Текст книги "За Кубанью (Роман)"

Автор книги: Лазарь Плескачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– Сволочи! – вдруг донеслось из леса. – Всех перестреляем.

Орал какой-то отчаянный алхасовец, очевидно часовой. Хорошо! Испугался!

– Эй, Ильяс! – надрывается все тот же сиплый голос. – Мы для тебя хороший сучок приготовили, он по тебе плачет.

– Смотри, как бы вы там вместе с ним не заплакали! – откликается Ильяс и посылает на голос короткую очередь.

Лесной оратор смолкает.

Визжат пилы, стучат топоры. Идет лес. Тепло будет зимой. И весело: школа готова к приему учеников. Вот только нет учителя. За ним отправляется в город Умар.

Выезжают на рассвете – Умар, несколько бойцов, двое пулеметчиков с тачанкой, а на подводе – тяжело больной Меджид-костоправ. Старик дольше других оставался в поле, пахал чужую землю. Не раз являлись к нему алхасовцы. Угрожали, совали под нос кулаки, а тронуть не рискнули, очень уж известным человеком был аульский лекарь. Меджид продолжал пахать чужую землю, пока не слег. Узнав, что Умар отправляется в город, попросился в больницу. Его уложили в повозку, набитую сеном, укрыли буркой. Всю дорогу Меджид молчал: видно, состояние его ухудшилось. В больнице шепнул Умару:

– Встретимся теперь уже в гостях у аллаха…

Сейчас ночь. Умар сидит у Максима. Пьют чай, обсуждают местные новости. Учителя Максим обещал найти, жаль, в отъезде Рамазан, у него на примете несколько кандидатов. Он благодарит за важные сведения – ведь кое-кто кричит, что борьба окончена, что можно распускать самооборону. С чьего голоса они орут?

Уложив гостя, Максим уходит. Надо сообщить новости начальству, заглянуть к Махмуду. Кто знает, когда бандиты решат осуществить свою угрозу. А утром Максим и Умар выходят вместе – направляются в горскую секцию. На повороте на них чуть было не налетает какой-то военный. Наклоняется к уху Максима, но не шепчет, а кричит:

– Ты, наверное, еще не знаешь? Только что прибыла телеграмма: Блюхер форсировал Перекоп! Врангель бежит! Падение Крыма – дело считанных дней.

Хорошо! И бандиты задумаются! А кое-кто озвереет окончательно. Ведь есть такие, которые никогда не примирятся с Советской властью. Алхас, Ерофей, Едыгов – такие не сдадутся.

В горской секции пусто, все в разъезде. За столом – незнакомый Максиму паренек – худенький, с бритой головой, очевидно, тоже из армии.

– Я здесь человек новый… Хорошо бы подождать Рамазана. Впрочем, я знаю одного старичка учителя, когда-то в нашем ауле жил, по-черкесски говорит.

– А нельзя ли его адрес узнать?

– Пожалуйста, запиши: Ценский Фабиан Станиславович. – Он назвал окраинную улицу и номер дома.

К учителю отправляются немедленно. Это высокий, костлявый старик с седенькой бородкой и тусклым взглядом. Жена помоложе, но и ей за пятьдесят. Морщины словно сжимают ее лицо.

– Садитесь, – сухо предлагает старик. – К сожалению, нечем угостить.

– Мы к вам, Фабиан Станиславович, с деловым предложением. – Максим коротко объясняет суть дела.

– Ядвига?! – Учитель глядит на жену.

– А как там с питанием? – сразу же осведомляется она. Видно, что старики давно живут впроголодь.

– Хорошо будет с питанием, товарищи.

– Нам положено два пайка, – забеспокоилась женщина. – Я тоже учительница. Я, знаете ли, и рисую…

– Ядя!.. – Разговор о пайках шокирует его. – Разве в этом дело? – Он произносит несколько черкесских фраз, лицо Умара расплывается в улыбке.

– Такие люди нам как раз и нужны, в почете будете.

– Ну, Ядя? – У Фабиана Станиславовича, кажется, сомнений нет.

Уславливаются: через десять дней за ними пришлют подводу.

– Пришлю за ними Мурата с людьми, – решает Умар. – Да и спокойнее вроде стало, алхасовцы из лесу носа не кажут.

Накрапывает какой-то странный дождь – густой. Постепенно он превращается в студенистую кашицу.

