

– Таков обычай, – поясняет Зачерий. – Если по улице идут двое, то младший обязан занять место слева. Если же идут трое, порядок меняется: младший становится по правую руку старшего. Это на тот случай, если старшему вздумается дать одному из спутников поручение. Младший уйдет, а оставшимся не нужно будет перестраиваться.

Сомова поражена. У русских ничего подобного нет, ходят как попало.

Но вот и дубовые ворота Салеха. Бесшумно раскрывается калитка. Справа от нее – большой дом, в глубине двора – другой, поменьше, еще дальше – третий. Двор утрамбован, чисто подметен, нигде ни травинки, ни пылинки: Куры кудахчут где-то за плетнем, в отдельном загоне – овцы. Каждый сверчок имеет здесь свой шесток. Это ясно.

– Кебляг! – кланяется Салех у порога, и Зачерий поясняет, что это соответствует русскому «милости просим», «пожалуйста».

На взгляд Сомовой, выросшей в семье екатеринославского каталя, сакля Салеха вовсе не убога: на стенах ковры, старинное оружие, золототканые безделушки. Посреди комнаты – большой стол, покрытый узорной скатертью. Сомова застывает в дверях.

– Это – большая кунацкая, – поясняет Зачерий. – Здесь хозяин принимает самых почетных гостей.

Сомова робко притрагивается к золоченому ободку кинжала, висящего на персидском ковре, ей и в голову не может прийти, что ободок вовсе не золоченый – в сакле у Салеха подделок не держат.

– Не все, наверное, могут иметь такие кунацкие, – тихо замечает она.

– О, конечно, – тотчас же соглашается Зачерий. – Но не подумай, Катя, что дело в зажиточности. Ты ведь читала ленинский труд «Развитие капитализма в России». Адыги, если взять их в общем и целом, – довольно однородная масса, феодальная община. Для настоящего адыга главное в жизни – гостеприимство, взаимопомощь. Если у адыга бедная кунацкая, если он недостойно примет гостя, знай: этот человек ленивый, жадный, забывший об обычаях.

Пока Сомова знакомится с обычаями горцев, хозяин дает распоряжения насчет обеда. И он появляется, как в сказке «Столик, накройся», – впархивает в кунацкую на руках молодой женщины.

– Жена Салеха Чебохан, – представляет ее Зачерий.

Поставив столик, Чебохан неловко пожимает руку Сомовой. При этом она сильно краснеет и бесшумно исчезает.

– А обедать она с нами не будет? – искренне удивляется Сомова.

– Она только что пообедала вместе с детьми, – поясняет Салех. – Разве меня дождешься? После налета банды никого в ревком не затащишь, приходится одному всеми делами заниматься. Должен же кто-то рисковать. Вот поэтому-то вы и находитесь все время на волосок от смерти.

От этих слов Сомовой делается не по себе. Ей действительно приходится рисковать, но тон Салеха пропитан лестью.

– Где вы научились так хорошо говорить по-русски? – интересуется гостья.

– Немножко знаю, – смущенно говорит Салех. – Приходилось ходить в город на заработки. – В подробности вдаваться не следует – стоит ли утруждать гостью малозначительными деталями? А Зачерню и без того известно, как Салеху доставался хлеб – на должности управляющего миллионера Трахова бездельничать не приходилось.

«Пожалуй, подходящая кандидатура на пост председателя, – прикидывает в уме Сомова. – По собственному почину сидит в ревкоме, да и русским неплохо владеет. Где-то батрачил…»

За столом между тем течет спокойный разговор, и все больше об обычаях. На них Зачерий, как говорится, собаку съел. Он не умолкает почти ни на миг. О разных обычаях, один удивительнее другого, слышит от него совсем растерявшаяся Сомова, при этом он успевает отдать должное столу.

– Одним из достоинств нашего народа, – говорит Зачерий, с аппетитом обгладывая баранью ножку, – является аскетизм. Настоящий адыг никогда не станет говорить о еде. Пища в его представлении – предмет низменный.

Никогда в жизни не приходилось Сомовой сидеть за таким обильным столом. Зачерий, замечающий абсолютно все, подает ей чашку с напитком белого цвета:

– Пожалуйста, это бахсма. Попробуйте. Уверяют, что бахсма вкуснее русского кваса.

