Текст книги "За Кубанью (Роман)"

Автор книги: Лазарь Плескачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Улагай глуховат, но виду никогда не покажет. Хоть и недослышит, но ни за что не переспросит. Впрочем, почти все подчиненные знают об этом, и всегда докладывают ему громко и ясно. Увидит человека – через двадцать лет не забудет. Пообещает что-либо – из кожи вылезет, а выполнит. Особенно часто вспоминает он о своих обещаниях при хорошем настроении.

Бродит по лесу Улагай, чуть заметно улыбается: считанные часы отделяют его от осуществления заветной мечты. Машина пущена, мчится вперед, теперь ничто не в состоянии остановить ее, как не остановить несущуюся с гор лавину. Она сметет жалкие, под ветром гнущиеся устои Советов и проложит ему, Улагаю, дорогу к вершине власти.

Он воспроизводит в памяти лица своих главных исполнителей. Юный преданный Аскер, спокойный Измаил, туповатый плут Довлетчерий… Эти люди сделают свое дело, если даже придется сесть на лодку, чтобы не утонуть в крови. Их, как и его, не пугает необходимость физического истребления инакомыслящих. Впрочем, к чему это «инако», Кучук, – чего душой кривить перед зеркалом? Просто – мыслящих. И тогда настанет мир. А женщины сделают свое нехитрое дело – пополнят убыль, уж об этом победители позаботятся.

Он думает о людях, окружающих его здесь. Умрут на месте, но не сдадутся врагу. Заглянуть в душу человека и сразу все увидеть – это не каждому дано. Улагай считает, что овладел этим искусством. Вот хотя бы тогда, во время встречи со связными, сумел же он с первого взгляда выделить связного Алхаса. Лихой рубака, иначе не оказался бы в чести у свирепого атамана, не получил бы в награду маузер. Именно такими и нужно себя окружать.

Он подходит к карте, сразу же отыскивает глазами Тимашевскую. Непростительно задерживаются части десанта. Пора, давно пора проскочить этот рубеж.

«А вдруг не проскочат?» Сердце Улагая на миг останавливается. Обязаны проскочить, на карту поставлено все. Не могут не проскочить, этого союзники не допустят. Кучук имеет точные данные – Врангеля не только снабжают, но и консультируют английское и французское правительства, их весьма авторитетные комиссии неотлучно находятся при бароне.

Хорошее настроение исчезает, словно солнце в грозовых тучах, сердце уже не радостно, бьется, а колотится тревожно и гулко: «А вдруг не проскочат?»

Этот каверзный вопрос не дает покоя. Что это – предчувствие или расходившиеся нервы?

Улагай снова подходит к карте. Эх, если бы на ней отражались перемены, происходящие в настоящее время на полях сражений. Заняли врангелевцы Тимашевскую – белый флажок выскочил в соответствующей точке; захватили повстанцы власть в ауле – еще один флажок… Сразу видишь, где успехи, куда подкрепление требуется.

Не спится и Ильясу. Он занимает позицию неподалеку от своей землянки. Растянувшись под старым дубом, в который раз взвешивает все увиденное, уже сделанное, продумывает, что предстоит сделать. Кемалю удалось загнать в чащобу трех лошадей, там они, стреноженные, отъедаются после поездок. Он решил, что прихватит кого-нибудь из улагаевского штаба – человека осведомленного и не особенно строптивого. Ильяс его свяжет, Кемаль будет ожидать с оседланными лошадьми.

План, поначалу казавшийся почти невыполнимым, обрастая деталями и развиваясь, приобретал вполне реальные очертания.

– Эй, Ильяс, чего не спишь? – раздался хрипловатый голос Аслана.

– Отоспался уже, – не очень охотно отозвался Ильяс. – В нашем ауле никто подолгу не спит, всегда работа находится.

– Найдем тебе работу и тут, – хмыкнул Аслан. – Позаботимся.

В положенное время в окне Улагая погас свет. Теперь в лагере бодрствовали одни лишь часовые. Да еще Ильяс. Да еще Кемаль. Этот ухитрялся передвигаться так, что даже натренированный в разведке Ильяс ничего не мог услышать.

Проснулся Ильяс на рассвете. Выйдя из землянки, сразу же увидел командующего. И понял: произошло что– то чрезвычайное. На нем гимнастерка с погонами, орденами и крестами. Позванивая шпорами, приблизился к Ильясу. На выбритом до синевы лице выражение надменности, барского превосходства господина над рабом. Победа почти что в руках, можно и не заигрывать с солдатней. Скоро каждый будет поставлен на свое место.

