Текст книги "За Кубанью (Роман)"

Автор книги: Лазарь Плескачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

– Все же со своим народом… – Махмуд оборвал себя на полуслове, встретившись с Улагаем взглядом.

– Можешь идти. Пригласи казначея.

Вошел Джумальдин. Улагай с трудом узнал его – балагур Джумальдин выглядел так, словно перенес тяжелую болезнь.

– Я все знаю, Кучук, – выпалил он, едва закрыв за собой дверь и плюхаясь в кресло.

– Поздравляю тебя, – равнодушно буркнул Улагай. – Раньше я полагал, будто все известно одному аллаху.

– Ты все шутишь! Как ты можешь? Ведь ты обрекаешь себя на верную смерть! Подумай, стоит ли это делать? Ради чего?

– Джумальдин, что ты плетешь? – Глаза Улагая сузились еще больше.

– Кучук, мне все известно, вы затеяли гиблое дело. Поднять адыгов на восстание после разгрома Колчака, Деникина, всех белых армий сущее безумие!

– Ты думаешь, адыги смирятся с большевистским игом? Они сбросят его, как конь сбрасывает вшивую попону.

– Опять кровопролитие? – Джумальдин вскочил с кресла. – Аллах не позволит свершиться этому.

– Ты думаешь, аллах тоже перешел к красным? Не надейся. Не все такие трусы, как ты.

– Не мели чепуху, Кучук, уж ты-то знаешь, что я не трус. Подумай лучше, что будет с народом.

Улагай брезгливо сморщился:

– Ты, Джумальдин, словно с неба свалился. Поляки в Киеве, Врангель готовится к наступлению на Кубань, наш народ на распутье. Оставить его? Пусть идет куда вздумается? Народ, дорогой мой, что конь – ему повод нужен, повод в сильной руке. Да, народ сейчас на распутье, но у меня хватит сил натянуть повод и направить коня, куда нужно. А что ты предлагаешь?

– Сдаться! Безоговорочно и честно, явиться всем во главе с офицерами, во главе с генералом.

– И с денежным ящиком?

– Да, и с денежным ящиком, – повторил Джумальдин. – Сдаться и потребовать автономии, как финны.

Улагай подошел к столу, нажал кнопку. В дверях появился Ибрагим.

– Денежный ящик вместе со всей охраной немедленно перевезти на мою дачу.

– Есть, перевезти! – козыряет Ибрагим.

– Иди выполняй. И ты, Джумальдин, можешь уходить.

– Кучук, зачем ты перевозишь к себе ящик с деньгами?

– На всякий случай, Джум. Приказ тебе известен – теперь финансами и вообще всеми делами ведаю я.

– Ты употребишь эти деньги во вред народу.

– Не все. Ровно половину я возьму лично себе. Должен же я получать жалованье в подполье?

– И ты способен это сделать?

– Вынужден, Джум, вынужден. Ведь с завтрашнего дня официально ни одно казначейство не будет меня финансировать. Прощай, мы ведь больше не увидимся.

– А может и мне с тобой? Друзьями ведь были.

– Давай уж лучше к большевикам, мне люди нужны надежные.

Едва слышно скрипнула дверь.

Внезапно перед глазами Улагая возникла картина: он в гостях у Джумальдина. Хозяин чуть не на голове ходит, чтобы развеселить неулыбчивого гостя. Дарит ему многообещающие улыбки и жена хозяина. Да, красавице Сурет придется поплакать. Что ж, сам виноват…

Опустился в кресло перед окном, но тут же вскочил: не сделано последнее дело. Быстро вышел, сбежал с крыльца. За ним Ибрагим.

Из конюшни вывели любимую лошадь Улагая – арабскую чистокровку Астру. Кобылица, узнав хозяина, радостно заржала.

За воротами дачи к ним присоединился почти целый взвод. Улагай бросил на Ибрагима недовольный взгляд.

– Сейчас ничего не поймешь, – стал оправдываться Ибрагим. – Идешь к другу, встречаешь врага…

Начинает смеркаться, но Астра уверенно взбирается по крутой тропинке, вьющейся среди густых зарослей. Дача генерала Султан-Гирея Клыча находится на высоком плато, от нее тянется сравнительно хорошая для этих мест дорога на Гагру. Неподалеку – граница между Советской Россией и меньшевистской Грузией.

