Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, какой ты работник, дед Охон, ты помощник, друг, – сказал Дмитрий.– Работникам деньги платят, ты же у нас работал за так. Да если бы и захотели, все равно нам заплатить было бы нечем, кроме как едой и вот этими холщовыми тряпками.

Дед Охон недовольно потряс бородой:

– Никаких денег я у тебя и не взял бы. Разве за помощь надобно платить?.. А что касается этих тряпок, так я думаю, Марья дала мне их так, как и раньше всегда что-нибудь давала… – Он помедлил и заговорил о том, с чего начал в день прихода: – Вот что, Дмитрий, ты тогда сказал, что о Иваже поговорим осенью. Так давай поговорим. Хочется мне его обучить своему ремеслу. Смышленый он у тебя. А смышленому человеку нечего ходить за стадом. Кривой Охрем и без него пропасет стадо до снега.

Дмитрий задумался. Понятно, что Иважу неплохо научиться ремеслу деда Охона. Да и человек он надежный, не обидит паренька, отчего бы с ним не отпустить его. До конца пастушьего сезона осталось не так уж много, лето кончается. Зачем мальчику мокнуть под осенними дождями. Он вопросительно посмотрел на жену. Марья отвернулась, сделав вид, что не заметила его молчаливого вопроса.

– Знать, ожидаете, когда баня остынет, идите, – сказала она, не поворачивая головы.

– В таких делах, Дмитрий, женщина не советчик, надо решать самому. – Охон чуть-чуть улыбнулся в усы. – Каждой хорошо, когда ее ребенок рядом.

– Чего же тут долго раздумывать. Если Охрем согласится пасти один, пусть Иваж идет с тобой, – решил Дмитрий.

Дед Охон засмеялся.

– С Охремом я уже давно поладил за куревом. Почти целое лето угощался у меня табачком...

Мужчины взяли белье и собрались идти в баню. Дмитрий задержался в дверях, сказал нерешительно:

– Надо бы позвать Иважа, пусть попарится перед уходом из дома.

– Позову, – тихо ответила Марья. – Возьму его с собой, сама помою... Идите скорее, чего толчетесь в избе! – сердито добавила она и расплакалась.

Мужчины ушли. Она опустилась на лавку перед печью и закрыла лицо передником. Ей было жаль отпускать сына. Жить в чужих людях и далеко от дома не лучше, чем пасти стадо. Здесь над ним хозяин – один Охрем, там – будет всякий, кому не лень, и каждый сможет его обидеть. Дед Охон и сам не раз рассказывал, каково работать у богатых людей. Сначала наблюдают за тобой, как ты работаешь, потом – смотрят, сколько съешь.

Фима слезла с коника, подошла к матери, принялась стаскивать с ее лица передник.

– Мама, чего ты плачешь?

– Ой, доченька. Уйдет Иваж, в город уйдет.

Фима уставилась бусинками глаз на окно, посмотрела куда-то далеко-далеко, туда, где небо сходится с землей, и робко спросила:

– Там тоже есть сердитый домовой?

– Там, доченька, нет домового.

– Тогда отчего же плачешь, коли там нет домового, ведь Иважа никто не съест?

Марья улыбнулась сквозь слезы, опустила передник и, схватив девочку на руки, принялась целовать ее.

– Вай ты, моя говорунья, дитятко мое, какая ты умница! Знамо же, никто не съест нашего Иважа. Разве такого большого парня осилит домовой, ведь ему скоро будет восемь лет!.. Ты, доченька, залезай на коник, поиграй в свои куколки, я схожу позову Иважа. На дорогу его надо хорошенько помыть, чтобы он был чистый... Останешься одна?

– Не останусь,– закапризничала Фима.– Из-под печи выйдет домовой и съест меня.

– Не выйдет, доченька, не бойся.

– Выйдет, – настойчиво повторяла девочка, – вчера сама сказала, что если не засну, то выйдет домовой и съест меня. А я не хочу спать...

Марье ничего не оставалось, как отнести ее к соседям на время, пока она сходит за Иважем. У соседей, Назаровых, печь топится по-черному, в избе темно, потолок и стены закопчены. Через два маленьких и тусклых окна свет еле пробивается. Марья остановилась у двери, подождав, пока глаза привыкнут к полумраку избы.

