Текст книги "За Кубанью (Роман)"

Автор книги: Лазарь Плескачевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Быть может, не удалось бы беглецам ускользнуть от погони, если бы Кемаль не ухитрился вечером обмотать копыта лошадей мешковиной. Так они и дожидались седоков.

Прежде чем сесть на коня, Максим обнял Ильяса. Кемаль отвернулся: эти русские не умеют себя вести. Дорога каждая секунда, а он нюни распускает. И Ильяс хорош – вместо того чтобы поставить парня на место, хлюпает носом. Кемаль вскакивает на коня, отвязывает карабин, щелкает затвором, но все это не производит на друзей ни малейшего впечатления.

– Как будем ехать? – громко спрашивает он, чтобы напомнить товарищам, что дорога каждая секунда. Вопрос, впрочем, весьма существенный. Ночью по дороге продвигаться опасно – в любой момент можно напороться на чью-либо засаду. Но еще опаснее выжидать в лесу.

– Будем пробираться в наш аул, – предлагает Ильяс. – Бело-зеленые нас не тронут, а красные тем более.

– Теперь мы разноцветные, – шутит Максим. – А знаешь, Ильяс, кто в Екатеринодаре? Спаситель наш, Ермолай.

– Ермил? – заулыбался Ильяс. – Что делает?

– Деревяшку обстругивает пока что.

– Зачем деревяшку обстругивает? – недоумевает Ильяс.

– Вместо ноги. На польском фронте оттяпали. Как подлечится, возьму к себе ездовым. Верный человек, с таким в огонь и воду.

– Если б не он… – Ильяс не договаривает.

Потом они рассказывают друг другу о своих злоключениях.

– Теперь оба умнее будем, – делает вывод Максим.

– Поддадим? – предлагает повеселевший Ильяс: после исповеди ему становится легче.

Они переводят коней на рысь. Поднимается солнце. Максим поглядывает на изогнутую спину Ильяса и улыбается. Старый друг, говорят, лучше новых двух. Но и новый друг порой оказывается незаменимым.

– Нужно сделать остановку, – слышится голос Кемаля.

Доскакав до какого-то полуразрушенного сарая, Кемаль спешивается. Они следуют его примеру.

– Посмотри на себя, – советует он Максиму. – В таком виде тебя и красные, и бандиты задержат.

Оглядев себя с ног до головы, Максим погрустнел. Английский френч, уже давно потерявший свою былую респектабельность, весь в клочьях, на груди – бурые пятна и сгустки запекшейся крови. На галифе целы только хромовые нашлепки. В относительном порядке лишь буденовка да сапоги.

– Удивительно, что карманы не вывернули, – вдруг вспомнил он. – Кое-что любопытное нашли бы там. Еще одна наука: не носить с собой то, чем может заинтересоваться враг.

– Бери мою черкеску, – предлагает Ильяс. – Или бешмет.

– Зачем человека раздевать? – возражает Кемаль. – У меня в мешке обмундирования на целое отделение хватит.

Нарядная коричневая черкеска с блестящими газырями и диагоналевые галифе преобразили Максима. Очистив карманы френча, он бросил его на терновый куст. За ним последовали и заморские галифе.

– Вот теперь тебя каждый своим считать станет, – самодовольно замечает Кемаль.

Так никогда и не узнает Максим, что наряд этот Кемаль мечтал подарить отцу. Полтора года возил в тороках.

И снова пылят по степной дороге, растянувшись гуськом, – так безопаснее: ни спереди, ни сзади не застигнут врасплох. Внезапно Ильяс придерживает коня – ждет Максима.

– Послушай, Максим, – шепчет < он, дрожа от возбуждения. – Давай возьмем аульский отряд и нагрянем на штаб. Может, Улагая сцапаем. А?

– Улагай не глупее нас, – расхолаживает его Максим. – Штаб уже меняет место. Долго ли? Отойдет на пять верст в сторону, и нет его: лес не окружишь. А пока мы на пустое место будем нацеливаться, Алхас с аулом разделается, как волк с ягненком.

Бандит, как говорится, легок на помине – впереди слева надвигается туча «алхасовского» леса. Вдали маячит группа всадников. Похоже, что сейчас они пустятся наперерез. Так и есть, скачут.

– За мной! – командует Ильяс. – Не отставать.

Бандиты – их человек десять – на дороге. Ильяс несется прямо на них.

