Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

Охрем стал рассказывать.

– Это не зверь, а киргизская лошадь. Живет в лесу, поэтому и называется вирь[9]9
  Вирь – лес (мордовск.).


[Закрыть]-блюд. У него две спины. На одну спину киргиз кладет кошель с хлебом, на другую садится сам и скачет.

Степе как-то не верилось, что существует лошадь с двумя спинами, он сказал нерешительно:

– Поди, врешь...

– Душой клянусь, правду рассказываю, вот хоть спроси деда Охона, он скажет то же самое.

Степа вопросительно посмотрел на деда Охона и все же сказал:

– Двухспинных лошадей не бывает.

Дед Охон был занят серьезным разговором с Дмитрием.

Охрем взял из рук Степы его лошадку и принялся выправлять ее.

Конечно, лучше Охрема никто не может сделать лошадку, это Степа знал и внимательно наблюдал за его ловкими узловатыми пальцами, как они мнут податливую глину. В руках Охрема овцеподобный ублюдок превратился в настоящего коня с выгнутой шеей и кудрявой гривой.

Пока работники отдыхали, дед Охон вывел Дмитрия из избы и подвел ко двору. Двор был почти закончен, оставалось лишь покрыть навесы соломой. Это Дмитрий собирался сделать одновременно с крышей избы. То, что двор стоит в стороне, дед Охон похвалил, но выбора места не одобрил.

– Не нравится мне эта лощинка, которая проходит через двор,– говорил он, указывая на нее трубкой.

Дмитрий неодобрительно кашлянул. Он не мог понять, отчего старик ополчился на то, что ему самому особенно было по душе.

– Отчего же лощинка не нравится? В нее будет стекать навозная жижа из конюшни и коровьего стойла. Во дворе всегда будет сухо.

– Смотри, как бы тут не пошла вода, – заметил старик, тряхнув бородой.

– Откуда же тут взяться воде? – с удивлением спросил Дмитрий.

– Весной из речки. Эта река, поговаривают, очень ненадежная, недаром русские прозвали ее Бездной.

Дмитрий вспомнил, как тонул Степа.

– А ведь правда, есть ли у нее плотное дно? В первый день, как мы сюда переехали, Степа ухитрился свалиться в воду. По пояс ушел в воду, а ногами так дна и не достал.

– Сдается мне, что эта лощинка ни что иное, как старое русло реки, – сказал дед Охон в раздумье. – Как знать, может, эта капризная речка снова потечет по ней. Неудачно ты выбрал, Дмитрий, место для двора.

– Не переносить же сейчас двор на другое место? – огорчился Дмитрий.

– Не сейчас, так после перенесешь, а убрать его отсюда так или иначе придется, – заключил дед Охон. Они снова вернулись в избу.

Без Дмитрия оставшиеся били в три молота – Охрем, Иваж и сын старика Назара, пришедший подменить отца. Степа поднимал четвертый молот и бил по полу по куску глины, стараясь размять его, пока не ударил себя по ноге. Отец отнял у него молот и велел ему уйти, чтобы не путался под ногами. Но Степе надо было вылепить двухспинную киргизскую лошадь. Охремовская красовалась на подоконнике. Лепя свою лошадь, Степа старался сделать так, как у дяди Охрема, но не представлял себе, как должна выглядеть вторая спина. Он переделывал несколько раз, и у него ничего не получалось. В конце концов он бросил глину и со слезами на глазах ушел в избу Назаровых, где мать варила для работников обед.

К середине дня печь была закончена, ее оставили на несколько дней затвердеть. Затем дед Охон с Дмитрием стали класть трубу из сырого кирпича, заготовленного летом. Люди говорят, что для печи без трубы надо меньше дров, Дмитрий же предпочитал сжечь дров больше, но жить в чистой избе. К тому же здесь с дровами было полегче, чем в Баеве, – кругом лес.