– Связных, – обрывисто бросил он, – направлять ко мне.

Впрочем, он лучше других знает, что связные начнут прибывать лишь к вечеру. С небольшой группой всадников Улагай отправился на самый дальний пост. Попытался завязать разговор с часовым, но на все вопросы получал однозначные ответы: «да», «нет»…

– Что вялый такой? – нахмурился Улагай.

Часовой колеблется: говорить ли? Вздохнув, решается.

– В нашем ауле, зиусхан, уже землю переделили. На мою долю ничего не дали. Отец просил мне передать: если не вернусь домой, он явится сюда, высечет меня плетью и погонит в аул, как ишака.

– Решительный он у тебя, – рассмеялся Улагай. – Такой бы и нам пригодился. А насчет земли не беспокойся, уж кто-кто, а мои люди получат ее вдоволь, я за честную службу хорошо отплачу.

Часовой с надеждой и сомнением вглядывается в лицо Улагая. Видимо, решает: можно ли ему верить? И что весомей – улагаевский журавль в небе или советские полтора гектара на душу в руках? Эх, если б знать все наперед… Но часовой не знает не только того, что будет, он понятия не имеет даже о том, что происходит сейчас. Как, впрочем, и сам командующий, столь щедро раздающий обещания.

Обед. Связных нет. Ужин, ночь. Из аулов ни души.

«Проклятие! – мечется по своему логову Улагай. – Они упиваются победой, мстят, а я должен терзаться в сомнениях!» Сон не идет. Отсутствие связных уже не раздражает, а пугает. Что случилось? Кажется, все было предусмотрено до мельчайших подробностей. Неужели эти остолопы перепутали дату? Или он сгоряча оговорился, назвал не то число? Ему становится жарко, тело покрывается потом. Проходит минута-другая, и его начинает бить озноб. Неужели оговорился? Что же теперь будет?

Первый связной появляется под утро, об этом докладывает Аслан. Вздремнувший было за столом Улагай встряхивается, приводит себя в порядок, прислушивается к тому, что происходит за окном. Тишина, лишь стучит в висках кровь, словно конские копыта по булыжной мостовой.

«Ползет, что ли?» Ожидание превращается в нестерпимую пытку. Улагай поднимается, делает шаг к дверям. Только один шаг – и застывает на месте.

«Опомнись, ты – Улагай!» – говорит себе и огромным усилием воли берет себя в руки. И вовремя: в дверях появляется связной. Мгновенно происходит перемена. Лицо полковника озаряется улыбкой, он весь – добродушие и простота. Ждет рапорта. Но посланец не торопится. И тут наблюдательному Улагаю бросается в глаза явное несоответствие между его парадным костюмом и затрапезным видом связного. Впрочем, ему еще кажется, что так и должно быть – ведь человек явился к нему из гущи боя. Но первые же его слова, первые и единственные, еще сильнее подчеркивают эту ужасающую несообразность.

– Зиусхан, не вышло…

Что-то обрывается внутри: неужели вся работа насмарку?

– Убирайся вон, злой вестник! – вырывается гневный возглас.

Связной бросает на командующего затравленный взгляд и исчезает. Будто бы он виноват в том, что сельская беднота смяла жалкую кучку повстанцев. Счастье, что он ничем не выдал себя, а то не узнал бы и этого.

Связные начинают прибывать чаще. Улагай выслушивает их, сжав зубы, с обычным внешним спокойствием. Вырезали актив, постреляли, ушли в лес, ждут приказа; силенок оказалось маловато, решили не начинать каких– либо действий, пока не подойдет подкрепление; связной едва выбрался из аула – обоих вожаков накануне арестовали; команды начинать действовать не было – вожак смылся куда-то…

А что в отдаленных аулах? Почему нет вестей от Аскера? О, он легок на помине, прискакал вместе с двумя уцелевшими помощниками. Улагай бросает на него беглый взгляд и отворачивается: в таком виде победители не являются. На нем видавшая виды солдатская шинелька, картуз, ботинки с обмотками, лицо хранит гримасу ужаса. Из него не выжать ни слова. Улагаю впору схватить его за глотку, вытряхнуть из него слова вместе с остатками перетрусившей души. Нельзя! «Держись, Кучук, – шепчет себе Улагай, – на тебя люди смотрят».

