Текст книги "Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма"

Автор книги: Ларисса Андерсен

Посвящается Ирине Лесной

 
Вопреки гримасам быта
Дружба детства не забыта.
И порой во сне нет-нет
Вдруг забрезжит нежный свет.
Да и днем в нежданный час
Память вдруг ласкает нас.
 
 
Вот когда-то на вокзале
Мы подружку провожали,
Паровоз набрался сил,
зашипел, заголосил…
На подножке ты стояла
И платочком нам махала,
Но не думалось тогда,
Что прощанье навсегда.
Мы б ушли без проволочек,
Если бы не твой платочек,
Он от ветра, что ли, вдруг
Взял и вырвался из рук.
Полетел, как мотылек,
Покружился и залег
Возле нас, у самых ног.
Поезд скрылся, мы стояли
И еще чего-то ждали,
Глядя на последний след
Улетевших в Лету лет.
 
 
Нас по миру раскидало,
И в живых осталось мало.
Твой платочек, память детства.
Перешел в мое наследство.
Он лежит в твоем письме,
Адресованном не мне.
 

 
В этом старом доме
Так скрипят полы…
В этом старом доме
Так темны углы…
Так шуршит и шепчет
Ночью тишина…
В этом старом доме
Я живу одна.
 

 
Я, кажется, носом клюю над альбомом
Своих фотографий. А так берегла!
Куда ж их девать? Разослать по знакомым?
Пусть вспомнят: такая жила да была…
И будут валяться застывшие «миги»,
Пока молодые не вычистят дом,
Чтоб новые вещи, и новые книги,
И новые фото расставить кругом.
Знакомая мамы… А около – папа,
А шляпка-то, шляпка! Комичный наряд,
Такие носили лет сорок назад.
И все эти даты, событья, этапы,
А с ними же платья, прически и шляпы —
В камин полетят.
 

 
Ошметки всех трудов бесплодных
Смотай в клубок и замолчи.
Лишь ветер, словно пес голодный,
Скулит в ночи.
 

Памяти Георгий Гранина

 
Я отсюда уйду навсегда,
За собой не оставив следа,
Ни в родимой земле… и нигде,
Только всплеск да круги по воде.
Я плясала, писала стихи.
Я грешила, прощала грехи.
Я жалела людей и зверей,
Даже, может быть, стала добрей.
Я бродила весною по лугу,
Обнимала деревья в снегу,
Повидала чужие моря,
И поплакала – зря и не зря.
Но река не направится вспять —
Я, поплакав, смеялась опять.
За моря, за леса, за поля
Я тебе благодарна, земля.
И за радость житейских утех,
За друзей, за пирушки, за смех…
И за ту тишину, ту печаль,
Что зовет в необъятную даль.
Только вот: я о ком-то забыла,
Не прислушалась, мимо прошла,
Осени же, Пресветлая Сила,
Тех, кого я так плохо любила…
 

 
Нет, бояться не надо, не надо,
Ведь защитою служит любовь.
Мимо страха, чистилища, ада
Ты войдешь в необъятную новь.
Ясный месяц осветит дорогу,
Бросишь тяжесть и так, налегке,
Ты пойдешь к неизвестному Богу –
Так, как ходят купаться к реке.
 

Г.Г.

 
Короче дни. И жизнь короче,
Нет больше никаких «потом»…
И дождь занудливо бормочет,
И я одна… с моим котом.
И вновь передо мной былое,
Все, что я сделала «не так»…
А время безучастно злое
Сверлит свое – тик-так, тик-так…
Кому нужны мои тревоги,
Мои ошибки и грехи?
Тут, на земле, святые строги,
А в небе ангелы глухи.
Вот если б я могла слезами
Тебя вернуть, тебе помочь —
То я бы плакала годами,
Как в ту злопамятную ночь.
 

 
Жизнь, и город, и дом, и родные —
Все дороже, прощаясь навек…
Помнят лишь старики да больные,
Что здоровый забыл человек.
Говорили о страшной могиле,
О недвижности каменных плит.
О конце. И еще говорили,
Что душа перед смертью болит.
Нет, душа перед смертью крылата —
Вся томление, трепет, полет…
Словно парус, который вот-вот
Встрепенется, вздохнет и куда-то
Уплывет, уплывет, уплывет…
 

Посвящается Т.К.

 
На французском старом чердаке,
В оплетенном паутиной сундуке,
Пролежав в забвенье много лет,
Вышли русские стихи на Божий свет.
О труде напрасном сожалея,
Из России прилетела фея,
Палочкой волшебною взмахнула,
Весь сундук вверх дном перевернула,
Все, что нужно было ей, нашла,
И, смахнув небрежно пыль с крыла,
Ленточкой пакетик обвязала,
И сама тащила до вокзала.
А потом, сказав «адье» французам,
Села в самолете в уголок
(С явным перевесом груза)
И спокойно полетела на восток.
 
 
Может быть, стишки увидят свет?
Может быть… А может быть, и нет.
 

 
Мы смеемся, хотя и плачем,
Рай-то заперт, другого нет.
«А могло бы быть все иначе», —
Протестуя, сказал поэт.
Так и умер, устав томиться.
Он не мог воплотить мечты.
А вокруг щебетали птицы
И бездумно цвели цветы.
Просто так, от земного счастья,
Здесь, сегодня дышать и жить,
Забывая про все ненастья,
Те, что были и могут быть.
 

 
Как ласточка лето мелькнуло – и вот
Осенние листья ведут хоровод.
А ты говорил: – Не горюй, подожди,
Закончатся холод, ветра и дожди,
И мы погуляем по вешним лугам,
Дадим поразмяться застывшим ногам. —
Мы только мечтали. А время ушло,
И лето охапкой на юг унесло.
Теперь паутинки прикажете вить?
Последнее солнце, как рыбу, ловить?
 