Тропинка петляет среди вековых чинар. Вдруг перед самой мордой Астры появляется фигура в бурке.

– Стой!

Астра отпрянула было в сторону, но Улагай трогает повод, и она продолжает свой путь.

– Стой, стрелять буду…

– Какой ты горячий, Хасан, – усмехается Ибрагим. – Своих уже признавать не хочешь. И тебе не стыдно?

– Надо отзываться, – недовольно бурчит Хасан, один из адъютантов генерала.

Вскочив на коня, он едет вслед за Улагаем. Несколько раз, чаще всего на поворотах, издает протяжный свист.

«Старику палец в рот не клади, – со смешанным чувством уважения и досады думает Улагай. – Что у него теперь на уме? Молчит как пень».

К командиру конного кавказского корпуса начальник его штаба питал самые противоречивые чувства. Султан-Гирей Клыч был очень богат, имел большие связи и в силу этого занимал главенствующую позицию в адыгейской дворянско-феодальной клике, быстро продвигался по служебной лестнице. У Деникина он командовал корпусом. Улагай был едва заметен за широкой спиной хлебосольного генерала. С Улагаем считались как со знающим офицером. И только. Вождем же был Клыч. Перед ним юлили Шеретлуковы, Забит-Гиреи, Болотоковы, Траховы, не говоря уже о менее знатных и богатых дворянах. Теперь соотношение сил менялось. Улагай оставался в подполье, а его шеф получал какое-то особое задание. В этом не было сомнений – несколько дней назад с ним беседовал тот самый полномочный представитель Врангеля, который приказал Улагаю остаться в подполье. Но генерал делал вид, будто его судьба еще не решена. Улагай боялся, что он вдруг всплывет, когда восстание будет выиграно, и снова оттеснит его на задний план.

Отдав поводья Ибрагиму, Улагай направился было к крыльцу, как вдруг услышал:

– Генерал в саду.

Султан-Гирей сидел в беседке, увитой еще небольшими, похожими на гусиные лапки, ветвями винограда.

– Садись, Кучук, – вежливо пригласил он. – Хорошо, что пришел попрощаться.

– Не только, – тихо проговорил Улагай, садясь напротив генерала.

– О, у тебя всегда новости, даже в последний момент.

– В последний момент всегда бывают самые сногсшибательные новости. Я хочу спросить тебя: может, останешься с нами?

Генерал в упор посмотрел на собеседника.

– Я уверен, что ты и один управишься, – ответил он. – А потом не забывай: приказ есть приказ, раз барон назначил тебя, значит, он исключал мое присутствие. Быть может, ты передумал?

Передумал? Вопрос больно задел Улагая. Он не раз спрашивал себя об этом. Были дни, когда он готов был бросить все, перемахнуть через границу и пойти на службу к туркам или англичанам. И те и другие использовали бы его для организации разведки на Кавказе. Дело, конечно, прибыльное. Но понимал: это не уйдет. Слава, успех, истинное величие – там, в родном краю. Как будто стоит в его ауле высокий столб, высокий и гладкий, как стекло, столб, а на самом его верху – золотое яблочко. Взобраться на столб, овладеть золотым яблочком – вот его мечта. Стать первым человеком в Адыгее.

– Нет, Султан, буду в трудный час со своим народом.

– Вам, молодым, хорошо, – устало вздохнул Султан– Гирей. – Желаю успеха. – Он поднялся и вышел из беседки. Улагай последовал за ним.

– Ну… – Клыч крепко обнял полковника. – Поверь, люблю тебя, Кучук, как брата. Думаю, что скоро снова обниму тебя как победителя. Береги себя.

Что-то шевельнулось в черствой душе Улагая, под влиянием внезапного порыва он сказал:

– Уходи до двух, потом дежурный сменит пароль.

– У, свинья, – разъярился Султан-Гирей. – Я ему покажу двойную игру.

– Не поднимай шума, Султан, это мой приказ.

Улагай направился к Астре, но генерал окликнул его:

– Вот что, Кучук, насчет засады хорошо придумано. С начальником караула поговори, пусть палят в белый свет – была, мол, перестрелка, прорвались… А кто – разве узнаешь? Кого нет, тот и проскочил. Так и тебя искать не станут.

– Не поверят, – поразмыслив, ответил Улагай. – Чтоб из засады, хоть и ночью, никого не уложить… Догадаются, что инсценировка.

