Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

– Тебе не холодновато будет без зипуна? – спросил Дмитрий, трогая лошадь.

– Будет холодно, сяду поближе к тебе, не застыну...

Телега ехала по середине улицы, громыхая по еще необкатанной дороге. Все село еще спало, пользуясь праздником. При свете утренней зари нежно зеленели первые листочки на ветлах и тополях. На улице начинала пробиваться реденькая травка.

По большаку Дмитрий тронул лошадь рысцой. Здесь дорога гладкая, песчаная. В полутора верстах, почти параллельно большаку, протекает Алатырь. За рекой – широкая пойма, местами покрытая илистыми наносами и остатками полой воды по низинам и впадинам. Некоторые из этих впадин большие и глубокие. Они пересыхают лишь в жаркое лето. Вдали темнеет сосновый лес.

Невдалеке от Ахматова Нефедовых нагнала большая черная карета, запряженная четверкой. Кучер, молодой, в черной легкой поддевке, с рыжим чубом из-под блестящего козырька картуза, зычно крикнул: «Берегись!» И тут же ожег Дмитриевого коня поперек спины ременным кнутом. Гнедой, не знавший ни кнута, ни хлыста, шарахнулся в сторону и чуть не опрокинул телегу. Марья в ужасе вцепилась в Дмитрия, Дмитрий обеими руками схватился за грядки. На их беду возле дороги попался овражек, и телегу подкинуло еще раз. Дмитрий упустил из рук вожжи, но гнедой вскоре пошел шагом и затем остановился.

– Самого бы тебя так огреть плетью поперек спины! – ругался Дмитрий, въезжая на дорогу.

Марья, с непонятным самой волнением, смотрела, вслед удалявшейся карете и думала: «Какие же это люди ездят в таких красивых сундуках?..» Дмитрий, словно догадавшись о ее мыслях, недовольно проворчал:

– Должно быть, какой-нибудь архирей едет али богатый барин.

Дмитрий стал поторапливать лошадь. Солнце уже взошло, а они еще не добрались до Ахматова. Телегу подбрасывало на кочках и выемках. Марья положила руку на Степу, а другой схватилась за грядку. Степа подпрыгивал в телеге, но спал крепко.

– Куда так гонишь, колеса растеряешь... – сказала Марья.

– Та черная телега, должно быть, уже в Алатырь въехала, а мы все еще трясемся, – отозвался Дмитрий, все еще сердясь на озорного кучера.

– За ними нам все равно не угнаться.

Степа проснулся, сел, протер глаза и огляделся. Все вокруг было незнакомо. Помолчав, спросил:

– Мама, а где наша изба?

– Далеко, сыночек, далеко... Вон видишь, на горе Ахматово, так за этим селом.

Степа вглядывался в ту сторону, куда показывала мать. Никакого села он там не видел. На горе чернело что-то вроде леса, а между голыми деревьями виднелся большой белый дом. Лучи солнца били прямо в его окна, и они будто пылали. Степа долго как зачарованный смотрел на эту игру света, пока подвода не стала подниматься в гору и окна белого дома потухли. Вскоре и сам дом, окруженный темными деревьями, остался далеко позади. Подвода въехала на холм. Марья, подтолкнув сынишку, указала на раскинувшиеся перед ними дома.

– Видишь, какой город-то.

– Это еще не город, – отозвался Дмитрий. – Это – Алатырский посад. Вот его проедем, тогда уж будет город.

От посада до города около полверсты. Дорога здесь вымощена булыжником, быстро на телеге ехать трудно, трясет.

Ближе к городу мостовая стала шире. В городе, видать, теплее, чем в Баеве. Степа заметил, что на ветлах и тополях здесь листья большие, почти как настоящие, а у них в Баеве они едва проклюнулись из почек. В изумлении он вертел головой вправо и влево. Здесь все было по-иному.

Избы большие, крытые не соломой, а жестью и тесом. Почти у каждой избы по две трубы. В Баеве две трубы только у Никиты-квасника. А у дяди Охрема нет и одной. Крылечки чистенькие, крашеные. Степе казалось, что они сделаны совсем не для того, чтобы по ним ходить.

