Текст книги "За Кубанью (Роман)"

Автор книги: Лазарь Плескачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 26 страниц)

Приводят Салеха. Он в той же нарядной черкеске, на поясе серебряный кинжал, лицо озаряет улыбка: человек отоспался и ждет награды. Но при взгляде на Алхаса он вдруг никнет, замирает на месте: что-то случилось.

– Ты знал, что у них есть пулемет? – спрашивает Алхас.

От страха Салех не может произнести ни слова, он только трясет головой: нет, не знал… Голова покачивается вправо-влево, как заведенная, кажется, он не в состоянии ее остановить. Ильяс отворачивается, горечь подкатывает к сердцу: попасться на крючок такому ничтожеству. Как посмотрит в глаза Максиму, товарищам, жене? Нужно что-то придумать.

Алхасу надоело глядеть на одуревшего от страха союзника. Нагайка в его руке вздрогнула, приподнялась.

– Говори по-человечески, – приказал он.

– У них не было пулемета, когда приехали, – пролепетал Салех. – Не было. Я встретил всю группу на площади.

«Он говорит правду, – думает Алхас. – Если бы у них был пулемет, Зачерий предупредил бы».

– Не было, когда приехали, – повторяет Алхас. – Не было… Это я и без тебя знаю. Но когда они уезжали, пулемет у них был, вот в чем дело, Салех. Выходит, они его достали в ауле. Где? У кого? – Его осеняет невеселая догадка: не эти ли пулеметы обещал ему Улагай? – Салех, где Кучук хранил оружие? – вкрадчиво, словно приготовившись к прыжку, осведомляется Алхас.

– Н-не знаю, – с трудом выговаривает Салех.

– Подумай хорошенько, Салех, ты не мог не знать.

Салех молчит. Кажется, спектакль окончен. Но тут, уже совершенно неожиданно для всех, объявляется новое действующее лицо: Измаил. Он шагает решительно и, кажется, намерен предъявить атаману какой-то счет. Внезапно взгляд его наталкивается на нечто из ряда вон выходящее: в стороне, прямо на траве, уложены тела убитых в недавней схватке. Измаил останавливается так круто, будто натыкается на стену. Скрестив руки на груди, шепчет молитву. Все остаются на своих местах. Алхас нетерпеливо пощелкивает кончиком нагайки по голенищу. Дань усопшим отдана. Измаил подходит к атаману, здоровается.

– В ауле создан красный вооруженный отряд, – сообщает он без предисловий. – У них не только винтовки, но и пулеметы.

Вот это здорово! Ильяс чуть было не выкрикнул: «Сколько человек?» Вместо него этот вопрос задал Алхас.

– Около сорока. Землю уже переделили, меня сделали нищим.

– Не плачься, Измаил, не перед аллахом предстал. А насчет пулеметов не врешь? – Алхасу уже все ясно, но он решает раскрутить этот клубок до конца при всех. Такая у него система: люди должны думать, будто от них ничего не скрывают.

– Пора бы тебе знать, – грубовато замечает Измаил, – что мои сведения в перепроверке не нуждаются. У меня в отряде свои люди.

– Кто? – Алхасу не нравится, как Измаил разговаривает с ним.

Ильяс потянулся вперед. Но и Измаил оказался не так прост.

– Верные люди, на них вполне можно положиться.

– Пусть так, – согласился Алхас. – Где взяли пулеметы?

– Улагаевские, у Салеха нашли, кто-то, видимо, выдал.

– У Салеха? – Алхас кажется спокойным, только рука с нагайкой чуть-чуть подрагивает. Нагайка у него, как у святоши четки, нечто вроде громоотвода. – Не врешь?

– Что с тобой, Алхас? Удивляешь! Разве Салех не сообщил? Он во время обыска прятался у соседа, потому и подался к тебе.

Измаил повернулся к Салеху.

– Салех? – В его голосе недоумение. – Как же так?

– Вот и я спрашиваю Салеха: как же так? – с какой-то горечью выговорил Алхас. – Из-за твоей трусости мы не только упустили Максима и целую группу чекистов, но и потеряли столько джигитов.

Салех молчит, опустив глаза. Алхас достал из деревянной кобуры длинноствольный маузер, сделал шаг вперед. Потом, ни на кого не глядя, направился к дому лесника. Его догнал чей-то возглас:

– Наградить Ильяса! Раненого спасал.

