Текст книги "Одна на мосту: Стихотворения. Воспоминания. Письма"

Автор книги: Ларисса Андерсен

 
Послала ракушку с Таити —
С приветом от океана.
А он там своим: – Смотрите,
Подарок довольно странный. —
Повертел, повертел и на полку:
– Еще одна безделушка… —
И будет лежать без толку
Моя родная ракушка.
Та самая, что шумела
На ухо, вздоха тише,
Но, если слушать умело, —
Весь океан услышишь.
И запоют, как струны,
Созвучья морского хора:
И «голос рифа» с лагуны,
И ветер, полный простора.
Послушай, в подводных скалах,
Где спит голубая мгла,
Прильнувши к ветке коралла,
Ракушка тихо росла,
И нежно вода ласкала,
Баюкала и качала
Ракушку…
Вдруг – плеск весла!
Смятенье… Вода запестрела,
Испуганных рыбок стрелы…
Тревога…
И хищною тенью зла
Скользнула моя пирога.
И вот – беспощадные руки,
А после – немые муки
Малютки моллюска на суше.
Я грех приняла на душу,
Чтобы ты слушал…
Слушай!
 

 
Непрочен счастья панцирь тонкий…
Бунтарь, бродяга и бандит —
Весенний ветер, всадник звонкий,
Мне снова сердце бередит.
И ни молитвой, ни слезами,
Ни этой каменной стеной…
А ночи строгими глазами,
Как сторожа, следят за мной.
Вершат обход свой непреложный,
Листвой под окнами шурша,
И замедляют шаг тревожно,
И замирают, не дыша…
И отступают, и бледнеют…
И исчезают на глазах.
И только ветер, ветер веет
В опустошенных небесах.
Там нет чудес и нет участья…
И встанет новый день во зле…
Но жить, но быть какой-то частью
Тут, на затоптанной земле!..
Я поднимусь, лицо умою,
Чтоб встретить утро, как всегда…
И посмеется надо мною
Извечно юная вода.
 

 
Дыханье на миг затаить… – и
В эту лазурную воду,
В эту ажурную пену
Бросить, прощаясь, цветы —
Тогда я вернусь на Таити!
 
 
Их надо бросать с парохода,
Надо бросать непременно
В самом начале лагуны,
Где сумасбродят буруны —
У пенистой, белой черты.
Тогда я вернусь на Таити!
 
 
Смотри, чаровница – вода,
Вы – истомленные пляжи,
Где струи рокочут, как струны,
Вы – колдовские высоты,
Черных камней чехарда,
Подземных горячек миражи —
Тайно бурлящая страсть,
Камни, хранящие власть
Магических темных наитий!
Я ритуал исполняю,
Слезы с цветами роняю.
Верните меня на Таити!
 

 
Что ж, Таити, может быть, так нужно?
Лучше позабыть тебя скорей…
Будь себе изнеженной, жемчужной,
Смуглая красавица морей!
Мне под стать совсем другие страны —
Снег и холод, зимняя тоска…
Мне близки и серые туманы,
И весна невнятная близка.
И когда с оглядкою, в смятенье
Робко подойдет она ко мне —
Я забуду это наважденье
Черных заколдованных камней.
Я скажу суровым, бледным людям:
– Вот весна. Откроем же окно!
И давайте прошлое забудем,
Каково бы ни было оно.
 

 
Аутэ, Типан, Тиарэ
Летят в забурлившую воду:
И долго, в последней игре,
Кивают во след пароходу.
Тревожно мигает маяк,
И тлеет закат на Мореа…
Вернусь я? Скажите скорее!
Туманится вера моя…
Печально вздыхает вода,
Огни замерцали на суше,
И песни все дальше, все глуше…
Как тихий ответ:
– Никогда.
 

 
Только песен твоих замирающих стоны,
Только рифов твоих кружевные фестоны
Будут сниться мне долго и долго томить.
А потом – оборвется и эта нить.
 