– Молодой, необстрелянный, – кивает он в сторону Аскера. – Рассказывай все по порядку.

Выпив воды, Аскер коротко докладывает:

– Не вышло…

– Рассказывай все, как было. Все! – приказывает он.

Аскер заговорил. Поначалу все предвещало блистательную победу. Он методично вербовал сторонников, к нему примкнуло около двадцати самых богатых аульчан. С нищими решил не связываться – все равно никакого влияния на дело они не окажут. Так его учили. Сигнал получили вовремя. Посоветовались, решили начать ночью. Тихо пробрались к дому председателя сельсовета, прикончили его. Потом прикончили еще нескольких активистов, заняли здание Совета, вывесили на нем царский флаг. Утром жителей созвали на сход. Речь держал Аскер. Он сообщил, что по приказу Улагая власть отныне переходит в руки повстанцев. С большевиками покончено. Начинается новая, свободная жизнь. По этому случаю пусть каждый возвратит чужую землю и чужое имущество: новая власть не допустит беззакония. За ослушание – расстрел. Толпа молчала.

Аскер предложил выделить группу стариков для торжественной встречи Улагая. Толпа молчала.

Аскер попросил стариков выйти вперед. Однако никто не вышел.

– А может быть, вам не нравится, что я говорю? – спросил он.

Никто не ответил. Тогда он обратился к старому Махмуду, стоявшему впереди:

– Что ты скажешь, Махмуд, по поводу перемены?

Старик прошамкал что-то. Аскер ничего не понял.

– Что он сказал?

Вперед вышел старший сын Махмуда:

– Отец сказал: «Когда безрогая коза пошла за рогами, ей отрезали уши».

С тем и разошлись. Аскер остался со своими людьми в сельсовете. Успех был полный, и он отправил связного к Улагаю.

На через час связной вернулся.

– На аул движется какой-то отряд, – сообщил он.

Аскер решил, что это повстанцы из других аулов идут на соединение, и очень обрадовался. Но он ошибся: в аул вошел красный отряд, недавно созданный Рамазаном. Ввиду явного превосходства красных, Аскер решил в бой не вступать и приказал своим отступить. Но… уйти удалось немногим.

– М-да, – бормочет Улагай, – неудача…

Неудача? «Не то слово, Кучук, – пробивается трезвый голос. – Полный провал. Уж если Аскер ничего не добился, то, очевидно, большего и невозможно было достичь».

Почему? На этот вопрос пытается ответить раненый Крым-Гирей Шеретлуков. Говорить ему тяжело, но необходимость высказаться побеждает боль и слабость. Он считает, что момент для восстания выбран неудачно – во многих аулах уже успели перераспределить землю. Надо было подождать взятия Екатеринодара. Или…

Улагай молчит. Надо было выждать! Но как ждать, если Врангель приказал выступить в день выброски десанта. Приказ есть приказ, и Крым-Гирею это прекрасно известно.

– Я не валю на тебя, – хрипит Шеретлуков, – не пойми меня неверно. Но барон явно что-то недоучел. Очевидно, мало сил бросил.

Конечно мало. Понадеялся на них – на Фостикова, Улагая, на атаманов. А кто выступил? Кто встал под огонь? Если бы хоть в одной станице поднялось восстание, ему бы немедленно доложили. Все выжидали: чем окончится десант? Впрочем, подводить итоги рано. На Кубани высадились десанты генералов Черепова и Харламова: один – на Тамани, другой – северо-западнее Новороссийска, в непосредственной близости от полевого штаба Улагай Кучука.

Потоптавшись у карты, Улагай решил, что ему удалось наконец проникнуть в замысел Врангеля. Десант его земляка генерала Улагая – отвлекающий, он должен сковать основные силы красных, главный же удар нанесет Черепов. Как только он выйдет на Афипскую, Улагай присоединится к нему.

Да, вся надежда на Черепова. Командующий повеселел, поделился соображениями с Шеретлуковым. Князь пропустил этот момент мимо ушей.

– Знаешь, Кучук, – тихо выговорил Крым-Гирей. – Тут я умру. А мне жить хочется. Будь другом, отправь меня в город. Или прикажи доставить доктора сюда.

Улагай вышел, ничего не ответив. «Отправь в город!» Ловко придумано. Остановят, спросят: «Кто такой?» «Начальник штаба Улагая». – «Где штаб находится?» – «Не знаю!» – «А как пахнет твое мясо, если его поджарить, знаешь?» И пошел болтать Шеретлуков. Нет, уж пусть будет так, как повелит аллах.