– Салам! – кричит он. – Как дела?

Кто-то его узнает.

– О-у-а, Ильяс! Куда?

– Языком болтуна пирог начинили. Что впереди?

– Возле аула красный патруль. Иногда выходят на дорогу, – объясняет один. – На всякий случай запомни их пароль: «Мушка».

– Спасибо, друг. Привет Алхасу. Скоро загляну к вам.

– Сам приветствуй его, может, тебя и не хлестанет. А что, у вас и русские? – Он во все глаза разглядывает Максима.

– У нас всякие, – вмешивается Максим. Его смешная адыгейская речь вызывает улыбки.

– И бабы есть?

– Только для начальства, – отшучивается Ильяс.

– Чтоб оно подохло, это начальство, – заключает бандит. – Будь здоров, Ильяс, заезжай на обратном пути. Постой-ка… – Он тихо спрашивает: – Ты там в штабе не слышал, когда все это кончится?

Ильяс не знает, что сказать.

– Улагай говорит – вроде бы скоро. А там – кто его знает. Не верится…

– Улагай… – еще тише шепчет бандит. – Ты в горах был? А не пробовал яйцом гору пробить? Ну попробуй. Заезжай, поговорим. Тут у нас некоторое ребята толкуют, что, если ночью пойти домой, красные ничего не сделают.

– Это точно, – подтверждает Ильяс. – Верно, Максим?

Максиму нравится эта игра. Он лезет в карман черкески, достает изрядно потёртую бумажку.

– У вас там грамотный найдется?

– Я сам грамотный, – хвалится бандит. – Сохтой был.

– Тогда прочитай. Только Алхасу не показывай.

– Разболтались, – ворчит Кемаль. – Время не ждет.

Он боится, что погоня их настигнет в этом неподходящем месте. Сцапают – карабина поднять не успеешь.

Чем ближе аул, тем сильнее пробивается в каждом из них дикая сила, порожденная радостью. Она захлестывает сознание, не дает возможности сосредоточиться на какой-то мысли. Все путается в голове. Даже выдержанный Кемаль, не подозревая того, улыбается и довольно громко беседует сам с собой. Ильяс, наоборот, с каждым шагом становится все бледнее. Вдруг он придерживает коня, вглядывается. В едва различимых точках на повороте к аулу он узнает земляков.

– И Умар с ними! – отчаянно выкрикивает Ильяс и вдруг бьет каблуками коня и уносится, оставляя за собой перекатывающуюся гору пыли. И от группы отделяется всадник. Расстояние между ним и Ильясом быстро сокращается. Теперь Максим узнает: это Умар. Вот они съехались, соскочили с лошадей, обнялись…

Так же горячо обнимает Умар Максима и Кемаля. Синий шрам на его лице розовеет, глаза увлажняются.

– Пора домой, – произносит Ильяс. Развязав вещевой мешок, достает свою видавшую виды буденовку.

Вскочив на коня, приосанивается: в буденовке он кажется выше, стройнее, мужественнее. Так и въезжают в аул – четверо в одном ряду. В центре – двое в буденовках, справа и слева – молодцы в папахах. Кони ступают мелким шагом. За плетнями, словно по сигналу боевой тревоги, выстраиваются папахи и платки. Аул взбудоражен. И вскоре в саклю Ильяса набивается столько народа, что кажется, ветхая глинобитная постройка не выдержит, раздастся в стороны.

– Вовремя пришел, – радуется Мурат. – Научишь моих с пулеметом обращаться. Если бы пулеметчики умели устранять неисправности, не потеряли бы мы столько людей в бою с Алхасом. А то как что заест, ну малейший пустяк, пулемет хоть выбрасывай.

– Научим, – подтверждает Ильяс. – Вечером и начнем.

Максим прощается – ему необходимо спешить в город. На прощание Ильяс снимает с себя маузер.

– Возьми, – протягивает он оружие Максиму. – Памятное: Алхас вручил. Это тебе за наган.

У дверей с тяжелым свертком топчется Дарихан.