Подруге Вере Рычковой

 
Прилетай ко мне на Цейлон!
Тут в баньянах [24]24
  Баньян – дерево из рода фикусов, индийская смоковница, священное дерево индусов.


[Закрыть]шалят обезьяны,
Под баньянами шествует слон,
Головой задевая баньяны…
Прилетай ко мне на Цейлон!
Тут растет знаменитейший чай,
Он доходит до вашей Аляски!
Не сиди там в снегу, не скучай,
Здесь так ярки, так солнечны краски!
Тут на склонах прохладных высот
Чай цейлонский, прославленный – Липтон,
А повыше – фут на пару сот —
Дышат мудростью эвкалипты.
Тут топазы, рубин, бирюза…
Туг танцуют священные змеи,
Тут у женщин газельи глаза
И змеистые руки и шеи.
А в сапфирах тут звезды горят!
Я купила один у факира —
Это мой талисман, говорят.
Нет другого такого сапфира.
Тут составят тебе гороскоп:
Числа, камни, и дни, и планеты,
И на пляже горячим песком
Ты засыпешь все прошлые беды.
Как зажженные солнцем костры,
Тут пылают, цветут фламбуньянты…
А в горах, говорят, есть шатры,
Где живут и поныне гиганты…
А на самой высокой из гор,
Что в Цейлоне видна отовсюду,
След ступни с незапамятных пор:
Это – Вишну, Адам или Будда
(в общем, кто-то большой и святой…)
Так и выбрал: уж если не рай,
То, конечно, Цейлон, не Аляску,
А потом он уехал в Китай
По делам… Прилетай, моя сказка!
Ты увидишь почетных коров
В бубенцах, с голубыми рогами,
По рисунку бухарских ковров
Погуляешь босыми ногами.
Купишь на ногу звонкий браслет
В нос – кольцо. И пойдешь
– Золотая Кумари, —
Лишь завьется по ветру вослед
Долгий край златотканого сари.
Величайший майсурский раджа
Поведет заволоченным глазом,
И, жасминовым духом дыша,
Все сапфиры отдаст тебе разом.
А потом озарят небосклон
Две звезды удивительным светом:
Он отправится в храм на поклон,
К астрологу пойдет за советом…
Прилетай ко мне на Цейлон!
 

 
Спать, спать, спать… Усыпить, укачать, убаюкать…
Пароход – рад стараться – кряхтит, стучит…
И, лениво качаясь, моя каюта.
Словно старая люлька, скрипит в ночи.
За бортом – ни звезды. Темнота в океане.
Темнота… Пустота… Безграничная даль…
Спать, спать, спать… Раствориться в ночи, в тумане.
Темнота, пустота… Ничего не жаль.
 

ИЗ ФРАНЦУЗСКОГО АЛЬБОМА

 
Да простит меня Эйфеля душа,
башня-то мне и не нравится.
Может быть, техника хороша, но…
совсем не красавица.
Просто отметился век,
очень печальный к тому же.
Лучшее принес человек
в жертву тому, что хуже.
С легким сердцем башню отдам
(и все небоскребы Парижа) —
За старую Нотр-Дам,
хотя она и пониже.
 

 
Вот наконец мы прибыли. С котом.
Кот с нами всюду путешествовал.
Большой, добротный старый дом
Многоголосо нас приветствовал.
 
 
Спустилась и моя свекровь
И благосклонно улыбается,
А я-то, я забыла вновь
Весь лексикон, что полагается.
 
 
Сказала лишь «мерси», «бонжур», —
На этом как-то и поладили,
А кот сказал свое «мур-мур»,
Когда они его погладили.
 
 
Большая комната нас ждет, —
Все комнаты, как встарь, с каминами.
Кровать на «трех»: муж, я и кот,
И рядом ваза с георгинами.
 