 
Я едва пробираюсь тропинкою узкой
Меж полями пшеницы, пшеницы французской.
Как в России, синеют, смеясь, васильки,
Васильки васильками – друзья далеки!
Если правда, что можно летать после смерти,
Просто так – обо всем позаботятся черти:
Ни билетов, ни виз – то куда бы сперва?
Закружится, боюсь, у чертей голова.
Так друзей разметало по белому свету,
Что бумаги не хватит заполнить анкету!
На Харбин? На Шанхай? На Мадрас? На Джибути?
На Сайгон, на Таити? Москву не забудьте!
Тель-Авив, Парагвай, Сан-Франциско, Канаду,
Сидней, Рио, Гонконг… И Варшаву мне надо.
И еще… Соловки, Колыму, Магадан…
На метле? Я готова. Тащи чемодан!
 

 
Ты не слышишь жизни и не видишь,
Да открой же уши и глаза!
Резво дождик топчется по крыше,
В небе собирается гроза.
Посвежели и так пахнут травы,
Птицы прячутся, и гром гремит.
Как все это, не пойму я, право, –
Ничего тебе не говорит?..
 

 
Вот и я стою у порога,
Истекает мне данный срок,
Я надеюсь найти дорогу
На скрещенье твоих дорог.
Чтобы легкой, бесплотной тенью
Я к тебе подойти смогла,
Попросить у тебя прощенья:
Не сумела спасти от Зла.
И припомнить о повороте,
Где прощались глаза в глаза:
– Ничего не имеешь «против»?
– Ничего не имею «за».
 

 
Я буду умирать, не споря,
Где и как надо хоронить,
Но жаль, что вдалеке от моря
Прервется жизненная нить.
По имени «морская птица»,
Я лишь во сне летать могу,
А хорошо бы очутиться
На том знакомом берегу.
Быть может, та скала большая,
Маяк с проломленной стеной
Стоят, как прежде, не мешая
Индустриальности земной.
И, примирившись с той стеною,
Вдали от пляжей и дорог,
Играет, как играл со мною,
Дальневосточный ветерок.
Там волны шепчутся смиренно
О чем-то мудром и простом.
И меднокудрая сирена
Лукаво шелестит хвостом.
Ведь море было первой сказкой,
И навсегда остался след,
Меня прозвали «водолазкой»,
Когда мне было восемь лет.
Вот там бы слечь под крики чаек,
Узнав далекий детский рай,
Последним вздохом облегчая
Уход в потусторонний край.
Меня бы волны покачали,
Препровождая на тот свет,
Где нет ни скорби, ни печали,
Но, может быть, и моря нет.
 

 
На том берегу – хуторок на поляне
И дедушкин тополь пред ним на посту…
Я помню, я вижу сквозь – слезы, в тумане,
Но всё ж я ушла и стою на мосту.
А мост этот шаток, а мост этот зыбок –
От берега деда на берег иной.
Там встретят меня без цветов, без улыбок
И молча ворота захлопнут за мной.
Там дрогнут и хмурятся темные ели,
И, ежась от ветра, мигает звезда…
Там стынут улыбки и стонут метели,
Нет, я не дойду, не дойду никогда!
Я буду стоять, озираясь с тоскою,
На сторону эту, на сторону ту…
Над пастью обрыва с проклятой рекою.
Одна. На мосту.
 

ДРУГИЕ БЕРЕГА. ИЗ ВОСПОМИНАНИЙ.

ЗАМЕТКИ НА ПОЛЯХ

Моя родословная сшита из разных «кусочков». Во всяком случае, с тех пор как мой прадед Якуб Андерсен прибыл в Россию, по-видимому, из Скандинавии. О нем известно немного: Якуб и его жена умерли, скорее всего, во время эпидемии холеры. Уцелел только их сын – Михаил. Он был очень маленький, чтобы интересоваться своим происхождением. Добрые люди позаботились о сироте, отдали в кадетский корпус, перевели в православную веру и женили на русской девушке. Ольга Романова была дочерью лесничего из Полесья. Впрочем, как мне помнится, она говорила еще на каком-то языке, кажется по-литовски…

Луцк, Минск, Каменец-Подольск – я наслышана об этих местах, о них вспоминал мой папа – Николай Михайлович Андерсен. Он родился в 1878 году, в семье всего было шесть детей. Папа, как и его отец, тоже учился в кадетском корпусе в Полтаве. Известно, что дедушка Михаил Яковлевич (так он писал в документах свое отчество) дослужился до чина генерала. Был головой города Пружаны в Белоруссии. За особые заслуги перед Отечеством (история умалчивает, какие именно), он был пожалован титулом русского дворянина.

Мой отец женился на польке – Евгении Иосифовне Кондратской, католичке восточного обряда, дочери разоренного мелкого помещика, который жил вместе с семьей под Одессой. Она была на год его младше.