После того как трубу вывели на крышу, Дмитрий прорезал в передней части печи полукруглое отверстие для топки, и на этом все заботы о ней были закончены. Оставалось лишь сжечь внутри деревянную форму и понемногу подтапливать, чтобы прокалить печь. Первая топка – торжественный момент в постройке избы. Она приурочивается к какому-нибудь празднику. Нефедовы этот обряд решили провести в михайлов день. С окончанием работ у Марьи стало посвободнее со временем. Она решила до михайлова дня проведать мать. Снег все еще не выпал, хотя было уже морозно. Земля основательно промерзла, река покрылась льдом. Степа вместе с близнецами ходил кататься по льду. Они его вместо имени называли «топляком». Степа сердился за прозвище, но ничего с ними сделать не мог. Как-то раз он пожаловался Иважу, что его обижают Назаровы близнецы. Иваж потрепал брата по волосам и сказал:

– Мне, дружок, стыдно связываться с мелюзгой! А ты сам в отместку прозови их как-нибудь. К примеру, двойняшки-байняшки[10]10
  Свитые, как веревка.


[Закрыть],

Степа пробовал их так дразнить, братья и ухом не повели.

Перед тем как пойти в Алтышево, Марья усадила Степу у Назаровых на лавку и взяла ножницы. Степа догадался о ее замысле и бросился бежать. Но в дверях его поймали близнецы и подвели к матери. Она решительно хватала его за космы и срезала их. Степа кричал, отбивался ногами и руками, но мать неумолимо продолжала его стричь. Близнецы взахлеб смеялись.

Обхватив голову руками, Степа плакал, сидя на лавке. Его не привыкшей к стрижке голове было холодно. А вертевшиеся возле близнецы с издевкой обсуждали, на какой из сторон головы получилось больше лесенок. Они кривлялись перед ним, болтали первые пришедшие на ум глупости. С каким бы удовольствием Степа измолотил бы их обоих! «А что, если я их изобью ночью, когда они заснут?» – подумал Степа и почувствовал при этой мысли даже облегчение. Он перестал обращать внимание на насмешки и до самого вечера строил планы мести. В начале он ударит Петярку, тот позловреднее, а после Михала. Бить лучше всего вальком. Потом он быстро спрыгнет с полатей и побежит в свою избу. А там отец с матерью в обиду его не дадут. И вообще, после этого он не будет спать на их полатях. Пусть сами кормят своих клопов.

Вечером, как и задумал, Степа взял с собой на полати валек и спрятал под подушку, с твердым намерением поколотить насмешников. Но ночью он не проснулся. А утром от его злости не осталось и следа. Он спросил у близнецов, пойдут ли они сегодня кататься на лед. Петярка уставился на него крутлыми, как у вороны, глазами и принялся разглядывать его, словно увидел впервые. Степа передернулся, не стерпел и повторил свой вопрос.

Не отвечая, Петярка отвернулся от Степы и сказал Михалу:

– А знаешь, как будем теперь звать этого Топляка?

– Как? – лениво отозвался тот.

– «Стригун»! Видишь, голова у него стрижена.

– У самих-то вас что, не стрижены? – попробовал возразить Степа.

– У нас стрижены, да не как у тебя, без лесенок. Нас стрижет не мать, а всегда отец. Мы с Михалом никогда не кричим, сами даемся. Правда, Михал?

– Попробовал бы у нашего отца покричать, – отозвался тот.

Степа опять обиделся, слез с полатей и решил спать у себя в избе. Пусть там холодно, но никто не будет над ним смеяться. Он умылся и направился было в свою избу.

Мать окликнула его:

– Степа, куда ты? Поешь скорей, и тронемся мы с тобой в Алтышево. Проведаем бабушку.

Степа обрадовался. Теперь он действительно избавится от злых насмешников.

4

Марья со Степой пробыли в Алтышеве три дня. В это время хозяйничала Фима, варила еду отцу и себе, ухаживала за скотом. Дед Охон и Иваж питались у Охрема. Они ставили ему избу. Охрем не думал вселяться в нее в этом году, уже начались морозы, выпал первый снег, следовало хотя бы собрать ее под крышу. Дмитрий работал в своей избе, делал скамейки, настилал полати, прибивал полки. Незастекленные окна пока были заделаны досками. У Дмитрия не осталось денег для покупки стекла. Слишком много расходов было с этим переселением. Он и так не знал, где взять денег. Продавать нечего. Прошлогоднего теленка съели, пока рубили и ставили избу. Хорошо, что ему помогли добрые люди. Дед Охон ничего не взял за работу. Старик Назар с сыном работали лишь за еду.

Как ни морозны были ночи, Дмитрий и старик Охон спали в новой избе на соломе. Ночами на полу жгли костер. Старик Охон доставал трубку, курил и переговаривался с Дмитрием. Разговор их всегда вертелся вокруг житейских дел.

