Текст книги "Роза Тибета (ЛП)"

Автор книги: Лайонел Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 21 страниц)

Хьюстон учел все эти факторы. Он перебирал их в уме, как множество четок. Они не сделали ничего, чтобы развеять растущее беспокойство. Он был в туннеле уже полчаса, и ему потребуется столько же времени, чтобы вернуться. Ему все еще предстояло столкнуться с проблемами лодки и возвращения в монастырь. Через пару часов будет светло. Если бы его заставили ждать, если бы его заставили прятаться, если бы один из охранников в проходе случайно проснулся. …

Хьюстон остановилась. Он остановился, потому что туннель остановился. Он остановился на лестничном пролете.

Хьюстон поднялась по ступенькам.

Лампа внезапно вспыхнула. Воздух поступает внутрь. Он чувствовал, как она мягко движется вокруг его головы. Он круто поднимался из туннеля в своего рода коробку для таблеток, сооружение такой неправильной формы, что он ни за что на свете не смог бы разобрать, что это такое. Он поднял лампу над головой. Конечно! Это был идол. Он был внутри другого огромного идола. Туннель закончился так же, как и начался.

Идол был размером с обезьяну. Он не мог припомнить, чтобы видел другую такую обезьяну в монастыре. Он подумал, что он, должно быть, в одной из часовен в задней части. Он знал, что в этих часовнях днем и ночью горели масляные лампы, и он задул свою и огляделся в поисках проблесков света в темноте. Он сразу увидел одну, длинную вертикальную линию волос в паре футов над его головой.

Он поднялся на две ступеньки и потрогал ее руками. Он был установлен в выпуклой выпуклости. Выпуклость, похоже, не представляла ягодицы. Он не мог разобрать, что это означало. В середине было небольшое углубление. Он приложил к ней ухо и прислушался.

Ничего. Ни храпа, ни дыхания, ни скрипа.

Где бы он ни был, он, казалось, был совершенно один. Он нащупал пальцами защелку и отпустил ее. Одна из дверей с тихим звоном распахнулась. Хьюстон заглянула внутрь.

Масляные лампы ровно горели в высоком зале. В комнате было совершенно тихо. Лампы стояли полукругом вокруг идола, с которого он наблюдал. Казалось, на заднем плане мерцали другие, меньшие лампы, и когда его глаза привыкли к свету, он увидел, что они горели перед рядом идолов поменьше.

Он подождал несколько минут и очень осторожно поднялся еще на две ступеньки. Он полностью открыл двери. Он вышел.

На полу были ковры, и еще больше ковров свисало со стен. Это была необычайно большая и красивая часовня, и вскоре он понял, почему не был в ней раньше: это была часовня, посвященная культу самой дьяволицы. Большой идол, из которого он вышел, очевидно, представлял Первое Тело: он вышел из ее живота. Более поздние тела, в натуральную величину, сидели, скрестив ноги, в ряд лицом к ней; с дьявольскими головами, без одежды, поддерживая грудь руками.

В присутствии стольких дьяволов Хьюстон почувствовал, как по его телу начинают бегать мурашки. Он задержал дыхание, медленно выдохнул и на цыпочках прошел вдоль шеренги дьяволов, ища врата.

Он насчитал семнадцать дьяволиц в ряду, семнадцать Бывших Тел Доброй Матери, и миновал последнее из них, когда получил первый толчок. В часовне не было ворот. Там была большая деревянная дверь. Он не мог вспомнить часовню в монастыре, у которой была дверь вместо ворот. Он сделал неловкую паузу.

Но он зашел так далеко, что подумал, что мог бы пойти немного дальше. Он подумал, что может открыть дверь.

Он обнаружил, что не может открыть дверь. Дверь была заперта.

Что ж, этого следовало ожидать. Часовня, очевидно, была святая святых. Замок ничуть не облегчил бы его будущую попытку побега, но до тех пор, пока он управляется простым засовом, а не ключом, он также не сделает это фактически невозможным. Он нащупал руками край двери; и таким образом получил свой второй толчок.

Дверь не была заперта на ключ. Она была достаточно просто заперта на засов. Засов, однако, был с внутренней стороны.