В 1967 году я сидела на ступеньках знаменитой Потемкинской лестницы и размышляла: отчего это, только когда почти никого из близких уже нет, мы начинаем так нежно относиться к их бесследно ушедшему прошлому…

Мы играем «в зебры», и как это изумительно радостно! Почему именно «в зебры» – не знаю. Настоящих зебр из нас никто не видел, разве только на картинке, и новое слово сразу понравилось. И запомнилось на всю жизнь. Так было сладко прятаться в пахучих зарослях бурьяна и вдруг выскакивать из зеленой «засады». Прятаться и… выскакивать, прятаться и… выскакивать – больше ничего не было в этой игре. Но была радость! И потом слезы: дело происходило в гостях, и новое кружевное платье «зебры» оказалось все в зеленых пятнах…

В детстве особенно трудно бороться и с печалью, и с радостью. Печалятся или радуются все клеточки нового тела, попробуй-ка останови их вовремя… А еще труднее, когда дело приходится иметь со снами…

И только одно помогало мне здесь – рождественская открытка. Я смотрела на нее долго-долго перед тем, как заснуть, и засыпала спокойно, без страха. На открытке над покрытой снегом землей с домиками и холмами летел ангел и играл на золотой трубе. И сам он был в золотых блестках – нарядный рождественский ангел. Но дело было даже не в ангеле. Дело было в том, что он летел по синему небу. Синему, как сапфир. Синему, как глубокая радость. Синему, как все, что где-то, может быть, и есть, но к чему не можешь добраться… А если даже доберешься, дотронешься, как я дотрагивалась детским пальчиком до глянцевой блестящей поверхности открытки, то это оказывалось уже совсем не то, что там, в глубине…

Классная комната… Весна… На стекле жужжит муха. Радостно смотреть на нее. Почему она не понимает, что форточка открыта? Весна. А за окном тянется затейливая и простая, грустная и спокойная китайская дудочная песенка. Это слепой китаец и мальчик-поводырь. Песенка без начала и без конца…

Детям трудно слушать, учителю трудно говорить. Видна улица. На другой стороне, как упавшее солнце, сверкает, лучится стеклянный осколок.

Таня пишет письмо Косте.

«Милый, милый Костя! Ничего, что учитель держал тебя в углу и что тебя хотят исключить из гимназии. Это совсем не главное… Я все равно люблю тебя. Я всегда буду любить тебя, даже когда ты совсем плохой и дурак. Но я так хотела бы, Костя, так хотела, чтобы ты был хорошим.

С учителем ты поступил плохо, но дело даже не в нем, а в том, что твоя мама будет плакать. И потом ты не прав по отношению к котенку. Ведь ты его не захотел взять только потому, что он простой и некрасивый и у него такой хвост маленький. Но это ничего, что он не махровый – у него может быть хорошая душа.

Я знаю, ты сейчас опять скажешь: “Где душа? Есть печень, есть голова, есть сердце, а где душа?”

Но как бы я любила тебя, если б у меня не было души?»…

После экзамена

 
Так славно нам бежать вдвоем,
При смехе пар лучист и зыбок.
А небо, словно водоем
Неисчерпаемых улыбок.
Звенящий смех, звучащий снег,
Хрустальный хруст зеркальных льдинок…
И вот с морозом, покраснев,
Мой нос вступает в поединок.
От слез пустилось солнце в пляс,
И на ветру наш голос ломок,
Сегодня больше нам не даст
Судьба задач-головоломок.
Экзамен, страхи… как во сне,
На нас победно пляшут ранцы,
И нам смешнее и смешней
От их ритмического танца.
Шершавым шарканьем подошв.
Катаясь, гладим тротуары.
Смешно, мой нос на мак похож
И на сову твой капор старый.
За нами молния и гром
И Марь Иванна в черном платье,
А впереди – наш дом, и в нем
Тепла раскрытые объятья.
– Скорее! – молит пасть носка,
И, в дрожь вгоняя мостик шаткий,
Мы барабаним по доскам,
Как две подкованных лошадки.
Крыльцо. Стучим, кричим, звоним.
И ждем. Молчит наш дом упорно.
Надеждой теплою над ним
Дымок, витающий упорно.
Но вот залаял черный Винг…
– Ну как? – Ответ на наших лицах.
И нам в награду Метерлинк
С таинственною «Синей птицей».
И тут прорезывает тишь
Литературный поединок:
Ты, белобрысая, твердишь,
Что Метерлинк любил блондинок.
Что остается мне сказать,
Я говорю, тая презренье
– А Пушкин – синие глаза
Воспел в своих стихотвореньях.
 

Этот вопрос задается людьми, которые не пишут или делают первые попытки писать. При этом непременно прибавляется: «Ведь правда, вы пишете только по вдохновению и только о том, что вы пережили? Тогда стихи получаются от души».

Я говорю: «Угу…» И все остаются довольны.

Как же я пишу стихи?

Как сейчас помню, все началось в классе, во время уроков. Первым побуждением к моему стихотворному творчеству была дикая скука. И отсутствие всякой возможности просто встать, уйти, побегать и не слушать, о чем целый час гнусавит учитель географии. Так появился первый перл.

 
Индус с поникшей головою
Стоял у каменной стены,
Смотрел он, глядя исподлобья,
На догоравшие огни.
 

Так как было совершенно неизвестно происхождение огней, за этим последовало описание пожара в Бомбее. Почему я решила сжечь Бомбей и чем этот город был замечателен, кроме поникшего индуса, оставалось тайной, но эти два слова – «индус» и «Бомбей» – казались красивыми и волновали меня искренне. Мне было жаль индуса до слез – вот вам и вдохновение, и пережитое. Правда, если бы вдохновение явилось ко мне во время переменки, я бы предложила ему вооружиться бумагой и карандашом, а сама играла бы в прятки, и не случилось бы никакого пожара в Бомбее, который, как ни странно, все-таки повлиял на мою жизнь

Привычка увиливать от скучных обязанностей, смотреть невидящими глазами и слушать неслышащими ушами осталась на многие годы. Чем чаще я таким образом отрывалась от реальности, тем реальнее становился возникающий из ниоткуда мир. Какое-нибудь понравившееся слово, звук, цвет… и воображение внезапно отрывается от настоящего и уплывает в далекие страны, словно сказочная Дюймовочка на листе водяной лилии. Беда только в том, что при этом я не беру в руки ни бумаги, ни карандаша, а просто сижу сомнамбулой среди нормальных людей, зачарованная голосами «извне», и жду, пока мое состояние не растает в воздухе.