 
На всем – давно ушедший век,
Семейное дыханье прошлого…
И внуки, сколько ж человек? —
Не нанесли «модерна пошлого».
 
 
Знакомство кончено. Выходим в сад.
Запущенный… С крапивой в изобилии!
Есть и бассейн с семейством лягушат,
Давно сменивших водяные лилии.
 
 
Перрон. Двух-трех баллюстр недостает,
Словно зубов в разбитой челюсти.
Зато ночами соловей поет
О некогда блиставшей прелести.
 
 
Огромных елей целый ряд,
Старик-каштан уже сутулится:
Стволом суется невпопад
Через забор и прямо в улицу.
 
 
Тут кот с хвостом наперевес —
Нарушив правила обители,
На ствол воинственно залез,
Чтоб покорить и здешних жителей.
 
 
Напротив – дом. В окне – народ.
А улица такая узкая!
Вполне доволен этим кот,
А я ловлю слова французские:
 
 
– Смотрите, новый кот! Она!
С котом приехать – вот фантазия!
– А кто она? – Да новая жена!
Китайская жена. Из Азии.
 
 
Такой переполох – беда!
Я смущена. Но все же – весело!
Я – дома! Не «туда-сюда»,
И платья в гардероб развесила.
 
 
Закончив с честью свой парад,
Кот тоже смотрит, как устроиться,
Влюблен, как я, и в дом, и в сад,
Поел, попил и лапкой моется.
 
 
Гостиная. Тут мебель «Луи Сэз» [25]25
  Луи Сэз (Lui Seize) – Людовик XVI (фр.).


[Закрыть],
Слегка продавленная поколеньями.
Кот благодушно на диван залез,
Устроившись меж нашими коленями.
 
 
Бормочет радио. О чем-то… Где-то там…
Кто слушает, кто шелестит страницами…
Все женщины, готовясь к холодам,
Самозабвенно вертят спицами.
 
 
Тоска? Ничуть. Зимой тут будет снег!
Лес будет сказкой, в детстве недосказанной…
Камин… Мой кот в приятном полусне,
И я в роскошной шали, мною связанной.
 
 
Глубинка Франции, в свой дом,
В свою наследственную горницу,
Впустила, да еще с котом,
(И очень вежливо притом)
Заядлейшую беспризорницу.
Но… память с болью теребя,
Хоть ты смогла мне так понравиться,
Смогу ли я ЛЮБИТЬ тебя,
Глубинка Франции,
О мачеха моя! Красавица.
 

 
Как я живу? Совсем неплохо,
Да только можно бы умней!
Но спасибо и за кроху,
Выпадающую мне.
Часто много хуже было,
Только время – вот злодей!
Танцы я всегда любила,
Да еще и лошадей.
А теперь вожусь с цветами,
Много всех домашних дел,
И порой – поймите сами –
Проклинаю свой удел.
Ну а кто всегда доволен,
Кто не любит поворчать?
Было б только в нашей воле
Все по-новому начать…
 

 
«Пиши сама!» – сказала Муза, —
И отвернулась от меня.
И цепи нашего союза
Упали, жалобно звеня.
И пусть, прощай, спокойной ночи!
И я посплю еще хоть час.
Не то мне голову морочит
Твой поэтический экстаз.
Ведь я совсем не успеваю
Прожить как следует хоть день.
И вдохновенно лишь зеваю,
И за тобой брожу как тень.
Вот так скажи и Аполлону,
Чтоб ночью не будил меня:
Я обойдусь без Пантеона
И без священного огня.
Мне надо дать коту лекарство,
Кормить собак и лошадей,
Надеть замки, чтоб в наше царство
Не влез какой-нибудь злодей.
Прогнать козу из огорода
И чью-то телку со двора.
Смотреть «тиви», какая мода,
Et cetera, et cetera [26]26
  Et cetera, et cetera – и так далее, и так далее (лат.).