– Пройди вперед, кто вошел, – послышался от стола женский голос.

– Это я, бабушка Орина, Фиму вам принесла, дома оставить не с кем, а одна боится, – сказала Марья и шагнула в середину избы, где было немного светлее.

На лавке у стола сидела старуха. Ее темное лицо избороздили глубокие морщины. Платок, повязанный поверх невысокого кокошника, опущен до бровей. Она то и дело проводила пальцами по воспаленным векам подслеповатых глаз.

Узнав Марью по голосу, старуха сказала:

– Посади ее на пол; там солома, посидит с ребятами. – И спросила: – Вы сегодня, знать, не пошли жать овес? Наши отправились все, и сноху взяли. Меня оставили дома нянчить ребят.

Марье было не до разговоров. Она посадила Фиму на солому, где сидели двое мальчиков-близнецов, евших прямо из горшка коричневую жидкую кулагу, и уже на пороге сказала:

– Мы, бабушка Орина, завтра выйдем жать овес.

Баевское стадо паслось по жнивью за Перьгалей-оврагом. Рожь уже была почти вся свезена на гумна, осталась на поле только кое-где у безлошадных хозяев. Марья, пройдя через огороды противоположного порядка, спустилась в овраг. Здесь через ручеек была перекинута широкая доска. Она прошла по ней и в нерешительности остановилась перед крутым берегом. «Никак не влезу, – сказала она себе.– Понесла меня нелегкая идти здесь. Надо было на мост...» Она стояла и прикидывала, где удобнее подняться, но берег повсюду был крутой. Пришлось карабкаться на четвереньках. Так все же легче. Понемногу поднялась почти до верха. Здесь, у самого края склона, пролегала узенькая тропка, проторенная скотиной. Она-то и подвела Марью. Решив, что подъем закончен, она встала на тропинку. Внезапно край тропинки обвалился, Марья соскользнула вниз и покатилась по склону до самого ручья. Несколько мгновений лежала, оглушенная падением, не в силах перевести дыхание. Резкая боль в животе привела ее в чувство. Все тело покрылось. холодной испариной, во рту пересохло до того, что трудно шевельнуть языком. Она испугалась за ребенка, ползком добралась до края ручья, зачерпнула горстью воды, смочила лицо, прополоскала рот. Присела, с трепетом ожидая, не повторится ли боль в животе.

По тропе от огородов к ручью сбежала светловолосая девочка с небольшим деревянным ведерком в руках и остановилась удивленная:

– Марья уряж, чего здесь делаешь?

– Отдыхаю, Ольга-доченька. – Помолчав, Марья сказала: – Сходила бы ты, доченька, покликала Иважа, они с Охремом тут недалеко на ржаном поле пасут. Сходи, подарю тебе вот это колечко. Видишь, какое маленькое, тебе оно должно подойти.

Она с трудом сняла с мизинца медное колечко и показала девочке. У той от радости заблестели глаза. У нее еще никогда не было колечка, но хорошо ли будет взять его за такое в сущности мелкое одолжение?

– Нет, Марья уряж, не надо, я так покличу Иважа, – смущаясь, сказала она, но взгляда от колечка отвести не могла.

Марья надела ей на средний палец кольцо. Правда, оно было немного великовато, но все же держалось.

– Смотри, не потеряй... Носи его до самой свадьбы, пока тебе жених не подарит новое колечко, да не медное, а получше.

Девочка метнулась вверх по крутому склону и скрылась из вида.

Марья и вздохнула и, почувствовав резкую боль, схватилась за живот. «Только бы не скинуть ребенка, только бы не скинуть!..» – шептали ее запекшиеся бы.

Иваж с Ольгой, держась за руки, сбежали по склону.

– Зачем звала меня? – еще издали спросил Иваж.

– Пойдем домой, сыночек, помоешься в бане и сегодня уйдешь с дедом Охоном.

От радости Иваж запрыгал и закружился возле ручья.

– Уйду! Уйду!

– Чего радуешься, бестолковый? – спросила Марья.

– Как же не радоваться! Отвяжусь от этих коров и овец! Надоели они мне до смерти...