Генерал сразу же уловил мысль своего помощника.

– Кого же, по-твоему, могли бы уложить?

– Джумальдина. Самый неуклюжий. Зазевался, размяк…

– Ты прав, Кучук, мы это устроим. Ну прощай…

Обратно Астра шла шажком, на ощупь: темнота сгущалась с каждой секундой, подул свежий ветер. Одна за другой начали гаснуть звезды. За несколько минут все небо обложило плотными, будто стегаными тучами. Воздух сдавило невидимым прессом – не продохнешь. Вот-вот хлынет ливень.

Улагай весь ушел в себя. Не часы, а считанные минуты решали сейчас его судьбу. Еще можно все повернуть и так и этак. Но другого такого случая больше не представится. Это он знает твердо.

Астра, пропустив поворот на дачу, продолжает спуск. Что ж, иногда и коня послушаться не вредно. Ибрагим с охраной поворачивает в штаб. Вдруг, словно прорвавшись откуда-то, с шумом и грохотом низвергается ливень. Крупные, хлесткие струи воды окатывают всадника. Улагаю кажется, будто он оказался под водосточной трубой. Берег. Астра в нерешительности останавливается. Впрочем, Улагай и сам не знает, куда сворачивать. Спешившись, укрывается с конем под огромным кедром. Гремит гром, и гигантская штыкообразная молния врезается в воду: будто транспорт с боеприпасами наскочил на мину.

– Зиусхан… – Это Ибрагим. Он словно возник из дождя и ветра.

– Людей отправил?

– Осталась небольшая группа, – выждав, пока станет тише, докладывает адъютант. – Пятеро, самые надежные. Маршрут им известен.

– Отправь и их. Посади у телефона дежурного. Пусть на все дает один ответ: полковник спит, приказал не будить. Проверь, не оставил ли я чего в столе, возьми все деньги и спускайся сюда. Своего коня оставь в конюшне. Так донесешь.

– Есть!

– Погоди… Забери Астру. А впрочем, не нужно. Иди.

Улагай снова остается на берегу один. Ливень внезапно прекращается, становится тихо и тепло. Полковник срывает с головы намокшую фуражку и с силой швыряет ее в море. Она шлепается плашмя и через несколько секунд идет ко дну. Тишина. И вдруг в нее врывается какой-то звук. Он неясен и уже потому тревожен. Улагай прислушивается – сзади что-то шаркнуло. Выхватив револьвер, резко оборачивается. Никого.

Снова шорох. И снова тишина.

Улагай готов открыть огонь.

В этот момент совсем рядом раздается спокойный голос:

– Неосторожно, мой дорогой полковник.

Улагай вздрагивает. Энвер прав. В подполье он это учтет. Напряжение спадает, он снова собран и непроницаем. Однако всякая пауза должна иметь свои пределы.

– Дорогой Энвер, разве не интересно испытать судьбу?

– Орел или решка, – в тон добавляет Энвер, они говорят по-русски. – Где тебя высадить?

– Где угодно, только не в родном ауле. Уж там-то меня определенно ждут.

Шуршит галька – по тропинке спускается Ибрагим, навьюченный до предела.

– Что там?

– Все в порядке.

Энвер поднимает над головой электрический фонарик – в море улетает условный сигнал.

Улагай вглядывается в мрак, пытаясь разглядеть ответ. Энвер спокойно прохаживается. Галька шуршит под его ногами. С моря доносится короткий свист. Энвер снова включает и сразу же гасит фонарик.

Люди молчат, только Астра бьет по песку копытом.

Через несколько минут неподалеку от них закачалась на волне шлюпка. Шлепая по воде, Ибрагим швыряет в нее узлы и чемоданы, протягивает руку Улагаю, потом Энверу. Стоя в воде, выжидающе поглядывает на полковника.

– Ты чего ждешь? – удивляется Улагай. – Живо в лодку! Астру держи на поводу. Тяни, болван, не понимаешь? Лезь в лодку и тяни за собой коня, пусть плывет за нами…

Ибрагим нерешительно перебрасывает свое тело за борт шлюпки и вдруг разражается нервным смехом. Энвер напряженно следит за лошадью. Послушная поводу, она доверчиво ступает по морскому дну.

