Текст книги "Роза Тибета (ЛП)"

Автор книги: Лайонел Дэвидсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц)

Дэвидсон Лайонел
Роза Тибета

Содержание

Титульный лист

Содержание

Пролог

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Эпилог

Об авторе

Авторские права

ЛАЙОНЕЛ ДЭВИДСОН

РОЗА ТИБЕТА

Содержание

Титульный лист

Пролог

Глава первая

Глава вторая

Глава третья

Глава четвертая

Глава пятая

Глава шестая

Глава седьмая

Глава восьмая

Глава девятая

Глава десятая

Глава одиннадцатая

Глава двенадцатая

Глава тринадцатая

Глава четырнадцатая

Глава пятнадцатая

Глава шестнадцатая

Эпилог

Об авторе

Авторские права

ПРОЛОГ

TОН решение назвать эту книгу «Роза Тибета» было принято довольно поздно и по просьбе нашего управляющего директора г-на Теодора Линкса. Я пишу ‘наша’ не в редакционном множественном числе, а потому, что мне довелось работать в фирме. Я являюсь ее редактором. Я был редактором в этой и других издательских фирмах в течение восьми лет. Меня зовут Лайонел Дэвидсон.

Кажется необходимым установить все это с кристальной ясностью, потому что то, что следует дальше, как написал один из читателей рукописи, ‘... немного странно’. Это, однако, в основном верно: именно потому, что это только в основном верно, требуется несколько вводных слов.

Чарльз Дугид Хьюстон уехал из Англии в Индию 25 января 1950 года и вернулся 16 июня 1951 года. Заинтересованные студенты могут найти отчет о последнем событии в выпусках Sunday Graphic и Empire News от 17 июня, единственных двух изданий, которые обратили на это внимание. (Они должны будут пойти в Библиотеку газет Британского музея в Колиндейле, Лондон Северо-запад9, чтобы сделать это, однако, поскольку обе эти статьи, как и многие из главных героев этой истории, в настоящее время не существуют.)

Он вернулся на носилках с сенсационной историей, которую мог бы рассказать, если бы кто-нибудь смог заставить его рассказать ее. Тот факт, что никто этого не сделал, объясняется, возможно, не столько его собственным благоразумием, сколько интересным состоянием мира в тот месяц.

В июне 1951 года тогдашние сокращенные газеты пытались осветить корейскую войну, затопление подводной лодки, поиски Берджесса и Маклина и беззакония доктора Моссадыка, правительство которого было занято национализацией нефтеперерабатывающих заводов Абадана. В Англии король Георг VI выздоравливал после операции, на Капри король Фарук проводил медовый месяц с Нарриманом, в Вестминстере министр продовольствия осторожно прогнозировал увеличение мясного рациона до 2 шилл. 4д., и повсюду выражалась большая озабоченность будущим Ясмин и тем, кто будет его контролировать, Али или Рита. Было совершено несколько убийств. Фестиваль Британии смело сиял под дождем. Маркиз Блэндфорд обручился.

Из-за такого изобилия в газетах было мало места для Хьюстона, и, насколько можно установить, в результате статьи, опубликованной в «Два воскресенья», не было сделано ни одного последующего сообщения. Это не был неинтересный предмет. (На нем изображен 29-летний Чарльз Хьюстон, бывший учитель рисования и житель Баронс-Корт, Лондон, w, которого выносят на носилках из самолета в Калькутте с травмами, полученными во время недавних боевых действий в Тибете.) И все же в этом не было ничего необычного. В то время бывшие жители Лондона (w), Глазго (s) и Манчестера (c) доставлялись самолетами довольно регулярно и с того же общего направления, с травмами, полученными при гораздо более недавних и заслуживающих освещения обстоятельствах.

Даже «Вест Лондон Газетт» не подумала послать представителя в Лондонскую клинику (куда Хьюстон была доставлена прямо из аэропорта), чтобы справиться о здоровье этого бывшего резидента.

Таким образом, он остался совершенно один в то время, когда в результате шока его можно было бы убедить рассказать свою историю; ирония судьбы, которая, будем надеяться, пойдет на пользу все большему числу классически мыслящих молодых людей примерно с 1966 года.