«Цыпленок жареный, цыпленок пареный, цыпленок тоже хочет жить…» – звучит в ушах дурацкая песенка. Ее пел перед сдачей пьяный деникинский офицер. Она возвращает Улагая к действительности. Подобное несчастье может случиться и с ним. Неплохо бы доставить врача сюда. Это поручается Ибрагиму.

Ибрагим возвращается с доктором, пожилым, видавшим. виды человеком. Силком тащить его не пришлось: дотошный адъютант пообещал оплатить необычный визит золотом и продовольствием, и доктор сразу же согласился. Но на всякий случай потребовал, чтобы его везли связанным. Прибыв на место, осмотрел раненого, вздохнул, сказал, что случай трудный, но он постарается поставить его на ноги. Назначил плату и потребовал деньги вперед.

Ибрагим привез важные новости. Его знакомый Максим не дремлет: с небольшим отрядом разгромил казачью банду, захватил атамана. В банде раньше скрывался Адиль-Гирей. Из осторожности Ибрагим велел своим людям прикончить атамана – как бы не сболтнул чего. По всему видно, что большевики всерьез взялись за бело– зеленых. Очень большой вред приносит активность Рамазана. Созданные в аулах отряды самообороны пользуются широкой поддержкой населения. Теперь во многих аулах и появляться рискованно: тот, кто вчера тебя прятал, сегодня может выдать властям.

Последнее сообщение Улагай выслушал с большим вниманием: когда речь заходила о собственной безопасности, он шутить не собирался. Случайно ли поселился Максим именно в том доме, где бывал он, Улагай? Не наступил ли Максим ему на хвост?

– Хотел бы взглянуть на этого Максима, – необычно тихо произнес он.

Ибрагим тотчас откликнулся. Он сказал, что устроить такую встречу можно. Советовался с Зачерием, возник хитроумный план. Но тогда Зачерий, очевидно, будет раскрыт. Стоит ли им рисковать? Поразмыслив, Улагай дал согласие. Близится победа, нужно пустить в ход все средства.

– И все же, – добавил он, – самое главное ускорить встречу с Рамазаном. Зять Адиль-Гирея должен быть с нами.

Ибрагим отобрал преданных людей, хорошо проявивших себя в прошлогодних боях. Среди них оказался и начальник охраны Аслан. Той же ночью его группа покинула лагерь.

Узнав об отъезде Аслана, Ильяс и Кемаль воспрянули духом: в его отсутствие бойцы охраны расслабляются. Днем лагерь покинул и Улагай. Судя по тому, что отправился он в кибитке и напялил на себя наряд муллы, ожидать его раньше чем через трое суток не приходилось. Глядя вслед удаляющейся кибитке, Ильяс дивился, к каким только хитроумным уловкам ни прибегает враг. Священнослужителя, вызванного к умирающему, не остановят ни белые, ни красные. Если к чему-нибудь в то время еще сохранилось почтительное отношение в аулах, то только к мечети. С Кемалем условился: этой ночью! Скрутят кого-либо из офицеров, и – на станцию.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

По-разному складывалась жизнь горянок. Что ни дом, то мир – замкнутый, тщательно укрываемый от чужих глаз, непонятный посторонним. И сколько людей, столько и суждений о том непонятном, чужом мире. Позор, – разносится по аулу вопль – бедный пастух увез в горы дочь богатого тфокотля – свободного землепашца. Ах несчастная, горе ей, окаменеет от ужаса, лишь глаза бедняжки не устанут лить слезы, и откроется среди скал новый родничок – прозрачный и живительный. Днем и ночью рыщут по ущельям отец и братья опозоренной, отныне смысл их жизни заключался в том, чтобы вырвать голубку из когтей коршуна, подвергнуть насильника страшной каре. И вот наконец их находят. Но что такое? Похищенная красавица не бежит к отцу, не валится в ноги, моля о мести. Она обхватывает шею пастуха своими крепкими, словно ореховая ветвь, руками, прикрывает его тело от пуль мстителей, умоляет не разлучать ее с возлюбленным. Потрясенный отец теряется, не зная, как поступить: повернуть назад, к своей вотчине, или сбросить обоих в пропасть.