Сомова выпивает всю чашку: да, бахсму придумали не дураки. А теперь можно уточнить повестку дня собрания.

– Прошлый раз вы не успели выбрать комиссию по перераспределению земли, – вспоминает она. – Значит, поставим также вопрос о выборе комиссии, пусть начинает передел. Это сейчас главное.

Зачерий с сомнением чмокает губами: подошло ли время? Алхас-то еще стоит в лесу. Что ему стоит повторить налет? Опасно и другое – страх есть страх, аульчане сейчас могут выбрать в комиссию не тех людей, каких нужно. Но лучше всего дождаться собрания, оно само все покажет. Народ – самый чуткий барометр.

Гости благодарят хозяина.

– После собрания – ко мне, – предупреждает всех Салех.

Таков наш обычай, – просвещает Зачерий Сомову. – Уж коли ты пообедал у человека и остаешься в ауле на ночевку, будь добр идти к нему, а то он, чего доброго, решит, будто чем-то обидел гостя. Хозяина менять нельзя.

Эти полезные сведения из быта черкесов Сомова слушает невнимательно. Ее беспокоит какая-то мысль, сразу и не уловишь, голова забита побасенками Зачерия. Ах, да: ей что-то перестал нравиться хозяин. Какой-то вертлявый, скользкий, что ли. Видно, мало физическим трудом занимался. И зачем только она слушала сказки о ленивых бедняках? Как дурочка. Отец ее с детства гонял вагонетки на Брянском, мать там же надорвалась, сама она с двенадцати лет вынуждена была стать трактирной посудомойкой. Вся их семья трудилась без роздыха, по даже жилья человеческого не имела – ютилась в сыром подвале на Иорданской. Только весной наступало раздолье – подвал заливало днепровским паводком, и они перебирались на чердак.

«Что-то ты не учла, Катя, – корит она себя. – Как бы эта баранина не вышла тебе боком…»

Ох как трудно без языка! Понимала бы адыгов, может, и не сидела бы за тем столом. Она вспоминает подробности собрания, о которых упоминали в исполкоме. «Стой– стой, кто-то напал на атамана, он кого-то огрел нагайкой. Кого?» Зачерий недоуменно пожимает плечами:

– Я об этом не слыхал, сейчас спросим у Салеха.

– Э… – морщит лоб Салех. – Ага, вспомнил: Умар. Вообще тогда каша получилась, не поймешь, кто кого…

На площади собрался весь аул. Располагаются, как обычно: молодые подальше, пожилые поближе. Еще дальше, чуть не у самой дороги, столпилась детвора, вернее, одни девчонки; мальчишки, невзирая на подзатыльники, шныряют среди мужчин.

Стоя на крыльце, Сомова разглядывает собравшихся. Все мужчины в папахах, двое в буденовках. «Постой, постой, кажется, один из них русский, вот тот, во френче». Она приглядывается к нему: из-под буденовки видны бинты. Раненый?

– Кто это там в буденовке с перевязанной головой? – спрашивает Сомова.

– Дружок Ильяса, того самого, за которого заступился атаман, – отвечает Салех. – Не знаю его.

– Буденновец! Хорошо бы с ним поговорить! – загорается Сомова.

– Неудобно как-то, – вмешивается Зачерий. – Лучше после собрания. А то люди подумают, будто мы с кем-то сговариваемся. Заметят, что мы с ним шушукаемся, тогда всё, останемся одни на площади. Потерпи уж…

Он снова прав. Очень жаль.

На площадь выезжает тачанка с милиционерами. Она привлекает всеобщее внимание. Милиционеры пялят глаза на живописных широкобровых стариков в папахах, с кинжалами поверх черкесок.

– Начнем? – склоняется к Сомовой Салех. – Зачерий говорил, что вы собирались сделать доклад о раскрепощении женщин.

– Кому тут нужен мой доклад, – хмурится Сомова, – Кто меня поймет? Зачерий, выбирайте президиум.