Пока его неугомонные современники таким образом удерживали сцену, Хьюстон смог провести месяц довольно спокойно. У него была оторвана правая рука. Он искал освобождения с помощью морфия от болезненных воспоминаний. Лишь изредка он беспокоился о том, как распорядятся его полумиллионом фунтов.

Однако факт о полумиллионе фунтов позже стал беспокоить очень многих других людей: это одна из причин, по которой эта книга должна быть правдивой только в основном.

«Почему ты такой обидчивый?» – гласит записка, написанная почерком мистера Теодора Линкса, которая лежит передо мной. "Я сказал, что мне это понравилось, и я все еще люблю. Но это удовлетворит Р.Б., если мы сможем каким-то образом “обработать” подчеркнутые отрывки. Также я уверен, что мы должны выйти на вымышленный вид названия по той же причине. Что не так с (d)? Это намного привлекательнее, чем фактические. Кроме того, кто перевешивает желания О? Кажется, я помню только одно непреодолимое желание! Но если вы так сильно настроены, сделайте небольшое предисловие к книге и ее предыстории ... .’

Если брать сокращения по порядку, Р.Б. – это Розенталь Браун, наши юристы, которые в целом нуждались в большом удовлетворении по поводу этой рукописи; (d) настоящее название – Роза Тибета; и О ... О – мистер Олифант. Без мистера Олифанта не было бы книги. Это мистер Олифант, действительно, тот, кто составляет backgd.

Я не знаю, когда мистер Олифант впервые взялся за написание своего латинского букваря, но в первом из двух писем, которые у меня есть от него в моем досье, он говорит: "Это результат многолетней кропотливой работы и включает, как вы увидите, большинство полезных советов, которые вы таклюбезно сделанный некоторое время назад.’

Это письмо пришло ко мне вместе с букварем в мае 1959 года.

Я спросил своего секретаря: ‘Мисс Маркс, кто такой Ф. Нил Олифант и когда я сделал ему несколько предложений по поводу латинского букваря?’

Мисс Маркс оторвала взгляд от пишущей машинки и начала обеими руками вытирать лицо (ее привычка, когда она испытывает какое-то беспокойство, о котором она не будет возражать, если я упомяну).

Она сказала: "О, да. Это был не ты. Это был мистер– (мой предшественник).

"Мы когда-нибудь публиковали какие-нибудь латинские буквари?’

‘ Нет. Он подумал, что нам может понравиться – мистер Олифант захотел. У него новый способ преподавания латыни.’

‘ Кто такой мистер Олифант?

‘Он учитель латыни’.

Лицо мисс Маркс приобрело оттенок розового при этом безупречном заявлении.

Я спросил: «Где он преподает?»

‘ Он учился в средней школе для девочек на Эдит-роуд в Фулхэме.

‘ В каком месте?

«Дорога Эдит ...» Это отличная школа, – сказала мисс Маркс. ‘Это одна из лучших дневных школ для девочек в стране. Академическая успеваемость довольно выдающаяся.’

Я начал видеть возможные причины того, что мисс Маркс так упорно защищает эту школу, а также ее беспокойства.

«На самом деле я сама была там», – сказала она, подтверждая их.

‘О, неужели?’

«Да... Послушайте, я сожалею об этом», – поспешно сказала мисс Маркс, с каждой минутой розовея. "Я вроде как не отставал от него. Он приятный старик. Однажды он случайно упомянул, что пишет эту книгу, и он ничего не знал об издательском деле или о чем-то еще ... . Я имею в виду, я сказал ему, естественно, что я не в состоянии гарантировать ...

‘ Все в порядке, мисс Маркс. У нас есть копия переписки?’

‘Мистеру Линксу это понравилось бы. Он взял его на себя, когда мистер– ушел.’

‘Ох. Почему он это сделал?’

‘ Потому что на самом деле во всем виноват он. Сказала мисс Маркс.

Она объяснила почему.