Уай – проносится по аулу – какое счастье привалило бедной девушке: ее запеленал в свою белую бурку знатный князь. Что ее слезы? Роса, украшающая молодость. Отец счастливицы ждет от князя гонцов – то-то свадьба будет, Но не гонец к нему скачет, а злой вестник, в его руках белая бурка, а на пей – огромное красное пятно. Не пожелала красавица стать женой князя, бросилась с отвесной скалы…

Что ни дом, то свой мир – замкнутый, тщательно укрываемый от чужих глаз, непонятный, а порой и враждебный.

Мир Фатимет казался аульчанам благополучным и счастливым. Ее не похищали, пришла сюда по своей воле. Сделка? Да, сделка. Но обоюдовыгодная: моя красота – твое золото. Я в золоте купаюсь, ты – в моей красоте. Фатимет никогда не пыталась опровергнуть это мнение о себе. В конце концов, это действительно была сделка, она сознательно продала себя Осману, чтобы спасти жизнь отцу. Потом, через много лет, поняла, что сделка была нечестной с самого начала: Осман знал, что табунщика не спасут ни врачи, ни лекарства, он жестоко обманул Фатимет, ее жертва оказалась бессмысленной. Узнав об этом, она решила бежать. Но хитрый Осман приказал своей челяди не спускать глаз с ребенка. Ни днем, ни ночью Казбек не оставался наедине с матерью, за ними неотступно наблюдало несколько пар настороженных глаз.

Больше всего надеялся Осман на самого верного союзника подлецов – время. Время – это он знал по опыту – лечит самых строптивых, примиряет обиженных и обидчиков, заставляет смириться даже кровников. В семейной жизни оно – хитрый лекарь: появляются привычки, которые незримыми узами приторачивают человека к постылому месту, примиряют его с ненавистными людьми, со своей рабской долей.

Старик не ошибся. Встреть Фатимет в начале своей супружеской жизни человека, достойного ее любви, никакие силы не удержали бы ее в доме Османа. Но такой человек не встретился. А сын рос. И привычки, на которые надеялся Осман, словно вьюнок, все крепче оплетали ее, привязывая к чужому дому. Нет, она и не помышляла об иной жизни. А мысль о разлуке с сыном показалась бы ей попросту чудовищной. Встреча с Максимом на какой-то миг перечеркнула прошлое, Фатимет почувствовала себя семнадцатилетней. Неосторожная мысль вгоняла в краску, надежды кружили голову, наполняли все ее существо какой-то буйной силой. Перед его отъездом с ужасом поняла: не переступит она порог этого дома, не уйдет к другому. Да, очень ей понравился сдержанный, хлебнувший горя Максим, да и Казбек к нему привязался. Но не сможет она покинуть отца Казбека, так у адыгов не принято.

Калитка захлопнулась, она легла на постель и пролежала до утра с открытыми глазами. На рассвете поднялась, как обычно, занялась хозяйством. Решила: все это был чудесный сон. А жизнь шла своим чередом. Как-то утром Осман ушел, прихватив с собой Казбека. Возвратились лишь к обеду. Мальчик был нагружен каким– то вонючим тряпьем, за ним налегке следовал отец.

– Сбрасывай! – скомандовал Осман, когда Казбек оказался посреди двора. Покопавшись палкой в тряпье, приказал Фатимет: – Постирай все это, приведи в порядок, повезу на базар, деньги будут.

Брезгливо морщась, Фатимет кончиками пальцев приподняла верхнюю вещь. Это была нижняя солдатская рубаха, сплошь усыпанная вшами.

– О аллах, где ты это подобрал? – ужаснулась она.

– В яме за виноградником, – пояснил Казбек. – Туда из тифозного барака барахло свозили. – Говоря это, он запустил правую руку за ворот, левую – за пояс и нещадно чесался.

– Раздевайся немедленно, – сообразила Фатимет. Она тут же, посреди двора, развела костер, облила принесенное тряпье керосином и подожгла. Туда же полетела и вся амуниция Казбека. Костер привлек внимание Османа. Старик разъярился.

– Как ты посмела! – заорал он. – Столько денег в огонь…

– Принеси машинку, – услышал он в ответ. – Остригу сына…

Осман бросился к повозке, схватил нагайку. Метнувшись к Фатимет, стал хлестать ее что было сил. Женщина не сопротивлялась, она лишь прикрыла, да и та инстинктивно, лицо руками: берегла глаза. Знала – в нагайку вплетены кусочки стальной проволоки. Вдруг удары прекратились: в нагайку вцепился Казбек. С минуту между отцом и сыном шла молчаливая борьба, верх одержала молодость. Вырвав нагайку, мальчик швырнул ее в костер. Глаза его источали ненависть.

