Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 19 страниц)

– Откуда взяться в нашей избе книжке, – возразила из предпечья Марья.

Охрем немного подумал и попросил Иважа принести картофелину и стебель немятой конопли.

– Картошка для чего? – удивился Иваж.

– Трубку сделаем, – сказал Охрем.

Он высыпал с ладони табак на край лавки и взялся доделывать деревянную лошадку.

Иваж выбрал картофелину покрупнее, отыскал во дворе немятый конец конопли. Он сам сделал для Охрема трубку и похвалился:

– Видишь, какая получилась, не хуже, чем у дедушки Охона.

Охрем отозвался, не отрываясь от игрушки:

– Посуши в печи, а то в сырой картошке табак гореть не будет.

Он с час возился с деревянной лошадкой и наконец сделал ее так хорошо, что она понравилась и взрослым. Степа пристально наблюдал за его работой из-под лавки. Получив игрушку в руки, он улыбнулся Охрему и полез с нею на печь.

Когда хозяина нет дома, гостя провожает хозяйка. Марья накинула на плечи овчинную шубу и вышла с Охремом во двор. В воротах Охрем задержался. Было ясно, что он хочет с ней о чем-то поговорить. Обычно находчивый, он сейчас смутился и начал издалека:

– Знаешь, как называют эрзяне одинокое дерево на поле?.. – Он немного помолчал и добавил: – Репище.

– Для чего ты мне сказываешь про репище? – усмехнулась Марья. – Говори прямо, что хочешь от меня.

– Потому сказываю, что я такое же репище, – понуро сказал Охрем, поглядывая на свои лапти.

Сегодня он совсем непохож на самого себя. И глаза-то стесняется поднять на Марью. Знать, и впрямь заела мужика одинокая жизнь.

– Поговорила бы с вдовой Савкиной, шут с ней, что у нее дочери.

– Долго же ты собирался, Охрем, с этим делом, – рассмеялась Марья и уже серьезно добавила: – Отчего же не поговорить, поговорю. Ведь она тоже одинокая женщина, хотя и живет в большой семье. Похвалю тебя, глядишь, и сладим дело.

– Во мне хвалить-то нечего, вот беда... – сказал Охрем.

– Не чепуши... Разве о человеке говорят плохо, когда сватают невесту?

– Это уж там видно будет, как надо, по обстоятельствам, – сказал Охрем.

Он вышел за ворота, направляясь в конец улицы, к своей одинокой избушке.

Марья долго смотрела в ту сторону, откуда должен приехать Дмитрий. Не раз она выходила смотреть так, а мужа все нет и нет. На улице много упряжек. Дуги лошадей и гривы украшены цветными лентами. Звенят бубенчики, слышны веселый смех и голоса. В середине дня, обычно, катают детей и подростков. Девушки и парни начнут кататься вечером. Тогда улица станет еще оживленней. Так бывает каждое крещение. Оглядывая улицу, Марья заметила перед окнами Савкиной избы Фиму с Ольгой. Посиневшие от холода девочки с завистью смотрели на катающихся. У Марьи защемило сердце. Для всех праздник, лишь ее детей обошла судьба.

Посмотреть на гулянье вышел и Иваж. Он явно вырос. Его зипун еле доходил до колен. «Надо сшить ему новый», – подумала Марья. Увидев Фиму с Ольгой, Иваж перебежал улицу.

– Горюете, девушки, что никто вас не сажает, – сказал он.

– Ждем, когда ты нас покатаешь, – отозвалась Ольга.

– Если на салазках покатает, – засмеялась Фима.

К середине дня упряжек стало меньше. Дети накатались, в санях кое-где уже появились взрослые девушки, молодые женщины. Дорога, обычно узкая, раскатана во всю ширину улицы. Снег истоптан, изрыт полозьями.

– Смотри-ка, Иваж, наша гнедуха идет! – неожиданно воскликнула Фима и тронула брата за плечо.

Иваж поправил свою шапку из телячьего меха и побежал навстречу. Фима бросилась домой – сказать матери о возвращении отца. Лошадь плелась медленно, опустив голову. На дровнях полулежал Дмитрий. Концы вожжей были привязаны за передок саней. Борода Дмитрия вся заиндевела, с концов волос свисали ледяные сосульки.

– Что, отец, так задержался? – воскликнул Иваж и, вскочив в передок саней, стал развязывать концы вожжей.