– Снег! – радуется Максим. Он подставляет руку, на нее опускаются комочки, напоминающие сгустки крахмала. Крепчает ветер, с каждой минутой становится холоднее, и вот уже мокрый снег становится настоящим снегом, тротуар покрывается белым кафелем.

Снег идет почти непрерывно несколько дней. И вдруг пробивается солнце, ноябрьская зима превращается в октябрьскую осень, полевые дороги раскисают. Но уговор дороже денег – в назначенный срок за Ценскими приходит подвода. Они берут лишь самое необходимое: учебники, белье, немного посуды, подушки. Фабиан Станиславович поверх форменной фуражки с кокардой натягивает башлык. Впереди будет ехать Мурат, позади – тачанка с пулеметом и бойцами. Прихватят заодно и Меджида-костоправа – выздоровел старик.

Процессия получается несколько необычная. В серой бурке и серой форменной фуражке Фабиан Станиславович смахивает на отставного казачьего генерала, Меджид-костоправ и Ядвига Адамовна, закутанные, как малые ребята, со спрятанными в соломе ногами, напоминают огромных кукол. Костоправа и больнице предупредили: еще одна простуда – и помочь будет невозможно.

Как будто все. Максим радостно машет рукой.

Мурат рассказал, как готовятся в ауле к их приезду. Матери шьют сыновьям новые бешметы или же подгоняют отцовские. В сакле Ильяса слезы: Мариет просится в школу, ей вторят остальные девчонки. Дарихан вроде бы и не возражает, пусть девочки учатся. Но почему другие не посылают дочерей? Разумеется, учиться надо.

Но, может быть, их потом не захотят взять замуж? И вообще, зачем им грамота? Ильяс охрип, доказывая пользу просвещения. Дарихан внимательно слушает его, кивает, а потом задает те же вопросы. Насторожились и старики. Пока что они мудро помалкивают: надо поглядеть, чему будут учить их внуков приезжие аталыки[6]6
  Аталык – учитель.


[Закрыть], прогнать их никогда не поздно.

А на следующее утро в квартиру Максима вбежал Геннадий. Правая рука – под брезентовым плащом. Уж не ранен ли?

– Скорее. Сергей Александрович машину прислал.

– Что случилось?

– Чтобы долго не объяснять, захватил…

Геннадий отбрасывает полу плаща: в его руке – форменная учительская фуражка с кокардой. Она рассечена надвое, цвет ее уже не определить. У Максима холодеют руки, затрудняется дыхание. Детям Адыгехабля можно не торопиться в школу – фуражка учителя здесь, тело его, иссеченное на куски, похоронено рядом с Муратом и другими бойцами, рядом с не успевшим еще раз простудиться Меджидом-костоправом.

Все произошло неожиданно. Верстах в десяти от аула повстречали какой-то отряд в красноармейской форме, потому и не насторожились. Съехались, разговорились. Вдруг один из них в упор выстрелил в Мурата. Бойцы и за оружие взяться не успели, как были порублены. И Ядвигу Адамовну наверняка постигла бы та же участь, но тут подскакало еще несколько всадников в бурках. Один из них, с огромным синюшным, похожим на грушу, носом, лохматыми бровями, поглядев на Меджида, крикнул:

– Стой, Едыгов, и так перестарался. Зачем Меджида-костоправа угробил?

– Под руку попался…

– Под руку… Этого старика нам не простят.

– Э-э, – протянул Едыгов, – за остальных тоже спасибо не скажут. Семь бед, говорят русские, один ответ. Может, и старуху рубануть? Заодно уж.

– Брось ее.

Едыгов несколько раз перетянул женщину нагайкой. Тем временем остальные бандиты собрали оружие, ограбили убитых, погрузили добычу на тачанку, подожгли подводу с учительским скарбом и ускакали.

Оставшись одна на дороге, Ядвига Адамовна, шатаясь, подошла к телу мужа, попыталась приподнять его. После нескольких тщетных попыток взяла его фуражку: последняя память… Долго вспоминала, в какой стороне город. Шла, а перед глазами все стояли те двое – один с мелковатым лицом – и небольшими красными, похожими на чирья глазами и второй с синюшным носом. Шла, неся перед собой, будто для подаяния, рассеченную пополам, побуревшую от крови фуражку. Шла без мыслей, без слез. Спотыкалась, падала, но тут же поднималась и шла снова. Ее подобрал и доставил в город продотряд.