Поглядывая на проемы окон, заделанные тесом и соломой, дед Охон спросил:

– Когда собираешься застеклить рамы? Пора уж. Марья затопит печь, темно ей будет возиться.

– Ничего, дверь приоткроет, все увидит, – ответил Дмитрий.

– Это что же получается? Совсем, что ли, не собираешься их стеклить? – удивился Охон.

– Придется перезимовать в темноте, – сказал Дмитрий, помешивая угли.

Дед Охон помедлил и сказал:

– Понимаю... – Опять помедлил. – Ты лучше скажи, что у тебя нет денег и тебе не на что купить стекла. Так-то оно будет вернее. А то вертишь вокруг всякой там темноты.

– Ничего я не верчу, сам ты заговорил об этом, – сказал Дмитрий. – Коли знаешь, что у меня нет денег, зачем об этом и спрашивать.

Они помолчали. Дмитрий чувствовал, что старик неспроста заговорил об окнах, видимо, хочет предложить ему денег на покупку стекла. Нет уж, от него денег он не примет. Ему и без того не расплатиться с ним за все, что сделал он для его семьи.

Дед Охон потянулся за углем для трубки и, раскуривая ее, сказал:

– Ты не хочешь попросить у меня денег?

– Мне сейчас деньги не нужны. Я столько назанимал, что в десять лет не расплатиться.

– Тогда как хочешь, сиди в темной избе. Но вот Иважа следует оженить, этого ты запретить не можешь... Бывает же такое, когда иного выхода нет, как оженить парня.

Дмитрий не понимал, почему Охон заговорил об Иваже. В отношении сына он был спокоен. Они с Марьей это дело уже обдумали. Конечно, Иважу подошло время жениться. Марья для этого и пошла в Алтышево, чтобы посоветоваться с родней о невесте для него. Но это дело не так скоро будет слажено. Все же слова старика насторожили его.

– Что так, дед Охон, чай, Иваж ничего такого не сделал? – осторожно спросил он.

Старик усмехнулся:

– Чего может парень сделать девушке, чай, сам знаешь.

Дмитрий заелозил на соломе. Ему ни с того ни с сего вдруг вспомнился случай с женщиной в сарае. Он кашлянул несколько раз, зачем-то тронул на голове шапку, еще кашлянул.

– Мужик и баба в этом деле одинаковы.

Дед Охон недовольно тряхнул бородой.

– А если они не понимают того, что делают, тогда как?

– Кто не понимает? Иваж не понимает? Что он делает? – встревожился Дмитрий.

Он привстал на соломе, ожидая, что старик выскажется яснее. Но дед Охон больше ничего не сказал. Он выбрал из трубки пепел, положил се рядом с собой на пол и лег на солому. Дмитрий оставался сидеть, раздумывая над тем, что сказ старик. К чему это он клонит? Долго сидел Дмитрий, угли в костре покрылись золой. Он собрал их в кучу и присыпал песком и тоже лег на солому. Иваж не выходил у него из головы. Сделать свадьбу – это все равно что построить еще одну избу. Расходов будет не меньше. Он глубоко вздохнул и окликнул деда Охона, чтобы спросить обо всем прямо. Старик не отозвался, притворился спящим. А может, действительно уже уснул.

В михайлов день к Нефедовым в избу собралось все население небольшого поселка, состоящее из четырех семей. Марья на шестке разожгла целую кучу лучины, затем кочергой их продвинула внутрь печи, наложила туда же сухих дров, и они ярко запылали. Труба тянула хорошо, огонь бойко лизал дрова, превращая их в тепло и пепел.