– Согласен! – Алхас двинулся к Ильясу, обнял его, затем снял с себя портупею с маузером. – Держи, брат. Спасибо. Ты, как твой отец, настоящий адыг.

Ильяс молча принял оружие. Впервые за последние дни на его лице появилась улыбка. Впрочем, относилась она не к маузеру, как полагали бандиты. «Упустили Максима!» – эти слова Алхаса бьются в сознании, вытесняя все остальное. Значит, Максим знает о его беде, ищет его. А он что предпримет?

В тот вечер в лагере было тихо и спокойно. Ильяс почистил маузер, изрядно запущенный атаманом, и решил проверить его в действии. И хотя стрелять, опершись на костыли, было непривычно, он сумел в нескольких местах продырявить консервную банку. Пришла ночь, но сон не шел. Гибель Аюба не только ударила по сердцу – Ильяс успел привязаться к этому юноше, – но и сделала неосуществимыми еще недодуманные до конца планы. Лишь под утро Ильяс, перебрав все возможные варианты действий, пришел к выводу, что ему остается одно: напроситься в засаду, под угрозой маузера привести бандитов в аул. Нога ведет себя сносно, дальнейшее пребывание в банде теряет всякий смысл, а сведения об агентуре врага могут оказаться полезными, если командование получит их своевременно.

Приняв решение, под утро уснул. Но поспать долго не пришлось – за ним явился ординарец Алхаса.

Алхас собрался завтракать, когда вошел Ильяс.

– Садись. – Атаман указал на стул. – Выпьем, лучше разговор пойдет.

Ильяс уселся напротив хозяина, их взгляды встретились. Почти минуту глядели они друг другу в глаза, словно пытаясь прочитать чужие мысли. Впрочем, в этом отношении Алхас был в более выгодной позиции – и настроение, и замыслы Ильяса, в общем-то, не являлись для него секретом. Понимал и то, что Ильяс давно разгадал истинную причину своего превращения в бандита, и то, что он готов на самый отчаянный шаг, чтобы покончить с этим. Дать кому-либо в обиду Ильяса, а тем более поднять на него руку Алхас не мог – переступи он через этот святой адыгейский обычай, и авторитет его в банде рухнет навеки. Между тем, вооруженный наганом и маузером, который он сгоряча подарил ему, Ильяс становился крайне опасным. Алхас уже было стал склоняться к тому, чтобы создать своему «брату» условия для побега; как вдруг этой ночью прибыл приказ: выслать связных в штаб Улагая. Пусть же одним из них станет Ильяс. Что он потом выкинет – не его забота.

– Позвал я тебя, – проговорил он, разливая по стаканам вино из бутылки с иностранной этикеткой, – чтобы посоветоваться.

Он осушил стакан и принялся за еду. Потянулся за индейкой и Ильяс.

– Ты сейчас не в курсе событий, – нарушил молчание Алхас, – поэтому сообщу, что на белом свете происходит. Врангель хорошо укрепился в Крыму, сделал удачную вылазку на Каховку. Но теперь там тихо. Значит, слухи о том, что на Кубани вскоре высадится десант, вполне могут подтвердиться. Если десант появится, ему обязаны помочь все мы – белые, зеленые, черные, каурые. Понял? Для того и Улагай тут сидит. На днях я согласился перейти под его командование. Будет приказ – выступлю.

Ильяс, позабыв о еде, слушал, не пропуская ни слова. Слушал и думал: с какой стати атаман все это ему рассказывает? Пытается запутать или наталкивает на какое-то решение?

– Видимо, – продолжал между тем Алхас, – время решительных действий приблизилось – сегодня ночью мне приказано выслать в штаб Улагая связных. Работа сложная, не каждому могу ее доверить. Тебе – могу. Но многие считают, что ты должен заменить Чоха. А что? Чох создал себе славу нагайкой, ты – храбростью. И я буду рад, если ты станешь моим заместителем. Решай сам.

«Лучше бы всего, – думал в этот миг Ильяс, – немедленно перебраться к своим. Но и в штаб Улагая заскочить неплохо. Может, наши и не знают, где этот штаб скрывается. А уж на обратном пути, с приказом, прискачу в аул. Или в город к Максиму – куда ближе окажется».