Тревожно бьется сердце Сомовой – теперь уверена: где-то сбилась с ноги, промахнулась. Может, перепусти собрание на завтра, поговорить с буденновцем, другими, с тем же Умаром? Впрочем, поздно – Зачерий уже приступил к выборам президиума. Шум, крики. Вверх вздымаются папахи – председатель собрания избран. На крыльцо неторопливо поднимается человек с лицом, как бы перехваченным наискосок рубиновой лентой.

– Умар, – осведомляется со своей неизменной улыбочкой Зачерий, – ты когда-нибудь проводил такие большие собрания?

– А что, ты хотел бы поручить это своему хозяину Салеху? – говорит Умар. – Четлибж понравился? – Он оглядывает Зачерия с головы до ног с явным презрением.

Сомова перехватывает этот взгляд: что тут происходит?

– Открывай собрание и предоставь мне слово, – не обращая внимания на едкую реплику, начальственным тоном приказывает Зачерий. – Я все разъясню.

– Слово просит Зачерий, – объявляет Умар. – Говори!

Зачерий сообщает, что в связи с убийством Нуха им нужно выбрать нового председателя, теперь уже не ревкома, а Совета. Он долго перечисляет качества, которыми должен обладать претендент на такую должность: грамотность, знание жизни, умение ладить с людьми, трудолюбие, даже некоторая зажиточность – бедный начальник может польститься на взятки. Время сейчас тяжелое, обиженных много, вот кое-кто и пользуется.

– Ясно! – Умар хлопает оратора по плечу. – Мы и сами знаем, какого человека выбрать. Нам нужен председатель, который бы горой стоял за Советскую власть и не жалел себя для народа. Как Нух!

– Нахал, – шепчет Зачерий Сомовой. – Не дал закончить речь.

– Да что тут развозить? – удивляется Сомова.

Это понял и Умар. И вообще, как потом узнала Сомова, он неплохо говорил по-русски, но с очень заметным акцентом, и потому стеснялся. Он улыбнулся Сомовой, сказал «Карашо» и объявил:

– Называйте фамилии. Кто заменит нам Нуха?

– Ильяс!

– Салех!

– Умар!

Людей не пришлось тянуть за язык. По этим выкрикам Сомова поняла, что в ауле имеется несколько группировок, и у каждой – своя кандидатура.

Первым дал себе отвод председатель. Умар считал, что Ильяс лучше справится с таким большим делом, да и грамотнее он, два года воевал за Советскую власть.

На крыльцо поднимается Джанхот. Говорит спокойно, уверенно, взвешивая каждое слово, употребляя идиомы и иносказания – не каждый адыг с ходу проникнет в сокровенный смысл сказанного.

– Ильяс человек неплохой, детей у него много, говорят, даже воевал где-то. Возможно, что это и так. Если человек говорит, ему нужно верить. Что получится, если мы не станем верить друг другу. Алхас тут кричал, что Ильяс его брат. Что имел в виду Алхас, мы не знаем. Я, Джанхот, полагаю, что, пока у Алхаса сила, может, и хорошо иметь председателя с такими связями. Тогда я за Ильяса. – Выкрикнув это, Джанхот поднял вверх обе руки.

За время, проведенное в ауле, Максим научился понимать адыгейскую речь. Если говорили прямо, без ужимок, медленно. Скрытый смысл выступления Джанхота до него не дошел, более того, ему и впрямь показалось, будто оратор поднял обе руки за его друга. Но, взглянув на Ильяса, догадался: что-то важное, видимо самое важное, от него ускользнуло.

– Что он такое сказал? – Максим наклонился к побледневшему от оскорбления Ильясу. – Я не уловил…

– Потом расскажу, – выдавил Ильяс. – Постой, что там такое?

Умар, которого возмутила речь Джанхота, крикнул ему в лицо, что он бессовестный лжец.

– Я лжец? – Бабье лицо Джанхота побагровело.

– Лжец и негодяй! – подтвердил Умар. – Ты ведь знаешь, что Ильяс боец Первой конной армии и к Алхасу никакого отношения не имеет.

– Я лжец? – Джанхот бросился к Умару. – Мало тебе дали…

Зачерий стал между Умаром и Джанхотом – самый подходящий момент, чтобы взять власть в свои руки.