[Закрыть].
Одеться следует нарядно,
Не то – «неряха» говорят.
И «делать jogeen» [27]27
  Jogeen – оздоровительный бег (фр.).


[Закрыть]беспощадно,
Чтоб влезть в желаемый наряд.
А все домашние заботы,
И кулинарная возня,
Базар, и сад, да что ты, что ты…
Я не могу – оставь меня!
 
 
Но вот приходит вечер хмурый,
Я чую Музы легкий след.
И слышу вздох: «С такою дурой
я провозилась столько лет!»
 

 
Надо писать стихи.
Надо прощать грехи.
В духовке сгорел пирог —
Хлебца пошлет нам Бог.
Платья пестрого нет –
Пустяшнейшая из бед.
Не постелила кровать —
Стоит ли горевать?
В саду засыхают цветы —
Совсем никакой беды.
На базар не могла пойти?
Забыла – прости, прости.
Муж из дому сбежал?
Это, конечно, жаль.
Но будет новый стишок —
Поэт всегда одинок.
 

 
Мечусь в переднике в плену у «купороса»,
Пока домашние в ванне мылятся,
А тут стихи подступают, как слезы,
Как молоко у кормилицы.
Помою посуду, посмотрю в окошко:
Дома и дома, друг на друга лепятся.
Оставили бы место для кошки —
Нет, лепятся. Что за нелепица?
Бегут люди. Все белки, и все – в колесах.
Все что-то лучшее достать силятся.
А стихи опять лезут, как слезы,
Как молоко у кормилицы.
Все – розы да грезы…
Небо и то – домами закрыто,
Небо – дорого, оно покупается.
А лучше бы у синя моря с корытом,
Там, где пляжники не купаются.
Ну как же быть? Столько людей мечется,
А надо, кажется, любить все человечество.
 

 
Тебе нужны – тепло постели,
Защита ставен и дверей.
А мне – чтоб провода свистели
В унылом ветре пустырей.
Чтоб мачты черные качали,
Крестя тревожно небосвод,
Чтоб ели мрачные молчали
Над сумасбродством горных вод.
Как не понять мою зевоту
В ответ на то, что мне дают
Так обстоятельно, по счету,
Определенную заботу
И рассудительный уют.
 

 
Ты чародей, ты любишь землю
И мне мешаешь улетать.
Игрушка, пленница, опять
Я серенадам сердца внемлю.
Я изменяю всем «вчера»,
Воркуя с радостным «сегодня»!
И пламенней, и полноводней
Струится кровь моя с утра.
Но лишь протянутся, дыша
Вечернею тревогой, тени,
Луна скользнет среди растений,
В калитке проскрипит засов —
Мне чудится неясный зов:
Лишь трепет, шорох, дуновенье
Иль чье-то смутное томленье,
И вдаль запросится душа…
Но ты не выпустишь меня!
И я, забыв ночные зовы,
В жужжанье золотого дня
Надену, весело звеня,
Неотразимые обновы:
Браслеты, кольца и… оковы.
 

 
А стихи пишу в печали, от безмолвия пишу,
Затоскую и вначале говорю карандашу:
– Карандаш… – Он понимает, он и сам расскажет мне,
Отчего тетрадь немая оживает в тишине.
Оживают все предметы, все предметы – как друзья,
С ними я веду беседы о превратностях житья…
Больше всех болтают книги, и притом – наперебой:
Смех, рыданья, споры, крики. Кто – свирелью, кто – трубой.
В их крикливом, шумном мире чуть слышна тетрадь моя:
Где уж тут писклявой лире роз, кота и воробья…
 

 
Вот я вернулась – не пропажа.
Нашлась на радость всех собак,
Котов, и лошадей, и даже —
На радость мужа как-никак!
Я тут как прежде. И навечно.
Нервна, измучена, тупа…
Но, всепрощающе сердечна,
Березок тихая толпа
Меня встречает. Как смогу я
Опять мой чемодан замкнуть
И простодушную такую
Немую радость обмануть?
Да будет так. И паки, паки…
Муж, лошадь, кошки и собаки
С благословением берез
И в радости, и в море слез
Ненарушимо, неразлучно,
Пусть это глупо или скучно,
Пока в нас теплятся сердца,
Мы будем вместе. До конца!
 