Казалось, что букварь мистера Олифанта появился первым в 1955 году. Мистер – быстро отверг его, и на этом бы все и закончилось, если бы Т.Л. случайно не зашел в комнату, когда оно все еще лежало на его подносе для исходящих писем. У Т.Л. в то время был один из его нередких рейвов; на этот раз для умственно-дисциплинарных пособийклассического языка. Он думал, что в книге мистера Олифанта что-то есть. Книга вышла для читателя-специалиста, который думал иначе. Тем не менее, Т.Л. предложил ряд поправок к мистеру Олифанту. Исправленная книга вновь появилась в 1957 году. К этому времени Т.Л. утратил свой прежний энтузиазм, но он чувствовал определенную непростую ответственность за два года дополнительной работы мистера Олифанта. Если бы тогда книга была хотя бы отдаленно пригодна для публикации, он бы ее опубликовал. Но это было не так. Он вернулся с дальнейшими предложениями.

Это были предложения, которые теперь включены в последнюю работу мистера Олифанта.

Я сказал: ‘Ну, это легко уладить. Давайте просто доведем это до T.L.’

«Я не думаю, что это была бы очень хорошая идея», – сказала мисс Маркс. "В прошлый раз он был немного не в духе из-за этого’.

‘Но я ничего об этом не знаю’.

‘Нет", – сказала мисс Маркс, с несчастным видом похлопывая.

Именно в этот момент я заметил удачный недостаток. Три последовательные главы книги мистера Олифанта были озаглавлены «Что должен знать абитуриент научного университета», (1), (11), и (111). Даже с моими собственными ограниченными знаниями предмета я знал, что абитуриентам естественных наук теперь не нужно знать латынь; в последнее время в прессе была значительная дискуссия по этому поводу, сопровождавшаяся яростными нападками со стороны коллег мистера Олифанта, преподающих латынь.

Я сказал: ‘Ваш мистер Олифант не очень-то следит за новостями, не так ли?’ и объяснил ей почему.

‘ О боже, ’ грустно сказала мисс Маркс. ‘Этот бедный старик’.

‘Сколько ему лет?’

‘Сейчас ему, должно быть, за 80’.

‘Хм’.

По форме мистеру Олифанту потребовалось два года, чтобы переписать. При естественном порядке вещей было маловероятно, что он будет делать во много раз больше… . Любое решение, которое не включало бы в себя разрушение, раз и навсегда, надежд старика, было бы благотворительным.

Я сказал: «Послушайте, мисс Маркс, напишите ему письмо», и сказал ей, что в нем написать. ‘Сделай это красиво. Я подпишу это.’

Мне, однако, не пришлось этого делать. В тот же день позвонил мистер Олифант. Возможно, кто-то правильно объяснил ему насчет абитуриентов естественных наук. Он попросил вернуть его книгу. Мы с мисс Маркс обменялись взглядами облегчения, когда она положила трубку. Я слушал на другом.

Наше облегчение было недолгим. Поскольку оставалось прочесть всего три главы вместо целой книги и, возможно, с некоторыми намеками на смертность, шуршащими в его ушах, мистер Олифант включил максимальную скорость. Всего четыре месяца спустя, в октябре 1959 года, снова появился знакомый букварь.

Это произошло в то время, когда я был склонен рассматривать проблемы авторства с определенной доброй симпатией. Моя первая книга «Ночь Вацлава» (Gollancz, 13s. 6d.) ожидал публикации. Мне показали различные придирки читателей рукописи. Я ненавидел читателей рукописей. Мне казалось, что читатели рукописей, люди, не склонные к творчеству, должны попытаться создать что-нибудь – что угодно – какую-нибудь крошечную вещь; тогда мы могли бы услышать от них больше. Мне казалось несправедливым, что такие люди должны судить о работах творческих людей. Соткать что–то из ничего, собрать что-то вместе, создать что-то совершенно новое в мире – это была восхитительная, трудоемкая задача. Мне казалось, что людям, которые это сделали, следует выразить благодарность, похлопать по спине, а не подвергаться шквалу гнусной критики за их усилия.

В таком настроении мистер Олифант стал моим братом. Я рассматривал его работы с самым теплым восхищением. Он перепечатал все это заново, что, безусловно, говорило в его пользу. Его рукописные исправления были аккуратными и ненавязчивыми. Он так суетился с двоеточиями и точками с запятой, что мое сердце потянулось к нему. И более того, если читатель приложит к этой работе немного усилий – возможно, миллионную долю того, что мистер Олифант потратил на свою работу, – он может очень легко извлечь из нее немного латыни. Почему, в конце концов, мы не должны публиковать такую книгу? Мы издавали 124 книги в год. Почему не мистера Олифанта?