Последствия этого не замедлили до него дойти; он отвернулся от двери, как будто она загорелась, и так же внезапно снова остановился. При подсчете Бывших тел в комнате он не включил гиганта Первым. Дьяволица занимала только семнадцать Прежних Тел. Восемнадцать из них бдительно сидели в этой комнате.

Здесь происходило что-то очень странное, и Хьюстон внезапно понял, что у него нет никакого желания узнавать, что это было. Он всем сердцем пожалел, что предпринял это безумное исследование, что он крепко спит в своей камере и уютно ждет утреннего гонга; и так же внезапно, как он остановился, теперь снова двинулся, очень быстро, обратно в желанное чрево гиганта Первого. Он действительно стоял одной ногой в этом, он мог вспомнить позже, когда произошел последний толчок.

В комнате за его спиной раздался голос, женский голос, говоривший по-тибетски.

‘Останься, Ху-Цзун", – сказал голос.

Хьюстон остался.

‘Ты думал, я забыл? Повернись и посмотри на меня.’

Когда все его внутренности превратились в воду, Хьюстон повернулся и посмотрел.

Восемнадцатый дьявол поднялся со своей лампой; она шла к нему.

3

В тот момент он был настолько напуган, что все нормальные мыслительные процессы, казалось, остановились. У него была идея, что дьяволица взяла его за руку, что она повела его в постель. Он, конечно, сидел с ней на кровати несколько минут спустя. Он вспомнил, как подумал, что, поскольку постель была еще теплой, она не могла долго находиться вне ее; упражнение в дедукции, которое, наконец, привело его в чувство. (Но прошло еще несколько минут, прежде чем он смог понять, где находится: он упрямо цеплялся за впечатление, что находится в первом монастыре, хотя было очевидно, что он, должно быть, вслепую преодолел все семь до самого верхнего.)

Настоятельница поднесла свою лампу к кровати, потому что она стояла в темном углу комнаты, и изучала его в ее свете. За изумрудными глазными яблоками на него сверкнула пара узких глаз. В маске дьявола было что-то настолько леденящее кровь, что Хьюстон отвел взгляд. Вместо этого он посмотрел на ее тело и с первого взгляда нашел его едва ли менее пугающим.

На теле дьяволицы не было волос. Ее груди были расписаны спиралями зеленого и золотого цветов. Ее кожа сияла и благоухала мазью. Она была маленькой гибкой женщиной, которой могло быть от тридцати до пятидесяти. Что-то в ее осанке, в приглушенном голосе, доносящемся из-под маски, и в накрашенных ногтях, похожих на когти, навело его на мысль о позднем возрасте. Он в ужасе отшатнулся от нее.

Настоятельница поставила свою лампу.

Она сказала: ‘Ху-Цзун, что ты хочешь мне сказать?’

Хьюстон открыл рот и обнаружил, что ему нечего сказать.

‘Я ждал тебя двести лет’.

Хьюстон облизал губы и тогда обрел дар речи. Он сказал: ‘Добрая мать, ты ошибаешься. Вы ошиблись во мне.’

‘Я ошибся в тебе? Как я мог ошибиться в тебе, Ху-Цзун?’

‘Я трулку, Добрая Мать – бессознательный трулку...’

«Больше не без сознания», – сказала настоятельница. Она с любопытством прикасалась к нему, к его бровям, ушам, лбу. ‘И больше не трулку. Ты нашел путь ко мне, и теперь ты должен следовать своей судьбе. Ты не сможешь обмануть меня, йидаг.’

Хьюстон и не думал обманывать ее. Что-то в ней, некое священное качество в ее наготе, приводило его в ужас. Он почувствовал, что действительно находится в присутствии сверхъестественных сил, и, запинаясь, тибетец обнаружил, что признается в своей личности и своей цели, и как он нашел туннель, и почему, когда настоятельница остановила его.

Она остановила его, зажав ему рот холодной рукой. Ее дьявольская голова была повернута к двери; она встала и на мгновение прислушалась; и, наблюдая за ней, Хьюстон испытал странный укол (который годы спустя он все еще помнил, и наиболее остро), наполовину облегчения, наполовину сожаления. Ибо он увидел, что она действительно была всего лишь женщиной, и что она сама не была свободна от надзора; и что она не хотела, чтобы его еще обнаружили.