Болезнь, скучная служба – все это более всего способствовало приходу так называемого вдохновения. Если бы меня посадили в тюрьму, смею утверждать, вдохновения бы было хоть отбавляй.

Дерево… Большое и нахмуренное… Спокойное, как мудрец, которому уже ничего не надо. Дышит, стоит… И совсем не думает. Ему и не надо думать. Оно просто знает, что надо только одно: Быть.

Оно даже не знает этого. Ему и не надо знать… А может быть, когда-то знало, узнавало, думало… Как знать, насколько долог был день, когда Бог создал растительный мир и еще не задумал создать человека?.. А теперь вот забыло.

Это его последняя мудрость.

Мало ли чему может научить дерево…

По корявым ветвям, по раскрывшимся почкам бродит смутный, дрожащий, незримый трепет… Или это свет лучится в моих ресницах?..

Дерево слушает, о чем говорит ему земля. Сотнями тоненьких веточек оно впивается в весеннее небо – синее, густое, словно все состоящее из мерцающих светлячков. Или это свет утомляет глаза?

Не надо думать. Только не надо думать. Надо опустить руки, откинуть голову и слушать, – тихонько слушать, как вливается свет сквозь закрытые веки, сквозь кожу… Может быть, просидеть так всю жизнь?..

Мало ли чему может научить дерево…

Радостным взлетом, разбив тишину на мелкие брызги, ринулись в небо голуби. На солнце их крылья почти сверкают.

Внизу, по земле проходит девушка. На ней короткая юбка, и движения ног ее так легки… Так ходят девушки по весенней земле.

Вот я залезу на дерево и крикну:

– Эй, вы, там, марсияне и селениты! Спускайтесь к нам и взгляните, как ходят девушки на нашей Земле.

А вверху, в синеве, густой и тягучей, дремлют тяжелые, влажные, напоенные весной облака…

Так можно любить жизнь… Так можно радоваться жизни.

Может быть, это не счастье…

Но тогда и не нужно счастья.

А ведь тут всего-навсего – городской питомник. И даже это мудрое дерево когда-то было посажено так – нарочно. Вот колеблются в весеннем мареве тоненькие выстроенные в ряд стволы осинок. Маленькие пансионерки, идущие попарно… Они чинно стоят на пряменьких ножках, а зеленая вешняя кровь бродит по ветвям и просится…

Но где же девочка? Где девочка, с которой я пришла? Как мне трудно запомнить, что я не совсем одна на земле.

Вот она – красная кофточка на светлой полянке с тремя тополями. Коричневые чулки ступают по весенней земле. Она нагибается.

Что ищет девочка на весенней земле?.. Маленького счастья – фиалок?

А какая смешная. Куцее платьице, коричневые чулочки. Оказывается, девочки, ищущие фиалки, похожи на длинноногих птиц с короткими хвостиками.

Вот она возвращается. Фиолетовые счастьица дрожат в руках. Она садится рядом, и я вижу, что глаза ее тоскуют… В феврале на стемневших полях вот так же тоскуют сумерки…

И вдруг она говорит, совсем не улыбаясь:

– Расскажи мне что-нибудь о любви…

– О любви?.. Я расскажу тебе о том, что могут люди дать любви…

– Это длинная сказка?

– Нет, очень короткая. Жила одна девушка. Совсем не красивая и совсем не самая лучшая. Ей было все равно, как жить. Она думала: «Нет никого на свете, кто хотел бы, чтобы я была хорошая». И вот однажды один человек сказал ей: «Ты чиста. Ты прекрасна. Ты имеешь так много, что можешь радовать других. И я так хочу, чтобы ты была такою всегда…» И человек ушел.

– Но это не о любви?

– Ты ошибаешься. Если это не о любви, то надо ли – о любви?..

– И он увез ее с собой?

– Нет, он совсем не был принцем на белом коне. И он любил ее. Не для себя… Но дал ей то, чего не мог бы дать самый влюбленный…

…Мне было десять лет, когда я попросила: «Расскажите мне что-нибудь о любви». Быть может, тогда я впервые почувствовала, что в человеке есть что-то гораздо большее, чем то, чем он осужден быть…

И еще об одном я любила спрашивать: «Для чего мы живем?»

Эго спрашивалось всегда перед сном, и на это отвечалось: «Спи!»

Но пришел такой вечер, когда я не смогла спать.

Для чего мы живем?..

И, не дождавшись рассвета, выпрыгнула через окно в серозеленые влажные сумерки, и убежала в лес. По узкой тропинке – в сырую туманную темь. Лес… Лес… Мимо – маленькая березка, удивительно доброе существо. Мимо сердитый дуб. Я уже не играю с деревьями. Я ищу волшебное дерево, на котором висит ключ к неразгаданному. Быстрей, быстрей…

Мелкий бисер тумана повисает на прядях волос… Большая, настороженная тишина выходит ко мне из глубины леса. Я останавливаюсь. Тишина обступает меня, обступает вплотную… Дотрагивается до меня… Дышит…

Сейчас будет чудо!..

Тихий хруст – упала сухая ветка…

Тишина вздрогнула, заметалась. Мне показалось, что тишина зашумела.

На мокрой траве – маленькая длиннохвостая птичка. У нее умненькая головка, и она сбоку поглядывает на меня.

– Ты кто? – спрашиваю я.