Однако я не стал, как подсказывало сердце, отправлять рукопись прямо в типографию. Я снова отправил его читателю.

Читатель не ждал публикации книги.

Он оценил работу мистера Олифанта с чем-то меньшим, чем мое восхищение.

Он сказал, что она написана в стиле педантичной шутливости, который вышел на рубеже веков. Он сказал, что изложение было намного выше понимания современного школьника, а остроумие – намного ниже. Насколько он мог судить, она была рассчитана на аудиторию неискушенных криптологов в возрасте около семидесяти лет.

Я передал этот отчет мистеру Линксу. Я не мог понять, что еще можно было с этим сделать.

Он закусил губу, читая это. Он обратился к рукописи. – Здесь что-то было, ’ пробормотал он, листая. "Я помню, что у меня это вызвало настоящий восторг… . Я сказал ему, что образование для взрослых – дисциплина классического языка для взрослых ... .’

«Ну, это то, что он, кажется, сделал», – сказал я. ‘Вы увидите здесь в ... в отчете, он говорит, что книга предназначена для ... для вполне зрелых людей’.

«Так не пойдет», – сказал он. ‘Нет, нет... . О, Боже мой! … Ты знаешь, это моя вина, а не его. Я думал, что он сможет это сделать… . Моя ошибка.’

«Ну, что с этим делать», – сказал я в тишине.

‘Я не знаю’.

‘Мы не можем опубликовать это как есть’.

‘Мы не можем опубликовать это, что бы он ни делал’.

‘Кто публикует буквари?’

‘Макмиллан, Лонгманс… . Загвоздка в том, что сейчас это не учебное пособие. ’

‘Агент возьмет его на работу?’

‘ С этим? … Посмотри, посмотри, сохранилась ли у него его первая версия. Там что-то было. Я видел это. Помоги ему в этом. Я не думаю, что это что–то значит для нас – я уверен, что это не сейчас. Но в конце концов … Придайте ему правильные очертания. Посмотрим, сможет ли кто-нибудь в офисе ему помочь. Я посмотрю на нее сам, если хочешь. А там посмотрим. В любом случае, мы получим его в пригодном для публикации виде. ’

Это задание – сказать моему брату Олифанту, что его четыре года работы были потрачены впустую и что все, что мы могли сейчас сделать, это показать ему, как писать книгу, которую мы не собирались публиковать, – показалось мне крайне неприятным. Я так и сказал.

«Я не понимаю, как я могу изложить все это в письме», – закончил я.

‘Нет. Нет. я не думаю, что тебе следует. Я не предлагал этого. Насколько я помню, он довольно пожилой человек. Пойдите и посмотрите на него. Это будет хороший жест.’

Я сказал с крайней неохотой: «Конечно, если вы считаете, что я должен ...»

‘ Конечно. Это будет намного легче лицом к лицу. Знаете, – сказал он, возвращая рукопись, – в публикации здесь есть неплохой урок. Смертельно легко поощрять не тех людей. Вы должны быть начеку все время. Доброта, – сказал он, видя мои колебания, – не поможет ни автору, ни издателю. Это может быть очень жестоко.’

– Ты же не думаешь, – сказал я, запинаясь, – что мы должны позволить ему сделать еще одну попытку, с его собственной летучей мыши. Я слышал, ему уже за восемьдесят...’

Т.Л. немного подул в трубку и покачал головой. Он медленно сказал: ‘Мы не можем этого сделать. Мы не можем этого сделать… . Вы знаете, я не был неправ с самого начала. Там что-то было, крошечное зернышко. Кто-нибудь мог бы это опубликовать. Пусть он получит это удовольствие, прежде чем умрет. ’

‘Хорошо", – сказал я.

Мистер Олифант жил в особняках Фицморис, Фицморис Кресент, Баронс-Корт. Я позвонил ему в тот же день и выехал на следующий.