 
Нам пели птицы – мы не слушали.
К нам рвался ветер – не проник.
Теперь засушенными душами
Мы ищем высохший родник.
Хлопочем, рыщем, спотыкаемся,
А нажить – грузом на плечах!
Шутя грешим, небрежно каемся
И утопаем в мелочах.
Еще манит земля весенняя,
Зовет кукушка за рекой,
Но нам дороже воскресения
Наш озабоченный покой.
 

 
Ветки маются в черном небе,
Страшно, страшно – идет гроза!
Мне бы в кресло, к печурке мне бы
И кому-то смотреть в глаза.
Слушать сказку или поверье
С привиденьями, с колдуном
И коситься, ежась, на двери
И на сосенку за окном.
И зарыться в пушистой шали,
Ощутив на спине озноб.»
И чтоб взрослые не мешали,
А боялись бы тоже чтоб!
Потому что на самом деле,
Хоть и страшно, но все мы тут.
Как бы сосны там ни шумели —
Колдуну меня не дадут.
Уж меня-то, меня, такую
Золотую, милую – нет!
Вот о чем я теперь тоскую
После всех пережитых лет.
Нет, бояться теперь опасно:
Забоишься, – пойдешь ко дну.
И «они», я знаю прекрасно,
Отдадут меня колдуну.
 

 
Ноябрь, оборванный и жалкий,
Явился в сад с мешком и палкой.
Шуршит опавшею листвой,
Шурует, роется, как свой!
Что ищет он в пустом саду —
Клад тамплиеров иль еду?
Бесцеремонные дрозды
Давно склевали все плоды.
Вот он скребет ветвями крыши,
Скрежещет дверью, в щели дышит
И ставней лязгает от злости.
Конечно, он не прочь бы в гости…
Он и пытался влезть тогда,
Как я впускала в дом кота.
Что ж, всяк не прочь бы в теплый дом,
Но мне уютнее с котом…
А впрочем, я была бы рада
Такому пугалу для сада:
Наверно распугал бы он
И всех дроздов, и всех ворон.
Ноябрь, ноябрь… Я понимаю,
Уже нельзя вернуться к маю.
Довольно прыгать по лугам
И рвать цветы – то тут, то там.
Пора сложить смиренно руки
И без уныния и муки
(И не страшась ни ведьмы в ступе,
ни что двухтысячный наступит,
но не – прощения грехов,
ни завещанья, ни стихов)
Залечь и прорастать травой,
С цветком, авось, над головой.
Земле – земное… А мечты?
А счастье слез от красоты?
Они ведь я? Они – во мне.
Или посланники извне?
Или те силы, что живут,
Где захотят – тот там, то тут?
Но, может быть, в настигший час
Они сопровождают нас
В те запредельные края,
Где не нужны нам наши «я».
Где первоизбранный родник
По Слову некогда возник,
Откуда льются все ручьи,
Как воздух, свет, как Дух – ничьи…
 
 
Конечно, есть простой ответ:
Ноябрь, бессонница и бред.
 

 
Песенки пропеты. Тихо и темно.
Где же все победы, розы и вино?
Высохшие слезы по утрам у глаз,
Не шипы, а розы разлучили нас.
Убывает сила, красота ушла,
Новая могила к старым прилегла.
Но стоит, как прежде, домик под сосной
В дремлющей надежде потеплеть весной.
Молча ждут ворота. И дорога ждет…
А за поворотом яблоня цветет.
В розовые горы ты ушел по льду:
«Подожди, я скоро за тобой приду!»
Годы пролетают – держится сосна,
Снег. Сосульки тают. И опять весна.
И опять с тоскою вдаль глядит окно —
Ночью над рекою светлое пятно.
Не плывет ли кто-то, веслами стуча?
Скрипнули ворота, дрогнула свеча…
И опять я верю, и опять я жду,
Что открою двери и тебя найду.
Что с водой разлива ты придешь за мной
В долготерпеливый домик под сосной.
 