За этот короткий перерыв ему пришло в голову кое-что еще. Он увидел, что ситуация ни в коем случае не была безнадежной, и что безумная логика, которая поддерживала его в последние недели, похожие на сон, могла бы поддержать его снова, если бы только он приложил усилия.

Он протянул ей руку. Он сказал тихим голосом: ‘Добрая мать, что ты знаешь обо мне?’

Настоятельница снова повернулась к нему.

‘То, что сказали мне твои уста, Ху-Цзун, и то, что написано’.

‘Ты не видел меня раньше’.

‘Мы любили другими телами, Ху-Цзун’.

"А ты любил меня по-настоящему?’

‘Да, я действительно любил тебя’.

‘И ты любишь меня сейчас?’

‘Отныне и навсегда, бедный идаг. Мне ничем не поможешь.’

Хьюстон заставил себя посмотреть в изумрудные глазные яблоки, блестящие, как у кошки, в свете лампы. Он сказал: ‘Тогда скажи мне мою судьбу’.

‘Только Бог знает это, Ху-Цзун’.

‘Тогда скажи мне, зачем я пришел’.

‘Чтобы снова полюбить меня и забрать меня и мое сокровище со мной’.

‘И я буду делать все это?’

‘Ах, бедный идаг, как ты можешь? Я открыл тебя.’

‘И ты должен предать меня?’

Настоятельница взяла его лицо в холодные ладони. «Йидаг, йидаг», – сказала она. ‘Я никогда не смогу предать. Я должен освободить тебя.’

‘Как освободить меня?’

‘Разрушив тюрьму, в которой содержится ваш йидаг в плену’.

Хьюстон воспринял слово «идаг» как ласкательное, но теперь он понял, что оно может иметь технический подтекст.

Он тихо сказал: ‘Почему ты называешь меня йидагом?’

‘Потому что это то, что ты есть, бедная душа – страдающий призрак в теле, которое тебе не принадлежит. Это хозяин, твой хозяин, идаг, и твоя тюрьма, и ты должен освободиться из нее. ’

Хьюстон почувствовал, как пальцы его ног начали скручиваться в ботинках, а шея покрылась мелким холодным потом.

Он сказал: "Написано ли, что ты освободишь меня?’

"Написано, что ты будешь освобожден’.

‘Написано ли здесь, когда я буду освобожден?’

Дьявол покачал головой. ‘Это не написано, йидаг’.

Хьюстон был очень рад это слышать. Он весь дрожал, как осиновый лист. Но он видел, что ситуация, какой бы опасно безумной она ни казалась, не лишена лазеек, и что со временем он может их расширить. Время, однако, было чем-то таким, чего теперь становилось очень мало.

Он отнял ледяные руки от своего лица.

Он сказал: ‘Добрая мать, я должен идти’.

Дьяволица поднялась вместе с ним и схватила его запястья своими тонкими руками. ‘Ты вернешься, йидаг’.

‘Я вернусь’.

‘Когда ты придешь?’

‘Скоро’.

‘Приходи сегодня вечером’.

‘Если смогу’.

‘Сегодня вечером, йидаг’.

‘ Сегодня вечером, ’ сказал Хьюстон.

Казалось, что-то случилось с дыханием дьяволицы. Он очень густо проникал сквозь маску. Она сказала: ‘И ты посмотришь на мое лицо, йидаг?’

‘Я буду смотреть на твое лицо’.

‘ И полюбишь меня снова?

‘ И люблю тебя, ’ болезненно добавила Хьюстон.

Руки настоятельницы дрожали на его запястьях.

Она сказала: ‘Тогда иди, йидаг’.

Идаг пошел так быстро, как только могли нести его ноги.

В туннеле он услышал, как она тихо зовет.

‘Йидаг!’

– Да? – спросил я.

‘Это должно быть сегодня вечером. Приходи пораньше.’

Он ушел рано. Он отправился туда в половине одиннадцатого, опасаясь разоблачения и отчасти надеясь, что его обнаружат, потому что не знал, что хуже: быть схваченным и лишенным рассудка или столкнуться лицом к лицу со сдерживаемыми аппетитами восемнадцати поколений дьяволицы. Он видел, что для выживания ему придется использовать объединенные таланты Шехерезады и демона-любовника, и он не чувствовал себя готовым к этому.