Особняки Фицмориса оказались огромным украшенным эдвардианским зданием из красновато-оранжевого камня. Я очень медленно поднялся на второй этаж в маленьком темном лифте с очень сложным расположением складных дверей. На лестничной площадке не было окна, и свет не горел. Я пошарил вокруг в поисках номера 62а.

Две полупинтовые бутылки молока стояли за дверью, а утренняя газета все еще была засунута в почтовый ящик. Я позвонил в звонок, и через минуту или две мне пришлось сделать это снова.

Вскоре внутри послышалось шарканье. Я собрался с духом, когда дверь открылась. Оттуда выглянул высокий, худой, сгорбленный мужчина в халате.

– Это мистер Дэвидсон? – спросил я’

‘Это верно’.

‘Входите. Надеюсь, вам не пришлось долго ждать. Я задремал.’

Я протянула руку, но он, казалось, не видел этого. Он потянулся мимо меня за молоком и газетой. Внутри стоял специфический запах, запах стариков, которые живут в тесноте.

Он закрыл за мной дверь. ‘В последнее время я не очень хорошо себя чувствую. Я немного вздремнул.’

‘ Извините, что побеспокоил вас.

‘ Ни капельки. Ни в малейшей степени. Вот здесь. Я с нетерпением ждал этого. Я не знаю, как случилось, что я так ушел. ’

При свете можно было разглядеть, что мистер Олифант был исключительно чумазым. Он выглядел больным и неопрятным. Его лицо было невероятно длинным и худым, как у борзой, и в данный момент очень нуждалось в бритье. Он поставил молоко и газету на стол, плотнее запахнул свой халат из серой материи и пригладил редкие волосы.

‘Мне жаль, что тебе приходится находить меня в таком состоянии. Я хотел немного прибраться, – сказал он, оглядывая ужасный беспорядок из одежды, постельного белья и старой еды. Казалось, мы были в его спальне. ‘Я подумал, что просто отдохну минуту или две после обеда. Я не спал прошлой ночью.’

‘Мне жаль это слышать’, – сказал я несколько гнусаво, потому что я пытался дышать через рот в ужасающей вони в комнате. ‘В чем проблема?’

‘ Бронхиальная. Я получаю ее каждый год примерно в это время. Знаете, трудно дышать, – сказал он, постукивая себя по горлу.

Его дыхание, казалось, немного свистело. В его голосе был слабый, мягкий намек на Ирландию. Я сказал: ‘Если вы хотите отложить это на другой день, мистер Олифант, нам есть о чем поговорить’.

‘Нет, нет. Я бы и слышать об этом не хотел, мой дорогой друг. Я только сожалею обо всем этом. Позволь мне кое-что тебе подарить. Что я могу тебе предложить? Мы не пожали друг другу руки или что-то в этом роде... – сказал он, смущенно протягивая свою собственную костлявую и отнюдь не чистую руку.

Я пожал ее. Я отказался от угощения. Он придвинул пару стульев к электрическому камину, и мы начали разговаривать.

В конце концов, говорить было не о чем. Ибо, несмотря на свой очевидный маразм, мистер Олифант держал свои мозги в очень хорошем состоянии: он вкратце изложил ситуацию и сразу же со старомодной и, возможно, расовой вежливостью начал облегчать ее для меня.

‘Ваш мистер Линкс – человек энтузиазма’, – сказал он. ‘Мне нравится это в мужчинах. Он прислал мне великолепное письмо, когда я только закончил книгу. Мне жаль, что он не в восторге от этой версии. ’

‘ Да. Что ж. Это одна из вещей ...

‘О, не то чтобы я его виню. Я сам не мог прийти в восторг от этого. Я сожалею о студентах-естествоиспытателях. Я вставил этот материал, чтобы попытаться расширить его… . Но, знаете, первая версия была неплохой, и он заметил это. Я не думал, что кто-нибудь согласится. Это был не обычный перевод на латиницу. Просто из интереса, мистер Дэвидсон, почему он так заинтересовался?’

Я сказал, немного запаниковав, потому что как раз в тот момент я забыл: "Почему, потому что он оценил основную идею – идею о том, что мертвый язык становится, как бы это сказать ...’

Мистер Олифант мягко объяснил мне, что я должен сказать. ‘Своего рода умственная дисциплина для взрослых...?’