– Чоха мне не заменить, – словно бы в раздумье произнес Ильяс. – А связным бывать приходилось, в штаб Семена Михайловича донесения доставлял. Маузep-то при мне останется или отберешь?

– Маузер – твой, кто же награду отбирает, носи. И подготовься – сегодня ночью выступите.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Не успел Максим вернуться в город, как снова выезжать приходится. Улучив момент, завернул в лазарет, куда отвезли Сомову, стал расспрашивать не очень любезного врача.

– Пулевое ранение в грудь, большая потеря крови, – повторил доктор уже однажды сказанное. – Пропустить к ней не могу, ей необходим полный покой. Скажу, что заходил Перегудов.

Максим нерешительно мнется.

– Опять уезжаю, кто знает, удастся ли снова свидеться…

Довод убедительный, но и он не действует в этих обстоятельствах.

– Да, время тяжелое, все возможно, – согласился врач, – Но поделать ничего не могу, с сердцем у нее плохо, волноваться совсем нельзя.

Его ждет Петр Иванович Сибиряк, председатель комиссии по борьбе с бандитизмом. Едва порог переступил – вопрос: зачем назначил командиром караульной роты белогвардейца? Откуда известно? Нам все известно.

Максим понимает – источник мог быть только один: Зачерий. Он пытается доказать, что Мурат сделал окончательный выбор.

– Если предаст – отдадите под суд меня!

– Это-то мы догадаемся сделать, – морщится Сибиряк. – Только что проку. А как с комиссаром?

– Получит Умар партийный билет, сможете оформлять. Других коммунистов в ауле пока нет.

– Надежный товарищ?

– Не знаю, – снова раздражается Максим. – Точно такой, как я, только посмелее и лучше в ауле людей знает.

– Ты бы сдерживал себя, Максим, – спокойно советует Петр Иванович. – Ошибаться способен каждый. И я, и ты. А ведь наша ошибка для многих людей может оказаться непоправимой, роковой. Посмотри-ка лучше вот это… – Он подает Максиму сложенный вчетверо, вырванный из конторской книги листок. Вверху – отпечатанные типографским способом графы: дебет, кредит, сальдо. Максим не спеша разворачивает его. Коряво, печатными буквами химическим карандашом выведено: «Улагай ехал наш аул, кибитка парусина верху черны кони». Подписи никакой, разумеется. Раз прочитал, потом еще раз.

– Не много, конечно, – говорит Сибиряк. – Но если вдуматься, то и ее так уж мало.

– А что, собственно, в этой записке нового? – задумывается Максим. – Улагай был в ауле? Где он был, мы знаем. А вот где он теперь? Куда собирается?

– Автор записки его видел: черны кони… А может, беседовал с ним. И наверное, выдал бы с потрохами, но боится. Улучил минутку, сунул записку в конверт, на нем название аула нацарапал – Новый Бжегокай, и наш адрес. Эта записка – большая удача. Черны вороны кони мои…

Петру Ивановичу кажется, будто Максиму не нравится новое поручение. Если посмотреть на все по-человечески, то после той нервотрепки с Алхасом ему надо бы с недельку отдохнуть. Да что поделаешь, не до отдыха теперь коммунистам. Да и беспартийным. Всем, кто новой властью дорожит. Сам было собрался пуститься по следам анонимки, да Полуян запретил: чего-то ожидает. Впрочем, известно чего: в воздухе врангелевским десантом пахнет. Уже не только в станицах, в городе его листовки находят.

– Надо съездить, – хмуро заключил председатель. – Задание такое: организуй там караульный взвод. Или полуроту, если наберутся охотники. Возьми с собой десяток людей, ручной пулемет. Маршрут: поездом до станции Энем, там стоит продотряд. На его подводах до аула. С начальником отряда столкуешься, парень свой. Я бы другого послал, – пряча глаза, добавляет Сибиряк. – Но ведь ты по-черкесски немного разговариваешь, большущий, между прочим, это плюс.