Он был истощен. Он почти не спал последние две ночи. Он думал, что в другое время и в другом месте он мог бы увидеть определенный жуткий юмор в ситуации, но все, что он мог видеть в этом сейчас, был ужас – и особенно отталкивающего вида. Ибо мысль о холодном, жилистом теле с его священными мазями и раскрашенными грудями вызывала у него отвращение, а перспектива увидеть ее лицо не придавала ему особой привлекательности. Женщины Тибета рано постарели: к 50 годам они были беззубыми и покрытыми швами. Мысль о таком лице под бритой головой совершенно лишила его сил.

Но он заставил себя, потому что понял, что действует не только из-за себя; и когда он вошел в святилище и приблизился, обезьяна даже смогла вызвать определенное шутливое товарищество в его отношениях с ней.

Но в туннеле он почувствовал ее запах ... и его сердце снова остановилось. Как он мог это сделать? Как это произошло? Из-за какой безумной череды злоключений случилось так, что учитель рисования Средней школы для девочек Эдит Роуд обнаружил, что зарывается в воды тибетского озера, чтобы разделить ложе с дьяволицей?

На эти вопросы не было разумных ответов, и поэтому Хьюстон побрел дальше – возможно, в манере своего самого раннего предшественника, с опущенной головой и неуклюжими руками, со страхом в сердце и тошнотой в животе – на ужасное свидание со старой холодной девственницей в комнате с семнадцатью трупами.

Но в своей оценке женщины, которая ждала его, как и во многих других своих оценках в тот год, Хьюстон ошибся. Ибо настоятельница не была старой, и она не была холодной; и она была далеко не девственницей.

4

В то время, когда Хьюстон ковылял к своей неприветливой постели, губернатор Ходзо как раз вставал со своей. Он был в нем один, потому что в последнее время ему так нравилось, и он был в нем недолго; но он вышел только с самым мягким выражением раздражения.

На самом деле губернатор совсем не был раздражен. Он немного воскликнул, чтобы успокоить своего слугу; но когда человек подул в свои тапочки и наклонился, чтобы надеть их на него, сердце губернатора забилось от приятного болезненного возбуждения.

Он провел месяц в беспрецедентном спокойствии. Его жены были послушны, его клерки эффективны; никто не беспокоил его, и никакие внешние события не беспокоили его. В течение целого великолепного месяца он прогуливался по своему парку и медитировал в своей библиотеке, совершенно беспрепятственно.

Губернатор начал подозревать это спокойствие. Это начало беспокоить его. Он начал лежать без сна по ночам, задаваясь вопросом, какие дьявольские неприятности могут накапливаться для него. Ибо он знал достаточно о работе Кармы, чтобы знать, что с ним еще не покончено. В предыдущей серии событий наблюдалось своего рода мускульное сгибание сил, рябь под поверхностью настолько мощная, что даже он, непрофессионал, совершенно не знающий о Даре, смог ощутить присутствие Первичного Двигателя.

Губернатор не был настолько нескромным, чтобы думать, что такая концентрация пагубной энергии была активирована исключительно из-за него. Он не верил, что незнакомца привезли через полмира только для того, чтобы он заработал грыжу. Но механизм, который имел – так кстати! – произведенная грыжа все еще вращалась вокруг него. Он мог чувствовать это. У него сложилось впечатление, что на периферии происходят незаметные новые формирования, что была задействована новая серия колес и что движение необычного и зловещего рода вскоре будет передано его собственному тихому сектору.

Почему, например, в его секторе было так тихо? Не должно было быть так тихо. Как губернатор провинции, он должен был получать обычный раздражающий, но регулярный поток указаний из Лхасы. Он не воспринимал этот поток. Она засохла.

Проработав всю жизнь на государственной службе, губернатор знал, насколько это зловещий знак. Отсутствие новостей из Лхасы было плохой новостью. Перед лицом проблем центральное правительство не работало допоздна. Он просто закрылся. Она повернулась спиной к беде. Он молился, чтобы беда ушла.