Черненький глазок смотрит. Я делаю шаг вперед… Птичка вспархивает и садится немного дальше. Умненькая головка снова поворачивается ко мне.

Ты указываешь мне путь? – спрашиваю я и иду за ней все дальше и дальше. В сырую, пахнущую прелью темь.

Волшебное дерево?

Но разве не был сказкой мой путь в этом лесу, где все деревья оказались волшебными?

…Но куда же опять девалась красная кофточка?

Она снова ступает по теплой весенней земле, эта странная девочка в длинных коричневых чулочках. Она опять возвращается. В ее руках уже много, много фиалок, но глаза ее тоскуют по–прежнему…

Прохладной детской рукой, полной царапин и ссадин, она прикасается к моей.

– Для чего мы живем?

– Чтобы пройти по весенней земле и собрать много цветов.

– Но ведь это не цель?

– Нет? Но тогда и не надо цели…

НАС ПО МИРУ РАЗБРОСАЛО…

Мои родители и я приехали в Харбин из Владивостока. Это были двадцатые годы, когда русские в Харбине еще не потеряли своего бодрого и даже задорного настроения. Старались верить в будущее, а пока не унывать. Даже мода не оставила без внимания этот город. Это было время фокстрота, чарльстона, коротких платьев и короткой стрижки. Не для меня, конечно. У меня были две толстые косички, и готовилось гимназическое платье с высоким воротничком. Мои родители тоже не могли принять участие в знаменитом расцвете Харбина. Надо было искать где жить, где работать. Папа, военный человек, перепробовав все, что он не умел делать, устроился в Управление КВЖД (Китайско-Восточная железная дорога). И вместо каморок и общежитий мы переехали в маленький домик в большом саду на тенистой Садовой улице, где наконец-то получился некоторый уют, несмотря на пропажу во Владивостоке всех наших вещей, кроме, конечно, самовара – его мы привезли. Я уже достаточно выросла, чтобы утереть слезы по оставленной кукле, и не достаточно, чтобы сожалеть о мебели и украшениях. К тому же и до Харбина мы долго жили «на ящиках», и если мне чего-то не хватало, так это моря, той дикой бухты, у которой мы раньше жили. Мне даже казалось странным, что больше не надо никуда ехать.

Харбин – особенный город Эго сочетание провинциального уюта с культурными возможностями я оценила позднее, когда из него уехала. И не только потому, что там остались мое детство, ранняя юность. В Харбине действительно было все, что нужно для молодежи; спорт, купание, яхты, поездки на железнодорожные станции, ютившиеся среди зелени сопок с прозрачными речками и ручьями в долинах. Зимою – коньки, сани, салазки, переезды через реку по льду на специальных двухместных санках, которые китайцы отталкивали шестом. На другом берегу ждали маленькие теплые рестораны с пельменями или с пирожками

А университетские балы и маскарады! Совсем как в книжках о старой русской жизни. Но и не только забавы, и не только для молодежи, а еще опера, оперетта, драма, концерты, лекции, библиотеки, прекрасный оркестр летом в парке Железнодорожного собрания. А какие встречались люди! Профессора, писатели, художники, архитекторы – все ведь были выброшены событиями на тот же берег, что и мы. Мы не отдавали себе отчета, как нам повезло в культурном отношении. И все это было доступно, и все мы говорили по-русски, и все мы были равны. Вот именно там, в эмиграции, особенно среди молодежи в школах, в гимназиях, на спортивных площадках, бесклассовое общество получилось само собой. И мы могли учиться. Было у кого и чему, на все вкусы. Например, шитью – у соседки или древним премудростям инков – у соседа. Можно было окончить университет и получить диплом. Только вот Леночка закончила юридический, а работает кельнершей в ресторане, а Павлик теперь инженер, а продает билеты в автобусе «Чурин – Модягоу». Но это пока, может быть, устроится, а потом поедем в Россию. Все жили на «пока», особенно старшее поколение. Что-то должно же случиться, и тогда вернемся домой. А пока не так плохо, на хлеб насущный хватает. Служба заканчивается в два часа, можно отдохнуть, пойти в гости к знакомым или в кино, а то и просто уютно посидеть на скамейке возле «Чурина». Это был большой магазин, у которого в хорошие летние вечера разгуливала молодежь, а пожилые сидели на скамейке и посматривали, кто как одет, как себя ведет и вообще. Вот так и жили, прячась от большого и подчас угрожающего мира. Пока… А там – Бог даст.

На нашей мирной Садовой улице, действительно мирной, даже чьи-то коровы проходили утром и вечером мимо нашего сада. Говорили, что это бывший офицер завел молочную ферму и научил коров поворачиваться и равняться по команде. Так вот, на этой улице, только ближе к центру, находился ХСМЛ (Христианский союз молодых людей), где в свободные дни можно было заниматься спортом, а вечерами уютно сидеть в маленькой дружной компании с рукоделием и слушать чтение вслух. Это Алексей Алексеевич Ачаир (Грызов) [30]30
  Ачаир (наст. фам. Грызов) Алексей Алексеевич (5 сентября (по др. данным, августа) 1896, ст. Ачаир близ Омска – 16декабря I960, Новосибирск) – поэт. Общее образование получил в войсковом пансионе Сибирского казачьего войска. Окончил 1-й Сибирский императора Александра I кадетский корпус в Омске (1914). Учился в Петровско-Разумовской академии в Москве (1914-1917). Участник Гражданской войны. Совершил тяжелейший сибирский поход зимы 1920. Служил в Приморье в Гродековской группе войск (с 1921). Первое произведение опубликовал в 1918 г. в газете «Дело Сибири» (Омск), затем печатался в газетах «Наша заря», «Русский голос», «Копейка», «Вечер» и др. После выхода в отставку редактировал во Владивостоке (февраль-октябрь 1922) газету «Последние известия», орган сибирской областнической группы А.В. Сазонова. В 1922 прибыл в Харбин, где сразу стал заметной фигурой в литературных кругах. С 1923 – помощник секретаря Христианского союза молодых людей (ХСМЛ). Организовал при ХСМЛ кружок поэтов, известный как «Молодая Чураевка». Председатель издательской комиссии Общества кадетов в Харбине (1933). Издал несколько сб. стихов, среди них: «Первая» (1925). «Лаконизмы» (1937), «Полынь и солнце» (1938). Был арестован в 1945, депортирован в СССР, отбыл 10 лет в Красноярском исправительно-трудовом лагере (ИТЛ). После освобождения жил в Новосибирске, работал учителем пения в школе.