– Максим, – говорит она смущенно. – Ты сказал, что проведаешь Ермолая. Передай, пусть скорее поправляется; И это…

Почти половина отряда с пулеметами, в боевом порядке провожает Максима.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ВТОРАЯ

Выдержке Петра Ивановича мог бы позавидовать любой черкес. Максим не помнит, чтобы его начальник когда– либо сорвался на крик, унизил человека словом, позволил себе какую-нибудь бестактность. Выразительное крупное лицо Сибиряка могло являть беспокойство и равнодушие, заинтересованность, понимание, страдание и многое другое, но никто никогда не видел на нем выражения брезгливого недовольства, самоуверенности, чувства превосходства над собеседником, в общем какого бы то ни было проявления самодовольства. Чужда была этому человеку и растерянность. И все же Петр Иванович растерялся, когда в его слабо освещенный сорокасвечовой лампочкой кабинет вошел Максим. Настойчиво прививая своим подчиненным, то и дело попадавшим в сложные переплеты, мысль о том, что безвыходных положений нет, доказывая это многочисленными примерами, он в то же время понимал, что такие положения все же имеются.

«Что бы ты предпринял на его месте, как бы поступил сам?» – одергивал он себя всякий раз, разбирая чью-либо ошибку или неудачу, выискивая причины провала какой-либо операции. Поставив себя на место Максима, Петр Иванович не нашел в его поведении ни одного просчета. Он сам на его месте действовал бы точно так же. Выполнил бы приказ начальника – отправился сопровождать обоз, бросился бы вдогонку за Ибрагимом, стараясь взять его живьем. Оказавшись во власти Улагай, достойно встретил бы свой последний час – ведь не для того Улагай пожертвовал таким важным агентом, как Зачерий, чтобы поглядеть на Максима. Зверь бросается на охотника с одной только целью – избавиться от преследователя.

Все взвесив, он понял, что надежд на возвращение Максима нет и что ответственность за гибель этого сотрудника падает только на него. Караульный взвод отлично справился бы с сопровождением обоза и без Максима. Такое поручение он мог получить только попутно, между прочим. Выходит, Зачерий его перехитрил. Узнав о маршруте максимовского отряда, подготовил «хлебную ловушку». И попал в нее, конечно, он, Сибиряк, а не Максим. Правда, допрос Алия показал, что Максим имел основание насторожиться, проявить больше бдительности, но тут нельзя не учитывать и его душевного состояния.

Войдя, Максим сказал: «Здравствуйте, Петр Иванович» – и остановился в дверях. Потому и не заметил несвойственного начальнику выражения. Неожиданная радость озаряла лицо Петра Ивановича, когда он, отшвырнув стул, в два прыжка оказался около Максима. Притянул к себе, обнял, похлопал по спине.

– Эге, даже с трофеями! – восхищенно протянул Сибиряк, дотрагиваясь до маузера.

– Чужие… – смущенно возразил Максим. – Подарок Ильяса.

– Ильяса? – глядя Максиму в глаза, переспросил Петр Иванович. – А ну-ка покажи.

Он быстро оглядел деревянную ложу маузера, нашел слева то, что искал, покачал своей красивой головой.

– Видишь? Тавреный… – На ложе были выжжены инициалы: «Н. А. Н.». – Матросик наш один со своим отрядом в засаду попал. Николаем звали. Горячий был человек. Большая история у этого маузера, не зря. он у тебя оказался, Максим. Ну, докладывай…

Ему понравилась откровенность, с которой Максим сообщил о предупреждении Алия. Без самобичевания, без слезы. Промахнулся… И без клятв насчет будущего.

– Дома еще не был? – спросил Петр Иванович. – Ясно.

Максим вздрогнул: неужто приехали? Непохоже, Петр Иванович не стал бы тянуть с такой новостью. Что-то случилось?

– В больнице они, – подтвердил догадку Сибиряк. – Казбек сыпняк подцепил, их прямо с вокзала повезли в бараки. Она с сыном осталась, ухаживает. Вот такие дела. Утром поедешь к ней, повидаешься. Только, дорогой, потерпи пока с новыми объяснениями, не до того ей. А сейчас, если не очень устал, помоги нашим чекистам. Проинформируй их, посоветуй. Без тебя они Зачерия не сцапают, а нам бы не мешало встретиться с ним.

Энергично прокрутив ручку телефона, Петр Иванович соединился с начальником ЧК.

– Сергей? Дорогой мой, у меня радость. Нет, не угадаешь. Максим вернулся. Целехонький. Жду.

– Петр Иванович, – попросил Максим. – Может, можно в больницу позвонить? Мальчонка как там?