– Но-но, петухи, нашли место. – Он обвел площадь спокойным взглядом. – Умар, конечно, прав – Ильяс сражался в армии Буденного.

– Видишь, – теребит Максима Ильяс. – Люди знают правду.

– Но… – продолжил Зачерий после паузы, – но Советская власть потому и считается народной, что она прислушивается к голосу народа. Раз поступили сигналы насчет связи Ильяса с бандитами, их надо проверить. Уверен, что имя Ильяса останется незапятнанным! Тут находятся работники милиции, попросим их оградить от клеветы человека, сражавшегося за Советскую власть. А пока что остается одна кандидатура – Салеха. Кто за него, прошу поднять папахи.

Поднимается невообразимый шум. Молчит лишь ошеломленный Умар: как все вывернул, гад!

В воздухе то тут, то там замелькали папахи.

– Хватит! – подвел итог Зачерий. – Председателем избран Салех.

Это Сомова поняла и без перевода.

– За Умара почему не голосовали? – возмутилась она.

– За Умара? Он же сам снял свою кандидатуру, вы разве не поняли? Как быть со вторым вопросом? Впрочем, пусть это решает председатель.

– Мне кажется, – проговорил Салех, – что с комиссией лучше повременить. Кто даст гарантию, что Алхас и ее не порубит?

– Я не раз говорил Полуяну, что делить землю под боком у банд крайне рискованно, – заметил Зачерий.

– Ладно, – вздохнула Сомова. – Теперь ждать недолго.

– Объяви, что собрание закончено, – повернулся Зачерий к Умару.

– Я тебе не холуй! – выкрикнул Умар и, сбежав с крыльца, присоединился к Ильясу и Максиму.

Люди начали расходиться – делать им здесь больше нечего.

– Я хочу поговорить с Максимом, – напомнила Сомова Зачерию. – Теперь-то нас уже ни в чем не заподозрят.

– Эй, Максим! – подал голос новый председатель. – Сюда!

Максим неторопливо направился к крыльцу, на ходу одергивая новый френч – «енеральский трахей» не улегся еще на нем.

Сомова вглядывается в бледное грустное лицо Максима.

– Извини, – говорит она, подавая руку, – что не поговорила с тобой перед собранием: люди могли подумать, будто мы сговариваемся. Я инструктор облисполкома Екатерина Сомова.

– Перегудов, – назвался Максим. – Ты, конечно, партийная?

– Конечно.

– Вот видишь, Катерина, тут я с тобой не согласен. Коммунисты обязаны обо всем договариваться заранее. Не сделали этого – и здорово сплоховали. – Он рассказал о себе, Ильясе, кратко познакомил с обстановкой в ауле.

Садится солнце. Снова тополя бросают тень на крыльцо, как тогда, когда на площадь ворвался Алхас. Ильяс, ожидающий Максима, снова переживает все сначала. Проклятье! Лучше получить пулю в лоб, чем этот плевок. Глядя на друга, молчит и Умар. Кажется, он читает мысли Ильяса.

– Большая ошибка, – признает наконец Сомова. – Если бы я понимала по-черкесски…

К ним подходит следователь. Он закончил опрос, можно ехать.

Им теперь оставаться нет смысла: дело сделано.

– Как чувствуешь себя? – обращается Сомова к Максиму. – А то поедем? Долечишься в городе, включишься в дело, теперь каждый коммунист на учете. Решай.

Максим не колеблется – конечно, пора ехать, Меджид-костоправ не подкачал. Он сообщает. Ильясу и Умару о своем решении. Ильяс чувствовал это. Ох, не ко времени расставание.

– Растрясет, – недовольно бросает Ильяс. – Уж лучше я тебя завтра сам отвезу.

– Еще и лошадей гонять из-за меня… – Максим опускает глаза: резать – так сразу, без проволочки, не так больно будет. – Пошли, попрощаюсь с Дарихан, с детишками.