 
Так туманно небо, так тиха земля —
Белая дорога, белые поля.
Разве что ворона прыгнет на пенек
Да в окне забрезжит чей-то огонек.
Слабый, одинокий, сквозь туман и лед
Кто его заметит, кто его найдет?
И кому на радость он блеснет вдали
В этом белом поле на краю земли?
 

Посвящается Ренэ Гера

 
Потеряли дорогу. Я виновата,
Но… стемнело – и вдруг началась зима.
Все на свете покрыла густая вата:
Фонари, повороты, поля, дома…
И потом заскользили. И Вы устали.
И колеса косило, и снег в стекло…
Продолжать? Кувырком под откос? Едва ли
Одолеть с высоты поворот в уклон.
Ни конца и ни краю – леса, трущобы…
Все в тумане, в мелькающей мгле, во тьме…
Это ж надо придумать нарочно, чтобы
Очутиться в такой снеговой тюрьме!
Деревеньки… Названья мне незнакомы,
Все закрыто и пусто – спросить нельзя.
Что? Крапон? Ретурнак? Мы почти что дома!
Но еще километры вилять, скользя.
Наконец, без увечий и без урона,
Мы и правда у дома, у самых стен.
Я теперь понимаю, что я – ворона:
Проворонила надпись, где в Сант-Этьен.
Не свернули где надо… Зато видали,
Как навстречу, сурово смотря в упор,
Серебристой фатой заметая дали,
По-хозяйски зима нисходила с гор.
Как в долинах туман расстелил волокна,
Как деревья, сутулясь, тащили снег,
Как таились домишки, зажмурив окна,
А продрогший фонарь скрежетал во сне.
Как, сияя сквозь снег посреди поселка, –
Тем, кто может услышать, и тем, кто – нет,
Детским голосом пела хоралы елка,
Чтоб во тьме не забыли про Горний Свет.
Да к тому ж, говорят, что и свет светлее,
Там, где близко прошла, не задев, беда…
Сознаюсь, виновата… Но – не жалею,
Что мы с Вами заехали не туда…
 

 
В молчании снежном дорогой лесной
Кто-то идет за мной.
Я слышу дыханье и шелест в тиши,
Невидимых крыльев пушистый полет,
То веточка хрустнет, то звякнет лед,
Но обернусь – ни души.
Лишь ели стоят в серебре и парче
Так строго – свеча к свече.
А кончится лес – и в сиянии дня
Мой спутник растает, покинет меня.
Над белой равниной – прозрачен, далек —
Он улетит на восток.
И я возвращаюсь в насупленный дом.
– Так поздно. Когда ж обед? —
Готовлю. Тепло и привычно кругом,
Но спутника больше нет.
 

 
…Кричи – не кричи…
 

Мария Визи

 
Так пусто, темно и скверно.
Такая глухая ночь!
Сам Бог не может, наверно,
Такому миру помочь.
В стихах у Марии Визи —
«…кричи – не кричи…» – так вот,
Над лестницей, на карнизе
Повесился идиот.
Он вырвался из барака,
Метался, и выл, и звал…
К нему ласкалась собака,
Но сторож ее прогнал.
Увидел один прохожий,
Сказал: – Пусть поможет Бог! —
Но ты, Всемогущий Боже,
Как видно, помочь не смог.
А как же понять иначе?
Ведь сам он не виноват?!
Зачат был во зле и плаче,
И выброшен в Жизнь, как в ад.
Иль, может быть, ты доверил
Нам, людям, свои дела?
А мы закрываем двери,
Себя оградив от зла.
Кричи – не кричи: не слышим,
Совсем не до криков нам:
Мы «по веленью свыше»
Тебе воздвигаем Храм.
Пусть испускают крики,
Пусть топчутся у ворот…
Мы славим Тебя, Великий,
И ждем для себя щедрот.
 