Сибиряк пошарил глазами по столу, достал листок.

– Наши ребята интересуются, смотри вот…

Постеснялся сказать, что сам каждый вечер с врачом разговаривает, температуру записывает. Не сказал и о том, что уже решил было взять Казбека на воспитание – должен же кто-то сделать то, что не успел Максим!

«Перегудов Казбек, – прочитал Максим на листке. – Температура…»

– К кризису дело идет, – пояснил Сибиряк. – Но мальчишка крепкий, доктор на него надеется. И мать тут же…

Без стука вваливается начальник ЧК Сергей Александрович. Под кепкой – веселые глаза, пиджак нараспашку, под ним, на офицерской гимнастерке, – портупея с наганом и планшет. Двумя пальцами ухватил Максима за щеку, треплет, как мальчишку.

– Придется еще раз все рассказать, – просит, словно извиняясь. – Только подожди минутку, сейчас наши ребята зайдут.

Входят Геннадий и еще двое. У Геннадия в руке огромный чайник, из носа которого, будто из парового котла, бьет пар. На столе появляются буханка черного хлеба, кружки, селедка, несколько кусочков сахара. Геннадий трясет Максима так, будто надеется, что с него посыплются яблоки.

– Хватит, дорвался, – смеется Сергей Александрович. – У него от этих нежностей вот-вот язык вывалится.

Обжигаясь кипятком, пьют чай с хлебом и селедкой. Сергей Александрович достал из планшета карту.

– Рассказывай псе по порядку: где, что, как?

Рассказ Максима нетороплив. Он старается не упустить ни одной подробности. Склонившись над картой, все молча слушают. Геннадий развернул план Екатеринодара.

– Смотри, сколько явок Зачерия засекли, – обратился к Максиму Сергей Александрович. – А самого никак не схватим, даже не вышли на него. Что ж, сейчас проверим Сулеймана.

Происходит короткий обмен мнениями.

– И все же, – заключил Сергей Александрович, – думаю, что теперь Зачерий скрывается не в городе. Где– то в радиусе десяти – пятнадцати верст.

– Ночной бросок? – уточнил Сибиряк. – Наиболее вероятно.

Сергей Александрович звонит в гараж.

– Пошли, – приглашает Максима. – Довезу.

– Спасибо, я здесь заночую. Утречком – в больницу.

– А… – улыбается Сергей Александрович. – Это Генке спасибо скажи, все заразные бараки сам осмотрел, чудом нашел – ведь этот чертенок Перегудовым назвался, а его мать вообще нигде не записана – оставили с сыном, и рада. Пошли, Гена.

– Я останусь, – смутился Геннадий. – Утром покажу, где что.

– Вызовешь дежурную машину, – разрешил начальник.

Когда за начальством захлопнулась дверь, Максим погасил в кабинете свет. Сбросили сапоги, валетом улеглись на диване, оказавшем упорное сопротивление всеми своими выпирающими пружинами.

– Ну говори, – просит Максим.

– Выбор одобряю, – откликается Геннадий. – Ведь я ее еще с волосами видел, нестриженую. Но и так хороша.

– Постригли? – ужасается Максим.

– С сыпняком шутки плохи, – бросает Геннадий.

Он тут же спохватывается, но поздно. Максим вскакивает на пол, его босые ноги шлепают по доскам. Минуту назад он был счастлив, ему казалось, будто главные беды позади – пройдет день-другой, и он встретит у ворот больницы Казбека Перегудова и Фатимет. Но радоваться рано.

– Максим, – пытается успокоить товарища Геннадий. – Почти все выздоравливают, сейчас лекарств достаточно.

– Ладно, спи, – вздыхает Максим. – Понимаю все – сыпняк!

Босые ноги шлепают все медленнее и наконец останавливаются у окна. Прижавшись лбом к стеклу, Максим вглядывается в темноту. Но в эти предутренние часы она непроницаема для глаз.

Подумалось, что личное счастье его – как та ночь за окном. Сильно он обиделся на Фатимет в ночь их расставания. Поостыв, поклонился мысленно непреклонной ее верности.

Геннадий, к счастью, уже спал. Максим улегся с краю и под свистящее посапывание молодого чекиста неожиданно заснул. А проснулся так, будто его окликнули – громко, по имени. В комнате светло, Генка все в той же позе – на боку, за окном шумел каштан. «Казбек Перегудов» – вдруг мелькнула перед глазами увиденная накануне запись. На душе стало легко, и он снова поверил в свое счастье.