Команда Энвера – и весла тихо опускаются в воду. Шлюпка трогается. За ней, задрав голову вверх, плывет Астра. Берег скрывается во мраке. Бьет волна, конь начинает всхрапывать, пытается сорваться с повода. Отчаянно дернув головой, Астра вырывает повод из руки Ибрагима. В ту же секунду раздается тревожное ржание, и лошадь скрывается в пенисто-черной пучине.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Оказывается, не простое это дело – вылечить человека, особенно если он буквально набит железом. Молодой врач, присланный командиром полка, возился с Максимом несколько часов. Он извлек осколок из головы, два или три вытащил из спины, нашел кусочек свинца и пониже поясницы. Сестре милосердия, приехавшей вместе с врачом, помогали старшая дочь Ильяса Мариет и ее подруга, соседка Биба.

– Теперь тебе, Максим, необходим покой, полный покой, – пояснял врач, вытирая пот со своего взмокшего лба. – Через неделю, не раньше, надо будет сменить повязки, мазь оставляем, сестра научит Бибу, как это сделать. Возможны сильные головные боли, поэтому оставляем пилюли, но они помогают слабо, придется терпеть. Главное – не спеши подниматься. Скажи спасибо Ермилу, что не потащил тебя в Новороссийск, такую дорогу ты бы не выдержал.

Врач уехал, Максим пытался выполнять все его предписания. Но покой не шел: ни ночью, ни днем он не мог сомкнуть глаз. Чтобы не стонать, лежал, стиснув зубы. И тогда Ильяс, посоветовавшись с председателем ревкома Нухом, пригласил фельдшера Схатбия. Поглядев на раненого, тот только прищелкнул языком и ушел. А вскоре возвратился в сопровождении престарелого хаджи Сулеймана и Меджида-костоправа. Поглядев, на пациента, хаджи тоже прищелкнул языком. Щелканье это могло иметь только один смысл: «Перед волей аллаха смертный бессилен». И хаджи, закатив глаза под чалму, стал взывать к его милости.

Меджид вел себя иначе. Задав Ильясу несколько вопросов, он задумался. Хаджи и фельдшер тем временем направились к дверям: в такие минуты костоправу лучше не мешать. Вскоре вслед за ними вышел и Меджид. Впрочем, он скоро вернулся обратно с плетеной корзинкой, в которой побрякивали склянки.

– Кто перебинтовывал русского? – обратился он к Ильясу.

Биба, стоявшая вместе с Мариет у дверей, ответила, что делала все так, как велела приезжая женщина.

– Хорошо сделала, – объявил костоправ. – Будешь помогать мне.

С помощью девушек Меджид промыл раны Максима настойкой собственного изготовления, деревянной лопаточкой достал из фарфорового пузырька коричневую мазь, тоже собственного изготовления, и полностью залепил ею раны.

– Ну-ка забинтуй, – попросил костоправ Бибу. – У тебя хорошо получается, девушка, быть тебе лекарем, умница.

Раскрасневшаяся от похвалы Биба старательно перевязала Максима. Костоправ пошарил в корзинке, достал пузырек и, поднеся его к носу Максима, открыл. По комнате разнесся острый запах эфира. Максим невольно сделал глубокий вдох.

– Завтра опять приду, – объявил Меджид, направляясь к выходу. Но уходить не торопился, присел на топчан у стены. – Послушай, Биба, он сейчас уснет, и пусть его никто не будит. А когда проснется, покорми его, потом рассказывай сказки. Ты знаешь сказки? – Меджид поднял глаза на девушку.

– Знаю, – чуть слышно пролепетала Биба. – Какие рассказывать?

– Любые, какие хочешь, он все равно ничего не поймет. Говори спокойно, и он опять заснет… – С этими словами Меджид, важно всех оглядев, удалился.

– Смотри, – прошептала Биба, подталкивая Мариет, – засыпает…

Вот так и пошло, как говорил Меджид. И с каждым днем Максиму становилось все лучше и лучше.

Однажды Ильяс услышал во дворе знакомый голос – это прибыл Ермил, тот самый ездовой, который когда-то доставил их в аул.

– Командир полка приказал пригнать тебе двух жеребцов: ноги у них засеклись. Да это ничего, едреный лапоть, у тебя они отойдут.