Сборы недолги. Максим набрасывает на плечи шинель, сует в карман кисет. Дарихан протягивает ему кулек с лепешками. На глазах – слезы: очень привыкла к русскому, родным братом стал. В ауле Максима почитали за то, что их земляка спас, но ведь она сумела разглядеть и нечто большее – уверена была, что не случайность это, что Максим ради друга ничего не пожалеет. Шмыгают носами девчонки, насупилась Мариет. Старается казаться спокойной Биба – таков этикет, – но красные пятна на щеках не скроешь. Очень надеялась, что сумеет он на Аюба повлиять. А теперь что будет?

– Погоди, Максим, – вспоминает Дарихан. – Еще минутку… – Она вбегает в дом, возвращается со свертком: чистое белье, полотенце, портянки. – Бери, Максим.

Подходит Ильяс со своим вещевым мешком и молча запихивает туда весь Максимов скарб. Челюсти сводит судорога, не разжать. Умар отворачивается: можно ли смотреть, как двое мужчин обнимаются у всех на глазах.

Ильяс и Умар остаются на месте, Максим, волоча мешок, плетется к калитке.

Из переулка на коне появляется Зачерий. На его круглом лице еще более круглая улыбка.

– Где воевал, земляк? – осведомляется он таким тоном, каким обычно разыскивают однополчан. Улыбка эта, сочувственные нотки в голосе да и весь такой открытый, простецкий облик Зачерия разоружают Максима.

– Воевал рядом с Ильясом, – отвечает он.

Зачерий хлопает себя по лбу.

– Надо было, нам поговорить перед собранием, – сокрушенно восклицает он. – Я расспросил аульчан, узнал, как Ильяс стал «братом» Алхаса. И смех, и грех… Поторопились…

– Да, здорово поторопились вы с Салехом, – подтверждает Максим. – Не из того он теста, чтобы поддерживать Советскую власть. Богатей!

– «Вы»! – взрывается вдруг Зачерий. – А может, мы? Не думал, что коммунисты так легко отказываются от ответственности.

– Не отказываюсь я, но…

– Позволь, позволь! – не дал досказать ему Зачерий. – Поглядим в лицо фактам. Когда-то, много лет назад, отец Ильяса спас Алхаса от верной гибели. Так? Вот-вот, дорогой, так. Бандит с тех пор считал отца Ильяса своим отцом, а самого Ильяса – братом. Верно я говорю? Вот он и старается не дать в обиду братишку. Но ведь сам-то Ильяс не считает Алхаса братом. Как же ты мог спокойно выслушивать клевету в его адрес? Почему не поднял голос при народе?

Сгоряча Зачерий хлопает коня по холке, он вздымается на дыбы.

– Н-но, ты… – Зачерий ловко осаживает коня. – Да я, Максим, тебе не в укор, у русских одни обычаи, у адыгов другие. Но факт остается фактом – ты знал правду про Ильяса и в такой важный момент промолчал.

Максим и сейчас молчит – эта поразительная смесь правды, полуправды и лжи сбивает его с ног. Надо бы объяснить Зачерию, что он не так уж силен в адыгейском языке, что речь Джанхота показалась ему вполне нормальной, никакого подвоха в ней он не уловил, что вовсе не в обычаях русских отступаться от друзей, что он готов костьми лечь за Ильяса, что коммунисты и не мыслят отказываться от ответственности. Но инстинктивно чувствует, что никакие слова положения не изменят, безапелляционный в своих суждениях Зачерий их даже не услышит.

– Да не расстраивайся ты так, – вдруг дружески улыбнувшись, замечает Зачерий. – Могли и тебе не поверить. Остается одно – требовать работы от Салеха, пусть потрудится на благо народа. Я его предупредил: чуть начнет вилять – к стенке! Даже в нашей горской секции имеется дворянская прослойка – зятек князя Адиль-Гирея. И что? Вкалывает за милую душу. Вот только революционной решительности еще не хватает нашему Рамазану, но и это придет, переварится в горниле классовой борьбы, поумнеет, хлебнув настоящей жизни. Двинемся, что ли. Наган-то далеко не прячь, мало ли что…

Максим усаживается в телегу рядом с Сомовой. Небольшая колонна трогается. За ними следуют подводы с милиционерами, следователем. Поскрипывают колеса. Стучат колеса. Пылят колеса. Позади – последние плетни, дорога выбегает в степь. Справа темнеет громада леса.