Жаль будить Гену, но новый день не ждет. Пока они умывались, подошла машина с открытым верхом. Впервые в жизни уселся Максим в легковушку – все в грузовиках приходилось трястись.

Оставив машину на шоссе, они через пустырь пробрались к группе окруженных высоким частоколом строений.

– Больше выдержки, – роняет Геннадий. – Учись, ведь к нам переходишь.

– Откуда знаешь?

– Сергей Александрович сказал вчера. Такого, как ты, он не упустит. Погуляй, а я зайду к начальству. Они здесь, сам понимаешь, не очень любезны.

Максим топчется у ворот, в которых доски заменяет колючая проволока. Сквозь нее виден поросший травой двор с разбегающимися к баракам тропинками. На одной из них показалась женщина в косынке. Бежит, придерживая руками развевающиеся полы халата. У ворот хватается за проволоку. Большие глаза, как чаша, полная горя. Она вглядывается в глаза Максима, молчит.

– Фатимет, как мальчик?

– Он о тебе спрашивает, Максим, ему с каждым днем хуже.

Максим гладит тонкие пальцы на проволоке.

– Максим, он может сгореть. Если бы я могла, принесла бы его сюда – он не поверит, что ты приходил.

– Подожди! – Максим бежит к машине, долго уговаривает Геннадия. Возвращаются вдвоем. Геннадий машет рукой Фатимет и скрывается в конторе.

– Какие у тебя друзья, Максим!

Максим сжимает тонкие пальцы на проволоке.

– Как он заболел?

Фатимет рассказывает…

– Сюда, Максим. – Из окна конторы высовывается голова Гены.

Врач разглядывает Максима, недоверчиво спрашивает:

– Вы – отец Казбека?

– Да!

Врач снимает с вешалочки-катушки халат, протягивает ему.

– Пять минут, не больше. Ни за что не хватайтесь, к больному не подходите…

– Все будет в порядке, – успокаивает врача Геннадий.

Во дворе Максим окликает Фатимет:

– Пошли…

– Ой, Максим… Ты не знаешь…

Барак, душный запах карболки, стриженая головка на соломенном тюфяке. И на весь барак отчаянный, бредово-счастливый крик:

– Максим! – Казбек пытается вскочить на ноги.

– Лежи, Казбек, меня пустили с условием, что ты будешь вести себя спокойно. Ты должен обязательно выздороветь.

– Я выздоровею, – обещает Казбек.

– А я буду ждать тебя у ворот. Ты это знай: я буду ждать. Пока ты не выздоровеешь, я никуда не поеду.

– Жди, Максим, я обязательно выздоровею.

Потом они занимают старую позицию – он за воротами, она – у ворот. Подходит врач.

– Фатимет, пора. – Максима он не замечает.

– Мне пора, Максим, я ведь тут работаю. Няней…

Если тебе некогда, не приходи. Теперь Казбек будет делать все, что нужно. Он ведь боялся, что ты забыл его.

– Придет же такое в голову, – бормочет Максим.

Она убегает – тоненькая девочка с большими глазами, в которых сквозь горе прибивается искорка надежды. Но Максим понимает: все ее мысли – о сыне.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

Улагай впервые осматривает запасный лагерь. В домике командующего три крошечные комнатушки, включая переднюю, добрую половину которой занимает топчан дежурного. В спальне – шкафчик, тумбочка, солдатская железная кровать с соломенным тюфяком, в кабинету – стол и стулья. Бревна хатенки оклеены аляповатыми обоями. «Видимо, подбирал Аслан», – морщится Улагай. Остальные помещения – крохотные срубы с подслеповатыми оконцами, даже без тамбуров. Во всю длину нары, столик, табуретка, а то и просто одни нары.

«Бедновато. Впрочем, приемы они здесь устраивать не намерены, обойдутся», – думает Улагай.

Он заглядывает на кухню. О, у них целые хоромы: рядом с комнатой, в которой выложена плита, – небольшая столовая, к ней пристроено жилье для поваров. Видимо, сами старались.

Улагай входит в жилую комнату. Двое сидят на полу, хлопая картами. Увидев начальника, вскакивают.

– Вольно, – командует Улагай. – Сколько вас на кухне?