[Закрыть], бывший казак, поэт, служивший в ХСМЛ секретарем, привлекал «блуждающую» молодежь к свету «Зеленой лампы». После прочтения книги «Братья Чураевы» Гребенщикова [31]31
  Гребенщиков Георгий Дмитриевич (псевд.: Сибиряк; 23 марта (4 апреля) 1882. с. Николаевский Рудник. Томская губ. – 11 января 1964, Лейкленд. Флорида. США) – прозаик, драматург, публицист, переводчик. Первая публикация вышла в Семипалатинске (1906). Выпустил книгу »В просторах Сибири» (В 2 т. СПб., 1914). Отправился добровольцем на фронт. С остатками Белой армии эвакуировался из Крыма (1920). Жил в Париже, где познакомился с Н.К. Рерихом, выпустил собрание сочинений в 6 томах (1922-1923). Эмигрировал в США (1924). включился в работу друзей Музея Н.К. Рериха. В 1925-1926 в Нью-Йорке выходят первые 3 тома (из 12 задуманных) эпопеи «Чураевы». При жизни Гребенщикова вышли всего 7 томов этого знакового для автора произведения. В 1925 г. поселился в штате Коннектикут на р. Пампераг, где заложил русский скит. Свои идеи о Чураевке – трудовом и культурном центре – изложил в книге «Гонец. Письма с Памперага» (Нью-Йорк, 1928). Преподавал в колледже в г. Лейкленде.


[Закрыть](сибиряка, земляка Ачаира) кружок стал называться «Чураевкой». Он разрастался и превратился в настоящую и очень даже требовательную литературную студию. Раз в неделю здесь устраивались открытые вечера; чтение стихов, рояль, пение с эстрады в большом зале. И публика охотно наполняла его. Это был незабываемый мирок, счастливое убежище от тревог о будущем. Мы становились поэтами, писателями, художниками. Нас начали печатать. Нельзя сказать, чтобы стихи нашего кружка отражали окружающее: ни особенности нашего города, ни эмигрантской ностальгии в них почти не было. У нас не могло быть много воспоминаний. Мы жили «теперь» и писали о своих переживаниях и чувствах, которые, как и мы сами, росли и требовали выхода. И самые бурные из нас – изводились:

 
Над тобой расстилается небо весеннее,
Ты, наверное, ждал, а быть может, и ждешь,
Как сегодня, вчера, как и позавчера,
Что придет, налетит золотое спасение.
 

Так писал девятнадцатилетний Георгий Гранин (Сапрыкин) [32]32
  Гранин (др. псевд.: И. М-ов; наст. фам. Сапрыкин) Георгий Иванович (23 июля 1913, ст. Пограничная на КВЖД – 6 декабря 1934, Харбин) – поэт. В 1923 Гранин переехал с матерью в Харбин. Учился в гимназии им. А.С Пушкина, затем поступил в Харбинский политехнический институт, но бросил учебу на первом курсе. Был секретарем литературного объединения «Молодая Чураевка». Печатался в газете «Чураевка», журналах «Рубеж», «Парус». Писал прозу, начал роман «Небо». В «Молодой Чураевке» считался одним из подающих большие надежды. В 1933 примкнул к группе К.В. Родзаевского, стал работать в фашистской газете «Наш путь». В ночь на 6 декабря 1934 г. Г. Гранин и С. Сергин (Петров) покончили с собой в японском отеле «Нанкин» (Харбин).


[Закрыть]. Я всегда витала в облаках, не отдавая отчета зависимости от обстоятельств. Но ждала тоже какой-то счастливой перемены, утешаясь привычным, сказочным миром воображения. Одно из моих первых стихотворений, имевшее успех у публики, вероятно такой же мечтательной, как и я, могло быть написано какой-нибудь романтической девушкой из прошлого века в благополучном уединении дворянского поместья.

 
Месяц всплыл на небо, золотея,
Парус разворачивает свой.
Разговор таинственный затеял
Ветер с потемневшею листвой…
Ведь совсем недавно я мечтала:
Вот как будут яблони цвести,
Приподнимет мрачное забрало
Рыцарь Счастье на моем пути.
Говорят, что если ждать и верить,
То достигнешь. Вот и я ждала…
Сердце словно распахнуло двери,
В ожиданье ласки и тепла!
Все как прежде. Шевелятся тени,
Платье зря пошитое лежит.
Только май, верхушки яблонь вспенив,
Лепестками белыми кружит.
Месяц по стеклу оранжереи
Раздробил хрустальный образ свой,
Маленькие эльфы пляшут, рея
Над росистой, дымчатой травой…
Надо быть всегда и всем довольной:
Месяц – парус, небо – звездный пруд…
И никто не знает, как мне больно
Оттого, что яблони цветут.
 