Взрослые недолго пробыли у Нефедовых, посмотрели, как топится новая печь, и стали расходиться по домам. Ребятишки оставались до самого вечера. Опалубка внутри печи, сделаная из толстого кругляка и досок, сгорала не быстро, так что печь топилась долго. Назаровы близнецы хотели остаться ночевать, но вечером пришла Пракся и погнала их домой. Самыми последними ушли Иваж с Ольгой и Фимой. Иваж пошел спать на сеновал, а Ольга с Фимой – в баню к Кудажиным. В бане куда теплее, чем в избе. Ольга все время говорила об Иваже, хвалила его. Лучше Иважа, говорила, нет парня. Фиме надоели ее бесконечные разговоры об одном и том же. Ее брат хороший парень, но зачем об этом так много говорить? Вместе с тем Фима замечала, что брат тоже частенько заглядывается на Ольгу. Стоит Фиме куда-нибудь отлучиться или отвернуться, Иваж уже тянется к Ольге, пожимает ей руки. Каждый вечер приходит к ним в баню, сидит до полуночи и никак его не выпроводишь. А то еще взяли такую повадку, посидят немного и выпроводят Фиму из бани. Иди говорят, прогуляйся, нам надо кое о чем потолковать. А о чем можно толковать в темной бане? Им небось тепло, а ты из-за них гуляй на морозе... Все же Фима не сердилась на них. Когда на улице было слишком холодно, она заходила погреться к Кудажам. Раз как-то у них даже заснула. Проснулась, смотрит: Кудажевы женщины уже встали и затапливают печь. Выскочила она из избы и побежала в баню, а они вдвоем спят на полатях как ни в чем не бывало. «Мама тебя не видела?» – спросила потом Ольга, когда Иваж ушел в свой сарай. Где же ей видеть, Фима сидела у самой двери и тут же ушла, как только Кудажевы женщины принялись вздувать на шестке огонь... После этого они перестали отсылать ее – уходили сами. Побудут где-то, потом придут обратно. Но для Фимы это не лучше. Попробуй-ка посидеть одна в темной бане. Она до смерти боится, сидит и не дышит...

На второй день после того как затопили печь, Марья запретила Фиме ходить в баню.

– Довольно бегать по людям, теперь можно спать в своей избе, – сказала она.

Фима со Степой укладывались на полатях. В избе было холодно. С вечера еще ничего, кое-как отогревались под хлопяным одеялом, но к утру холод пробирается и под одеяло. И все же Фима была довольна. Теперь ей не придется сидеть в темной бане в ожидании, когда где-то наговорятся Иваж с Ольгой.

Из Алтышева Марья принесла с собой на племя маленького поросенка, которого дал ей отец, старик Иван. Дмитрий соорудил для него под коником куток. До весны как-нибудь продержат там, а весной выпустят на волю. Кроме того, старик Иван дал дочери немного денег на покупку стекла. Не сидеть же им всю зиму в темной избе. Дмитрию не понравилось, что Марья взяла деньги. Их все равно когда-нибудь надо возвращать. А долгов и без этого набралось большие, чем следовало. Он сдержанно передал жене разговор с дедом Охоном об Иваже. Казалось, Марья не думала об этом, но вечером, когда Иваж стал собираться ночевать в сарай, она сказала:

– Хотя в избе немногим теплее, чем в сене, все же ложись в избе. Хватит вам бегать по чужим баням да сараям.

– Что же, на улицу нельзя выйти? – сказал Иваж.

– На улицу иди, никто тебе не запрещает, а спать приходи домой.

Иваж недовольно прикусил губу.

Дмитрий не обратил внимание на этот разговор. Молодые парни часто ночуют в сараях, конюшнях, уходя из тесных изб, кишащих клопами. Так что ничего особенного в том не было, что Иваж ходил спать в сарай. Необычно то, что Марья это ему запретила.

Марья наедине поведала мужу о попытке подыскать сыну невесту. Попытка оказалась удачной. Есть на примете подходящая девушка из хорошей, работящей семьи. Осенью ей исполнилось шестнадцать лет. Так что в будущую осень можно будет ехать сватать.

– До того времени немного окрепнем, обживемся, корова отелится, поросенок подрастет, – закончила Марья.

Дмитрий покусывал свисавшие ко рту концы усов и одобрительно кивал. Знамо, знамо, именно так. А как же иначе?..