– Осторожнее, сынок, не задень мою ногу. Когда же это ты вернулся?

– Вчера вечером с дедом Охоном, – и, взглянув на вытянутую отцову ногу, Иваж спросил: – Что у тебя с ногой?

– В лесу зашиб бревном... Хорошо, что вернулся, – сказал Дмитрий и замолчал.

Лошадь сама повернула к воротам. Под окнами их уже ожидали Марья с Фимой. На Марье была та же овчинная шуба, на голове легкий платок. Она испуганно смотрела на мужа:

– Дмитрий, что с тобой?

– Помоги мне встать, – сказал Дмитрий.– Что же ты вышла в легком платочке?

– Э-э, – отмахнулась Марья. – Что случилось?

– Ногу зашиб, – сказал вместо отца Иваж.

Марья помогла мужу подняться с саней, и они вдвоем двинулись в избу.

Иваж остался возле лошади. Фима вертелась тут же, помогая ему. Она с горечью сказала:

– Теперь и покататься не придется.

– Отчего же не придется, вот немного отдохнет лошадь, и покатаемся, – успокоил ее Иваж.

В избе Дмитрия уложили на конике. Марья осторожно разула ушибленную ногу, закатала вверх штанину. Нога его опухла, посинела, пониже колена была ссадина и виднелась большая рана.

– Ногу, говоришь, зашиб в лесу, отчего же так долго не ехал домой? – с плачем спрашивала Марья.

– Надо было доставить воз на место, не оставлять же его... Спасибо, помог ахматовский мужик, один бы не справился. Товарищи уже успели отъехать вперед, я остался один. Кричать им вслед не стал... Один в глухом лесу... Долго возился... Веревка подвела, знать, подгнила, а может, пообтерлась, оборвалась, бревна разошлись, и одно стукнуло меня по ноге... ногой я хотел их попридержать, а вышло вон как... Потом мы с ахматовским мужиком кое-как сложили воз, он мне дал конец новой веревки... Как-нибудь надо ему вернуть... Пусть лошадь немного отдохнет, и скажи Иважу, чтобы напоил ее. Да воду дайте не из колодца, из избы вынесите, потеплее...

– Ладно уж, молчи, как будто сами не знаем, как напоить лошадь, – сказала Марья. – Пойду позову бабушку Орину, посмотрит ногу, поворожит. Чай, не сломалась?

– Да вроде нет, – отозвался Дмитрий. – Должно, кость сверху повредил.

Ногу осмотрел и дед Охон. Потрогал, пощупал и сказал:

– Надо будет на ушибленное место положить мокрое полотенце. С этой ногой тебе, Дмитрий, придется худо.

– Думаешь, не скоро заживет? – со страхом спросил Дмитрий.

– Кто знает, месяца два, а может, и больше, пожалуй, пролежишь.

– Тогда мне придет каюк.

– Ничего, немного отдохнешь. Наша жизнь такая, отдыхаешь лишь когда болен.

Бабушка Орина принесла за пазухой какие-то гладкие камешки, точно речные голыши. Этими камешками поводила по ушибленной ноге, пошептала что-то и спросила Дмитрия:

– Нога-то чувствует?

– Чувствую, как ты водишь по ней теплыми камнями.

– Тогда не горюй, нога твоя заживет, жилы все на месте, не оборвались. Главное – жилы, – наставляла старуха. – Кость сломается – срастется. Жилу срастить нельзя.

Она попросила у Марьи полотенце, смочила его холодной водой и приложила на ушибленное место, чего-то бормоча себе под нос.

– Утром-вечером будешь смачивать это полотенце холодной водой и прикладывать, – сказала она Марье. – Когда смочишь и приложишь, не забудь упомянуть имя батюшки-держателя дома. И все время повторяй эти слова. – Она вытянула сморщенную шею и приставила губы к уху Марьи, зашептав: – Кудонь кирди[4]4
  Кудонь кирди – держатель дома (мордовск. поверье).


[Закрыть], Кудонь ашти[5]5
  Кудонь ашти – крепость дома (мордовск. поверье).


[Закрыть], выйди-ка, выйди-ка из трухлявого дупла своего, поправь-наладь ногу Дмитрия, помоги ему ступить на землю...