Над городом висел пасхальный перезвон колоколов, в воздухе ощущался терпкий запах первой весенней зелени. По улице проходили нарядные люди. Они шли от церквей, в которых недавно закончилась служба. Степа притих и только с удивлением смотрел на горожан, одетых совсем не по-баевски. И женщины здесь не носят ни кокошников, ни пулаев.

Дмитрий свернул лошадь в другую улицу и остановился у высокой кирпичной стены. Поблизости виднелись высокие деревянные ворота, в одной половине которых была прорезана небольшая дверь с окошечком. Вдоль стены росли старые корявые ветлы и тополя. Степа поднял голову, посмотрел повыше стены и оторопел: там возвышалось большое непонятное строение, на макушке которого торчал крест, похожий на тот, что стоит на баевском кладбище, у могилы деда Ивана.

– Мама, мама, кто там похоронен? – спросил он, показывая вверх.

– С чего ты взял, что там кто-то похоронен? Кто хоронит в церкви?

– Так зачем там крест, если это не могила?

– Ничего-то ты, сынок, не знаешь. Кресты ставят не только на могилах, и на церквах ставят, – пыталась вразумить его Марья.

Дмитрий в это время подошел к воротам и постучал. Привратник-монах открыл оконце в двери и высунул голову. На голове у него была черная скуфья, Степу она рассмешила. Он по-своему воспринял ее острый верх и клин бороды монаха.

– Посмотри, мама, у того человека, который разговаривает с отцом, голова снизу и сверху сточена.

– У него шапочка такая островерхая и борода клином. Ты не смейся над ним, он – божий человек.

Дмитрий поговорил с монахом и вернулся к подводе. Он перевязал ослабевший чересседельник, поправил дугу и взял в руки вожжи.

– Иважа не придется увидеть, – заговорил он, когда тронул лошадь и на ходу сел на край телеги. – Они с дедом Охоном еще до разлива Суры ушли куда-то к Симбирску. Монах сказывал, там где-то строят церковь.

Марья промолчала. Она с горечью подумала, что и сегодня ей не придется увидеть сына, и только после этого сказала, ни к кому не обращаясь:

– В каждом селе строят церковь...

От монастыря они повернули обратно и по одной из поперечных улиц спустились к Суре. Мост еще не был установлен, переправлялись на пароме. Сура была мутная после половодья. Когда паром перевозил их подводу к тому берегу, Степа смотрел на воду, и ему казалось, что они вместе с паромом плывут против течения. Задумавшись, он и не заметил, как пристали к другому берету. За Сурой дорога пошла лесом. Дмитрий протянул хворостину куда-то вперед и вправо и сказал:

– Вон там наша новая земля... Как там живут Назаровы и Кудажины? – он немного помолчал, затем заговорил снова: – Нам тоже нужно было бы тронуться вместе с ними.

– Кто знает, может, и придется переселиться, – отозвалась Марья.

В лесу было сыро и прохладно. Марья стряхнула с зипуна травинки и оделась. Степу она посадила поближе к себе, обхватила рукой, чтобы ему было теплее. На голове у Степы старая шапчонка Иважа, одет он в пиджачок, перешитый Марьей из старого зипуна, и в новую, первую его собственную рубашку. Ворот и обшлага рукавов Фима старательно вышила цветными нитками. На вороте – настоящая костяная пуговица. Их три штуки выменяла у проходящего торговца-татарина Марья на яйца и пришила отцу и сыновьям по одной.

Лесом дорога всегда кажется длиннее. Едешь ли, идешь ли – все ждешь, когда впереди посветлеет. Марья это знает хорошо. В девичестве ей приходилось не раз ездить по лесной дороге в город. По ней же ее везли в Баево, Дмитрию в жены. В первые годы замужества она с Дмитрием часто наведывались в Алтышево. Позднее стали ездить реже. Теперь же хорошо, если соберутся раз в год.

Все эрзянские села очень схожи между собою. Возле каждой избы обязательно растут ветлы, на каждом огороде почти всегда есть несколько яблонь, пусть даже диких, лесных. Здесь очень редко увидишь саманную избу. Эрзяне любят деревянные, рубленные из толстых бревен. Алтышево находится вблизи леса, поэтому избы здесь получше, чем в Баеве. Ворота не плетневые, а из сосновых, гладко выстроганных тесин. Посередине села новая церковь сияет голубой краской под весенним солнцем. Марья увидела ее впервые. У Степы даже захватило дух при виде этого строения.