Из Алтышева Степа вернулся тоже не с пустыми руками. Его двоюродные братья, живущие с дедом Иваном, Иваж и Володя, подарили ему хорошего щенка. Мать всю дорогу ворчала, зачем он несет с собой эту надоедливую тварь. «И вовсе не тварь, а хорошая собачка, – думал Степа. Подрастет, она задаст этим двойняшкам, забудут насмехаться...» Но щенок пока был маленьким и слабым. Степе всю дорогу пришлось нести его под шубейкой. Несколько раз он пробовал пускать щенка на дорогу. Тот вертелся на месте, тыкал мордочкой в снег и жалобно скулил. Степе становилось жаль его, он сажал щенка себе на грудь под шубейку. Когда дошли до дома, мать велела оставить его в сенях. Степа постелил в углу соломы и посадил щенка там. Щенок скулил до самого вечера. Степа несколько раз выходил, грел его под шубой, а потом, чуть ли не со слезами, отрывал его от себя и сажал в угол на солому. Щенок сразу же начинал дрожать и выть. Может быть, он так провыл бы несколько ночей и испустил бы дух от холода, не случись в один из вечеров зайти к ним Охрему с Васеной. Охрем, увидев щенка, велел Степе занести его в избу. Степа взглянул на мать и заручился ее молчаливым согласием.

Охрем поставил щенка на лавку и посмотрел, как тот уверенно нащупывал лапой ее край. Затем он ощупал щенка, зачем-то подул ему в морду и сказал:

– Эту собаку, дружок, следует держать в теплом месте, тогда она лучше станет лаять. В холодных сенях она привыкнет скулить и вырастет трусливой собакой. Как назвал его?

Охрем держал щенка на коленях и ласково гладил его темную блестящую спинку. Щенок от удовольствия закрывал глаза, тихо поскуливал и шевелил маленьким, точно прутик, хвостом.

– Вот подойдет Иваж, придумаем вместе с ним, – ответил Степа.

– Ты назови его давителем волков. Видишь, какие у него уши? Этот, когда вырастет, точно будет давить волков.

– Кличка-то очень длинная, и не выговоришь, – давитель волков, – заметил Степа.

– Погоди, это по-русски произносится как-то короче. – Охрем взглянул здоровым глазом в потолок и начал вслух вспоминать нужное слово: – Волка есть... волка ест...

Помог дед Охон.

– Не волка ест, русские такую собаку называют Волкодавом.

– А ведь правда, Волкодавом, как же я забыл. Знакомый ахматовский пастух свою собаку так называл, она была чуть меньше моей... Хорошее имя – Волкодав! Вырастет большая, точно, будет как моя пестрая. До сего времени забыть не могу, вот собака была, так собака, – настоящая!

Женщины прислушивались к разговору мужчин. Васена не вытерпела и заметила:

– Это та, которая дремала на ходу?

– Она хоть и дремала, а свое дело знала, – возразил Охрем. – И вот еще что: какой же это двор без собаки? Особливо здесь, среди леса...

Когда Охрем с Васеной ушли, Марья сделала вид, что не замечает щенка, и Степа не вынес его в сени. От радости он хотел взять его с собой на полати, но Фима запротестовала:

– Куда тащишь своего блошастого щенка, пусть спит с поросенком под лавкой.

Степа мог бы и не посчитаться с сестрой, но грозный взгляд матери заставил отступить. Он пустил щенка на пол, и тот действительно вскоре забрался к поросенку под лавку.

С этого дня Нефедовы окончательно обосновались в своей избе.

5

По санной дороге Дмитрий наконец собрался поехать в Алатырь покупать стекло. Вместе с ним уезжали Охон с Иважем. Избу Охрема они подвели под крышу. Теперь осталось вставить окна и сделать печь. Это отложили на весну. Пока дед Охон и Иваж оставались здесь, Охрем со своей семьей квартировал у Кудажевых.

Утром Дмитрий встал до света, решил выехать как можно пораньше. Дед Охон уже был на ногах.

– Не помочь тебе с лошадью? – спросил он.

– Управлюсь сам, – ответил Дмитрий, заглядывая на печь.

Иваж опять не пришел вовремя из Кудажевой бани. Дмитрий потоптался перед дверью и сказал жене:

– Придется тебе, Марья, за ним сходить. Заснул, должно быть, там в тепле, не хочет идти в холодную избу.

– Я вот возьму с собой кочергу и погоню его оттуда. Тоже взял привычку каждую ночь ночевать в бане, – проговорила Марья, одеваясь.

Молодежь собиралась на посиделки в банях. Некоторые там оставались ночевать, человек по пять-шесть. Это было в обычае и упреков не вызывало. На посиделки раза два-три ходил и Степа с сестрой и братом. Но вскоре перестал. Не дождешься, когда пойдут домой Фима или Иваж, а возвращаться домой с Назаровыми близнецами не хотел.