«Вот сейчас спросит, как здоровье Ильяса, – похолодел Максим. – Всегда ведь спрашивал…»

Но на этот раз Петр Иванович словно бы позабыл о друге Максима – пожал руку, суховато пожелал успеха и углубился в бумаги. А Максим не уходит – есть деликатное дело. Оговорившись, что разговор чисто товарищеский, что он просто советуется со старшим, рассказывает начальнику о подозрениях насчет Зачерия. Да, фактов никаких, одни предчувствия. Но, быть может, когда появятся факты, исчезнет Зачерий.

– Конечно, чутье – это важно. – Сибиряк поднялся, заходил по комнате. – Но нужны и доказательства. Спасибо, Максим, присмотримся. А вообще Зачерий – человек полезный, на продразверстке просто незаменимый. Кто больше его хлеба достает? В общем, присмотримся…

Подготовка к отъезду – дело непростое. Надо подобрать бойцов, очень обстоятельно растолковать им, как вести себя в ауле, что получится, если не соблюдать установленных правил. Нужно запастись сухим пайком на все время командировки, боеприпасами, как-нибудь замаскировать пулемет. Из старой команды едет один Петро – старшим будет.

…В Энеме сходят с поезда на рассвете. Продотряд находят тут же, в пристанционных пристройках. Начальник, худощавый паренек в очках, настроен пессимистично.

– Ни один черт в этом ауле сейчас ничего не создаст. Карту смотрел? За рекой – лес, тянется на много верст. А в лесу что-то подозрительное творится. Я уже докладывал. Если банда, то особая какая-то. Притаилась, что ли. А может, и не банда, а кое-что похуже. Дали бы нам человек пятьсот с тремя орудиями и десятком пулеметов, мы бы быстро все выяснили, а малыми силами и соваться нечего. При таком положении многие аульчане норовят в сторонку: ни нашим, ни вашим. Битые. Повернули за красными, деникинцы припомнили им это, пошли к Клычу – красные построже стали. Вот и попритихли.

– Ну не все, – уточнил Максим. – Есть и определившиеся.

– Есть. Богатеи в основном. Впрочем, определилась, конечно, и беднота, давно определилась, но страх еще держит ее крепко. А середняк мечется – прогадать боится.

Попили кипятку. Продотрядовцы подарили группе Максима мешок воблы, проводили за околицу.

– Не задерживайся, – посоветовал на прощание начальник. – И не клади палец в рот председателю: рыльце у него в пушку.

Аул выплыл как-то сразу: за деревьями показались глинобитные хатенки, окруженные ветхими плетнями, пустынные улочки, кривые проулки. Сельсовет занимал большое здание в центре, здесь вполне можно было расположить отряд. Но у Максима другие планы.

– Наш отряд, – говорит он председателю, – не имеет никаких задач, кроме агитационных. Разъясняем политику Советской власти. Поэтому нам хотелось бы жить среди людей, с людьми.

Довлетчерий, мужчина лет пятидесяти, с крупным мясистым загоревшим лицом и глубокими морщинами на лбу, мучительно соображает – согласиться с этим чудаком или нет? На всякий случай решает воспротивиться– ведь в сельском совете отряд всегда будет на виду.

– У нас нет такого большого дома, где можно было бы разместить столько людей. Живи тут.

– Ладно, будем жить тут, – соглашается Максим. – Теперь давай пройдемся по аулу.

– А что? – настораживается Довлетчерий. – Аул, как и все аулы. Ищешь кого? Нет? Тогда зачем ходить? Люди всполошатся.

Но Максим поднимается, оставляет винтовку Петру и выходит. Довлетчерий неохотно следует за ним.

– Зачем винтовку оставил? – спрашивает он. – Ваши ребята по аулу всегда вооруженные ходят.

– Это потому, что местных обычаев не знают, – отбивается Максим. – Ведь гость председателя – гость всего аула. Так ведь?

Довлетчерий что-то бормочет. Хитер же этот русский – он не только возложил на него ответственность за свою безопасность, но и назвался гостем.

Но, как выяснилось позже, русский оказался вдвойне хитер. До обеда они не успели побывать даже на половине улиц. Завидев Довлетчерия с гостем, аульчане останавливали их, здоровались, как-то сам собой, завязывался разговор: вопросы, реплики, шутки. Людям нравилось, что приезжий вполне сносно изъясняется по-адыгейски, понимает почти все. И откровенность русского всем нравится.

– Идет слух, будто Врангель свои войска на Кубань перебросить хочет. Как ты на это смотришь? – спрашивает фронтовик Анзаур.