– Двое, зиусхан, – докладывает старый знакомый Улагая, прислуживавший ему еще в корпусе толстяк Кадырбеч. – Третьего не подобрали. – Масляные глазки его оживляются. – Я все попросить хочу, да не решаюсь…

– Ну давай, – снисходительна разрешает Улагай. Ему нравится, когда подчиненные робеют перед ним: на таких можно положиться.

– Есть на примете повариха. Королева… Двести блюд знает, и сама… – Кадырбеч подносит пальцы ко рту.

– Как же вы тут? Все вместе?

– А что? Она согласна, и мы согласны. Впереди зима, до аулов далеко, да и уходить нельзя.

Улагай в затруднении. Ему не хочется отказывать, но и разрешать нельзя – слишком велик соблазн для остальных. Офицеры начнут наведываться, охрана, могут возникнуть поводы для междоусобиц.

– А что другие скажут? – колеблется Улагай.

– Зима идет, – не отступает повар. – Людям скучно будет. Ведь до весны все равно без дела. Охрана хочет попросить разрешения прачку нанять. У нас – своя, у них – своя…

– Ну что ж, – решается Улагай. – Но чтоб порядок. Без драк. И это… чтоб здоровая была.

Улагай все еще колеблется: присутствие женщин может отрицательно повлиять на дисциплину. Но в то же время люди всю зиму проведут без дела, взбеситься можно. Он-то сам будет время от времени проветриваться, а им запрещено покидать территорию штаба. Как бы не разбежались. Он лично инструктирует Аслана насчет женщин. Прежде всего пусть убедится, что они не связаны с ЧК, – сейчас ни на кого надеяться не приходится, даже на проституток.

Агенты ЧК все чаще будоражат воображение Улагая. Раньше он о них и не вспоминал, но после бегства Максима сон его стал неспокойным. А что, если у Ильяса остались в охране дружки? Ночью свяжут и приволокут в ЧК. Помогли же они Максиму. Не нравится ему и то, что Зачерий перешел на нелегальное положение. Умен он, правда, и проницателен, но тем и опасен: уж если попадется – продаст, не торгуясь.

Улагай усилил слежку: пусть наблюдают друг за другом и докладывают обо всем подозрительном. За Ибрагимом наблюдает Аслан. Жалкий холуй, вообразил, будто действительно незаменим. Впрочем, определенные трудности в связи с отстранением Ибрагима имелись. Взять хотя бы денежные дела. Или переговоры с членами горской секции, которые Улагай хотел начать немедленно. Ибрагима он уже натаскал, а Аскеру еще учиться и учиться. Нет, нельзя сразу отталкивать Ибрагима. Пожалуй, лучше всего назначить его начальником разведки. А живет пусть вместе с Асланом, тогда в прихожей командующего расположится адъютант Аскер.

Ибрагим принимает назначение спокойно – ведь и раньше он занимался разведкой. Что ж, еще лучше, совмещать обязанности разведчика и лакея очень трудно. Лучше что-нибудь одно…

Шеретлуков, как и прежде, шутит, смеется, но Улагай заметил: после ранения он уже не тот. Со здоровьем как будто все в порядке. Что же? Надо выяснить. «Кое– что уточнить» хочется и Шеретлукову, и он заводит с Улагаем откровенный разговор.

– Я хочу потолковать с тобой, Кучук, – говорит он, усаживаясь. – Мне не все ясно.

– Ну говори. – Улагай щурится. – Высказывайся.

– Ты видишь, что творится кругом, Кучук?

Улагай смотрит в окно. По стеклам сбегают крупные капли – октябрь разразился дождями, с минуты на минуту жди снега. Слева – домики, за ними угрюмо темнеет лес. Справа – горы, они сливаются с облаками. Наступать – налево, бежать – направо.

– Да, погодка убийственная, – роняет он.

– Я имею в виду не погоду, – уточняет Шеретлуков. – Не будем играть в прятки – восстание наше провалилось.

– Восстания не было! – Улагай гневно смотрит на Шеретлукова. – Ты ведь знаешь, что не было.

– Уж я-то знаю, что произошло, Кучук. Восстания не было, твоя правда. Но ведь сигнал к нему был. Восстание провалилось, нас не поддержали люди. И если мы – трезвые политики, то должны учитывать факты и делать из них выводы. Наша цель уничтожить Советскую власть и вернуть старые порядки. Но в состоянии ли мы это сделать? На что ты рассчитываешь? Не лучше ли нам тихо уйти со сцены, пока не занят запасный выход?