Когда старуха ушла, а домашние занялись своими делами, к конику тихонько подошел Степа. Он вытянул из-за пазухи деревянную лошадку и показал отцу. Дмитрий поднял сынишку к себе на коник, похвалил игрушку и спросил, кто ее сделал. Степа показал на деда Охона, затем махнул рукой на дверь. Дмитрий не понял его последний знак. Марья разъяснила:

– И правда, ребенок все понимает. Сегодня к нам заходил Охрем. Он и сделал эту лошадку.

– А-а-а! – завопил Степа и снова показал на деда Охона, затем махнул на дверь.

– Да, да, – подтвердила Марья. – Сделали дед Охон и дядя Охрем, вдвоем.

Степа улыбался, довольный.

5

Ушибленная нога привязала Дмитрия к конику. Он, конечно, мог садиться, прыгая на одной ноге, шел к столу или к ведру напиться. Но больше ничего делать не мог. Нога болела вся, до самой поясницы. Рана начала гноиться. В последнее время дед Охон запретил Марье прикладывать мокрые полотенца. Рана и без того сама мокнет. Ее следует как-то посушить. Бабка Орина обиделась, что другие вмешиваются в ее дела.

– Коли так, любезная, пусть дед Охон и лечит, он, по-твоему, понимает больше меня, – сказала она и перестала ходить к ним.

Марья не знала, что делать, кого из них слушаться. Ей так хотелось помочь мужу! Каждый вечер она выходила во двор, становилась под темный навес и слезно молила предков Дмитрия, живших в этой избе, чтобы они помогли ему побороть недуг, молила всевышнего православного бога и языческого держателя двора и избы. Простаивала там долго, не замечая, как стыли от мороза ее ноги и руки, как через щели между крышей и плетнем ветер надувал снежную пыль, оседавшую на ее плечах и голове. Перед тем как войти в избу, она стряхивала с себя снег и держалась перед детьми и односельчанами стойко. Ночами же, когда выходила во двор проверить стельную корову, прежде чем лечь на лавку в предпечье, она становилась возле коника на колени, прислоняла голову к плечу Дмитрия и подолгу тихо плакала. Он осторожно гладил ее волосы, дотрагивался до вздрагивающих плеч и шепотом успокаивал: «Не плачь, Марья, заживет нога, бог нас не оставит в беде...»

Дед Охон лечил ногу Дмитрия по-своему. Он зажигал толстую лучину, и когда она обгорала, приближал пылающий уголь к ране и начинал дуть на него. Так он рассчитывал подсушить рану. Дмитрий не противился. Лишь бы зажила нога.

Как-то раз к ним заглянул Никита-квасник справиться, сполна ли они заплатили подушный налог. Поговаривали, что в Баево приедет волостной старшина, а с ним может наглянуть и становой пристав. Если у кого остались с прошлых лет недоимки, будут отбирать скотину. Дмитрия это не пугало. Он хотя и не богач, а свои расчеты с казной производил вовремя и сполна, чего бы это ему ни стоило. Никита это, конечно, знал и зашел к ним, чтобы посмотреть на больного. По селу давно уже ходят слухи, что Дмитрий Нефедов сломал ногу и теперь лежит дома.

Уходя, Никита задержался у коника и спросил скороговоркой:

– Долго не будет ступать нога?

– Один всевышний знает, Никит Уварыч.

– Это точно, всевышний знает все, – сказал Никита н посоветовал: – Ты вот что, положи-ка на больную ногу икону Миколы Угодника. Микола в таких случаях мужику очень помогает.

Он перекрестился на образа и вышел. У Никиты-квасника был такой обычай: если он в хорошем настроении и благоволит человеку, то крестится на иконы дважды, входя в дом и перед тем как уйти.

Едва за Никитой закрылась дверь, Марья тут же бросилась к образам. Она сняла икону Николая Угодника, обтерла с нее влажной тряпкой пыль и паутину и осторожно положила на одеяло, к больной ноге Дмитрия.

Спустя неделю как дед Охон стал лечить рану горячим воздухом, она действительно подсохла и затянулась пленкой. Но болела нога по-прежнему. К столу он передвигался сидя, по длинной лавке. Подражая отцу, пытался ходить и Степа. Фима смеялась над ним. Не умеет как следует ходить на двух ногах, а прыгает на одной. Волосы у Степы отросли. Попытки постричь их ни к чему не привели. Степа поднимал такой истошный крик, что поневоле отступишься. Марья иногда с досадой скажет:

– Ну и ходи, как ардатовский дьякон.