Здесь, конечно, не обязательно видеть эмигрантскую трагедию. Может быть, просто девушку не пригласили на бал. Тоже обидно! Жажда перемены и разочарование свойственны юности вообще. И может быть, наши занятия поэзией и собственными мечтами и переживаниями вместе с радостью приносили боль. Вероятно, из-за несоответствия нашего беспомощного положения и тех прекрасных горизонтов, что нам приоткрывались, но были недостижимы, мы становились чувствительны и легко ранимы, теряли равновесие. Я думаю, правильно сказал Николай Петерец [33]33
  Петерец (псевд.: В. Строев. Аркадий. Аркадий Брянский. Протектор) Николай Владимирович (1907, Рим – 11 декабря 1944, Шанхай) – поэт. Муж Ю.В. Крузенштерн-Петерец. Подданный Чехословакии Участник младо-росского движения Принял советское гражданство, деятель Союза возвращенцев. Работал в газете «Родина», был секретарем редакции газеты «Новая жизнь», членом культурно-просветительской комиссии Клуба граждан СССР в Шанхае. Соавтор патриотического сборника «Стихи о Родине». Один из организаторов объединения «Пятница» (в конце 1943). Стихи опубликованы в сборнике «Остров».


[Закрыть], один из поэтов нашего кружка, что Гранина погубила поэзия. И недаром Валерий Перелешин [34]34
  Перелешин (наст. фам. Салатко-Петрище: псевд.: Монах. Герман. Аврелий. В. Каюрин. Ренэ. Сигма) Валерий Францевич (23 октября (по др. данным. 7 июля) 1913. Иркутск – 7 ноября 1992. Рио-де-Жанейро. Бразилия) – поэт. После Октябрьской революции мать, журналистка Евгения Александровна Сентянина, уехала с сыновьями в Харбин. Валерий Перелешин учился в Коммерческом училище в Харбине (1924), в гимназии Христианского союза молодых людей (1925-1929) и в Северо-Маньчжурском университете в Харбине (1933-1934). Посещал радиокурсы. Публиковал стихи в журнале «Рубеж» (с июня 1932) и в газете «Рупор» (с 1934). Член литературного объединения «Молодая Чураевка» (1932-1934). Член Общевоинского союза (1935). Окончил Юридический факультете (1935). Принял монашеский постриг (7 мая 1938). Переехал в Пекин и начал работать в российской духовной миссии. Уволился с должности настоятеля мужского монастыря в Трехречье в 1943. Жил в Шанхае (с 1943). После окончания войны с Японией работал переводчиком в шанхайском корпункте ТАСС. Эмигрировал в Бразилию (1953). В. Перелешин – автор 12 поэтических сборников, первый сборник стихов «В пути» вышел в 1937. Часть архива он передал в Амстердам, часть – в Музей русской культуры в Сан-Франциско, оставшаяся часть после смерти перевезена в Москву.


[Закрыть], более всех нас преуспевший на поэтическом поприще, напомнил мне фразу, сказанную мной когда-то: «Больно ранит красота».

Не все из нас соглашались ждать счастья в виде рыцаря, а также уговаривать себя «быть всегда и всем довольной». Нарастало беспокойство. Требовались действие, борьба. Но с кем? «Нет настоящего друга, и врага настоящего нет…» – писал наш поэт Николай Щеголев [35]35
  Щеголев (псевд.: Николай Зерцалов) Николай Алексадрович (1910, Харбин – 15 марта 1975, Свердловск) – поэт. В эмиграцию привезен ребенком. Жил в Харбине, учился в консерватории по классу рояля. Входил в литературный кружок «Молодая Чураевка», был его вице-председателем. Издал сборник «Искры минувшего» (Харбин, 1929). В 1937 г. переехал в Шанхай, зарабатывал журналистикой. В 1947 г. по собственной воле вернулся в СССР. Стихи Н. Щеголева печатались в харбинской газете »Молодая Чураевка», в шанхайском журнале «Сегодня», в коллективных сборниках и альманахах русского Китая – «Багульник» (1931), «Семеро» (1931), «Излучины» (1935), «Остров» (1946). Н. Щеголев вместе с В. Перелешиным редактировал лучший из дальневосточных поэтических альманахов «Остров», предисловие написано Щеголевым. Его стихи печатались в антологии «Якорь» (1936). В 1943 г. в журнале «Сегодня» (Шанхай) опубликован роман «Из записок одиночки». Репатриировался в СССР (1947).


[Закрыть]. Начинались разговоры о каких-то политических партиях, спасительных движениях. Споры, грызня между друзьями. Вера наших уставших родителей в возвращение на родину все больше покрывалась туманом. И на смену пришли фантастические идеи ехать в разные Парагвай, Уругвай. Чем дальше – тем лучше. Туда, где ждет новая жизнь, возможность применить накопленные силы. «Может быть, где-то возле Огненной Земли…» – как пел Вертинский. И все же в одном из стихотворений Георгий Гранин догадывается:

 
А может быть, все это – неудачные встречи,
Неудачные будни, – просто клякса в письме.
Это только начало. Это раненый кречет,
Трепыхаясь в болоте, ожидает нелепую смерть.
А быть может, совсем и не стоит стремиться,
И метаться, и глохнуть обескрыленной птицей,
И, когтями цепляясь, мертветь на весу.
А быть может, в сущности, равноценен России
Этот схваченный, стиснутый, отдираемый сук.
 

Валерий Перелешин, уже много позднее, после скитаний по белу свету, написал в своих бесподобных «Аргонавтах»:

 
А теперь, словно голос долга,
Словно голос дома поет во мне,
Если вольное слою Волга
На эфирной плывет волне.
Оттого, что при всей нагрузке
Вер, девизов, стягов и правд
Я до костного мозга – русский
Заблудившийся аргонавт.
 