Машина тормозит возле ЧК.

– Очевидно, начальник поручит это дело тебе, Максим, – добавляет Геннадий уже в дверях. – Возьми и меня с собой.

Сергей Александрович разглядывает карту. Лицо его сумрачно, под глазами синие скобки, веки воспалены.

– Вот они где, – указывает он на коричневый кружок, нанесенный на зеленом пространстве. – Караульной роты хватит?

– Хватит, – быстро отвечает Максим. На такую силу он и не рассчитывал. – Аульчане помогут.

– Продумай. Через час доложишь.

Максим уединяется. Он вспоминает об Алхасе все, что говорил Ильяс. Очевидно, буденновец принял командование вместо Мурата. Да, в отряде найдется, кем его заменить. А дома? Двенадцать ртов!

Работа над планом не ладится – без Ильяса и Умара его выработать трудно, надо ехать в аул. Начальник не возражает. Решено отправиться под вечер. Весь день снаряжают роту в путь. Максим успевает заглянуть к Сомовой – попрощаться. Катя осунулась, побледнела, на лице усталость, У нее Биба. Она раздалась в талии, глаза лихорадочно блестят. Чувствуется, она сосредоточена на какой-то мысли, отвлечь от которой ее очень трудно. При появлении Максима женщины смолкают.

– Уезжаю на несколько деньков, – бодро сообщает он. – Что маме передать, Биба?

– Скажи, что здорова.

– Больше не звонил? – после некоторой паузы спрашивает Максим. – Нет… – Голос Бибы становится хриплым, каким-то чужим.

– Жаль. Ибрагим сейчас дозарезу нужен.

– Растерялась я тогда, – признается Биба. – Надо было назначить ему свидание, ведь иначе его не поймать.

– Не расстраивайся, – успокаивает ее Максим. – Не полез бы Ибрагим в засаду, не из простачков. Да и стрелять на свиданиях – не дело. Вот кончим с Алхасом, возьмемся за Улагая, тогда и до Ибрагима очередь дойдет. Не спеши, Биба, скоро все уладится.

– Уладится? – Биба в негодовании вскакивает со стула. – Все уладиться не может. Ты не понимаешь, чем я живу.

– «Чем я живу»! – вдруг вспыхивает Максим. – Не одна ты обижена бандитами. А Ядвига Ценская? А Катя? А Ильяс? А вдова Мурата?

Биба на глазах меняется – съеживается, как бы становится меньше, на лице – выражение боли. Она бросается к двери. Сомова укоризненно качает головой и спешит за ней. С трудом догоняет.

– Биба, Бибочка, я ведь не могу бежать.

После ранения у Сомовой постоянная одышка.

– Мы сами все сделаем, Биба, – говорит Сомова. – Позвонит – назначай свидание. Я в засаде буду, у меня есть оружие. Именное. Меня никто из дружков Ибрагима не заподозрит.

– Правда? – Биба заглядывает Сомовой в глаза, жмется к ней. – Только бы скорее. А то не дождусь…

– Биба! – Сомова не на шутку встревожена. – Я это сделаю с одним условием: если ты дашь мне слово, что не сделаешь глупости!

– Даю!

– Ну смотри, Биба, я тебе верю.

Биба ничего не слышит. «Он еще позвонит!» – думает она, и сердце ее начинает стучать сильнее. Разве– не для того покинула она аул, чтобы рассчитаться со своим врагом? Только ради этого одного стоит жить.

Падает снег – мелкий, рассыпчатый, частый. Как соль. Падает снег – колючий, сухой. Снежинки прикасаются к лицу, словно острия иголок, и лежат, не тая, и лицо пощипывает.

– Пойдем назад, – предлагает Сомова. Она берет Бибу под руку, опирается на нее. – Максим мужчина, а что мужчины могут понять в таком деле? Между нами сама природа пропасть создала. А ведь человек он хороший. Вот уезжает. А вернется ли?

У ворот тарахтит автомобиль. Машина трогается и почти мгновенно исчезает за поворотом. На дороге остаются двое. Вместе заходят в комнату, вместе плачут. Потом, захватив завтрашнюю пайку хлеба, вместе идут к Ценской.