На улицу Степа не выходит, весь день сидит дома возле отца. У него еще нет ни зипуна, ни шапки. Воспользовавшись вынужденным бездельем, отец сплел ему первые лапти. Когда под вечер Фима уходит кататься на ледянке, он оттаивает в окне дыханием круглый глазок и с завистью смотрит на улицу. Иваж кататься на горку ходит редко. Ему надо кормить и поить скот, убирать навоз, помогать деду Охону пилить и строгать. Они вдвоем сделали Марье станок – мять коноплю, для Фимы – прялку. У нее еще не было своей. Теперь она длинными вечерами прядет рядом с матерью, а днем с Ольгой вышивает. Иваж вечерами учится плести лапти. Отец ему делал заготовку и показывал, как плести дальше, остальное доделывал Иваж. Дед Охон вечерами ничего не мог делать, при свете лучины он видит плохо. Весь вечер он посасывает трубку, рассказывает сказки и следит за огнем в светце. Сказок он знает много. Самый внимательный его слушатель – Степа. Не выпуская из рук деревянной лошадки, он, свесившись с коника через лежащего отца, пристально смотрит на рассказчика и слушает. Так и засыпает. Марья берет его спящего на руки и укладывает на полатях.

Прошел месяц, а Дмитрию легче не стало. Временами боль становилась настолько нестерпимой, что казалось, будто в кость ему просунули раскаленный железный прут. Дмитрий совсем приуныл. При таких горестных обстоятельствах дед Охон счел себя лишним в семье Нефедовых. Они и сами-то еле сводят концы с концами. Он все чаще стал поглядывать в окно. Марья как-то не выдержала, спросила:

– Знать, дед Охон, соскучился по дороге, в путь думаешь собраться!

– По дороге, доченька, скучают только бродяги. Я соскучился по делу. Работу мне надо какую-нибудь. Не могу я сидеть сложа руки.

– Да разве ты сидишь так? Пилишь, строгаешь день-деньской. Какое же тебе дело еще надо?

– Это дело меня не кормит. Вот уж целый месяц ем ваш хлеб. Дмитрий, видишь, в каком положении. Когда встанет на ноги, неизвестно. Два мужика на твоих плечах да трое детей...

Старик говорил неторопливо и веско.

Дмитрий, слышавший весь разговор, вмешался:

– Уж если говорить начистоту, дед Охон, то даровый хлеб едим мы со Степой. Я лежу больной, а он еще мал, не может прокормить себя. Мы с ним только смотрим, как вы с Иважем целый день строгаете и пилите. Зря ты это затеял, дед Охон, незачем тебе уходить. А если соскучился по работе, так только свистни, нанесут столько заказов, за всю зиму не переделаешь. У нас в Баеве не так-то много мастеров, а прялки нужны в каждой семье: девки-то подрастают. Вот и делай прялки. Весной, когда потеплеет, я встану на ноги, а вы с Иважем опять отправитесь. Парень, вижу, научился с тобой строгать.

На сердце у старика потеплело. Ведь он до сих пор не знал, как относится сам хозяин к его пребыванию здесь. Конечно, он мог бы до весны прожить и в монастыре, но это лишь в крайнем случае. Там надо обязательно унижаться перед монастырским клиром.

Вскоре в избе Нефедовых образовалась столярная мастерская. Делали столы, прялки и всякую тонкую мелочь к ткацким станкам: баттаны, берда и челноки. Пилить и строгать начинали с утра, как только лучи солнца сквозь мерзлые окна осветят внутренность избы. До вечера весь пол покрывался щепками, стружками, опилками. Маленький Степа блаженствовал. Он валялся, кувыркался на стружках, собирал гладкие обрезки дощечек, кубики и целый день строил из них домики. Марья с Фимой пряли. С завистью и сердечной болью смотрел на них Дмитрий. Для него, привыкшего работать круглый год, нет страшнее муки, чем безделье. Он даже весь высох.

Марья смотрит на него и горюет:

– Вай, Дмитрий, один лишь нос у тебя остался, щеки ввалились, лоб выдался вперед...

– Мне бы хоть какое-нибудь дело, – тоскливо отвечает он.

– Какое же дело я тебе дам, нешто вышивать? Люди засмеют, скажут, Марья Нефедова мужа заставила вышивать.