Сгрузив корзины с продуктами и передав Ильясу деньги для него и Максима, – оказывается, поскольку они не попали в госпиталь, их все прошедшее время числили на довольствии в полку, – Ермил достал из-под сиденья аккуратненький, перевязанный бечевкой сверток.

– Начальство наше Максиму трахеи прислало. Выздоровеет, сказал комиссар, а на свет божий показаться не в чем, все казенное мундирование народной кровью залито. Вот, говорит, пусть и носит эти трахеи.

В пакете оказались желтоватые английские шоферские галифе с черными хромовыми нашлепками, английский же френч цвета хаки с четырьмя огромными накладными карманами и густо пахнущие дегтем обычные яловые сапоги.

– Енеральские трахеи, едреный лапоть, – восхищался Ермил. Увидев, что лицо Максима прояснилось, добавил – Я б за-ради такой муниции из гроба выскочил! А теперь – до свиданьица, ехать надо.

– Нехорошо, – возмутился Ильяс. – Без обеда по отпущу!

– Отпустишь, едреный лапоть, – невесело улыбнулся Ермил. – Завтра утром нас, обозников, по ешелонам грузить начнут. Конники уже тронулись.

– Куда?

– А зверь его знает! Ординарец Семена Михайлыча сказывал, будто на польский фронт.

Вскоре Максим стал подниматься. Но ходить не мог – сразу же начиналось головокружение, к горлу подступала тошнота. Врач был прав: покой и только покой! И конечно, время. А тянулось оно так медленно, что казалось, будто тоже ранено и едва волочит ноги. А иногда и вовсе останавливалось – это когда Биба рассказывала сказки. Поразительно: вслушиваясь в ее медленную, плавную речь, Максим словно бы начинал понимать чужой язык. Когда Биба останавливалась, он произносил некоторые адыгейские слова, правда, довольно смешно, но правильно объяснял их смысл по-русски.

– Говори помедленнее, – попросил он однажды Бибу, – и я пойму.

Все чаще заглядывал к Максиму председатель ревкома Нух – рад был, что в ауле появился еще один коммунист, дивился его умению в любом деле до самой сердцевины докапываться. Вот и сегодня пришел, да, что называется, в неурочный час – впервые Максим сам уснул среди белого дня.

– Хотел посоветоваться насчет передела земли, – сокрушенно проговорил Нух, усаживаясь напротив Ильяса под кроной густого стройного ореха. Говоря это, оглядывал чудесное дерево, посаженное Ильясом в честь рождения первой дочери, Мариет, примерно тринадцать лет назад. Ну и смеялись тогда над ним: да где же это видано, чтобы в их ауле орехи росли! А саженец Ильяса креп, зеленел, набирался сил. И вот уже несколько лет Ильяс-угощает всех молодоженов вкусными плодами: хорошая это примета. Не раз собирался Нух попросить у Ильяса отросток, да все стеснялся: ведь и он когда-то вместе со всеми смеялся над ним. «Вот проведем раздел земли, – решил про себя Нух, – тогда и загляну к Ильясу за саженцем». – Прибыло приглашение явиться в Лакшукай на съезд горцев Екатеринодарского отдела. Спросят там, что с землей, а мне и сказать-то нечего – все никак не решу, на кого ее делить.

Ильясу эти сомнения казались в высшей степени странными.

– Как это, на кого? На членов семьи. На кого же еще?

Нуху это известно и без Ильяса. Вздохнув, он пояснил:

– Члены-то в семье разные. Вот у Асланчерия семья – трое тут, один в Конной армии на польском фронте, а сопляк Сафер к Алхасу ушел. Сколько же у него всего душ?

Да, задачка… Если б такое положение у одного Асланчерия, то еще обошлись бы как-нибудь, а то ведь так обстоит дело почти в каждом дворе. Один Врангеля бьет, другой без вести пропал, третий в фильтровочном лагере для пленных деникинцев под Сочи – вот-вот домой вернется. А кое-кто под боком – в лесу, в банде Алхаса. А некоторые и вовсе не знают, где их сыновья, или братья, или мужья. Раздели сегодня землю, а они завтра явятся с польского фронта – и несправедливость получится.

– Перво-наперво объяви в мечети, что начинается передел. Кто у Алхаса – пусть домой идет, иначе не получит ничего – бандитам земля не положена. Кто в Красной Армии – на того нарезать. Остальных не считать, – предложил Ильяс.