– Думаю, это вполне вероятно, – отвечает Максим.

– А кто победит, если Врангель полезет? – не успокаивается другой.

– Я не командующий, – отвечает Максим. – Если вас интересует мое личное мнение – пожалуйста, могу сказать. Победа той или иной стороны, красных или Врангеля, зависит от вас.

Все поражены. Довлетчерий хохочет от всей души – хорошо пошутил русский, не будут лезть с вопросами.

– Вы не смейтесь, я не шучу, – продолжает Максим. – Я имею в виду и вас, и казаков, всех жителей. Кому они помогут, на чьей стороне будут, тот и победит.

Смех прекращается.

– Кто хочет, – добавляет он, – чтобы вернулась власть царя, генералов Покровского и Клыча, полковника Улагая, тот будет помогать Врангелю. А кто хочет, чтобы земля была справедливо распределена, чтобы больше не было помещиков, тот, конечно, Красной Армии постарается помочь.

Вопрос, за вопросом. Это не нравится Довлетчерию. Надо же – целый митинг на улице!

– Гостю обедать пора, – объявляет он. – Мы пошли.

– Где обедать будешь? – обращается Анзаур к Максиму.

– Живу во дворе Совета, наши ребята кашу варят, прошу в гости. Кебляг, – добавляет Максим традиционное черкесское приглашение.

– Выходит, что ты еще ничей гость, – радуется Анзаур. – Аллах милостив. Заходи ко мне, кебляг. Заходите все.

Довлетчерий очень недоволен таким поворотом дела, но возразить ему нечего, он ведь не приглашал Максима к себе.

– Мне надо в сельсовет, – объявляет председатель и сразу же понимает, что. допустил просчет: не следовало оставлять Максима одного.

Люди расходятся по домам. Вместе с Максимом во двор заходят человека три-четыре. Их потертые бешметы и гимнастерки говорят о том, что они далеко не самые зажиточные жители аула. Анзаур заводит их в чистенькую комнатку в доме – специальной кунацкой у него нет. Посреди комнаты стол, у стены комод, заставленный разными безделушками. Над комодом – несколько фотографий: Анзаур с саблей, Анзаур с пикой, Анзаур возле своего боевого коня. А вот и менее торжественные виды: Анзаур с перевязанной головой на крыльце какого-то здания, видимо лазарета.

Со двора доносится возня, кудахтанье. «Ловят кур», – думает Максим. Ему неловко – обед обойдется хозяину недешево. Но другого выхода нет. Быть может, и Анзауру дружба дороже кур. А может, за столом он встретится с автором записки? Каков он? Максим думал об этом в пути и пришел к выводу, что это бедняк из бедняков, горячо сочувствующий Советской власти, но побаивающийся мести. Может, и Анзаур, а может, и кто-то из его гостей. Идет неторопливый разговор об урожае, о земле, о погоде. Вскоре на столе появляется снедь. Все едят с аппетитом – видно, что хозяин и гости соскучились по курице не меньше Максима.

Поговорив еще какое-то время, аульчане откланиваются. Анзаур остается вдвоем с Максимом.

– Рассказывай, как живете, – просит Максим. – Только без церемоний. Все, как есть.

Постепенно перед ним раскрывается на первый взгляд тихая, но в действительности сложная жизнь аула с ее многочисленными подводными течениями. Главное, что сейчас сдерживает бедноту, – страх перед Улагаем. Многие считают его всесильным: если бы Улагай кого-либо боялся, то не стал бы так свободно разъезжать из аула в аул. Напялил на голову чалму и делает вид, будто он – это не он. Из их аула Улагай выезжал утром, правда не верхом, а в кибитке. Но все знали, кто развалился на сене.

– Кибитка с брезентовым верхом? – осведомляется Максим.

– Она. Вороная упряжка.

– У кого останавливался?

– У Османа, старого скряги. – Анзаур рассказывает об Османе.

– Как думаешь, сможем мы сейчас создать в ауле отряд самообороны?

Анзаур задумывается.

– Поговорю кое с кем… Но… с нашим председателем каши не сваришь. Ведь люди судят о Советской власти по ее голове. А у нас голова того… с душком.