– Мама, отчего нет у нас в Баеве такой красивой избы? – спросил он, когда они несколько отъехали от церкви.

– Это, сыночек, не изба, это – церковь, божий дом.

– Дом – разве не изба? – не унимался Степа.

Марья не знала, как ему объяснить.

– Все равно не изба, – повторяет она. – В избах живут люди, а в церкви – бог.

Но для Степы все это слишком мудрено, и он перестал спрашивать.

Марья увидела мать издали. Та стояла перед своей избой, видимо созывая внуков. Их у нее много, особенно если к ней пришли в гости другие сестры Марьи. Мать была одета по-праздничному – поверх белой вышитой рубахи – синие рукава. Большой пулай ее сверкал бисером и звенел монистами. Увидев сворачивающую к их воротам подводу, она махнула рукой на внучат и поспешила к телеге. Она прежде поклонилась Дмитрию, потом обняла дочь. Внука чмокнула в щечку. Степа, конечно, помнил бабушку, она в прошлом году летом навещала их, но по привычке спрятался от нее за мать.

Дмитрий завел лошадь во двор под навес. Ворота открыл ему шурин – старший брат Марьи – Прокопий. Он же принес для лошади охапку сена. Телегу оставили под окнами. Вскоре откуда-то явился сам хозяин, отец Марьи – старик Иван, или, как его называют в Алтышеве, старик Самар. Они – Самаркины. Здесь же находились тоже прибывшие в гости двое старших сестер Марьи. Дмитрий с Марьей среди такой многочисленной родни чувствовали себя несколько стеснительно. Они с ними редко встречались. Но труднее всех было Степе. Он вдруг оказался среди такого количества двоюродных братьев и сестер, что ему было трудно даже запомнить их имена. От шума и назойливых расспросов он держался поближе к матери, готовый в любую минуту спрятаться за нее. Сам он ни о чем не спрашивал и на вопросы отвечал коротко. Тети подшучивали над его дикостью. А. темнобородый дед с широким лицом и большими серыми глазами даже попугал:

– Я вот его засуну в подпол, коли боится людей.

Голос у деда басистый, громкий, и говорит он медленно, с расстановкой.

Бабушка Олена заступилась за Степу:

– Никому я его не дам в обиду, у нас он редко бывает. А кто бывает редко, того больше любят...

Дети быстро осваиваются и находят общий язык. Пока взрослые переговаривались и усаживались за стол, Степа как-то незаметно для себя смешался со всей оравой и побежал на улицу.

8

Прошла праздничная неделя, и люди занялись повседневными делами. Дмитрий пахал и сеял. Марья с Фимой возились с холстами. И лишь Степа не знал забот и никакого дела. Младшего ребенка в семье всегда любят и жалеют больше. Он иногда ездил с отцом в поле. Отец сажал его верхом на гнедуху и провозил круг-другой... Но Степа больше любил собирать полевой лук и строить из камней церкви. Дружок у него один, все тот же Мика Савкин. Лицо у Мики покрыто веснушками, кожа на носу шелушится, пальцы в бородавках. У Савкиных детей много, как выйдут под окна, точно выгоняют овечье стадо. Во время еды за столом у них и взрослые не помещаются, детям же наливают отдельно в длинное узенькое корытце и ставят на пол. Вокруг этого корытца они собираются, как поросята. Кому достается много, а кому и ничего. Кто постарше – дерутся, младшие – плачут. Старик Савка сердитый. Его ременная плеть всегда висит на стене. Как только он входит в избу, ребятишки от него шарахаются в разные стороны и прячутся, кто куда успеет. Когда он пускает в ход плеть, не разбирается, кто виноват.

Многолюднее семьи Савкиных в Баеве нет. У старика Савки трое сыновей, семеро внуков. Сыновья давно седобородые, уже сами старики. Внуки все женаты, у них уже есть свои дети. Мика – сын внука старика и Савке приходится правнуком. К Савкиным Степа ходит редко, и только под окна, чтобы вызвать Мику. У них взрослые ребята озорники и горазды драться. Мика сам приходит к Степе почти каждый день.