«Совершенно верно», – сказал я и с благодарностью остановился на этом типе дисциплины.

‘ Да, ’ сказал мистер Олифант. "Я спрашиваю, потому что, естественно, после жизни, проведенной с латинскими трудами того или иного рода, я не припомню, чтобы когда-либо видел ваш отпечаток на одном из них. Это все из–за Дорис Маркс – кстати, как поживает эта милая девушка?

‘ Прекрасно. Прекрасно. Она передает вам свои теплые пожелания. Это подводит нас к сути, мистер Олифант. Это факт, что мы не публикуем работы на латыни. На самом деле это вообще не наша территория. То, что сейчас чувствует мистер Линкс – то, что чувствуем все мы, – сказал я с острым смущением и продолжил рассказывать ему.

Старик сидел и тяжело дышал.

‘Мы хотели бы оказать вам любую помощь в этом – секретарскую, техническую, все, что вам может понадобиться. За последние несколько лет в сфере образования произошло много изменений – изменений, о которых вы, возможно, не знаете, – но у меня нет ни малейшего сомнения ...

‘ Да. ДА. Это необычайно любезно с вашей стороны. Я очень благодарен. Я действительно счастлив, ’ сказал он, улыбаясь мне. ‘Я подумаю об этом очень серьезно. Но я сомневаюсь, что смогу выполнить какую-либо работу этой зимой. Я собираюсь отдохнуть этой зимой. Я посмотрю на нее снова весной. И все же, – сказал он, смеясь, – у меня такое чувство, что я, возможно, слишком старая собака, чтобы учиться новым трюкам. Если бы у меня были мои собственные зубы, я бы сказал, что я стал слишком длинным ...

Он остановился. Выражение его лица изменилось. Он начал кашлять. Это был самый необычный кашель, который я когда-либо слышал в своей жизни, и на мгновение я не мог поверить, что он исходит от него. Это звучало как сигнал клаксона, и по тому, как он подпрыгивал на стуле, как будто он включал и выключал его.

Я встревоженно встал и похлопал его по спине. Вскоре он начал махать руками в сторону кровати, и я огляделся и увидел бутылки на его прикроватном столике и принес их все ему ложкой. Он указал на одну дрожащей рукой, и я откупорил ее, налил ему ложку – и еще одну для ковра, от волнения – и отправил ему в рот. На мгновение ему удалось взять себя в руки, и вскоре он начал молча указывать под кровать.

С некоторым ужасом я опустился на колени и пошарил там. Там была пластиковая миска, накрытая тканью. Я достал ее и отдал ему – должен признать, все еще в тряпочке, – а он открыл ее и сплюнул.

‘Я очень сожалею об этом’, – сказал он слабым голосом через несколько минут. ‘Мне не следовало смеяться. Нет, оставь это. Оставь это здесь. Возможно, она мне снова понадобится.’

"Могу ли я что-нибудь для вас сделать?’

‘ Ничего. Кто-то придет ко мне позже с некоторыми вещами, которые мне нужны. Пожалуйста, не волнуйся. Садись. Она отцветает довольно скоро.’

Я сел, очень осторожно.

‘Знаете, я думаю, поразмыслив, – сказал он наконец, как будто думал об этом все время, – что я не воспользуюсь вашим очень любезным предложением. Я оставлю спящих собак лежать. В конце концов, в моем возрасте... – сказал он, начиная опасно улыбаться.

«Я уверен, что ты примешь другое решение, когда подумаешь об этом», – сказал я, нервно наблюдая за ним. ‘Возможно, вы позволите мне прийти и поговорить с вами об этом снова через несколько недель’.

‘Конечно, мой дорогой друг. Это очень любезно с вашей стороны. Но я не думаю, что ты заставишь меня передумать. Видите ли, вы сами не захотите публиковать эту книгу – по причинам, которые я вполне понимаю, – и это скорее лишит ее позолоты для меня. Я открою тебе секрет, – сказал он, и его улыбка стала немного застенчивой. ‘Я начал эту книгу из тщеславия’.

‘ Тщеславие, мистер Олифант?