К весне дни стали длиннее. После работы еще оставалось время посидеть при дневном свете. Дед Охон вынул из своего дорожного мешка толстенькую книжку, вымыл руки и сел ближе к окну читать. Раньше для этого занятия не было времени, зимний день короткий, темнело быстро. Дмитрий поинтересовался, что это у него.

– Псалтырь, – ответил старик. – Знакомый монах дал почитать от безделья. Да вот плохо вижу, надобно в городе достать очки.

– Нет, дед Охон, ты видишь хорошо, коли твои глаза смотрят в псалтырь. Вот я действительно ничего не вижу. Я – слепой человек, – сказал Дмитрий. Он немного помолчал. – Показал бы ты и мне, как там разбираться в этих знаках, может, и я что-нибудь понял бы.

– Отчего же не показать, – согласилея дед Охон и с книжкой подошел к конику. – Тут наука не трудная, у тебя память хорошая.

Посмотреть на псалтырь возле Дмитрия собрались все дети. Степа залез на коник и вытянул голову через руки отца, смотрел так, будто понимает лучше всех. Оставив прялку, подошла и Марья.

– Вай, какие красивые вышивки! – с удивлением воскликнула Фима.– Смотри-ка, мама, нам так сроду не вышить.

– Это не вышивка, а письмо, – поправил сестру Иваж и похвалился: – Таких псалтырей я много видел в Алатырском монастыре. У одного монаха их целый сундук.

– Как же это, дед Охон, сделано – руками или еще чем? – спросила Марья.

Дед Охон сказал в раздумье:

– Пожалуй, руками написано. Не знаю, есть ли такие машины, которые пишут за человека.

– Знамо, где же быть таким машинам, – согласилась Марья.

Дмитрий усомнился:

– Вряд ли руками. Уж очень ровно все сделано. И к примеру сказать, таких псалтырей по России должно быть, очень много. У каждого попа, у монахов, да кое у кого и у мужиков есть.

– Кто знает, – пожал плечами старик.

Дмитрий внимательно осматривал псалтырь, перелистывал, щупал толщину бумаги и даже попробовал пальцем, легко ли стираются строчки. Каждый следующий псалом начинался с новой страницы крупной рисованной красной буквой с красивыми завитушками. Эти яркие буквицы особенно восхищали Степу. Как только отец переворачивал страницу, он как-то гортанно хохотал и тыкал в буквицу пальцем.

Закончив осмотр псалтыря, дед Охон принялся показывать Дмитрию буквы и называть их. Марья с Фимой вернулись к своим прялкам. Им недосуг было слушать, как дед Охон из замысловатых знаков складывал незнакомые им русские слова. Иваж вышел во двор кормить лошадь и больше не вернулся в избу, пошел пройтись по улице. Возле отца все время оставался лишь Степа. Эта красивая игрушка дедушки Охона ему понравилась больше всех. Он так и заснул здесь, на конике.

До самой вечерней темноты дед Охон все читал и показывал Дмитрию. Он и сам-то не очень разбирался, к тому же видел плохо. Попадалось много трудных и незнакомых слов, смысл которых не понимали ни тот, ни другой. Все же Дмитрий хорошо запомнил на память первый псалом, он был короче других и понятнее. Хорошо запомнил он и четыре буквы.

– Дело у нас с тобой пойдет, – ободрял его дед Охон. – Теперь не будешь вздыхать на конике. Как затоскуешь по работе, бери в руки псалтырь...

– Что же раньше его не показывал? Давно надо было заняться этим делом. Сколько времени потеряли, – жалел Дмитрий.

Вечером, когда Марья взяла на руки с коника спящего Степу, чтобы уложить его на полатях, он на мгновенье открыл глаза и произнес: «Иклуски дедуски Охона...»

– Вай, Дмитрий, ребенок заговорил! Он сказал, да так ясно – игрушки дедушки Охона!

– Не напугай, чего кричишь возле него, – остановил ее муж.