Это было написано уже в шестидесятых годах. А тогда, в Харбине, одно становилось ясным: из этого города надо куда-то уезжать. Политическое положение явно менялось. И петля затягивалась все туже. Напрасно я беспокоилась когда-то, что мы долго ни от кого не бежим. Теперь бежать было опять необходимо. По крайней мере, молодым. Потому что в милом Харбине, где было все, что угодно для души, – не было для нас будущего. Как сказал Гранин: «Мы висели в воздухе, цепляясь за сучок, а он уже обрывался».

В 1934 году Георгий Гранин и Сергей Сергин [36]36
  Сергин (наст. фам. Петров) Сергей Федорович (1910 – 6 декабря 1934, Харбин) – поэт. Отец, по специальности лесовод, в Харбине служил бухгалтером в Банке домовладельцев. Мать – сестра милосердия, участница Первой мировой войны, пережила немецкий плен. Сергин зарабатывал на жизнь переводами и частными уроками. В начале 1930-х стал участником общества «Молодая Чураевка». Стихи печатались в газете «Чураевка», в журналах «Рубеж», «Парус». Окончил Харбинский политехнический институт, получил специальность инженера. В ночь на 6 декабря 1934 г. в отеле «Нанкин» в Харбине вместе со своим другом Георгием Граниным покончил с собой. После смерти стихи С. Сергина были опубликованы в сб. «Излучины». (Харбин, 1935).


[Закрыть]– оба талантливые и совсем еще молодые – покончили с собой, запершись в номере одного из отелей Харбина. Милого Алексея Алексеевича Ачаира, который так старался сделать из нас людей, достойных возвращения на родину, упрятали в ГУЛАГ, после которого он хоть и вышел на волю, но прожил недолго. Я получила весточку от него: «В той звериной жизни было не до стихов». Большая часть чураевцев, включая меня, была уже в Шанхае. Зарабатывали мы – кто чем мог. В Шанхае было тяжелее жить без денег, чем в Харбине. Жили душно, без садов, без простора на песках у реки, не только что без моего незабываемого моря. Я-то приехала в Шанхай через Корею, где провела чудесное лето: и с морем, и с лесами, и с поэзией разного сорта. В семье поэтессы Виктории Янковской [37]37
  Янковская Виктория Юрьевна (18 февраля 1909, Владивосток – 6 апреля 1996, Санта-Роза, США) – поэтесса. В 1922 г., после эвакуации белого Приморья оказалась в Корее, жила в имении «Новина», созданном семьей Янковских, около 18 лет. В 1930-е гг. бывала наездами в Харбине, участвовала в вечерах литературного объединения «Чураевка», позже приезжала в Шанхай. Начала печататься в журнале «Рубеж». В конце 1930-х – начале 1940-х гг. была членом-корреспондентом шанхайских журналов «Понедельник», «Прожектор», «Парус», где периодически печаталась. На конкурсе рассказов шанхайской газеты «Слово» получила 1-ю премию за рассказ «Без Бога, без закона и без обычая» (1931). Рукопись написанного В. Янковской романа из японской жизни оказалась утеряна. Начиная с августа 1945 почти 7 лет провела на «Тигровом хуторе» брата Валерия в Маньчжурии. Разошлась с первым мужем Г.Н. Гусаковским, вторично вышла замуж – за ПД Чистякова, тоже эмигранта. По вызову старшей сестры Музы, которая к тому времени поселилась в Чили, с Чистяковым и сыном Ором от первого брака уехала в Чили (1953). Оттуда перебралась в США (1961). Сб. В. Янковской «По странам рассеяния» был издан в Нью-Йорке (1978) и во Владивостоке (1993).


[Закрыть], навещавшей раньше «Чураевку» и пригласившей меня. В Шанхае меня приютила тетушка Виктории – незабвенная Ангелина Михайловна Кичигина [38]38
  Кичигина (урожд. Шевелева) Ангелина Михайловна (1893, Владивосток – 1980, август, Сан-Франциско). Из семьи Михаила Григорьевича Шевелева, известного китаеведа, успешного коммерсанта и первого пароходовладельца на Дальнем Востоке. Была замужем за Яном Янковским, из другого знаменитого рода приморских предпринимателей. После революции 1917 г. (муж к тому времени уже умер) бежала из России сначала в Корею, потом в Китай. Вторично вышла замуж – за семеновского офицера Федора Кичигина. Потеряв немалое состояние в России, в Китае стала фактически одна содержать всю семью, в первую очередь трех дочерей: Гелианну, Марианну и Иоанну. Выучилась профессии массажистки и быстро добилась на этом поприще успеха. Арендовала в Шанхае небольшой особнячок, который сдавала в аренду преимущественно русской эмигрантской молодежи за умеренную плату. Здесь всегда царила веселая атмосфера, за что особнячок получил среди эмигрантов прозвище «Сумасшедший дом тетки Ангелины». В 1933-1934 гг. здесь жила Л. Андерсен.


[Закрыть]– в своем бординг-хаус. И я сразу же стала вроде секретарши в журнале «Прожектор». Летом я вернулась на время и в Корею, и в Харбин. Я с болью вспоминаю, как, разговаривая с Граниным и Сергиным, именно с ними двумя, сказала, что это нам только кажется, что быть поэтом – что-то нужное, а в большом деловом городе видно, что мы никому не нужны. Как знать, может быть, это была еще одна капля, последняя, которая переполнила чашу… Я никогда больше не увидела их