Анзаур провожает гостя до сельсовета. Довлетчерий уже здесь. Он сидит на ступеньках крыльца в окружении Петра и других бойцов и удивляет их карточными фокусами. Действует и в самом деле ловко, карты у него будто живые: была в руке одна, глядь – уже другая. А эта – у кого-нибудь за пазухой или в кармане. Бойцы хохочут.

Максим проходит в комнату, где расположился отряд. Винтовки стоят пирамидой у открытого настежь окна, под окном – ящик с разобранным пулеметом.

– Петро!

Петро неторопливо входит в комнату.

– Ну чего?

– Посмотри сам.

– А что? Тут люди честные. Председатель говорит: хоть кусок золота на подоконник положи – никто не возьмет.

– Но ведь в ауле бывают и приезжие. По секрету могу тебе сказать, что недавно здесь ночевал один наш общий «друг». Зовут его – полковник Кучук Улагай. Слыхал о таком?

Петро бледнеет.

– Только не вздумай болтать об этом с председателем, это не Умар.

– Понял.

– Раз понял, наводи порядок. С этой минуты – круглосуточное дневальство, ни одной отлучки без моего разрешения.

Максим выходит на крыльцо.

– Иди сюда, фокус покажу, – подзывает его Довлетчерий.

– Мы не закончили осмотр аула, – напоминает Максим.

– Э, куда спешить, – ухмыляется председатель. – Спеши – помрешь, не спеши – все равно помрешь. – Он поднимается, по-приятельски подмигивает бойцам и берет под руку Максима. От него разит вином, он шумно доказывает, что у него в ауле полный порядок.

Они оказываются на берегу Афипса.

– Искупаться хочешь? – предлагает Довлетчерий.

– Можно.

Максим раздевается, набирает в легкие побольше воздуха и уходит под воду. Довлетчерий наблюдает за ним: хорошо ныряет комиссар. Но… что-то долго не показывается. Уж не стукнулся ли головой а камень? Беды не оберешься, бойцы видели, что они уходили вдвоем. Наконец над водой всплывает светлая голова Максима.

– Перепугал насмерть! – кричит Довлетчерий. – Здесь на дне острые камни. Ты бы, парень, поосторожнее…

Искупавшись, выходят на берег. Ложатся. Уходящее солнце ласково, будто прощаясь, поглаживает Максима по груди. За рекой – лес. От этих мест на добрую сотню верст, аж до Краснодара, до обрывистого берега Кубани, тянется он, глухо шумя. Вот и сейчас в безветрии лес что-то говорит по-своему, волнами разнося причудливые звуки. Максим прислушивается. Однако в быстром речитативе чудятся ему одни лишь вздохи. Значит, не по сердцу ему такие собеседники. Найдется ли человек, которому решится лес раскрыть душу? Наверняка найдется.

Нет, не лес то говорит, это отстукивает слова сердце Максима, готовое раскрыться перед другом. Но где он?

«Странно складывается судьба человеческая», – вдруг приходит на ум Максиму. Вот хоть бы он. Жил в нищем селе обыкновенный, самый что ни на есть темный батрак. И жена у него была – батрачка. И сын – батрачонок. А над ними барин – помещик. И жена его – барыня. И дети – барчуки. Максим вместе с другими батрачит, барин вместе с другими кутит. Но вот появляется в их селе человек – большевик. Начинаются разговоры. Барин живет, как и жил, а Максиму уже неохота жить по-прежнему, тоска заедает Максима: на кой ляд ему гнуть спину на барина, когда своя семья голодает? Почему барчуки науки изучают, а батрачата телят пасут? Пружинка закручивается постепенно, исподволь, а раскручивается в мгновение. С силой, с шумом. Развернулась батрацкая пружина – и запылала усадьба, и защелкали дробовики…

Прибыли казаки: сотня донцов и сотня кубанцев. Эти знали, что к чему: бей, коли, режь, руби… Только через несколько лет на каторге узнал: Марфуша, его жена, и сынишка Артем померли от брюшняка.