‘Тщеславие. Я встретил Дорис – мисс Маркс – на школьной вечеринке и по какой-то причине сказал ей, что пишу это. На самом деле, я не был. Это пришло мне в голову как раз в тот момент. Наверное, я хотел произвести на нее впечатление. Живя в одиночестве, язык имеет тенденцию убегать в компании… . Я хотел рассказать ей, когда книга будет опубликована, как она вдохновила ее ... . Ну, это не очень серьезная потеря.’

‘Нет никаких причин, по которым это вообще должно быть потерей’.

На самом деле он не обращал на меня внимания. Он все еще смотрел на меня и улыбался, но его улыбка стала какой–то ... хитрой. Его язык прошелся по губам.

‘Я ожидаю, что вы бы гораздо скорее опубликовали работы на живом языке", – сказал он.

‘ Что ж, это наше дело, мистер Олифант.

«Я ожидаю, что вы бы гораздо скорее опубликовали историю, подобную истории Хьюстона», – сказал он тем же тоном.

Я не понимал, о чем он говорит. Казалось, он вообще не разговаривал со мной.

Он встал и начал рыться в постели. Две блестящие красные тетради были спрятаны в гагачьем одеяле, и еще две были под подушкой.

‘Я только что перечитал ее’, – сказал он. ‘Несколько лет назад у меня была идея написать ее самому, но я был занят своим латинским ридером. Я сомневаюсь, что когда-нибудь сделаю это сейчас. Не хотите ли прочесть ее?’

‘Что это?’

‘Это рассказ Хьюстона о том, что случилось с ним в Тибете’.

Он протягивал мне тетради, и я взял их, слова мистера Теодора Линкса зловеще звенели в моих ушах. ‘Доброта не поможет ни автору, ни издателю. Это может быть очень жестоко .’

Я сказал: ‘Знаете, я не уверен, что это вообще наш тип вещей, мистер Олифант. Мы очень мало путешествуем.’

‘Я бы не назвал это рассказом путешественника’, – сказал он. ‘Я не знаю, как бы я это назвал. Это, конечно, очень странно.’

Листая, я ломал голову, пытаясь сообразить, кто такой таинственный Хьюстон. Из разлинованных строк до меня доносились фразы, написанные тем, что подозрительно напоминало аккуратный почерк самого мистера Олифанта.

‘... ночлежка, похожая на огромные катакомбы, огромная скала с маленькими каменными комнатами, мерцающими в свете масляных ламп ...’

... просто снял всю свою одежду и драгоценности и отдал их... .’

... весь день держался в стороне и поехал на велосипеде в Канченджангу ...’

... в Дарджилинге в камере хранения, где, насколько мне известно...’

... так сильно избит, что я знал, что я калека, но я должен был ... ’

Я сказал: "Мистер Олифант, не могли бы вы просто освежить меня в памяти – кем на самом деле был Хьюстон?’

‘Он мой очень близкий друг. Мы преподавали в одной школе.’

‘Он отправился в Тибет на – я прав? – велосипед?’

‘ Да. Что ж. В основном, ’ сказал мистер Олифант.

‘Интересно, почему об этом ничего не опубликовано’.

Мистер Олифант предложил несколько возможных причин этого упущения. Он наблюдал за тем, как они действуют на меня, все еще довольно хитро улыбаясь.

«Я думал, тебе понравится», – сказал он.

‘Это, безусловно, звучит как замечательная история’.

‘Более возбуждающая, чем, скажем, в Древнем Риме’.

‘Что ж. Разные.’

‘Да’, – сказал он, наслаждаясь собой. ‘Да, я думал, ты разделишь эту точку зрения’.

‘Кто это написал?’

‘Я так и сделал", – сказал мистер Олифант. ‘Он продиктовал это мне. Он, конечно, тогда еще не научился пользоваться левой рукой. ’

‘ Я понимаю.

‘Но с публикацией не возникло бы никаких трудностей. Он подарил мне ее. Если вам интересно.’

Я осторожно сказал: ‘Мы могли бы быть. Где сейчас мистер Хьюстон?’

‘ Он на Барбадосе.

‘ Ты поддерживаешь с ним связь, не так ли?