Во дворе ЧК Максим пересаживается на коня. Отряд выступает. Неспокойно на душе у Максима, и не предстоящий бой тому причиной. Враг наконец-то получит свое, уж в этом-то он уверен. Размышляет о судьбах человеческих. Сколько неизлечимых душевных ран оставляет после себя это грозное время, не так-то просто дается в руки счастье. К иным оно уже не придет никогда. Сможет ли забыть Биба о своем несчастье? А что делать жене Мурата, оставшейся без кормильца? Кем станут тысячи беспризорников, что шныряют по базарам в поисках куска хлеба?

«Бесчувственный дурак! – корит себя Максим. – Надо же – накричал на Бибу! Если вернусь, возьму ее фельдшером в оперативный отряд. А может, в детдом? Увидит, что ее горе – лишь капля в потоке бед, которые принесла изуверская жестокость контрреволюции».

Поскрипывают по снегу полозья, бегут мысли. Лишь возле леса Максим снова вспоминает, зачем едет в аул. И веселеет. Не злой человек Максим, а тут в глазах вспыхивают злорадные огоньки. Всех в клочья! Теперь уж ни один не уйдет от справедливой мести.

В ауле будто ждали гостей – аульчане разбирают бойцов по домам, угощают, чем богаты. А Максиму и закусить-то некогда – сразу за дело. Они сидят в кабинете Мурата, который теперь занимает Ильяс – командир отряда, идет допрос бывшего алхасовца Айсы. Не он ли сообщил в банду о предполагающемся приезде учителей?

– Как вы могли подумать? – Айса подавлен подозрением. – Что я, душегуб? Мой сын в школу собрался.

– Айса, – в голосе Умара недоверие, – помнишь наш разговор, когда ты вернулся? Мы ведь знали, что ты пришел по заданию Шеретлукова, могли посадить. Не сделали этого. Ты хоть сейчас признайся.

– Я в банду и весной не собирался возвращаться. Даю слово.

– Но ведь сообщил же кто-то бандитам об учителях.

– Не я… – совсем тихо говорит Айса. – Я об этом и не знал.

– Не ты, – соглашается Ильяс. – А кто? Ты знаешь?

– Не могу сказать, – шепчет Айса. – Аллах покарает меня! Этот человек под защитой самого аллаха.

– Неужели мулла?

Айса побледнел, руки его дрожат. Несчастный уверен: аллах нещадно покарает его и сделает это немедля.

– Я свободен?

– Свободен, иди.

Неужели ничего не случится? Айса не верит: не такой у него простодушный бог, чтобы простить подобное вероломство. Впрочем, он ведь ровно ничего не сказал, они сами обо всем догадались, пусть аллах их и карает.

Арестовывать и даже допрашивать муллу Максим не решается – слишком крепка еще у большинства вера в аллаха. Велит установить за его домом негласное наблюдение.

Ильяс показывает ему схему лесных укреплений, просек, завалов, составленную по данным разведки. Внес в нее свой вклад и покойный Меджид. Совместно уточняют ее, наносят каждую тропинку, даже крупные деревья. Надежно блокируются все возможные выходы из аула. Днем на улицах не показывается ни один боец: Алхас не должен заметить ничего подозрительного, иначе ускользнет, испарится, как капля воды под солнцем.

К вечеру караулы удваиваются, конные патрули кольцом охватывают аул. Усиливается и наблюдение за домом муллы. Ночью ударные группы бесшумно занимают исходные рубежи. Все группы смешанные: рядом с красноармейцами – бойцы местного отряда.

На рассвете в лесу раздается выстрел – это прикорнувший алхасовский часовой разглядел кого-то на тропинке. И сразу трескотня, щелканье, татаканье. С веток за ворот людям летят снежные вороха. Крики, стоны, ругань, команды…

Кольцо неумолимо сжимается. Бандиты отходят туда, где меньше огня. Пули останавливают их на опушке. Алхасовцы залегают, накапливаются для прорыва. Выждав какое-то время, дружно поднимаются и бросаются вперед. И вдруг – та-та-та-та…

Ильяс знает, куда метить. Ага, кажется, Ерофей. Что, допрыгался, приятель? Где же Алхас? Где Шеретлуков?