Война. Загнали Максима в штрафную роту: авось немец ухлопает. Не ухлопал – большевики-то живучие. Отлежался в госпиталях, похаркал кровью – и за свое. В дни Октября в Красную гвардию пошел, потом в Красную Армию. Теперь вот против бандитов пустили Максима. И лежит он на берегу реки, о которой раньше и слыхать-то не слыхал, и думает о людях, о которых совсем недавно никакого понятия не имел… И сердце Максима горюет о судьбах этих людей так же, как о своей собственной. Хотя тут и по-другому сказать можно: нет сейчас у Максима отдельной судьбы, только своей судьбы, счастье свое понимает он теперь по-другому. И не только потому, что никто не занял в его сердце место Марфуши и Артема, другим стал Максим: маленькая боль породила большую.

Председатель присел, стал одеваться; вскочив на ноги, подпоясался серебряным наборным пояском. Оделся и Максим. Возвращались другой дорогой – обогнули аул слева. На главной улице разглядел Максим усадьбу, раскинувшуюся на целый квартал.

– Хорошее поместье, – похвалил он. – Удрал хозяин, что ли?

– Нет, не удрал. Осман тут живет, старик один. Богатый был очень, но сам отдал землю Советской власти.

Максим будто впервые слышит это имя.

– Что так много места занимает? Большая семья?

Председатель чувствует себя так, будто его за руку схватили.

– Трое. Я и позабыл об Османе. Посмотри, может, сюда перейдешь? Да и хозяйка у старика кровь с молоком.

Они подошли к калитке. Довлетчерий даже рад такому повороту дела – он давно собирался насолить выскочке Осману.

А Осман будто ждал их. На морщинистом лице ни радости, ни огорчения – как на моченом арбузе.

– Что смотреть? – говорит он. – Смотреть нечего, лучшего помещения для постоя не найдешь и в городе. У меня, бывало, душ по двадцать, а то по тридцать гостило, и всем место находилось. Сколько у тебя солдат?

– Десять. Со мной одиннадцать.

– Повозки, кони?

– На своих, на двоих, – улыбается Максим.

Осман ведет гостей к большой кунацкой.

– Кошму расстелим, спите в свое удовольствие. А тебе и получше место найдем.

Довлетчерий толкает Максима в бок, нехорошо подмигивает.

В доме Османа чисто, уютно, прохладно.

– Богатый был, – горделиво произносит старик. – Табуны держал, на скачках призы брал… Дом как в городе строил. Все богатство Советской власти подарил, могу и дом отдать. – Он проводит гостей в свою половину, ту, где не так давно ночевали Улагай и Ибрагим. – В этой комнате книжки читай, в той – спи. Нравится?

– Мне бы лучше с бойцами, – мнется Максим.

– Ты гость, я хозяин. Я говорю, ты делай. Приеду к тебе, слушать буду, повиноваться., Понял?

– Пойду за бойцами, – говорит Максим. – Пусть устраиваются.

– И без тебя дорогу найдут. Казбек!

Невесть откуда появляется мальчишка лет двенадцати-тринадцати, худенький, черноглазый, шустренький, во все глаза разглядывает гостя.

– Запряги гнедых, привези из управы солдат! – сухо, как батраку, приказывает Осман.

– Они так не поедут, – улыбается Максим, – надо записку написать. Бумаги бы…

– Все найдем, – словно чему-то радуется Осман. – Пошли в дом. – Распахивает двери, пропускает Максима вперед, из ящика письменного стола извлекает большую конторскую книгу и химический карандаш.

Максим садится за стол, раскрывает книгу: знакомая светло-желтая бумага с типографскими дебетами-кредитами вверху. Уму непостижимо, автор анонимки – этот старик.

– Подойдет такая бумага? – скрипит Осман, и на лице его появляется некое подобие улыбки.

Вырвав лист, Максим делит его на две части. На нижней половинке пишет записку Петру. Казбек выводит линейку за ворота.

– Поеду с ним, – говорит Довлетчерий. – До свидания.

Он удивлен поведением старого Османа, но удивился бы еще больше, если бы увидел, что произошло после его ухода.

– Фатимет! – негромко зовет Осман.

«Сейчас покажет свою огонь-бабу», – думает Максим. Он представляет себе пылкую толстуху, изнывающую от желания познакомиться с проезжим солдатом.

Легкие шаги. Максим оборачивается. И застывает, не в силах что-либо поделать с собой. Секунду-другую ему кажется, будто все происходит во сне: таких женщин он не встречал. И поглядывает хоть и снисходительно, но понимающе: знает себе цену.