На прошлой неделе губернатор начал задаваться вопросом, может ли его собственная провинция Ходзо быть связана с этой проблемой, с какой-либо из общенациональных проблем. Это была, правда, отдаленная провинция, удаленная от глаз китайских военачальников; и действительно, этому факту она была обязана своей сравнительной защищенностью от вторжения. Но он не всегда или не полностью был защищен, поскольку в нем находилось уникальное национальное учреждение – женский монастырь Ямдринг, и по крайней мере в двух случаях захватчики пытались его нарушить.

В обоих случаях тогдашнему губернатору было приказано считать монастырь своей первоочередной заботой и лично вести переговоры с захватчиком о его безопасности. В первый раз, в 1717 году, захватчиком, которого лечили, был Ху-Цзун. Ху-Цзун сварил губернатора того времени. Во второй раз, в 1911 году, это был генерал Фэн. Фенг просто обезглавил губернатора. Тем не менее, в каждом случае сам монастырь был спасен, и общее ощущение заключалось в том, что жертвы того стоили.

Губернатор считал их достойными самого себя. Он знал, что в подобных обстоятельствах он был бы готов принести подобную жертву. Тем не менее, он едва ли мог видеть возникающую необходимость. Китайские коммунисты, с их многочисленными недостатками, не были заинтересованы в осквернении женского монастыря; и климат того времени, казалось, был против жертвоприношения козлов отпущения.

И все же он не мог сказать; и это разрушало его спокойствие. Он жаждал новостей, любых новостей, но особенно новостей из Лхасы; и в четверть двенадцатого ночи, когда Хьюстон во второй раз брел по туннелю, его желание исполнилось.

Он слышал, как лошадь курьера все еще фыркала, когда ее уводили в конюшню, и властный топот официальных сапог в холле внизу. Губернатор нетерпеливо засунул руки в карманы халата, быстро поправил корсаж и спустился по лестнице.

Несколько женщин с кухни вышли поприветствовать желанного нового мужчину из Лхасы и ухаживали за ним вместе с чанем, пока с него стаскивали сапоги. От курьера сильно пахло лошадьми, и губернатор держался с подветренной стороны. Но его руки с готовностью потянулись к не менее вонючему мешочку мужчины. Он сломал печать и открыл его, и при виде содержимого почувствовал, что его сердце начало биться немного неровнее. На единственной депеше внутри не было черной таблички Министерства внутренней безопасности; на ней была красная табличка Министерства внешних связей.

Губернатор отнес его в свой кабинет и, дрожа, сел в кресло, пока горели лампы.

Внешние дела? У него был шурин в Министерстве иностранных дел. О чем мог писать ему его шурин под официальной облаткой? Губернатор разломил облатку и недолго пребывал в сомнениях. Его шурин писал в спешке и конфиденциально; он убеждал губернатора сжечь письмо, как только прочитает его; он доверял ему не раскрывать источник его информации.

Губернатор читал дальше с замиранием сердца. За последние шесть недель, как написал его шурин, поступило две записки из Пекина. На записки, конечно, подросток не ответил. Министерство закрылось, чтобы дать возможность исполнительной власти молиться, чтобы не было третьей ноты. Но Пекин не закрылся. В офис шурин доставил китайские газеты. В них было много серьезных и угрожающих предметов. Он приложил вырезку одного из этих предметов.

Вырезка была приклеена к обратной стороне письма, и глаза губернатора медленно скользили вверх и вниз по китайским иероглифам. Заголовок был из Народного Тибета, и, прочитав третий абзац, он понял причину тревоги своего шурин.

‘И на западе, – читаем в абзаце, – реакционные лорды грабят людей, чтобы набить свои гнезда. В Ходзо так называемый губернатор ведет переговоры с американским гоминьдановским шпионом о продаже народного имущества. Грубым маневром он пытается обмануть людей, что шпион – посланник Бога! Царинг Дома, – таково было имя губернатора, и его сердце чуть не остановилось, когда он увидел его напечатанным холодным шрифтом, – будьте осторожны! Народ не обманут! Двести миллиардов юаней никогда не смогут стать вашими! Будьте готовы дать отчет о них!’

Первой мыслью губернатора, прочитавшего этот отвратительный абзац, было позвать коня и улететь. Он не сомневался, что именно этого хотел от него добиться его шурин. Однако он перечитал его еще раз и попросил вместо этого стакан арака.