– У вас нет сердитого деда, в вашей избе хорошо, – говорит он Степе.

– У нас тоже есть дед, дед Охон, – отвечает Степа. – Он совсем не сердит. Когда из города приходит к нам, то приносит с собой красивые игрушки и сладкие пряники.

– А что такое красивые игрушки и сладкие пряники? – спрашивает Мика.

Степа над ним смеется. Как можно не знать, что такое пряники и красивые игрушки. Что же он после этого знает?

– Пойдем к нам в избу, покажу тебе, – сказал Степа.

Они разговаривали под старой корявой ветлой, в самом затененном месте, где часто строили избы из прутьев и осколков кирпичей.

Марья с Фимой за огородом у бани белили холсты. Дмитрий в поле. Степа в избе хозяйничал один. Он пригласил Мику на полати, достал с полки псалтырь и начал показывать ему красные буквицы. Из середины книги выпали какие-то две синенькие бумажки, Мика схватил одну из них и быстро отправил в рот.

– И совсем не сладкие твои пряники, – сказал он, выплевывая разжеванную бумагу.

Степа хохотал над ним до слез и спрятал оставшийся листок обратно в книгу.

– Разве красивые игрушки сделаны для еды? Эх ты, пустая башка. Их надо смотреть, а не есть! Мы с отцом всегда смотрим.

– Ты же сказал, что они сладкие, – возразил Мика.

– То пряники сладкие. Вот когда дед Охон опять принесет, я тебе дам попробовать.

Мика не обрадовался Степиным игрушкам. Он и смотреть их не стал. Чего тут смотреть, коли их нельзя съесть. Степе пришлось отложить книгу. Он очень огорчился, что Мике не понравились красивые игрушки дедушки Охона, которыми он сам так восхищается. Он даже не успел показать ему знак, похожий на конек избы Никиты-квасника.

– Чего же тебе надо? – сердито спросил он приятеля.

Мика помолчал, понуро опустив голову, потом заговорил:

– Знаешь, мне каждую ночь снится еда, много еды, вкусной... Но как только протяну руку, сердитый дед замахивается на меня плетью.

– Зачем же он замахивается? – удивленно спросил Степа. – Ему жаль еды?

Мика, точно от холода, передернул остренькими плечами и молчал. Он не знал, отчего сердитый дед замахивается во сне на него плетью. Может, и правда ему жаль еды.

– Ты и сейчас хочешь есть? – опять спросил Степа и метнул взгляд на лавку в предпечье.

– Я всегда хочу есть и никогда не наедаюсь досыта, – голос у Мики задрожал.

Степа направился было в предпечье, но на полдороге остановился и посмотрел на иконы. Седой старик с иконы грозно смотрел на него и грозил пальцем. С другой иконы божья матерь с ребенком тоже уставилась на него. Степа отошел к конику, не спуская глаз с ликов святых. Они повернули глаза за ним и опять смотрели на него. Даже маленький, сидевший на коленях божьей матери, и тот не спускал с него глаз.

– Мика, пойди сюда, – позвал он дружка. – Скажи, святые на тебя смотрят?

Тот встал рядом и кивнул – смотрят.

– А ну, теперь встань у печки, – сказал Степа.

– И здесь смотрят, – заверил Мика.

«Вот тебе на! – думал Степа, объятый страхом, – как же это они в одно и то же время могут смотреть в разные стороны...»

Куда бы и как бы они ни становились, им казалось, что глаза святых неотступно следят за каждым. Видно, правда, что они смотрят за всеми. Раньше Степа этого не замечал. Видя, что Степа притих, испугался и Мика.

– Пойдем лучше на улицу, там они нас не увидят, – сказал он, направляясь к двери.

– Погоди, – остановил его Степа. – На улице не поешь. Давай повернем их лицом к стене, тогда они ничего не увидят.

Он залез на лавку и быстро перевернул иконы. Затем смело отправился в предпечье, снял с горшка с топленым молоком крышку и достал из берестяного кузовка две ложки.

– На, держи, – сказал он, протягивая одну из них Мике.