Бандиты снова залегают, ожесточенно отстреливаются. Вот они сбились за деревьями в кучу. Что это? Кажется, тянут вверх руки, машут белой тряпкой.

«У, трусливые псы…» – Ильяс скрипит зубами: Максим предупредил – сдающихся не трогать. Ствол пулемета зарывается в снег.

До вечера бойцы караульной роты и отряда самообороны прочесывают лес, стаскивают к дороге убитых и раненых, оружие, собирают в землянках трофеи. Ильяс и Максим допрашивают сдавшихся. Почти все налицо, нет Алхаса и двух-трех десятков его дружков.

Кучерявые черные языки, прошитые красными искорками, пляшут сегодня над каждым домом. И ни одному хозяину не приходит в голову запирать ворота. Калитки и двери домов теперь снова нараспашку – заходи, прохожий, днем и ночью, тебе всегда рады. Во всех домах веселье. Но всего веселее там, где гостят красноармейцы. Ильяс радушно угощает Максима. Сам почти ничего не ест – кусок в горло не идет.

– Это наши его упустили, – переживает Ильяс. – Неужели испугались? Или у кого-то рука на «своего» не поднялась?

– Ничего, Ильяс, не горюй, – успокаивает Максим. – Теперь Алхас – ноль без палочки, я о нем и думать перестал. Теперь на очереди Улагай. И здесь без тебя не обойдемся.

– Возьмешь на операцию?

– Если согласишься.

– А твое начальство что скажет?

– Не беспокойся, Ильяс.

Максим засыпает сразу же, как только прикасается к подушке, а Ильясу не спится. Он ворочается, вздыхает, с надеждой поглядывает на окно: когда наконец рассвет? В одном из аулов у Алхаса зазноба. Не укроется ли бандит на время у нее? Надо бы проверить. Ильяс размышляет над превратностями судьбы. Отец его вырвал Алхаса из лап смерти, а он бросается под пули, чтобы прикончить этого спасенного. И не выпустит из рук винтовку, пока не сделает этого.

Но вот в комнату проникают долгожданные серые сгустки рассвета. Ильяс не спеша натягивает сапоги, гимнастерку, буденовку и выходит. С крыльца оглядывает свой двор. Посреди его, освобожденный от листвы, но все такой же величественный, горделиво возвышается орех, под ним пустая телега. Пустая ли? В ней как будто что-то зашевелилось. Солдатская привычка срабатывает, и Ильяс прыгает с крыльца наземь, лицом в снег. В то же мгновение гремит выстрел. Ильяс выжидает секунду, другую, вскакивает, боком налетает на телегу, вырывает из приподнятой руки тяжелый многозарядный маузер.

– Вставай! – приказывает Ильяс.

– Если б я мог встать, – хрипит человек, – ты бы не трепыхался… О аллах, неужели это ты, Ильяс?

От удивления Ильяс опускает оружие: перед ним Алхас! Что нужно ему здесь? Зачем притащился? Может, вообразил, что хозяин дома снова спасет его?

На выстрел сбегаются люди, выскакивает с маузером полуодетый Максим. Телега окружена плотным кольцом, мужчины и женщины с ужасом и любопытством разглядывают человека, чье имя много лет наводило страх на всю округу. Это внимание, видимо, льстит атаману, он с усилием приподнимается. Лицо его белее снега. Оглядывается вокруг: ничего не изменилось здесь с тех пор, как много лет назад он покинул этот гостеприимный кров, разве что дерево. Взгляд его задерживается на Ильясе.

– Можешь выбросить, пустой. – Алхас кивает на маузер. – Один патрон берег для этого, Максима. В тебя пальнул по ошибке, прости, брат, буденовка сбила с толку.

Тусклые глаза бандита разыскивают Максима.

– Ты? Упустил я тебя, русский…

Во дворе царит гробовое молчание. Алхас пытается сесть, полушубок распахивается, обнажая окровавленный живот. Максим помогает ему усесться.

– Откуда ты взялся, русский? Ты отнял у меня брата…

Максим молчит. Умирающий не вызывает у него сострадания, как, впрочем, и у остальных. На лицах женщин – нескрываемый страх, во взглядах мужчин – не то злорадство, не то торжество.

Взгляд Алхаса падает на Дарихан.