Марья ушла. Дмитрий присел на лавку, решив не запрятать лошадь, пока не придет Иваж. На Дмитрии была налета старая овчинная шуба. Без верхней одежды в избе мог находиться лишь дед Охон. Только он выносил этот холод. Фима и Степа даже за стол садились в зипунах. Изба, построенная наспех, вначале всегда холодная. Стены ее влажные, в углах образовывается иней. Пол холодный, как лед. Обогреть такую избу одной печью невозможно, а подтопок сложить не успели.

Марья вернулась одна, молча прошла в предпечье и стала затоплять печь. Дмитрий с удивлением смотрел на нее.

– Чего же не привела его? Когда же будем выезжать? – спросил он.

Сунув под дрова несколько разгоревшихся лучин, Марья быстро прошла по избе, направляясь к двери.

– Выйди в сени, поговорить надо, – сказала она мужу.

В сенях было темно, и Дмитрий не видел выражения лица жены, он слышал лишь ее дрожащий голос.

– Вай, Митрий, чего я тебе скажу. Вошла я в баню, протянула руку на полати, там спят двое, в обнимку. Подумала, что Ольга спит с Кудажевой девушкой, ан нет, рядом с ней лежит наш Иваж. Услышала я их голоса и вылетела вон из бани. Не веришь мне, иди сам. Да уж они, наверно, убежали оттуда.

Марья умолкла. Молчал и Дмитрий. Все это свалилось так неожиданно. «Хотя нет, – подумал он, – должно быть об этом говорил дед Охон. А прямо-то ничего не сказал...» Дмитрий повел плечами, кашлянул. В полуоткрытую дверь сеней ветер наметал снег. Он подошел и прикрыл ее.

– Иди в избу, как бы дрова твои не потухли, – сказал он.

Марья не двинулась с места.

– Что же теперь будем делать?

Дмитрий тоже не знал.

– Может, между ними так, ничего не было?

– Кто знает, – тихо отозвалась Марья.

Они молча постояли в темных сенях и вошли в избу. Дрова в печи действительно не разгорелись. Марья, положив между ними несколько лучин, до половины просунулась в печь и принялась раздувать их. Едкий дым лез ей в глаза, и она плакала то ли от дыма, то ли от неожиданного открытия, свалившегося камнем на нее. Не о такой свадьбе она мечтала для своего первенца.

Поездку в Алатырь пришлось отложить. Дмитрий чего-то долго возился во дворе. Было уже совсем светло, когда он вошел в избу. Марья пригласила всех завтракать. С полатей спустилась лишь Фима. Степа остался лежать там. Никто не обратил внимания, что его нет за столом. Опорожнили чашку крупяной похлебки, показалось мало, Марья налила вторую, сдобрив похлебку сметаной. О мясе пока Ане приходилось и думать.

После завтрака Марья куда-то ушла, а когда вернулась, оказалось – ходила к Васене. Иваж все еще где-то отсиживался. Марья вынула в окне между досками тряпичную затычку, чтобы осветить избу, и опять заговорила об Иваже и Ольге.

– Надо было его привести домой, – сказал Дмитрий.

– Что там – привести! Не знала, куда мне деваться от стыда.

– Это уж пусть они стыдятся.

Немного помолчав, Марья заговорила как бы сама с собой:

– Я-то, бестолковая, бегаю по Алтышеву, подняла на ноги всю родню, ищем ему невесту. А он давно уже нашел... Здесь, под носом. – Она повернулась к деду Охону и сказала: – Слышал, о чем толкуем? Вот до чего дожили.

– Слышу, – ответил старик.

– Дед Охон раньше нас с тобой звал, – заметил Дмитрий.

– Стыд-то какой на нашу голову...

Ее прервало внезапное появление соседки Пракси. Она пришла просить сковородку, а сама так и шныряла глазами по избе.

– Что это не видно вашего Иважа? – спросила она не без ехидства.

«Уже прослышала где-то, – подумала Марья и упрекнула себя, что рассказала обо всем Васене. – Теперь пойдут звонить...»

Праксе никто не ответил. Дмитрий кашлянул и со злостью сплюнул в лохань. Когда соседка ушла, он раздраженно сказал, что сейчас пойдет сам, найдет Иважа и палкой погонит домой.