Улагай собирается с мыслями. Нужно ошеломить словами.

– На народ рассчитываю, – говорит он. – И на Советскую власть.

Шеретлуков поднимает глаза – в них насмешка.

– Это требует уточнения.

– Ты вот, князь, думаешь, что мы проиграли. Плохой ты, друг мой, политик. Неужели не видишь, что время работает на нас? Адыги никогда не смирятся с новыми порядками! Советская власть сама себя изживет. Все эти продразверстки, аресты, репрессии… Поймут почем фунт лиха, созреют. И тогда…

– Да, – подтверждает Шеретлуков. – Продразверсткой люди не довольны. Но… везут же хлеб. Продразверстка, кстати, была и в дни нашего восстания.

– Тогда все смотрели на десант. Если бы Врангель не пожадничал с войсками, все пошло бы по-другому. Зря рисковать своей шкурой никто не желает.

– Согласен! – Крым-Гирей поднимается, делает несколько шагов по комнате. – Значит, расчет на новый десант?

– Прежде всего – на Советскую власть. Не забывай, что ненависть к русским – великая сила. Нужно все делать для того, чтобы пропасть между нами и ими росла, углублялась.

– Я хочу, Кучук, предостеречь тебя – от некоторых неточных выводов. – Шеретлуков старается подбирать выражения помягче, чтобы не обидеть старшего. – Вот ты говоришь: «Народ», «Народ». А я убедился – народ не однороден, в народе немало людей, которым Советская власть нравится больше, чем старая. А ненависть к русским – понятие относительное. Русских чиновников ненавидели за чванство, высокомерие, продажность, за тупую великодержавную политику. Теперь в аулы идут другие русские. Таких, как Максим, многие любят, не зря именно черкесы помогли ему‘ бежать, русских, ты знаешь, в лагере не было.

– Это случайность, выродки есть и в нашей семье. Для массы все русские – это неверные, обидчики, шайтаны. Деды помнят, как их выгоняли с гор в болота.

– Кучук, ты не желаешь смотреть правде в глаза. Адыгехабльцы – это народ? Кого там поддержали в решающий час? Алхаса? Нет, красных. И разбили противника, превосходившего их в несколько раз. Уж я-то это видел. До этого боя и я по-иному смотрел на народ.

– Дали по загривку Алхасу! Что ж тут удивительного, – не сдается Улагай, – бандиты всем надоели. Я себе слово дал: после победы первая пуля – Алхасу. Публично.

– Кучук, но ведь банда Алхаса – наша армия, наша опора, другой у нас нет. И это, кстати, известно красным – в официальном документе ты назван главарем бело-зеленых.

– Ты меня удивляешь. – Улагай начинает бледнеть. – Неужели тебе не ясно? Красных баранов вырежем, а из красных овец выпустим столько крови, что они побелеют.

– Замечательный план, Кучук. Да где силы возьмем?

– Наконец-то! – успокаивается Улагай. – Сейчас нужно значительную и лучшую часть отряда Алхаса распустить по домам. Такой же приказ пошлю другим. Признаем, мол, Советскую власть, поверили ее обещаниям, явились с повинной. В аулах наше влияние сразу усилится: люди-то придут бывалые, тертые. За зиму присмотримся к населению, поговорим буквально с каждым. И перед каждым поставим альтернативу. В день восстания придется избавиться от всех противников, устроим варфоломеевскую ночь. Останутся нейтралы и наши сторонники. Объявим об отделении от России и попросим помощи у иностранных держав. Как Грузия, например. А пока надо договориться кое с кем. Любой ценой. Некоторые наши офицеры опустились до того, что стали прислуживать большевикам. Конечно, их можно понять – дети есть просят. Надо помочь им, напомнить об их патриотическом долге. Ты знаешь, где сейчас наш доблестный корнет Махмуд? В областном военном комиссариате. Вербует адыгов в Красную Армию. Дожить до такого позора! Пусть Махмуд поймет, что у него один выход – искупить свою вину перед народом. Всерьез надо заняться и горской секцией. Красных убрать – сделать это нетрудно, остальных припугнуть. Эти хлюпики при виде хлыста на глазах перекрасятся. Время есть. Как видишь, можно начинать и без помощи со стороны. Хорошо начнем, помощи ждать долго не придется: англичане ухватятся за любой повод.