– Кислого молока бы… – хрипит он. – Все внутри горит…

Дарихан убегает, второпях выносит большой глиняный горшок с простоквашей. Алхас обхватывает его огромными волосатыми ручищами, по двору гулко разносится: буль, буль, буль… Чуть оторвавшись от горшка, тяжело, со свистом набирает воздух и снова пьет. Тело его пронизывает дрожь, горшок поднимается все выше и выше.

– Спасибо, Дарихан. – Он отбрасывает пустой горшок, шарит руками по телеге, достает увесистый кожаный мешок, – Это тебе, Дарихан. Бери же, бери…

Дарихан в ужасе отшатывается.

– Бери, глупая женщина, богатой станешь. Не хочешь? – Алхас швыряет свои сокровища в снег, поворачивается к Максиму:

– Твоя взяла, русский…

– Наша взяла, – вмешивается Ильяс. – Ты же стал зверем.

Глаза Алхаса закрываются. Он с усилием прижимает ладони к животу и резким движением вскидывает руки вверх. Страшные, окровавленные руки. И валится навзничь.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

Утренняя прогулка вливает в организм силы и укрепляет нервы – эту истину Улагай вспоминает ровно в пять утра. Вскочив с постели, разминается: несколько дыхательных упражнений. Натягивает галифе, сапоги, обнаженный по пояс, выходит.

В передней, освещенной небольшим продолговатым оконцем, проделанным в верхней части входной двери, тесно и душно. Улагай обходит поставленную посреди комнаты печурку – опрокинутый вверх выбитым днищем казанок, бросает презрительный взгляд на раскинувшегося на топчане Аскера. «Нет, это не Ибрагим, – мелькает у него. – Зря я тогда погорячился». Все равно основные поручения выполняет его прежний адъютант, Аскера нужно натаскивать, а теперь не до того.

Мороз пощипывает за уши. Князь делает глубокий вдох, топчется по свежему снежному ковру – за ночь успело подсыпать – и начинает обтирание. Набрав пригоршню снега, натирает им лицо, шею, грудь. Тело становится розоватым, от него валит сизый пар. Часовой, утаптывающий из конца в конец лагеря свежую тропинку, незаметно бросает на командующего полные недоумения взгляды.

«Зачем я тут? – в который раз спрашивает он себя. – Не пора ли в аул?» С Улагаем ему было хорошо, когда кавказский корпус наступал: полковник разрешал грабить, насиловать. Правда, с разбором, чтобы не вызвать нареканий дворянства. С Улагаем было не плохо в первом лагере – и там представлялась возможность наживаться без риска. А теперь? Игра явно проиграна.

Чувствуя на себе косые взгляды часового, Улагай старается изо всех сил: подчиненные всегда и во всем должны видеть его превосходство. Улагай неторопливо вытирает тело досуха полотняным полотенцем и возвращается в дом.

Стук в дверь: повариха. Румяная, улыбающаяся, пышная. Нараспев здоровается, ставит на стол тарелки с лепешками и мясом, привычно садится на кровать, расстегивает башмаки…

При виде этой женщины Улагай каждый раз испытывает одно и то же: некую смесь брезгливости с чувственностью. Чертовка плотоядно улыбается, и эта улыбка, весь вид свежего, упругого тела заставляет его сердце биться учащенно. Но несколько охлаждает воспоминание о поварах.

– Ты, замученная, – зло бросает Улагай. Злится не на нее, на себя– за свою слабость.

– Я не замученная, господин полковник, – словно поет женщина. – Вы же видели – теперь поставили ширмочку, никто не смеет ко мне притронуться.

«Остановит их эта ширмочка, как бы не так».

– А вы поменяйте нас местами, господин полковник, – покачивая крутыми плечами, предлагает она. – Пусть Аскер с поварами спит, а я на его месте. Вот тогда вы узнаете, что я умею.

«Тоже додумалась… Знает, стерва, что это невозможно».

– Господин полковник, разрешите встать? – осведомляется она, когда Улагай присаживается к столу.

– Не задавай дурацких вопросов, он морщится: черт знает что спрашивает. – «Разрешите встать…» Ты что, солдат?