В злонамеренном каталоге лжи было достаточно подобия правды, чтобы он понял, к чему это может относиться. Американским гоминьдановским шпионом, очевидно, был англичанин Хаутсон. Но какие возможные активы, составляющие двести миллиардов янь, они обвиняли его в попытке продать?

Губернатор снова и снова изучал этот абзац. Сумма совершенно сбила его с толку. Возможно, если бы он преобразовал его в его тибетский эквивалент. … Но китайский юань находился в состоянии инфляции; курс колебался каждый месяц. Он вдруг вспомнил, что Лхаса, должно быть, прислал ему уведомление с указанием текущего курса, и что это уведомление, несомненно, будет помещено в его ячейку на доске объявлений; и он взял свою лампу и подошел к доске.

Доска для хранения документов занимала всю стену комнаты и содержала несколько тысяч свернутых документов. Ему потребовалось десять минут, чтобы найти нужное. Джен Мин Пайо – Доллар Народного банка – Китайская Народная Республика.

Губернатор сдул пыль, взял кисть и начал быстро набрасывать на полях несколько расчетов.

Текущий курс юаня к тибетскому сангу составил 330 юаней, санг – шесть с половиной к рупии. … Число все еще было астрономическим, и он поспешно вычеркнул нолики и перевел их в лакхи. Это составило четыреста лакхов. Это было четыре кроры. Четыре кроры рупий. Какие активы стоимостью в четыре кроры рупий оказались в его владениях?

Губернатору не пришлось долго и упорно размышлять над этой новой цифрой. Это пришло к нему во вспышке света, такой ослепительной, что он тяжело опустился на стул, задыхаясь от чудовищности преступления, в котором его обвиняли. Он был потрясен больше, чем когда-либо в своей жизни, неприкрытой злобой, стоящей за обвинением, той ненасытной злобой, которую, должно быть, испытывает к нему анонимный автор в Пекине.

И все же, размышлял он, наблюдая, как его руки снова начинают дрожать, автор в Пекине не выдумал эту информацию; он не создал ее из собственной головы. Хаутсон действительно находился в провинции Ходзо, как и активы стоимостью в четыре кроры рупий. Как автор мог так точно оценить ценность? Как кто-либо в Китае мог сделать такую оценку? Это было известно лишь горстке людей – фактически никому, кроме самого губернатора, за пределами монастыря.

Увы, ответ был слишком прост. Если никто за пределами монастыря не сказал писателю, кто-то внутри сказал.

Это был настолько немыслимый вывод, что губернатор не мог заставить себя рассмотреть его. Он закрыл глаза. Он зашипел. Вместо этого он попытался думать о других вещах.

Почему, например, подумал он вместо этого, Лхаса не сообщил ему об этом нападении на него? И почему его шурин обязал его не раскрывать источник его информации?

Увы, ответы на эти вопросы так же легко приходили на ум. Зачем еще, кроме того, что козел отпущения все еще был нужен в провинции Ходзо? Почему еще, кроме того, что у Лхасы не было желания напугать его, чтобы он убежал? И что его шурин, находясь в центре событий и прекрасно их понимая, имел именно это желание – и стремился защитить их обоих?

Губернатор слегка покачнулся в своем кресле; и все же он знал, что сейчас ему ни в коем случае не страшно. У него совершенно пропало желание убегать. Он чувствовал себя просто старым и очень усталым. Он подумал, что ему пора вернуться в постель.

Когда он медленно поднимался по лестнице, одной рукой поддерживая лампу, а другой свою ферму, он постоянно шипел себе под нос. Ему все еще предстояла работа... Нужно было уладить дела, начать расследование. Каким бы невероятным это ни казалось, в Ямдринге был предатель. Возможно, кто–то с востока – монах или жрица из пограничной страны, не полностью тибетец и не полностью китаец, человек с разделенной лояльностью.

Он попытался вспомнить, кто из высокопоставленных лиц монастыря приехал с востока. Настоятель не знал. Как и заместитель настоятеля, или Маленькая Дочь, или Распорядительница Церемоний. Возможно, были еще один или два. Сейчас он не мог думать ни о чем другом. Он мог вспомнить их утром.