– А вдруг явятся? Через месяц, два…

– А ты сделай, как наш командир полка перед атакой – одну часть в бой посылает, а другую в запасе держит – на всякий случай. Оставь эдак десятин сто.

– Дело! – согласился Нух. – Дело! А землю эту мы, как в старину, засеем сообща, будет у ревкома свой хлеб – учителям или кому там, сиротам.

Он поднялся.

– Хорошо, если бы к собранию наши ребята от Алхаса ушли, – произнес Нух и тяжело вздохнул.

– Черт с ними! – взорвался Ильяс. – Пусть на себя пеняют. Сопляки… Их там меньше десятка, стоит ли говорить о них.

Спор не новый. Нух и Максим с тревогой заговорили о засевшей в лесу банде бело-зеленых. Ильяс же полагал, что она рассеется сама собой.

– У этих сопляков-дезертиров – винтовки и гранаты, – повысил голос Нух. – Кроме наших там сотне две– три всякого сброда – несдавшиеся деникинцы, кулачье, грабители, Ерофей со своими головорезами. И кто назвал их бело-зелеными? Никакие они не зеленые, самые настоящие беляки – недавно продотряд разгромили, обоз с хлебом в лес завернули, на ревкомы нападают. Разве секрет, что Измаил и другие наши кулаки связаны с Алхасом? А как мы можем противостоять этой силе? Беспрерывно твержу, что в ауле надо создать свою охрану. А что слышу в ответ? Одни насмешки. Кроме Максима, никто всерьез не задумывается над создавшимся положением. Хватимся, Ильяс, но будет уже поздно. – В голосе Нуха – укор. – Ладно, завтра проведем собрание, там все и решим.

Нух ушел. Тотчас же из-за плетня донеслось:

– Есть новости, сосед? – Это Лю, отец Бибы. – Можно к тебе заглянуть?

Лю удобно устроился под знаменитым орехом. За ним перешли дорогу сидевшие у своей сакли Юсуф и неразлучные Умар и Гучипс. Умар невысок, строен, подвижен, добрые глаза его глядят печально – вдовцу здорово достается: когда не стало жены, младшему было всего лишь три месяца. Толстяк Гучипс тщетно пытается женить друга.

Все чинно усаживаются, и Ильяс начинает излагать свой взгляд на земельную реформу: дели землю на тех, кто есть, ждать нечего, а на всякий случай имей резерв. Белые, бело-зеленые не в счет.

– Позволь! – вскакивает Юсуф. – Выходит, если мой сын сейчас у Алхаса, я на него ничего не получу? Разве это справедливо? Вернется и будет жрать, как все. Черт побери, да он и сейчас все из дому тащит.

– М-да, – вмешался в спор Лю, – тут что-то не так. Белые, красные, бело-зеленые…

– А как быть с Нурбием? – задумывается Юсуф. – Его старшего, Меджида, расстрелял генерал Покровский, а Сафера мобилизовал Султан-Гирей.

– А ты, Юсуф, полагаешь, – с трудом сдерживая раздражение, замечает Умар, – что мы будем выделять землю своим врагам?

– Какой же тебе Сафер враг? Опомнись, дорогой. Что ты несешь?

– Такой же, как и Султан-Гирей, – подтверждает Умар. – Солдат или генерал – разница маленькая, стреляет солдат, а не генерал.

Из лесу доносится глухой треск выстрелов. Все прислушиваются.

– На обед собирают, – сообщает Юсуф. – Теперь там дисциплинка.

– Это хорошо, – радуется Лю. – Без дисциплины ничего у них не получится, расползутся по бабам.

– А что у них должно получиться? – удивляется Ильяс.

– Что? – Умар желчно кривится. – Они ведь собрались поиграть в солдатики, разве ты не знаешь? Разобьются на две группы и начнут палить друг в друга. Пиф-паф… Ты ведь твердишь: сопляки, соберутся и разойдутся. А мне эти шутки с порохом уже надоели. Думаешь, они не наблюдают за нами? Хорошо, если не впутаются, когда мы землю начнем перекраивать.

Ильяс понимает: его приперли к стенке. А в самом деле, что предпримет Алхас, когда они начнут делить землю? Этого он сказать не может – видел Алхаса в последний раз около двадцати лет назад… Но тогда они были совсем другими.