– Моя жена Фатимет, – самодовольно произносит Осман.

Осман внимательно наблюдает за гостем. Он знает: мужчины, впервые увидевшие Фатимет, не сразу могут взять себя в руки. Рад, что и русский – не исключение. Пусть поживет у него в доме, а уж присмотреть за женой Осман сможет. Впрочем, и смотреть нечего – уж если сам. Улагай не приглянулся ей, то тревожиться не о чем.

Максим стоит, облизывая вдруг пересохшие губы, – слишком уж разителен контраст между портретом, нарисованным его воображением, и оригиналом. Молчит и Фатимет, разглядывая гостя из-под опущенных ресниц. Обыкновенный русский парень: серые глаза, русые волосы, доброе круглое лицо. Лет тридцать ему, как и ей. Только вот улыбка мальчишеская, какая-то застенчивая, беспомощная. И шрам над левым глазом.

– Это командир красного отряда, – поясняет Осман.

– Максим Перегудов, – запоздало представляется гость.

Фатимет слегка кивает, застенчивость русского ей приятна. Быть может, это первый мужчина, который не пялит на нее глаза, не пытается привлечь ее внимание. «Интересно, какая у него жена?» – вдруг приходит на ум Фатимет, и она краснеет.

– С ним десять солдат, – поясняет Осман.

Фатимет кивает и отправляется на кухню.

Казбек привозит бойцов, они начинают располагаться в отведенном им помещении. В большой кунацкой сдвигают столы, Осман тащит сюда кувшины с бахсмой, бойцы помогают ему. За ужином они почти не пьют – таков уговор, но уплетают за обе лопатки и наперебой расхваливают хозяйку. А Максим то и дело оглядывается: нет ли ее? И не осуждает себя – в конце концов, смотреть на красивую женщину никому не запрещено. Но Фатимет так и не появляется.

– Что завтра будут делать твои солдаты? – спрашивает Осман, провожая Максима в его комнату.

Вопрос настораживает Максима.

– До обеда – политзанятия, потом – на рыбалку.

– Зачем занятия? – удивляется Осман. – Твои солдаты – люди немолодые, они уже все знают и без тебя. Пусть лучше помогут старику. Надо перевезти сено, обмолотить пшеницу. А Фатимет для них обед сготовит, белье постирает, всем хорошо будет.

Это предложение кажется Максиму резонным. Они входят в комнату. Осман показывает на кресло, сам садится на стул, выжидательно поглядывая на гостя. Взгляд Максима падает на конторскую книгу.

– В этой комнате посторонние бывают? – спрашивает он.

Осман поднимает седые брови, морщится. Нос его как-то скрючивается. Конечно, это большой секрет, но если комиссар умеет хранить тайны… Осман не молод, но жизнью своей дорожит… Недавно гостил один его знакомый…

Хозяин не сводит с гостя немигающего взгляда, он словно размышляет – говорить ли до конца или нет? Гость боится шевельнуться, чтобы не спугнуть хозяина.

– Здесь был Улагай Кучук, – заканчивает Осман. – Слышал такую фамилию?

– Это мне известно. – Максим достает из кармана записку. – Зачем приезжал?

Осман пожимает плечами: наверное, молодой начальник плохо знает Улагая. Улагай никогда никому не докладывает о своих делах, тем более такому болтливому старику, как он. Но… Осман переходит на шепот: Улагай обязательно вернется. Откуда он знает? Раз говорит, значит, знает. Или же пришлет кого-нибудь. А ему бы хотелось, чтобы Улагай не возвращался.

Максим задает последний вопрос, не очень вежливый: зачем Осман выдает своего знакомого? Ведь тот доверяет ему.

– Он мне доверяет, я ему нет, – подумав, отвечает Осман. – Где Улагай, там война. Старший сын пулю получил, пусть Казбек живет.

«Правдоподобно», – анализирует Максим. И вдруг его осеняет: Улагаю понравилась Фатимет. Конечно! Старик боится, как бы ее не умыкнули, в этом все дело. Максиму почему-то в тот момент не приходит в голову, что Улагай никогда не явится в дом, в котором, как это известно всему аулу, расположились красные. А если явится, то не для того, чтобы поднять руки вверх. Он проходит в большую кунацкую – поговорить с людьми насчет помощи хозяину.