После завтрака Улагай выходит на утреннюю прогулку. На нем короткая меховая куртка, папаха из серого каракуля, галифе, краги, подбитые толстыми гвоздями ботинки, предназначенные во французской армии для альпийских стрелков. Общий вид несколько портят выпирающие по бокам револьверы. Но без них нельзя. В руках палка с металлическим наконечником – нечто среднее между пикой и альпенштоком. Шаг, другой, и вот уже все тело входит в заданный ритм. Улагай поднимается по крутому взлобку, с вершины которого открывается чудесный вид. Решил: когда станет главой Адыгеи, устроит себе в этих местах горную резиденцию.

Подъем, спуск, снова подъем и снова спуск. От блеска снега слезятся глаза. Еще один подъем. Отсюда хорошо видно его запасное убежище. Улагай нашел его сам и постепенно, тайком от своих сподвижников, перетащил сюда все необходимое. Прекрасное место. За перевалом – дорога к морю, северные спуски ведут в кубанскую степь. Недоступно и близко. До революции сюда перегоняли на лето скот, теперь отгонные пастбища заброшены.

Укрытие устроено по совету Энвера, с которым они встретились в одном из приморских аулов. Улагай передал ему на хранение «наследство», полученное от Османа, узнал о подробностях разгрома Врангеля.

– В конце концов, может быть, это и к лучшему, – сказал Энвер. – Барон – монархист, он никогда не предоставил бы черкесам той свободы, о которой они мечтают, – я имею в виду право выбрать себе надежного и сильного друга.

– А вы? – спросил Улагай.

– Ну конечно! – Энвер даже обиделся. – В этом-то все дело. Вы должны сражаться за свою независимость – это единственная наживка, на которую сейчас еще могут клюнуть черкесы. А с нами у вас будут родственные отношения.

Улагаю все равно – русские ли, англичане или турки – только бы перебить всех этих комиссаров, только бы навсегда покончить с красной заразой.

Энверу пришелся по душе план Улагая. Расчет точный – один предатель пострадает, остальные задумаются, все ж таки человек живет ради семьи. Но с выполнением медлить нельзя. После разгрома Врангеля все переметнувшиеся к красным почувствовали себя в безопасности. Пусть дрожат, пусть потеряют сон, тогда с ними легче будет вести переговоры.

Энвер сообщил, что Адиль-Гирею удалось добраться до Врангеля. Князь был легко ранен. Теперь подлечился, окреп, вскоре появится здесь: у него особая разведывательная миссия, ему нужно оказывать содействие.

Еще один спуск, и Улагай у цели. Он внимательно осматривает подступы к убежищу. Кажется, никто не наведывался сюда в его отсутствие: деревянный сруб заперт и внутри все так же, как было неделю назад. Усевшись на топчане, Улагай достает походный завтрак – кусок жареной баранины, обернутый лепешками. Он почти уверен: запасный домик не пригодится. Англичане церемониться не станут. Высадятся, как только получат его сообщение о начале восстания.

Улагай думает о самом великом искусстве, которым должен обладать человек: об искусстве владеть собой. Стоит ослабить контроль хотя бы на минуту, и голова кругом пойдет. Узнав о разгроме Врангеля, Улагай совсем было пал духом, лишь после встречи с Энвером снова поверил в успех. Теперь, когда Врангель не висит над красным югом, словно барс над головой охотника, Ленин начал демобилизацию. К весне на Кубани, по-видимому, останутся две-три охранные дивизии. Вот тогда– то все и произойдет. Главное – подготовить население. За зиму это можно сделать.

Улагай швырнул обглоданную кость в раскрытую дверь. Она глухо ударилась о серый ствол бука. Дерево вздрогнуло, с ветвей посыпались хлопья снега.

Обратный путь отнимает больше времени: князь бережет силы – в лагерь нужно явиться свежим, бодрым. Сквозь тучи и верхушки дубов пробиваются слабые лучики. Яркие блики вспыхивают то тут, то там. Кажется, будто ветер, играя, распахивает и снова захлопывает двери в лес. На последней возвышенности Улагай останавливается. Долго стоит, прихлопывая ботинком по насту. Решено! Сейчас все должны отбыть в аулы. Все! Кроме, пожалуй, Крым-Гирея. Шеретлуков останется за него здесь. Сейчас главная ставка Улагая – на внутренние силы аулов и интеллигенцию. В ближайшие дни он встретится с одним из этих болтунов – Рамазаном. Разведка доложила, что сейчас он в ауле – агитацией занимается. Посмотрим, что запоет этот перебежчик.