Шеретлуков закашливается. Достав платок, сплевывает в него красноватую мокроту.

– Этот план мне нравится, Кучук, это – серьезно. Могу снова отправиться к Алхасу. Чем скорее распустим людей, тем лучше сохраним живую силу. С наиболее надежными буду говорить сам.

– Дело! – радуется Улагай. – А я начну переговоры с предателями. Завтра отправлю Ибрагима к Рамазану и Махмуду.

– Не опасно?

– В бою всегда опасно, – обрывает собеседника Улагай.

– Кучук, я имею в виду не ту опасность, которая грозит Ибрагиму со стороны чекистов, это меня не интересует. После твоей пощечины он мне определенно не нравится. Бывали на фронте случаи – после боя находили офицеров с пулей в затылке.

Улагай оставляет эти слова без ответа. Выход у него лишь один – держать Ибрагима подальше от себя, давать ему поручения, которые бы сами по себе всякий раз являлись новой проверкой. Ну а в решающий момент… На раскаленной плите не засидишься…

Ночью он снаряжает экспедицию в город во главе с Ибрагимом. Задача – переговоры с Рамазаном и Махмудом: заставить примкнуть к Улагаю. В помощники ему придается Аслан. Детали поездки и пребывания в городе тщательно обдумываются.

– Что Зачерню передать? – спрашивает перед отъездом Ибрагим.

– Зачерий выполняет мое задание, не отвлекай его, – роняет командующий.

Ибрагим виду не показывает, что он даже не представляет, где сейчас Зачерий, а Улагай делает вид, будто сведения о Зачерии получает непосредственно от Ибрагима. О судьбе Зачерия ничего не известно и ему.

Пока Ибрагим в городе, Улагай решает завершить денежные операции в «банке» Османа Барчо. Он пишет записку: «Выдать все оставшиеся пачки» – и вручает ее Аскеру. Возвратился он без денег – Осман его и во двор не впустил.

– Пусть за деньгами явится тот, кто их оставил, – прошипел старик в чуть приотворенную калитку.

Заезжать в аул самому Улагаю теперь небезопасно – там сменилась власть. Сельсовет имеет небольшую, по хорошо вооруженную группу, поддерживает связь с энемским продотрядом. Улагай обдумывает план возвращения денег. Придется все же дождаться Ибрагима.

А Ибрагим задерживается в Екатеринодаре – он не может выполнить поручение, так как и Рамазан, и Махмуд в отъезде. Он целыми днями валяется в домике своего агента на кошме. Его спутники режутся в карты, обжираются шашлыками, хвастаются своими похождениями в дикой дивизии Султан-Гирея. Неподалеку квартирует проститутка, Ибрагим разрешил навещать ее по одному, в сопровождении хозяина. Аслану такая жизнь нравится. Он молится за Рамазана: пусть не приезжает в город подольше. Аслан благодарит Ибрагима: ай, замечательная у него агентура. Но почему Ибрагим не веселится вместе с ними? Скучает? Бибу вспоминает? Аслан пронюхал: Биба в городе, она будет фельдшером, повитухой. Можно заманить девочку сюда.

– Заткнись! – обрывает его Ибрагим.

Аслан обиженно умолкает. Раньше Ибрагим другим был. Плохо это Бандит и есть бандит, он не должен вести себя, как порядочный человек. А Ибрагим, похоже, стал тяготиться своей судьбой.

Ибрагим выходит в сад, забирается в беседку. По дощатой крыше барабанит дождь. Голые яблоньки чем-то напоминают древних старух со скрюченными пальцами. Да и сам Ибрагим на старика смахивает: все задумывается. Даже походка стала какой-то неуверенной.

А откуда уверенности взяться? Кто он такой? Человек, которого можно безнаказанно бить по лицу. Нет, Бибу он больше трогать не будет. Если бы можно было вернуть то, что уже совершено, Ибрагим вообще не стал бы причинять девушке зла. Теперь понимает – беззащитного обидеть легче всего. Как она сопротивлялась! Встреть она его сейчас, с голыми руками набросится, глаза выцарапает. А он? Даже пальцем не шевельнул, чтобы отомстить своему обидчику. По сравнению с ним Биба – мужчина. А он – лакей, прав Максим.