– У, щенок… – взвыл Осман. – На отца руку поднял! Ты об этом еще пожалеешь, выродок, ничего тебе от меня не достанется.

Пошатываясь, пошел к дому.

– Мама, – произнес Казбек. – Пойдем в город. Я знаю адрес Максима, он нам поможет. Максим – мой друг.

– К Максиму, Казбек, мы пойти не можем. Ты должен понимать это, не маленький.

– Мама, город большой, неужели пропадем? А с этим человеком я жить все равно не буду. Еще раз ударит тебя – убью его…

Со странным чувством глядела Фатимет на сына. В деда пошел. Такой не станет бросаться словами. Да, теперь придется покинуть этот дом – Осман сам обрубил сук, на котором сидел, сам лишил себя права называться отцом. Вдруг вспомнила самое главное:

– Тебя надо остричь и выкупать, от тифа спасения нет! О аллах, до чего доводит жадность!

Занятая делами, она поостыла.

«Может, и обойдется», – подумалось ей.

– Прошу тебя, сынок, не вмешивайся в наши отношения, – попросила она.

Казбек упрямо мотнул стриженой головой.

– Пусть только посмеет обидеть тебя…

Пролетело около двух недель. За это время в ауле произошло немало событий. Председатель аульного Совета Довлетчерий был арестован за связь с бело-зелеными, его место занял Анзаур. В ауле тотчас приступили к формированию отряда самообороны. Сторонники Улагая притихли. Приказ о взятии власти в ауле застал их врасплох. Было решено повременить с вооруженным выступлением.

Зная обстановку во всех окружающих населенных пунктах, о десанте в районе Новороссийска, Анзаур держал отряд самообороны в полной боевой готовности. Почти целые дни проводил в отряде Казбек. Он заменял посыльного при сельсовете, вестового при Анзауре, охотно выполнял любые поручения бойцов отряда, которым без. особого разрешения запрещалось отлучаться даже на короткое время. Несколько раз, оставаясь наедине с Анзауром, Казбек заговаривал о Максиме. Он рассказал, что Максим дал ему свой городской адрес, обещал устроить в школу.

Как-то утром Фатимет, проводив Османа на виноградник, вдруг заметила, что Казбек что-то долго не поднимается с постели. В этот момент Казбек как раз и подошел к матери. Вид его встревожил Фатимет – лицо пылало, глаза сузились, весь он как-то сник.

– Что с тобой? – Фатимет пронзила страшная догадка. – Голова болит?

– Болит, – признался Казбек.

– Сбрось рубашку! О аллах, сыпь… Будь проклят этот жадный человек… – Слезы брызнули из глаз Фатимет – признаки сыпного тифа она, как, впрочем, и почти все в то страшное время, знала хорошо. Отлично понимала и то, что здесь, в ауле, без врачебной помощи, вырвать мальчика из лап смерти невозможно. Быть может, в городе. Сунув в саквояжик белье для Казбека, немного еды, вошла в комнату Османа. Найдя карандаш, написала записку: «У Казбека тиф, повезла в город».

Счастье, что Осман отправился на виноградник пешком. Фатимет запрягла лошадей, усадила в повозку сына. «А кто же пригонит лошадей обратно? Надо заехать за Османом».

Объясняться с мужем долго не пришлось; старик понял ее с полуслова. Лицо его стало еще более жестким, чем обычно.

– Можешь отправляться! – процедил он. – До станции не очень далеко, подводу брать не разрешаю.

– Человек, сын умирает, – прошептала потрясенная женщина. – Ты, наверное, не понял, у него тиф, он заразился, когда нес тряпье, которое я сожгла. Он умирает…

– Вот и тащи его до станции, подводу не дам.

– Не дойдет он! – Фатимет все еще на что-то надеялась.

– Слезай! – завопил Осман. – Пусть сдыхает, ублюдок! Слезай!

– Ты так… – Глаза Фатимет потемнели. – Пусть же тебя накажет аллах. А лошадей спросишь на станции. – Она вскочила на ноги, потянула вожжи, кони рванулись, Осман едва успел отскочить в сторону. Повозка быстро скрылась в пыли.

Не долго думая, Осман трусцой, напрямик, одному ему известными тропками, побежал к станции: кони-то сами не придут…