 
Опять я проснулась так рано
И встала не с той ноги!
Нет, я не больна, но странно —
Все кажется мне другим.
И ветер шумит иначе,
И тополь стучится в дверь,
И кто-то в камине плачет,
Скулит и рычит, как зверь…
 
 
Нет, нам выходить не надо!
Давай запремся на ключ.
Смотри, как мечется стадо
Напуганных ветром туч!
Толкаются, как бараны,
А маленький – вон! – отстал…
А тень на холме – как странно —
Похожа на тень креста…
 
 
Но это мои тревоги,
И ночи почти без сна,
А засну – все дороги, дороги…
И я средь толпы одна.
В давке вокзальных агоний
Никак не пробраться мне!
А маму зажали в вагоне,
Истошно кричит в окне.
 
 
Когда это было? Не знаю.
Давно. Спасена. Повезло.
Так пусть эта память больная
Простит безучастное зло!
Как только рванулись вагоны —
Меня, да с кульком заодно,
Бегом, сквозь толпу, сквозь законы,
Солдат сунул маме в окно.
 
 
Уж мама, как звать, не спросила,
Назвав просто – «Тот Человек»,
Молилась, чтоб светлая сила
Спасла его в страшный век.
Какой он был – белый иль красный,
Она не пыталась узнать:
Единственный НЕБЕЗУЧАСТНЫЙ,
Он понял чужую мать.
 

 
Днем не страшно. Днем – светло.
Все как было: жизнь идет.
Есть ли в ней добро и зло
Или нет добра и зла —
Тот же ритм и тот же ход.
Скрип колес и плеск весла,
Тяжкий шум грузовика,
Мир не умер, не исчез:
Та же ласка ветерка,
Так же сини небеса,
Хоть лишенные чудес…
Нет лишь веры в чудеса.
Вот… А ночью жизнь не та.
Ночью стало страшно спать:
Тишина, и темнота,
И часов тревожный стук,
И подушка, и кровать
Стали недругами вдруг.
Пусто, тихо и темно…
Вы зажжете жалкий свет,
Вы раскроете окно
И стоите у окна.
И молчите. И в ответ —
Вам такая тишина…
И над всем такая ночь!
Еле видны, далеки,
И бессильны вам помочь,
И рассеять темноту,
Дрогнут звезды. У реки,
На ветру, меж двух дорог,
Пригвожденный ко кресту,
Обнажен и одинок,
Тщетно смотрит в небеса,
Тщетно молится за нас,
За поля, луга, леса,
Умирая каждый час,
Наш забытый детский Бог.
 

 
Тихо, темно и тепло на печке…
Сладко прижавшись, мурлыкает кошка,
А за стеной, за белым окошком
Вьюга гуляет и воет в ночи.
Там, за стеной, – занесенное поле,
Речка за полем, за речкою – лес…
Волки в лесу. И немало чудес:
Ведьмы и черти там рыщут на воле.
Так хорошо… Хорошо нам на печке,
Правда ведь, кошка, не страшно вдвоем?
Мы тут прижались, а там, за окном,
Черт на коньках разъезжает по речке…
Только вернутся ли наши домой?
Нет, не вернутся, поди, до рассвета…
Что это было? И было ли это?
Где и когда приключилось со мной?
Память ли это какого-то предка
С русской кровинкой осталась во мне?
Часто я вижу все это во сне
И наяву вспоминаю нередко…
И просыпаться томительно жаль,
И вспоминать…
А на самом-то деле
Вместо избы, и печи, и метели
Дует какой-то марсельский мистраль.