Спор обрывается, люди расходятся, так и не придя ни к какому выводу. Один Лю спокоен: пусть хоть весь аул с ума сойдет, лишь бы это не коснулось его семьи. Надо уметь пройти по болоту, не испачкав сапог, – вот его девиз.

Интересы аульчан, разумеется, не ограничиваются этими спорами. Адыгехабль – аул большой, и народ там весьма разношерстный. Если заглянуть в кунацкую Салеха, нам откроется нечто иное. Сюда гости начинают сходиться, когда на аул опускаются сумерки. Калитка не скрипит, пес надежно привязан в глубине двора, за сараем: кто бы ни зашел, не его это собачье дело.

– Завтра собрание, – сообщает Салех, когда все усаживаются и умолкают.

Гостям это известно.

– Будут землю делить…

И это всем известно.

– Лучше бы этого собрания не было, – заканчивает Салех.

Поднимается шум – все говорят сразу. Измаил ударяет кулаком по столу – все смолкают.

– Салех прав! Будем так сидеть, они отберут у нас все.

– Надо посоветоваться со стариками, – предлагает Джанхот.

– Не штановиш на тонкий шук… – скорчив глупую рожу, шепелявит Салех. – И шлепой швинье попадает шолудь…

Все хохочут: Салех точно копирует их мудрого хаджи Сулеймана – от любого вопроса тот отделывается ничего не значащими поговорками.

– Придется сегодня ночью кому-то прогуляться. Решай, Измаил.

…Пролетают сутки. И вот уже люди собираются на площади перед ревкомом. Старики располагаются по старшинству на бревнах. Хаджи Сулейман усаживает рядом с собой раненого красноармейца Ильяса – не стоять же человеку, опирающемуся на палку. Идет степенный разговор о погоде, о Мекке, о коране – невозмутимости стариков могут позавидовать даже рыбы.

Но в толпе, которая все увеличивается с каждой минутой, говорят только о земле. Слева собираются сторонники передела, справа тесной группкой сбились довольные существующим положением.

На крыльце ревкома – Нух. Несмотря на жару, он в суконной гимнастерке, подпоясанной широким солдатским ремнем, поношенных диагоналевых галифе и хромовых сапогах. На бритой голове – папаха с большой красной звездой. Портупея с наганом – дома: нехорошо козырять оружием перед земляками. Нух стоит, опершись о перила, глаза его, грустные, встревоженные и все же полные решимости, устремлены на толпу. Будет бой, он это понимает. И радуется. В конце концов, революция – не для богатеев, они это сегодня узнают. Большинство проголосует за передел, и тут же начнет действовать комиссия. Интересно, как поведет себя Алхас: слухи о переделе достигнут леса этой же ночью. А может, уже достигли? Нух непроизвольно морщит лоб: думать об этом не хочется.

Солнце скатывается за тополя, на площадь ложится мягкая тень. Пожалуй, можно начинать.

– Собрание важное, – звучит голос Нуха, – поэтому предлагаю избрать председателя и секретаря. Надо вести протокол.

– Нух! – кричат слева.

– Салех! – раздается справа.

Салех поднимается на крыльцо.

– Секретарю полагаются стол и бумага, господин тхаматэ[2]2
  Тхаматэ – старшина, председатель.


[Закрыть], – низко кланяясь Нуху, произносит он.

Справа прокатывается злорадный хохот: Салех всегда паясничает на собраниях. Эх, будь в ауле хоть один грамотный бедняк, Нух бы этого секретаря быстро поставил на место. Ильяс вот у Буденного читать и писать выучился, но с секретарскими обязанностями вряд ли справится. «Слушали, постановили, избрали…» Тут сам черт ногу сломит, а Зачерий требует, чтобы все было оформлено по правилам.

– Ты не дури, Салех.

Обычно после первого предупреждения Салех утихомиривается. Но сегодня он в ударе. Еще ниже кланяясь Нуху, он громко, так, чтобы было слышно повсюду, говорит:

– Если ты недоволен мной, могу подать в отставку. – Неожиданно выпрямившись, Салех козыряет.

Теперь уже смеются все – отзывчивая на шутку толпа воспринимает кривляние Салеха как невинное зубоскальство. Но Нух мгновенно настораживается – он улавливает в этом нечто иное: осторожный Салех никогда по импровизирует, каждый шаг ого заранее продуман. И сейчас он неспроста валяет дурака.