У того дрожали руки. Он взял ложку, но дотянуться до горшка не посмел.

– А знаешь, наша бабка говорит, что бог видит повсюду, и в темноте. Она говорит, что он видит и сквозь камень, – сказал он.

Степа не мог возразить. Как-то от матери он тоже слышал нечто подобное. Значит, в том, что он перевернул иконы, нет никакой пользы. Тут надо придумать что-то другое.

– Подожди немного. Сейчас будем есть. Сначала надо ослепить этих глазастых, – сказал Степа, откладывая ложку.

Мика не сразу сообразил, что надумал Степа. Он стоял с ложкой возле горшка, и в нем боролись два чувства – боязнь и голод, последнее, несомненно, победило бы, будь Степа немного настойчивее и покажи пример. Но Степа и сам опасался, что святые увидят, как они с Микой едят молоко, и обязательно скажут отцу и матери.

Степа положил обе иконы на стол и взял большие ножницы, которыми стригут овец.

– Степа, что ты хочешь сделать? – в страхе воскликнул Мика.

– Конечно, не овец стричь, не то позвал бы тебя держать. Начну с бородача, чтобы не грозился...

Мика наконец догадался, что к чему, и завопил истошно:

– Вай, Степа, не надо, я боюсь! Я лучше уйду и есть не буду!

Степа поставил иконы в угол, спрятал ножницы.

– Как хочешь, я ведь стараюсь из-за тебя.

Они некоторое время слонялись по избе, не зная, за что взяться. Они не могли ни играть, ни разговаривать. Все их мысли были заняты горшком молока. Мать вскипятила его, чтобы заквасить ряженку. Теперь и Степа почувствовал голод, хотя перед тем совсем не хотел есть. Но если Степе только казалось, что он хочет есть, то Мика действительно был голоден. Он уже давно раскаялся, что остановил Степу. Пусть бы выколол им глаза, зато наелись бы они как следует.

Наконец, не выдержав, он сказал:

– Давай, Степа, иконы накроем полотенцем, может, они ничего не увидят. У нас в избе всегда так делают, когда днем ложатся отдыхать.

– Что для них твое полотенце, коли они видят даже сквозь камень, – возразил Степа.

Немного погодя Мика заговорил снова.

– Ну тогда делай как знаешь, я согласен. Только когда ты будешь выковыривать им глаза, я выйду за дверь, ладно?

– Может, ты будешь за дверью и тогда, когда я стану есть молоко? – не без насмешки сказал Степа.

Мика, хотя и оставался в избе, не видел, как Степа ослепил на иконах святых. Он на это время плотно зажмурил глаза. Потом они ели молоко ложками, торопясь, проливая его на лавку и пол. Хлеб умудрились накрошить даже в горшок, так что Марье незачем было его и заквашивать. Она, как только вошла в избу, заметила беспорядок в предпечье. Степа уже бегал по улице. Его дозвались лишь к ужину.

– Ты зачем молоко разлил по лавке, целых полгоршка? – принялась отчитывать сына Марья.

– Это не я, Мика проливал. Я ему говорил – не лей, держи крепче ложку, а он все равно льет, – оправдывался Степа и вдруг с удивлением спросил: – А ты теперь откуда знаешь, что я ел молоко? Боги-то ничего не видели...

– Вот стукну тебя мешалкой по башке, будешь знать, как шкодить в избе да еще водить товарищей, – сказала Марья и погрозила той самой мешалкой, которой замешивают хлебы.

Она сейчас была далека от пасхальных разговоров о всевидящих святых и не обратила внимания на слова сына. Степа же замолчал, как только услышал о мешалке. Мать не любила лишний раз повторять угрозу. И все же он был доволен, что иконы ничего не сказали о его проделке. Мать догадалась сама, без их помощи. Значит, он не напрасно выколол им глаза.

Степа очень не любил, когда мать сердилась. Он подошел, прижался к ней лохматой головой и попросил прощения.

– В другой раз, мама, без твоего позволения ничего не трону, не возьму и кусочка хлеба, – говорил он, ласкаясь к ней. – Ведь я и сейчас не хотел трогать, да пожалел Мику. Он совсем голодный, ему старый дед есть не дает.