– Хватит и того, что я ходила. Не пошла бы к Васене, никто бы и не знал, – с досадой возразила Марья.

Наконец появился Иваж. Вошел в избу с таким видом, будто ничего не произошло.

– Что же ты, отец, еще не запрягаешь, когда же поедем в Алатырь?

– Погоди немного, вот запрягу в сани тебя и буду стегать кнутом до самого Алатыря, чтобы ты в другой раз забыл сюда дорогу.

Иваж испуганно попятился к двери.

– Куда? – закричал на него Дмитрий. – Сиди дома, не смей уходить!

Иваж взглянул на мать, на деда Охона. Мать была расстроена, но не гневная, дед смущенно усмехался. Стало быть, незачем уходить из избы. Отец обычно недолго сердился. Иваж шмыгнул к конику. Здесь все же ближе к двери...

Марья со слезами принялась упрекать Иважа:

– Зачем поступил так по-воровски? Неужели нельзя было сказать, что она нравится тебе. Мы бы ее посватали по-доброму. А теперь что же получилось – и себя, и ее осрамил.

– Я ее не срамил, – тихо отозвался Иваж.

– Как же не осрамил, до утра с ней лежишь в бане.

– Что из того, что лежу? – возразил он.

– Он у нас или дурак, или ничего не понимает, – сказал Дмитрий, удивленный наивностью сына.

Кто уж ничего не понимал во всей этой истории, так это Степа. Он переводил взгляд с матери на отца, с отца на Иважа, затем снова на мать, силясь доискаться до скрытого смысла их разговора. Марья, заметив его излишнее любопытство, велела ему одеваться и пойти на улицу. Степа ушел, забрав с собой Волкодава.

С наступлением зимы Назаровы близнецы коротали время на реке, катаясь по льду. Туда пошел и Степа. Волкодава он взял с собой впервые. Опустил его на лед и стал с ним играть. Близнецы сделали вид, что не замечают его собаку, но долго не выдержали, подошли ближе и спросили, откуда у него этот щенок.

– Братья дали, – ответил Степа. – Вот вырастет, тогда... – и прикусил язык. Продолжать дальше, значило выдать свой замысел. А этого он не хотел.

Близнецам собака понравилась, они разглядывали ее во все глаза. Михал даже нагнулся и погладил ее по спине. Степа ожидал, что они ее похвалят. Но близнецы были верны себе.

– Что это за собака, уши отвислые, хвост не загнут, – презрительно проговорил Петярка и подмигнул брату.

Михал не заставил себя долго ждать и тоже сказал:

– Само собой, у хороших собак уши торчмя стоят, а хвост загнут крючком.

Степа не сдавался:

– У волкодавов уши у всех такие отвислые, хоть спросите дядю Охрема. Он получше вас знает!

Близнецы на какое-то время притихли. Их поразило непонятное слово – волкодав.

– Как ты сказал: вылкадав? А что это такое, вылкадав? – спрашивал Петярка.

Михал наклонил голову и от удивления широко раскрыл рот.

– Это, наверно, татарское слово, он и сам не знает, что оно значит.

– Вовсе не татарское, а русское, – сказал Степа и принялся объяснять: – Русские так называют тех собак, которые загрызают волков.

– Твоя собака, знать, может загрызть волка? – с ехидной усмешкой сказал Петярка и повернулся к брату. – Послушай, Михал, о чем толкует Стригун. Его собака, говорит, может удавить волка.

– Такой собаке не то что волка – цыпленка не удавить, – рассмеялся Михал.

Степе обидно было и за собаку, и за то, что они назвали его Стригуном. Это прозвище теперь прилепилось к нему, как репей к зипуну. Он взял щенка на руки и ушел домой.

В избе мать встретила его вопросом:

– Кто тебя обидел, чего плачешь?

Степа не сказал, почему плачет. Его удивило, что все в избе какие-то хмурые. Иваж плетет лапти. Дед Охон беспрестанно дымит трубкой. Отец сидит на своем обычном месте, положа руки на стол.

От Кудажей прибежала Фима и рассказала, как Васена уряж вальком побила Ольгу. Ольга в одной рубашке убежала из избы, и теперь не знают, где она. Ищут ее повсюду и не могут найти.

Марья тяжело вздохнула, присела на лавку против мужа.

– Что теперь, Митрий, делать, придется сватать Ольгу?