– Товарищи! – кричит Нух. – Внимание!

На площади становится тихо.

– Предлагается на обсуждение один вопрос – о переделе земли согласно Ленинскому Декрету от 26 октября 1917 года. Будем ли его читать? Кажется, все с ним знакомы?

– Не надо, знаем! – раздаются голоса слева.

– Читай! Пусть читает! – гремит справа.

Нух сразу все понимает: они тянут время. Значит, на что-то надеются. Надежда у них могла быть только одна – на лес. Да, сплоховал он, не следовало объявлять о собрании накануне. Впрочем, теперь уже ничего но переменишь.

Нух переводит декрет с русского, фразу за фразой. Тишина. С каждой минутой он чувствует себя увереннее, крепче.

– Декрет обязателен для всех. Давайте же наконец наведем порядок с землей, выберем комиссию, которая переделит ее. Отберем излишки земли у всех без исключения и дадим ее тем, кто будет обрабатывать ее своими руками. Разве мы не при Советской власти живем? Разве у нас нет сил выполнить наказ товарища Ленина?

– Есть! – закричали в толпе.

– Кто скажет что-нибудь?

Площадь затихла, было слышно, как ветер перебирает серебристые листья тополей.

– Что же вы молчите? – хмурится Нух.

– А о чем говорить? – выкрикивает Измаил, самый крупный землевладелец аула. – В декрете вовсе не сказано, что надо лишать земли честных тружеников. Там записано как раз наоборот – земля у крестьян не конфискуется.

– А мы и не будем конфисковать. В декрете написано, что земля распределяется на всех, а не только на мужчин. Вот мы и переделим ее. По едокам. Кто за это, прошу поднять папахи.

Левая сторона как бы вырастает на целый метр – над ней взлетает, колышется лес папах, правая разражается злобными ругательствами.

– Теперь надо выбрать комиссию по переделу.

Но тут внимание толпы отвлекает зловещий шум: свист, гиканье, топот. Все поворачиваются. Из переулка вылетает окутанная облаком пыли ватага всадников. В лучах заходящего солнца обнаженные клинки сверкают как молнии. Кавалькада лавой растекается позади толпы. Впереди на дородном караковом жеребце – грузный мужчина в черкеске с серебряными газырями: Алхас. Под громадной папахой – влажные, карие навыкате глаза, мясистый, похожий на перезрелую грушу нос и лохматые, топорщащиеся усы. Он медленно оглядывает толпу.

Теперь у собрания как бы два президиума, и толпа не знает, к какому повернуться. Левая сторона переминается с ноги на ногу, правая дружно поворачивается лицом к Алхасу.

Старики встают со своих бревен. Стоит, облокотившись на палку, и Ильяс, его буденовка торчит среди каракулевых папах. Сердце бешено колотится. Лишь теперь он начинает понимать, как были правы Нух и Максим.

Удивительно легко для своего веса, даже красиво, Алхас спешивается, бросает поводья. Их на лету подхватывает какой-то юнец. Медленно проходит он сквозь толпу, давая возможность людям расступиться, поднимается на крыльцо, становится рядом с Нухом.

– Аульчане! – рявкает Алхас. – О чем вы здесь толкуете?

Нух делает глубокий вдох. Лицо его невозмутимо.

– Секретов нет, – спокойно, но медленнее, чем обычно, произносит Нух. – Разбираем два вопроса. Первый о земле. А второй… – Нух снова глубоко вздыхает, в глазах его замирает смертельная тоска: как ни крути, ставка одна. – А второй – о ликвидации бандитизма. Мы хотим обратиться к обманутым и запутанным людям с просьбой разойтись по домам обрабатывать землю. Я к вам обращаюсь, люди, которые пришли с Алхасом: чего вы добьетесь в лесу? Что можете вы сделать против Советской власти, которая разбила Деникина?

Алхас делает шаг к Нуху, еще шаг, и грузная фигура атамана теснит председателя. Легкий, худощавый Нух с трудом удерживается на ногах.

– Ты кто такой? – осведомляется Алхас, сжимая эфес короткой кривой сабли.

Нух бросает взгляд на толпу. Люди ждут. С интересом поглядывают на него и всадники Алхаса. Злорадное оживление царит среди тех, кто столпился справа. Отступать нельзя!