6

Весна в этом году была затяжной и холодной. Снег начал таять в середине марта и таял медленно; дневные оттепели перемежались с ночными снегопадами. А когда растаял весь снег, земля просохла и люди уже собрались было выйти в поле, неожиданно выпал опять, да так обильно, что и зимой его столько не было. Ударил мороз. Целую неделю свирепствовала настоящая зима. Дмитрий, поглядывая в окно, невесело шутил: «Эта весна, как моя нога, никак не может ступить на землю...» Он все еще продолжал болеть. Дед Охон сделал для него костыли, и на них он передвигался по избе, выходил во двор. Но ступить на ногу Дмитрий все еще не мог. Сколько же он еще будет так мучиться? Кто за него вспашет его землю, посеет яровые хлеба? Эта забота угнетала не только Дмитрия, но и Марью. Она знала, что ей самой придется выезжать в поле на пахоту, и, не успев еще как следует закончить пряжу, поспешила поставить ткацкий станок. Дед Охон, прослышав, что в селе Алтышеве намереваются строить церковь, задумал наведаться туда. Иваж, конечно, с ним не пойдет. Он теперь в доме за хозяина.

Зимой дед Охон несколько раз советовал Дмитрию поехать в Алатырь, в больницу, тот тогда не внял его советам. Но теперь, когда подошла весна, Дмитрий сам заговорил с дедом Охоном:

– Может, и вправду поехать в больницу, показать ногу?

– Давно надо было. Хуже, чем есть – не будет.

– Куда уж хуже... Даже если и отрежут. На деревяшке стану ходить.

– Резать не давай, куда потом с одной ногой, – вмешалась в разговор Марья.

– И так не нога, – раздраженно отозвался Дмитрий.

Вечером того же дня к Нефедовым зашла мать Ольги – Васена Савкина. О том, что Дмитрий с дедом Охоном собираются ехать в Алатырь, она узнала от дочери. Васена поклонилась мужчинам и прошла к передней лавке. Там занимал пол-избы ткацкий станок Марьи.

– У нас, Васена, и сесть-то негде. Садись, где найдешь свободное место,– отозвалась хозяйка на приветствие гостьи.

– У нас в избе куда теснее, – сказала Васена.

Она уже десяток лет вдовствует, прожив с мужем всего года четыре. Когда ее мужа взяли в солдаты, на ее руках остались две девочки. Первые шесть лет она изредка получала от мужа письма. Последнее пришло перед началом войны с турками. Васена так и не знала, был ли ее муж на войне. Все солдаты из ближайших селений, воевавшие с турками, были давно отпущены по домам. В Тургенево вернулись двое, в Ахматово – один. Она ходила к ним проведать, не знают ли что о ее муже. Все трое призывались в один год с ним. Но они не знали, в какой части и где служил ее муж. Тургеневский же солдат посоветовал ей: «Коли до сего времени нет от него никаких вестей, значит, больше его и не жди...» И все же она прождала мужа еще четыре года. Может быть, ждала бы и дальше, но как-то однажды повстречалась с пастухом Охремом. Тот посмотрел на нее здоровым глазом и сказал:

– Мы с тобой, Васена, богом забытые люди. Отчего бы нам не напомнить ему о себе. Как ты думаешь?

Васена ничего не сказала в ответ. Она смутилась, наклонила голову и прошмыгнула мимо. И лишь пройдя некоторое расстояние, оглянулась на него. Охрем, конечно, мужик не плохой, высокий, сильный. Говорят, что он однажды убил своей ясеневой палкой волка, напавшего на стадо. Конечно, один глаз у него не видит и лицо изрыто оспой, но разве это помешает ему быть хорошим мужем.

У эрзян не принято начинать разговор сразу о деле, с которым пришел. Так поступила и Васена. Она заговорила о капризной весне, сообщила сельские новости и лишь когда собралась уходить, сказала:

– Слышала, Дмитрий, завтра собираетесь с дедом Охоном в Алатырь? У меня к вам есть просьба. Не зайдет ли кто-нибудь из вас в воинское присутствие узнать, жив ли мой муж?

– Об этом проси деда Охона. Я видишь какой ходок, по избе с костылями, – усмехнулся Дмитрий.

Дед Охон обещал выполнить ее просьбу, хоть и знал, что ничего путного там ему не скажут.

– Как знать, может, тебя и обрадуют, но все-таки сомнительно. Ведь десять лет от него ни слуху ни духу, – сказал дед Охон.

Васена только вздохнула.

Марья вышла ее проводить. У ворот Васена задержалась.

– Тебе надо приходить к одному концу, – заговорила Марья.– Узнай доподлинно, вдова ты или солдатка? Если вдова, то следует поискать себе мужа. И искать-то долго не придется. Одинокие мужчины есть и в Баеве.

– Знамо, есть, – отозвалась Васена.

– Возьми Охрема, чем плохой мужик?.. Пасет стадо, голодная с ним сидеть не будешь...