– Старый дед у них, сынок, добрый. А что сердитый, так иначе с такой большой семьей не справиться, – сказала Марья и, вернувшись к проступку сына, заговорила с ним ласково: – Ничего не трогай, сынок, самовольно. Ведь я от вас ничего не прячу. Когда садимся есть, все несу на стол. Брать без разрешения – большой грех, сынок...

– А что такое грех, мама? – перебил ее Степа.

– Грех, сыночек, это – грех. За него бог наказывает.

– Если отрезать ему руки, тогда чем он будет наказывать? – решил Степа и посмотрел в угол на иконы.

– Что ты болтаешь, беспутный, как можно отрезать богу руки? Бог живет на небе. Сам он скорее отрубит тебе, – возмутилась Марья и сокрушенно покачала головой: – Вай, сынок, не говори таких слов.

Степа снова посмотрел на иконы, подумал и разочарованно спросил:

– А эти кто такие, коли бог на небе?

– Это, сыночек, иконы, божьи лики. Сам бог на небе, а лик его здесь.

Степа замолчал. Пожалуй, он напрасно выковырял им глаза. Тот, кто все видит, живет на небе. До него не достанешь. Степа готов был сказать матери о том, что он ослепил лики на иконах, но в это время его внимание привлек голос отца, раздававшийся под окном. Отец приехал с пахоты. Степа забыл обо всем и побежал к нему навстречу.

Долгое время никто не замечал, что у икон выколоты глаза. В день поминания родителей, перед тем как отправиться на кладбище, Марья полезла на лавку вытереть с икон пыль и зажечь перед ними свечу. При свете лучины, которую держала Фима, она обратила внимание, что лики святых без глаз.

– Вай, Митрий, иди-ка, посмотри, что тут такое! – вскричала она, сняла иконы и положила их на стол.

Дмитрий подошел к столу.

– Что за чудеса?! – удивился он.

Они никак не могли понять, кто мог сделать такое, кого винить в этом. Но виноватый нашелся сам, и очень быстро. Как только Степа появился в избе, Дмитрий спросил его:

– Ты, сынок, не знаешь, кто исковырял Миколаю Угоднику глаза?

– Я исковырял их, тятя, большими ножницами. Мы с Микой Савкиным ели молоко, а они смотрели на нас, я думал: опять расскажут вам...

Степа говорил искренне, простодушно, не догадываясь о последствиях.

Дмитрий тяжело вздохнул и покачал головой. Марья развязала черный широкий пояс с кистями из мелкого бисера, которым она подпоясывалась, когда не надевала пулай. Степа посмотрел на пояс в руках матери и весь скался, словно его собирались засунуть в кошель.

– Я вот его немного поучу. На свою голову мы ни разу не наказывали этого самовольника, – проговорила Марья, схватила Степу за плечи, уткнула головой к себе в колени и отстегала.

Такое постигло Степу впервые. Он кричал во всю мочь, бился ногами и руками, стараясь вырваться.

Дмитрий стоял в стороне и не вмешивался. Он тоже считал, что сына поучить следует, а то, чего доброго, еще спалит избу.

Степа наконец вырвался из цепких рук матери, поспешно залез на полати, поплакал там и заснул.

Иконы оставались без глаз до самой осени. Летом у Дмитрия не было времени заняться ими. В сущности, он не знал, как поправить дело. Осенью, когда замесила на вареном конопляном масле замазку для окон, он взял кусочек ее и решил залепить дырочки на иконах. Получилось некрасиво, замазка торчала на иконах бугорками. Дмитрий соскоблил ее и замесил сам, пожиже. Жидкой замазкой и заделал дырочки. Когда замазка затвердела, он почистил замазанные места, сгладил неровности суконкой и своими чернилами из сажи на молоке подрисовал святым новые глаза.

Марья наблюдала за мужем и ойкала от удивления.

– Вай, Митрий, руки у тебя, будто золотые! Смотри-ка, что можешь делать!

Степа вертелся тут же. Когда отец все закончил и поставил иконы в угол, он запрыгал от радости:

– Мы с отцом сделали святым новые глаза! Лучше прежних сделали!

– То-то же, смотри, в другой раз не ковыряй, – сказал ему Дмитрий.