Но что это в лагере? Люди столпились у хибарки прачки, шумят. Перед Улагаем расступились.

– Что случилось? – Вопрос ни к кому.

В дверях хибарки появился Шеретлуков – бледный, без папахи, какой-то странный. Став в сторонку, пропустил Улагая. Полковник вошел в темноватое помещение. Столик, топчан. На нем, раскинув руки, лежала крупная, дородная женщина. Сделал еще шаг, и нога попала в скользкое месиво. Когда глаза привыкли к полумраку, Улагай увидел обнаженную женщину с большой раной в груди. Постояв с минуту в раздумье, вышел, сошел с тропинки, старательно пошаркал подошвами альпийских ботинок о сахаристую массу. Она стала алой.

– Кто? – Это вопрос Шеретлукову. Тот пожал плечами.

– Позарился кто-то на ее добро, – заметил Аслан. – Очень богатая была женщина, ведь все расплачивались наличными. Утром прошел мимо, смотрю – дверь распахнута… Подозрительно. Взял и заглянул…

Улагай оглядывает собравшихся: кто-то из них зарезал проститутку, чтобы присвоить ее накопления. Кто? Кроме Шеретлукова, на этот шаг способен каждый. Впрочем, он не собирается учинять следствие: будоражить лагерь из-за какой-то шлюхи было бы безумием. «Обнаружено ли тело Османа?» – вдруг приходит ему на ум. Нет, это не запоздалые угрызения совести, просто цепная реакция мысли. Прачка, Осман, сотни и тысячи других – все это необходимые жертвы на его пути к власти.

– Хасан! Подготовь к отправке свою бабу. Через час чтобы духу ее в лагере не было. Аслан! Похоронить женщину.

Вот и все, инцидент исчерпан. Улагай проходит к себе.

Вывод напрашивается сам собой: надо быстрее действовать. Он устанавливает время отъезда каждого, разрабатывает маршрут, систему связи – обычной и экстренной. Последними вызвал Ибрагима и Аслана.

– Прощупай еще раз, – наказал Ибрагиму, – может быть, Махмуд передумает. Дай ему еще один шанс.

– С Махмудом ничего не выйдет, зиусхан, – замечает Ибрагим. – Спасибо, хоть не продал меня тогда. Но уверен – во второй раз не выпустит.

– Что ж, Аслан, тогда выполнишь приказ. – Улагай старается подбирать слова помягче, но до Аслана намеки не доходят.

– Какой приказ, господин полковник? – вытягивается он.

– Забыл? – раздражается Улагай. – Уничтожить! И как можно скорее. Всю семью! Чтоб об этом узнали другие предатели.

Ибрагим вспомнил гостеприимного Махмуда, его неунывающую ни при каких обстоятельствах жену, карапузов-мальчишек и девочку-подростка. Чудовищная жестокость Улагая впервые связывается в его сознании с людьми, которых он считает своими, несмотря на то что они оказались в чужом лагере.

Что-то в выражении лица Ибрагима насторожило Улагая.

– У тебя есть вопросы, Ибрагим?

– Нет, зиусхан, все ясно.

– Выполняйте!

Они выходят. Улагай ищет глазами адъютанта.

– Аскер, готов к отъезду? – Аскер стоит в дверях, руки по швам. Что у него, однако, со щекой? – Подойди.

Аскер сделал несколько шагов вперед, и Улагай различил на щеке адъютанта следы ногтей. Значит, все– таки он. Джентльмен сделал свое дело и вонзил в сердце дамы кинжал. Не очень умело, правда, но решительно. И вдруг мелькнуло: а не погибла ли прачка только потому, что он успел своевременно переправить ценности Энверу? Да, это не Ибрагим, этот в трудный час выменяет тебя на рваные чувяки. Ладно, надо ехать, этот трудный час еще не пришел.

А может, пришел? Эта мысль заставляет Улагая застыть на месте. Пожалуй, он действительно пришел, этот трудный час. Да, надо быть предельно осторожным.

Обычно Улагай не вмешивался в хозяйственные дела, особенно раньше, когда ими занимался дотошный Ибрагим. Теперь стал укладываться сам. Предчувствие, почти никогда не обманывавшее его, подсказало, что сюда он уже не вернется. Сжег все ненужное – ни одна его вещь не должна попасть в чужие руки.