Но как только он снова улегся в постель, губернатор подумал еще об одном. Открытие заставило его снова выпрямиться. Невозможно! Об этом не может быть и речи! Богохульство даже думать о таком! И все же – и все же – Она пришла с востока. Она приехала из Юньнани. Он помнил день, когда Комитет по признанию впервые привел ее – ребенка с проницательным взглядом, классически раскосыми глазами, классически заостренными ушами, с черной прямой челкой на волосах. Ее семья, несомненно, все еще жила в Юньнани. Может быть, она пишет. …

Губернатор откинулся на спинку кресла и изо всех сил пытался молиться о прощении. Но он не мог, когда молился, призвать традиционный образ в маске. Он видел только челку черных волос, а под ней пару миндалевидных глаз, пристально смотрящих в его глаза.

5

В тот момент, когда губернатор делал свое ошеломляющее открытие, Хьюстон делал подобное для себя. Когда он поднялся на седьмой этаж монастыря, он почти ожидал, что голова дьявола ждет его на постаменте в ряду Бывших тел. Она не ждала его на постаменте. Она тоже не ждала его в постели. Китайская девушка была. Она ждала с лампой, и ждала очень терпеливо.

Потребовалось немало терпения, потому что Хьюстон, казалось, пустила корни посреди комнаты. Его рот широко открылся.

– Ху-Цзун, ’ сказала она через некоторое время.

Он сказал призрачным голосом: «Кто ты?»

‘Подойди ближе, и ты увидишь’.

Хьюстон подошел ближе. Он увидел, что грудь девушки была разрисована спиралями зеленого и золотого цветов. Он увидел, что ее ногти были точно так же накрашены. Он увидел, что тело, казавшееся таким крепким и жилистым под тяжелой маской, без нее было стройным и вытянутым. Он видел все это, не будучи в состоянии принять это.

Он сказал: "Может быть, это ты, добрая мать?’

‘Кто еще это мог быть, Ху-Цзун?’

‘Но вы так молоды!’

"Я никогда не смогу быть молодым, Ху-Цзун’.

Она, конечно, не была старой. Ей было не больше 18 лет. И она была прекрасна. Она была самым красивым существом, которое он когда-либо видел в своей жизни. Челка черных волос обрамляла овальное лицо, нежные миндалевидные глаза над аккуратным носиком, рот-бутон розы над тонкой шеей. И теперь он мог узнать ее голос – слегка гортанный, больше не приглушенный. Он был совершенно поражен.

Настоятельница смотрела на него с некоторой тревогой.

Она сказала: "Разве я не такая, какой ты меня себе представляешь, Ху-Цзун?’

‘ Нет, ’ честно ответил Хьюстон.

‘Разве я не так же прекрасен, как мое тринадцатое тело?’

‘Я не знаю’.

‘Ах, Ху-Цзун, ты понимаешь. Ты должен сказать.’

Здесь было что-то настолько не дьявольское, настолько совершенно юное, женственное, что Хьюстон обнаружил, что его разум быстро расшифровывается. Он обнаружил, что сидит на кровати, уставившись на нее.

‘Разве я совсем не прекрасна, Ху-Цзун?’

Он искренне сказал: ‘Добрая Мать, аре. Ты действительно очень красива.’

‘Так ли это, Ху-Цзун?’

‘Ты самая красивая женщина в мире’, – просто сказал Хьюстон.

Добрая Мать улыбнулась, и уголки ее рта приподнялись, как у кошки.

«Это то, что ты говорил мне раньше», – сказала она.

– Значит, ты не изменился.

‘И ты тоже не изменился?’

‘Как я могу сказать?’

Длинные руки обвились вокруг его шеи.

‘Это, – сказала Добрая Мать, – буду говорить я’.

Это было на следующую ночь, или, возможно, на следующую – потому что он ни в чем не мог быть уверен в этот смутный период – прежде чем он узнал ее имя.

Он сказал ей в нос: «Откуда ты?»

‘С небес, Ху-Цзун’.

‘ С небес, конечно, ’ серьезно согласился он. ‘Откуда на земле?’

‘Из Юньнани на земле’.

"Юньнань – это город?’

‘Провинция’.

‘ Провинция Тибета?

‘ Из Китая. На границе.’

‘И как долго вы там жили?’