– Наверно, придется, Марья, – тихо отозвался Дмитрий.

– Девушка она неплохая, прясть и ткать мастерица и вышивать умеет, – опять сказала Марья. – Не отказывается ни от какого дела. С Охремом два лета пасла стадо... Где же будем искать другую невесту, коли все так обернулось?

– Знамо, – так же тихо ответил Дмитрий.

– Сватовство затягивать не следует, надобно пойти сегодня же. А то, видишь, Васена уже начала вальком учить свою дочь. Винить ее в этом нельзя. И Ольга, куда она делась? Себя погубит. Это тебе не в Баеве, уйти некуда. Куда ни сунься – темный лес.

Дмитрий пошевелил пальцами. Так быстро он не привык решать.

– И ченькса[11]11
  Самогон.


[Закрыть] сейчас нет у нас, с чем пойдем сватать? – сказал он.

– Для сватанья много ченькса не требуется, это тебе еще не свадьба... У Назаровой Пракси всегда немного есть в запасе. Попрошу бутылочку, и хватит. Для свадьбы нагоним сами и с Праксей рассчитаемся.

Дмитрий нахмурил лоб. Опять надо просить в долг, потом расплачиваться. Когда этому будет конец?

– Надо подумать, – отозвался он.

– Ты, Дмитрий, пока думай, а я пойду попрошу у Пракси ченькс.

Дмитрий молча сидел на своем месте. Деду Охону надоело это тягостное молчание, он положил трубку на край печи, надел овчинную безрукавку, затем зипун и, взяв топор, ушел бродить по лесу. Иваж тоже вскоре исчез из избы. Фима со Степой стояли в предпечье, подставив зябнувшие спины к теплому шестку. Они тихонько перешептывались.

– Из-за чего Ольгу побили вальком? – спросил Степа.

– Вечерами все разговаривала с нашим Иважем, за это побили.

– Знать, Иважа тоже из-за этого ругали, что он разговаривал с Ольгой?

– Знамо, из-за этого, из-за чего же еще.

– Ты с Ольгой побольше разговаривала, а тебя не ругали, – возразил мальчик.

– Вай, бестолковый! – воскликнула Фима.– Мы же девушки, нам можно разговаривать.

– Сама ты бестолковая... Кто же не велит разговаривать девушке с парнем? По-твоему, знать, парни должны разговаривать между собой, а девушки – между собой? Разве так бывает?

Фима засмеялась и ласково обняла братишку за плечи. Она сама смутно понимала в отношениях между парнем и девушкой ту грань, за которой начинается запретное. Поэтому все объяснила по-своему:

– Говорю же тебе, что ты бестолковый. Ты в таких делах ничего не понимаешь. Ругают лишь за то, когда девушка разговаривает с парнем наедине, в темной бане или еще где-нибудь...

Степа некоторое время молчал, прижавшись головой к теплой груди сестры и обхватив ее руками. В холодной избе так стоять теплее.

– Ты с кем-нибудь разговаривала в темной пустой бане? – спросил он.

– Нет, братик. Ни с кем не разговаривала. Да у нас тут и поговорить не с кем. Нешто с Назаровыми сопливыми двойняшками? На них я и смотреть не хочу.

Степа засмеялся. Ему понравилось, что сестра назвала их сопливыми. На него глядя, рассмеялась и Фима.

Возвращение Марьи прервало их беседу. Мать велела Фиме сесть за прялку, а Степу прогнала из предпечья, чтобы не мешал ей. Степа послонялся по холодной избе и полез на печь.

Ближе к обеду из лесу вернулся дед Охон. Он пришел весь белый от инея и снега, разделся и наклонился над лоханью, чтобы счистить с бороды и усов ледяные сосульки. Он принес кузовок с какими-то причудливыми наростами. Степа поспешно слез с печи и опустился на корточки у этого кузовка.

– Что это такое ты принес, дед Охон? – заинтересовался он.

– Трут, сынок, трут.

– Для чего они нужны?

– Добывать огонь. Положишь кусочек трута на кремень и ударишь другим кремнем. От кремня отлетит искра и запалит трут. Вот тебе и огонь. Ударять, конечно, лучше не камнем, а железным кресалом, тогда искры будет больше и трут загорится быстрее.

– Как же эти ледяные глыбочки загорятся от маленькой искорки? – удивился Степа.