Марье не довелось раньше поговорить об этом с Васеной. Несчастье с Дмитрием отодвинуло другие заботы и дела, но просьбу Охрема она запомнила. На первый раз она не стала настойчиво уговаривать Васену, а только намекнула и похвалила жениха. Этого пока было достаточно...

Когда Марья вернулась, в избе было уж совсем темно. Она схватила подойник и поспешила во двор – доить корову. Дед Охон ощупью собирал свой дорожный мешок. Он достал с божницы псалтырь, погладил засаленную и помятую обложку и сказал:

– Придется ее вернуть хозяину. Неудобно будет перед тем монахом. Дал он ее на время, а я продержал целую зиму.

– Что ж поделаешь, чужая вещь – не своя, – отозвался Дмитрий. – А я задумал сам сделать псалтырь. Надо достать где-нибудь бумаги, сшить такую книжку и все знаки с этого псалтыря переписать туда... Вздуй-ка, Фима, лучину, покажу деду Охону свое письмо.

Фима взяла лучину, вздула на шестке огонь и поднесла его к конику. Дмитрий вынул из-под подушки гладкую дощечку, исписанную с обеих сторон углем. Дед Охон взял у него дощечку, отставил от глаз подальше.

– Не совсем ясно различаю, но похоже, что написано неплохо, – сказал он. – Теперь ты, Дмитрий, умеешь не только, читать, но и писать...

– Смеешься, дед Охон, что это за письмо, – возразил Дмитрий. —Я не пишу, а рисую с книги. Так, пожалуй, сумеет и Иваж. Вот научиться бы писать так, как умеет поп и волостной писарь, тогда другое дело, – с горечью добавил он. – Может, и научился бы, если бы этот псалтырь переписать раза два-три.

Он засунул дощечку обратно под подушку и попросил у деда Охона псалтырь.

– Бумаги много потребуется, – сказал старик.

– В городе, чай, она есть?

– В городе-то есть, да дорого стоит. Денег у тебя, Дмитрий, на бумагу не хватит.

– Тогда что же делать? – огорчился Дмитрий. – Знать, не придется переписать псалтырь.

– Не знаю, что и сказать, – в раздумье отозвался дед Охон. – В городе мне как-то пришлось однажды кое-что починить из мебели для школы. Много я там видел бумаги... Нешто пойти туда и попробовать попросить. Работу мне давал учитель, такой же старик, как и я. Разговорчивый. Все спрашивал про житье мужиков...

Он смолк, подозвал Фиму и раскурил от лучины потухшую трубку.

– Разве он даст за так, коли, говоришь, бумага дорогая.

– Чего-нибудь для него сделать – стол, стулья...

Со двора с подойником вошла Марья.

– С ума посходили, жжете огонь! Никита-квасник сейчас прибежит окна бить.

– Поди, не увидит, – возразил Дмитрий. – Дай мне напоследок почитать псалтырь. Завтра дед Охон заберет его с собой.

Он сидел на конике вполоборота, вытянув ногу по его краю. Здесь же, рядом с ним, неизменно находился Степа.

Дмитрий, водя пальцем по книге, складывал слова. Фима поднесла лучину поближе. Дед Охон стоял, прислонившись к ткацкому станку, и дымил трубкой. Кончив возиться с молоком, к ним присоединилась и Марья. Ей все время не верилось, что Дмитрий может научиться читать... В притихшей полуосвещенной избе голос Дмитрия звучал тихо и неуверенно:

– Ба-ла-жен мы-уж, ка-то-ррр не хо-дит на со-вет нече-че-стив-выых...

– Погоди-ка, Дмитрий, что это за нечече? – прервала его Марья.

– Это вовсе не нечече, – сказал он. – Я не смог сразу выговорить, слово очень трудное. Видишь, не-че-си-тивыых.

– А что оно значит? – допытывалась Марья.

– Это уже надо спросить деда Охона, он, может, знает. Я тут из всех слов понимаю не более десятка.

Дед Охон не успел вынуть изо рта трубку, как в сенях послышался шум и в избу с топотом ввалился Никита-квасник.

– Почто огонь зажгли, знать, хотите спалить озимые?! [6]6
  Мордовское поверье.