"Пока мне не исполнилось 6 лет и меня не узнали’.

‘Как они узнали тебя?’

«Почувствуй», – сказала она и направила его руки.

«Они прекрасны», – сказал Хьюстон.

‘ Они заостренные.

‘ Красиво заостренный, ’ сказал Хьюстон, целуя ушки. – Что еще? – спросил я.

‘Мои глаза, мои руки ... кое-что еще".

«Какие еще вещи», – спросила Хьюстон, целуя упомянутые.

‘О, дата моего рождения, мое имя’.

‘Сколько тебе лет?’

‘Восемнадцать лет в этом теле’.

– А как тебя зовут? – спросил я.

‘Мэй-Хуа. В Китае это означает розу.’

Мэй-Хуа, китайская роза; и Мэй-Хуа – имя на тридцати эскизах в Кастнербанке Цюриха; Мэй-Хуа – тающее, расплавленное создание, которое, как он думал, он никогда не забудет. Восхитительная, восхитительная и всегда непостижимая : это были слова, которые спустя годы он все еще мог применить к ней, несмотря ни на что.

‘Мэй-Хуа, ты не должна называть меня Ху-Цзун’.

‘Как мне тебя называть?’

‘ Попробуй Чарльза.

‘Ча-уэллс’.

‘Чарльз’.

‘Чародеи’.

‘ Тогда попробуй Чарли.

‘Чао-ли’.

‘Чарли’.

‘Чао-ли’.

‘ Хорошо, ’ сказал Хьюстон. ‘Чао-ли’.

Мэй-Хуа и Чао-ли; имена, которые он должен был слышать так часто.

‘Мэй-Хуа, ты понимаешь, зачем я пришел?’

– Не говори об этом, Чао-ли.

‘Причины не те, что ты сказал’.

‘Я не хочу их знать’.

‘Здесь, в монастыре, есть европейцы’.

‘Тогда мы тоже не будем о них говорить", – сказала она и прижалась к его губам, чтобы он не мог. Он позволил ей на некоторое время.

‘Мэй-Хуа’.

‘Нет’.

‘Я должен скоро идти’.

Она вздохнула, села и нависла над ним.

‘Ты меня не любишь’.

‘Я люблю тебя больше, чем любую женщину в мире’.

‘Я не светская женщина’.

‘Тогда я поклоняюсь тебе’.

‘Но ты не любишь меня’.

«Люблю тебя и поклоняюсь тебе», – сказал он. – Мэй–Хуа...

– Ну и что же? – мрачно спросила она.

‘Почему они хранятся здесь?’

Она тряхнула челкой. ‘Потому что один из них видел меня во время Второго фестиваля’.

‘Без твоей маски?’

‘О, нет. Нет, нет, ’ сказала она, потрясенная. ‘Как это может быть? Только ты и Маленькая Дочь видите меня без маски.’

‘ Как же тогда?

‘В моих слезах’.

«Твои слезы», – сказал Хьюстон, озадаченный.

"Слезы, которые я выплакал из-за обезьяны. Слезы зеленого камня, – нетерпеливо сказала она.

В Хьюстоне забрезжил проблеск идеи. Он медленно произнес: "Слезы, которые похожи на глаза твоей маски?’

‘Конечно. Эти слезы, ’ сказала она, похлопывая по кровати. ‘И только совет монастыря может видеть их, и то только раз в год во время Второго фестиваля’.

Хьюстон села на кровати. Он сказал: "Ты хочешь сказать, что они здесь. Они под кроватью?’

‘ Не под ним. Смотри, ’ сказала она.

Они были под матрасом, восемь кожаных мешочков, запечатанных зеленым воском; тяжелые мешочки, вес которых он должен был знать слишком хорошо.

Он сказал недоверчиво: "Они, должно быть, стоят целое состояние!’

– Четыре кроры рупий, – сказала Мэй-Хуа.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

1

‘HОЙ много ли крор?’ Сказала мисс Маркс.

‘ Семьсот пятьдесят тысяч фунтов. Я записал это из Ежегодника Государственного деятеля в своих заметках. ‘ Значит, этот маленький лот стоит три миллиона. Как бы вам понравилось спать в кровати, в которой лежит три миллиона фунтов, мисс Маркс?