‘О, да. Это его квартира. Он все еще платит за квартиру. Я ездил повидаться с ним несколько лет назад – три года назад. Тогда он был на Ямайке. У меня только что был очередной приступ бронхита, и он пригласил меня на свидание за свой счет… . Конечно, сейчас он очень богатый человек.’

‘Это он?’

‘О, да. Он покинул Тибет примерно с полумиллионом фунтов. Я думаю, он мог бы получить гораздо больше, если бы был в состоянии нести это. Он знает, где остальное.’

«Понятно», – снова сказал я.

Конечно, я этого не делал. Но в настоящее время, как объяснил далее мистер Олифант, несколько пунктов, похоже, встали на свои места. Сейчас легче вспомнить, чем описывать сухой вкус его манеры – возможно, если читатель представит безбородую версию Бернарда Шоу, сидящего в халате из серой материи у электрического камина темнеющим октябрьским днем, он окажется где-то рядом с этим – когда он вспоминал эти вещи. Но даже в отражении его вкус странный. Мистер Олифант, я полагаю, до того времени вел достаточно безупречную жизнь, целомудренную, цивилизованную, вполне законную; во всяком случае, далекую от грабежей и убийств, абортов и священной проституции. Возможно, он сталкивался с худшим в своих классических чтениях; возможно, его просто позабавило, что я нашел эту историю живой, а его любимые произведения мертвыми. Или, возможно, была совсем другая причина. С тех пор я часто думал об этом.

Должно быть, было чуть больше четырех, когда я приехал, и было уже около шести, когда я уходил. Между ними у мистера Олифанта случился еще один приступ кашля.

Я сказал с тревогой: "Вы совершенно уверены, что к вам кто-то придет? Я мог бы очень легко ...

‘ Вовсе нет. Уверяю вас… . ’ слабо произнес он.

‘Что ж. Тогда я вас покину.’

‘ Да. ДА. Просто возьми первые две тетради, хорошо? Я хочу прочитать другие. И приходите снова.’

‘ Конечно. Я бы хотел.’

На самом деле он больше не хотел говорить, но перед самым уходом я почувствовал себя вынужденным задать еще один вопрос.

Я сказал: ‘Мистер Олифант, я полагаю, он, Хьюстон, сам никогда не верил ни во что из этого бизнеса, не так ли – сверхъестественный бизнес?’

Он закрыл глаза, но снова открыл их, очень бледно–голубые и почему-то – как это описать? – опять лукавит.

‘О, нет. Нет, он в это не верил. По крайней мере, я так не думаю. Знаете, он очень заурядный парень. Очень обычная... Хотя странно, как она появилась, не так ли?’

«Очень», – сказал я.

В последующие недели я еще несколько раз навещал мистера Олифанта – о чем будет рассказано в соответствующем месте, – а также некоторых других людей. Но только в мае следующего года, после того, как прошло много времени, мы заказали у профессора Феликса Бургес-Валлерена с факультета востоковедения Сорбонны его отчет о значении 1949-51 годов в тибетских делах.

Поскольку этот отчет также следует считать неотъемлемой частью предыстории, я привожу его, однако, не в хронологическом порядке, а здесь.

*

ПРОФ. Ф. БУРГЕС-ВАЛЛЕРЕН (Сокращенно.) … 1949 год, соответствующий году Земного Быка в его Шестнадцатом цикле, был для Тибета годом давно предсказанных дурных предзнаменований. События, связанные с ней, действительно предсказывались более двух с половиной столетий; в последнее время с такой проработкой деталей, что четыре крупнейших монастыря всерьез выступили за изменение календаря в попытке предотвратить их.

Тибетский календарь, заимствованный из индийского и китайского, основан на сочетании элементов и животных для обозначения отдельных лет. Таким образом, 1948 год был Земной Мышью, 1949 год – Земным Быком, 1950 год – Железным Тигром и 1951 год – Железным Зайцем. Существует пять элементов (земля, железо, вода, дерево, огонь) и двенадцать животных (заяц, дракон, змея, лошадь, овца, обезьяна, птица, собака, свинья, мышь, бык, тигр). Каждый элемент появляется в последовательности дважды, сначала для обозначения «мужского» года, а затем ‘женского’. Календарь совершает полный цикл каждые шестьдесят лет.