Ездовые нахлестывают лошадей, непроизвольно косясь на лес, милиционеры крепко сжимают винтовки. И не зря – на опушке появляется группа всадников.

Теперь уж не нахлестывают, а хлещут лошадей ездовые. Зачерий уже не впереди, а позади. Через седло – маузер.

Копыта стучат или бьются сердца? Минута, еще одна, и вот уже дорога начинает забирать влево. Лес редеет. Грозовую тучу словно относит ветром. Раздается чей-то нервный смешок, резкий выкрик. Зачерий снова обгоняет отряд и переводит коня на строевую рысь.

Напряжение спадает, и Максим вдруг с необыкновенной силой ощущает, что расстался с аулом навсегда. Бывает, уносятся в пропасть прошлого долгие годы, не оставляя следов и отметин. Так было на каторге. Дни там похожи один на другой, словно вороны, черными стаями носившиеся вокруг острога. Три месяца в ауле для Максима – как три жизни, прожитых одна за другой. Первая началась, когда он увидел небольшой прямоугольник окна, услышал чужую речь, в которой горловые звуки удивительно сочетались с напевностью интонации. Незнакомая речь звучала, как слова позабытой песни, хотелось вспомнить их. Смысл некоторых фраз Максим начал понимать задолго до того, как к нему вернулись силы.

Склоненное над ним, полное невыразимой тревоги лицо Дарихан; ложка, которую Мариет пытается втиснуть ему в рот и неожиданно радостный запах бульона; глубокие, бесхитростные глаза Бибы, ее нескончаемые рассказы; и, наконец, решающий визит Меджида-костоправа, возвращение сознания – все это этапы первой его жизни в ауле.

А может, и неверно будет назвать это целой жизнью. Скорее это рождение и детство. Зачем наступает отрочество и юность. Максим впитывает в себя окружающее, оно входит в него, по-своему преломляясь и преобразуясь, словно солнечный луч в пшеничном колосе. По поступкам, жестам, отдельным репликам, которые уже начинает понимать, разгадывает Максим характер народа, издавна окруженного ореолом зловещей таинственности. Дарихан отрывала куски от своих малюток, чтобы выходить его, чужого, а по шариату – неверного, гяура. Отрочество и юность – восторги узнавания. Он узнавал, и восхищался, и думал, что хоть и дорогой ценой получил на это право, но не потерял ничего, а напротив, обогатился сам.

И незаметно пришла третья жизнь – зрелость. Она наступила, когда он стал выздоравливать, когда адыги, не боясь утомить его, вели у его постели бесконечные споры о жизни, о земле, об аллахе, о самообороне. Порывистый Умар, лавирующий Лю, верный Гучипс, упругий и твердый, словно пружина в затворе, Нух. Особняком стоит его хозяин, друг и брат – Ильяс. Максиму кажется, будто он не совсем типичный адыг, по крайней мере, не такой, каким он рисуется в сказках Бибы. Ильяс немного сутул, лицо его не бесстрастно, а выразительно до предела – на нем прочтешь все, что творится в душе. Границы между добром и злом он проводит совсем не там, где, например, Умар. Он терпелив и терпим и, пожалуй, видит в иных людях больше хорошего, чем есть. И это не самообман. Максим в этом убедился. Ильяс не по-глупому доверчив, а убежден, что всякий человек способен на хорошее. Порой Максиму кажется, что перед ним – несколько Ильясов. Но ведь это один и тот же человек, который по-разному раскрывается в свете различных событий и по-разному реагирует на них. Иной раз эта реакция оказывается настолько неожиданной и непонятной, что прямолинейному Максиму не по себе становится. Да свой ли ты? Ты ли это два года рубился со мной в одном строю? И этого Ильяса, со всеми его странностями, Максим полюбил, как брата, полюбил людей, которые выходили его, полюбил аул. Теперь у него две родины.

Возможно ли – две родины?

Очевидно, возможно, ведь так оно и есть. По крайней море, у него, Максима.

Кони все дальше уносят Максима от его второй родины, и сердце заполняется уже не физической, а какой-то другой болью, ноющей, сосущей. Тоска, словно судорога, стягивает душу в узел.