[Закрыть] – захлебываясь, закричал он, но, увидев в руках Дмитрия книгу, словно остолбенел. Смотрел и не мог понять, что делает тот с книгой, для чего она ему нужна? Наконец сообразил и, может быть, первый раз в жизни заговорил медленно, не глотая концы слов: – Вай, да ты, Дмитрий, никак, смотришь в Библию? Читать, знать, хочешь?.. Это что же будет-то?..

Он перекрестился, потоптался на месте и снова заговорил в своей обычной манере торопливо и шепелявя:

– Сами читаете божественные книги, а в избе у вас стоит табачный дым и воняет, прости господи, свиным хлевом. Разве при таком запахе можно читать божественную книгу? Сначала избу надо обкурить ладаном, потом уж читать.

– Ладана у нас нет, дядя Никита, – отозвалась Марья.

– Нет, так и читать не надо!

Ему никто не ответил, никто не попросил пройти вперед и сесть. Он постоял, что-то бормоча себе под нос, и повернулся к двери. Из сеней вернулся обратно и сказал сердито:

– Сейчас же потушите лучину, да смотрите, больше не зажигайте огня, не то побью все окна!

Фима окунула горящую лучину в лохань. Марья, выждав, когда затихнут шаги Никиты, сказала с досадой:

– Свалился словно леший... Не знаю, чем воняет у них в избе.

– Хреном и прокисшим квасом, – рассмеялась Фима.

Вскоре пришел с улицы Иваж. Он рассказал, что встретил Никиту, который на ходу разговаривал сам с собой: «Земля перевернется, города и села рухнут – Дмитрий Нефедов Библию читает!..»

7

В Алатырь поехали втроем. Дед Охон, решивший остаться в городе, подождал, что скажут Дмитрию в больнице, и пошел в воинское присутствие справиться о муже Васены Савкиной. Вернулся он, когда Дмитрий с Иважем собрались ехать домой. В Баево теперь вдвоем они приехали поздно вечером. Дорога была грязная, ехать пришлось все время шагом. В пути нога Дмитрия сильно разболелась. Марья до их приезда не отходила от окна, а в сумерках вышла ожидать у ворот.

Она простояла на улице до самого возвращения мужа из больницы. Иваж, увидев мать, остановил лошадь перед воротами.

– Открой, мама, ворота настежь, въедем прямо во двор. У отца разболелась нога. Ему будет трудно идти отсюда.

Марья подождала, пока они въехали во двор и, закрыв ворота, подошла к телеге. Дмитрий протянул к ней руки, оперся о ее плечи и спустился с телеги. Стоя на одной ноге, он отыскал в телеге костыль.

– В больнице чем-нибудь помогли? – спросила Марья, когда Дмитрий наконец опустился на свой коник.

– Чем там помогут, посмотрели, потрогали, и все. Дали в склянке какую-то водицу, – сказал Дмитрий.

Он прилег на постели и долго поудобнее укладывал ногу.

– Водицу для чего тебе дали, ведь у тебя болит не живот, а нога? – допытывалась Марья.

– Кто их знает, для чего... Тот, который осматривал ногу, велел ею натирать больное место. А после, когда выдавали лекарства, сказали, что надобно пить, три раза в день, перед едой, за раз по ложке... Кого теперь из них слушать, не знаю.

– Склянка где?

– В передке телеги, в сене.

Марья вышла искать склянку. Во дворе она помогла Иважу прибрать лошадь, дать ей корма. В избе она долго рассматривала водицу в склянке перед мутно белеющим окном и, ничего не разглядев, вынула пробку, понюхала и лизнула влажное горлышко склянки.

– Завтра посмотрим, что там, пить ее или натирать. Запаха нет, а на вкус солоноватая.

Она сунула склянку на поставец в углу над коником и собрала ужинать. Дмитрий не мог встать к столу, так разболелась нога.

– Стоило ездить в такую даль. Соленую водичку и бабушка Орина могла бы дать, – с горечью сказала Марья.

За ужином Иваж рассказывал:

– Сначала подъехали к одной больнице, нас туда пе пустили. Деду Охону сказали, что эта больница не ваша, идите в свою. Стали искать по городу другую больницу. Показала нам ее одна старушка. И мне, говорит, надобно туда же, подвезите. Подвезли, конечно. Без нее ни за что бы не нашли...

– В городе, знать, много больниц? – спросила Марья.

– Кто их знает, мы видели две. Первая, куда нас не приняли, называется городская. Там, говорят, лечут лишь горожан. А. другая – наша, там лечут сельских людей.