– Не буду, тятя, и зачем я тогда это сделал... Мама говорит, что настоящий бог живет на небе, – сказал рассудительно Степа.

9

Дума о переселении на новую землю снова стала беспокоить Дмитрия,

Поговаривали сначала, что упразднят подушную подать, снимут недоимки. Толковали всякое, а все оставалось по-прежнему.

Как-то поздней осенью, расстроившись, что опять мало запасли сена и его не хватит до весны, если придется кормить им и корову, он с досадой сказал:

– Живя здесь, кроме лошади, ничего держать нельзя!

– Что же не переехал на новую землю, там, говорят, сена у них вдоволь, – отозвалась Марья.

Дмитрий промолчал, но Марья поняла, о чем он думает.

В начале зимы Нефедовы пригласили портных – старика с подростком на дом. Эти портные каждую осень появлялись из-за Суры и промышляли по селам. В прошлую зиму они побывали в поселке Анютино. Рядом с этим поселком и находится новая земля, куда переселились два баевских двора. Не подозревая о намерениях Дмитрия, портные без конца расхваливали те места. Дмитрий уже давно слышал о достоинствах новой земли, но услышать об этом от других было приятно. Портные сшили Нефедовым две овчинные шубы – Марье и Фиме – и полушубок для Степы. На шубу Марьи взяли две новые овчины, остальное подобрали из старых шуб, Фиме и Степе полностью подобрали из старья. Все равно это были обновки, к тому же сшитые настоящими портными. Особенно радовался Степа. Он вечно ходил в старье, оставшемся от Фимы и Иважа. Теперь у него была своя, новая шуба. За это Степа охотно каждый вечер следил за огнем лучины. Портные располагались за столом. Куски овчины лежали на столе и лавках. Марья и Фима пряли на длинной лавке. Дмитрий плел лапти на передней. Так что куда ни поставь светец, всем света не хватит. Степе приходилось для портных светить дополнительно. За вечер он сжигал столько лучины, что Марья только ахала. Зато портные им оставались довольны, особенно старик. Когда ему надо было продеть в иголку нитку, он говорил Степе:

– Свети, сынок, поближе, а то мои гляделки что-то плохо видят.

Степа подносил лучину почти к самому лицу старика, и случалось, что лучина в его руках вздрагивала и касалась густой бороды старика. Тот испуганно шарахался в сторону:

– Ой, сынок, опять опалил мне бороду!

Его сын и Фима хохотали, а Дмитрий сердито говорил:

– Вот всыплю ему лыком по мягкому месту, тогда он будет повнимательнее...

Иногда к Нефедовым после ужина заходил пастух Охрем. В последнее время он тоже увлекся разговорами о новой земле. От переселения туда его задерживало лишь то обстоятельство, что там нечего будет пасти, нет стада.

– Нашел о чем горевать! – говорил ему Дмитрий. – Много ли пользы от твоего занятия?

– Что правда, то правда, – соглашался Охрем.– Нет работы хуже, чем пасти стадо. Вот Васена родит мне сына, тогда я брошу это занятие и переселюсь на новую землю. Немного подкопил денег, купим лошадку, стану пахать землю.

Портные у Нефедовых шили почти неделю, потом перешли к другим. С их уходом на время прекратились разговоры о новой земле. Но думать о ней Дмитрий не перестал. И кто знает, сколько бы еще он думал, не случись с ним большая беда.

Подушную подать обычно собирали по осени, когда кончались все полевые работы. К этому времени каждый хозяин что-то продавал, добывал деньги и расплачивался. В этом году же подушный налог почему-то стали собирать в конце зимы, ближе к весне. Из волостного правления в Баево приехал старшина, писарь и сборщик налогов. С собой они привезли урядника. По селу ходили всей гурьбой из избы в избу. У кого нет денег, забирали хлебом, нет хлеба – уводили скотину. Особенно трясли недоимщиков. Дмитрий давно не помнил такого нашествия начальства. О себе он не очень беспокоился, за прошлый год он уплатил сполна, для этого года у него припасено немного денег. Если не хватит, то, может, подождут до осени, год-то еще только начался. Многие платили так, в два приема.

Дмитрий с Марьей вышли посмотреть, как начальство, медленно продвигаясь по улице, управляется во дворах. Многие так и стояли под окнами, ожидая, когда очередь дойдет до них. У Савкиных вышли четверо пожилых мужчин, женщины держались во дворе, выглядывая из ворот. Сам старик Савка, весь седой, но еще прямой и бодрый, стоял с тремя сыновьями, тоже седобородыми. Старик Савка и сам точно не знал, сколько ему лет. По сельским преданиям он будто помнит, как Пугачев прошел через город Алатырь. Сам он об этом теперь не рассказывает, но в молодости якобы похвалялся, что видел самого Пугачева. Старик он неразговорчивый, если за день промолвит два-три слова, и то хорошо. Сыновья и внуки побаиваются его до сих пор. В семье он полновластный хозяин.

С Савкиного двора вышел пятый мужик, внук Николай. Он пересек дорогу и подошел к Дмитрию. Ему было приятнее постоять и поговорить со своим сверстником, чем молча торчать позади деда, отца и дядьев. При старике Савке никто не смеет подать голоса, молчи, пока он не спросит сам.

– Ваши мужики стоят спокойно, наверно, сполна уплатили подать? – спросил Дмитрий, в ответ слегка приподнимая шапку.

Марья поклонилась молча.

– Наш дед никогда не оставляет подати на после, – сказал Николай и усмехнулся.– Он часто говорит, что лающему псу не забудь кинуть кость.

– Это уж так, – согласился Дмитрий.

Сборщики подати приближались к избе Дмитрия. Вот они зашли к его соседу. За ними, точно отставший от стада теленок, брел Никита-квасник. В руках у него длинная гладкая палка с множеством отметин, обозначавших, сколько каждый двор уплатил подати.

– Зачем он таскает эту дубинку? Кому она нужна? – ворчливо сказал Дмитрий.

– Знамо, они смотрят не на палку Никиты, а фитанцию. Нет фитанции, стало быть, и подать не отдал, – сказал Николай. – Наш старый эти самые фитанции носит зашитыми в шапку. А шапку снимает с головы лишь за столом и спит в шапке. Бродячей собаке, говорит он, никогда не верь, раз накормишь, в другой раз придет.

Марья, не дожидаясь, когда сборщики выйдут от соседей, ушла к себе в избу. Она не хотела встречаться с этими, как их называет старик Савка, псами. Дмитрий поладит с ними сам, деньги приготовлены, лежат у него в кармане.

– Что же это они в нынешнем году собирают не вовремя? – спросил Дмитрий. – У кого в это время могут быть деньги, разве что у одного Никиты-квасника.

Наши дядья где-то слышали, что царь будто хочет снять подати с мужиков. Вот они, наверно, потому и спешат собрать раньше времени. Если царь вдруг освободит от податей, тогда где им взять денег.

– Об этом давно болтают, да толку нам с тобой от этой болтовни что-то не видно, – возразил Дмитрий.

Сборщики подати гурьбой вывалились от соседа и направились к Нефедовым. Николай тронул шапку и большими шагами направился через улицу к себе во двор. Дмитрий перед воротами остался один и смотрел, как, шаркая сапогами по талому снегу, к нему приближалась группа хорошо одетых, откормленных людей. Он снял шапку и поклонился. На его поклон ответил лишь сотский, остальные словно бы не замечали, шли прямо на него. Даже Никита-квасник не дотронулся до своей шапки. Волостной старшина – крупный мужчина, в длинной шубе из черной дубленой овчины и в шапке из серой мерлушки, посмотрел на Дмитрия исподлобья.

– Ты, Нефедкин, мужик исправный, за тобой вроде никогда не водилось недоимок, все же следует проверить, – пробасил он и прошел в ворота.

Остальные вереницей потянулись за ним. Шествие замыкал Дмитрий, остановившийся у самой двери. Он в собственном доме побоялся пройти к столу, за которым уселись старшина, писарь и урядник. Двое сотских и Никита-квасник со своей длинной палкой остались стоять посреди избы. Марья с Фимой, как только услышали шаги в сенях, ушли в предпечье, прижались спинами к шестку и так стояли, затаив от страха дыхание.