Медленно, опираясь руками о землю, поднялась Марья на ноги. Иваж с Ольгой, почерпнув в ведро воды, пошли вверх по тропке. Марья двинулась за ними, придерживаясь руками за изгородь, вдоль огородов. Только переходя улицу, Иваж заметил, что матери плохо.

– Мама, у тебя что-нибудь болит? – спросил он и остановился возле нее.

– Ничего, сынок, это сейчас пройдет, – сказала Марья. – Возьми у бабушки Орины Фиму... Да позови бабушку попариться в бане.

Марья остановилась посредине улицы и постояла. Совсем недалеко до своей избы, а дойти трудно. Два небольших оконца, точно глаза близкого человека, приветливо уставились на нее.

В воротах появился Дмитрий.

– Ты чего так медленно? – спросил он жену, когда она подошла к нему.

– Как медленно? Не бежать же мне?

Марья торопливо прошла в ворота, стараясь, чтобы он не видел ее искаженное болью лицо.

– Где Иваж? Ты ходила за ним?

– Сейчас придет, пошел к Назаровым за, Фимой.

В избе Марья присела на коник. Дмитрий все время поглядывал на нее и наконец не выдержал, спросил:

– Тебе, знать, нездоровится? И лицо у тебя какое-то желтое...

– Ничего, сейчас пройдет, – отмахнулась Марья. – Оставь меня, немного отдохну.

Дед Охон, сидевший у стола с неизменной трубкой, по-своему понял состояние Марьи:

– Не видишь, что ли: горюет о сыне...– и заговорил, ни к кому не обращаясь: – С Иважем наше дело пойдет хорошо. Пойдем в мужской монастырь, будем делать столы, стулья. Эти вещи и монастырям всегда нужны.

Вскоре пришел Иваж с Фимой. Паренек быстро сообразил, что в баню ему идти придется с матерью. Отец с дедом Охоном уже успели попариться.

– Опять мне вместе с бабами, – поморщился он.

– Чего ты боишься баб? – с усмешкой сказал дед Охон.– Они тебя почище помоют.

Отдышавшись, Марья собрала белье себе и детям. Как ни ворчал Иваж, все же пошел с матерью. Баня находилась за огородом. Иваж по пути выдернул в огороде несколько морковок и репок.

– А мне? – сказала Фима.

– Вот. Помоем их в бане теплой водой и будем есть.

Бабушка Орина уже была в бане со своими внуками-близнецами, одногодками Фимы. Они с завистью смотрели, как Иваж мыл в корыте морковь и репу. А когда он им дал по морковке, они с жадностью вцепились в нее.

– Оставить дома не с кем, вот и привела с собой, – сказала бабушка Орина.– Да и закоптились они...

– Не беда, бабушка Орина, воды и пару хватит всем.

Марья села на низенькую лавку, Иваж стал подавать ей деревянным ковшом из кадки воду. Она вымыла ему и Фиме головы щелоком, ополоснула их чистой водой и велела выйти в предбанник освежиться. Вверху, на полке́ бабушка Орина парила ревущих от жары внучат. Жарко было и внизу: Марья села на пол. Она с трудом промыла густые, длинные волосы. В жаркой бане ей стало совсем плохо. Она не вытерпела и рассказала бабушке Орине о том, как скатилась по склону в овраг.

– В Перьгалее? Как же ты упала? – стала расспрашивать старуха.

– Поскользнулась и сорвалась.

– Чай, не забыла перекрестить то место, куда упала?

– Где уж там мне было помнить об этом, еле до дому дошла.

Старуха изумилась:

– Как же ты забыла? Ведь может нехорошо обернуться. Можешь скинуть дитя. Непременно нужно было перекрестить и три раза сплюнуть через плечо. – Старуха охала и ахала, пока не решила: – Сейчас же надо пойти на то место и перекрестить. Да уйти оттуда не просто, а пятясь задом. Ладно, я сама пойду. Как только приду из бани, так сразу и пойду. В каком месте упала-то?

– На задах у Савкиных, там, где полощут белье.

От испуга у Марьи дрожали губы.

– Найду, не печалься, все будет хорошо. Я знаю такую молитву, она тебе поможет, – пообещала бабушка Орина.– А сейчас иди домой, больше тут не оставайся. Жаркая баня тебе не в пользу. Ложись в постель и не вставай. Вечером пусть сам Дмитрий и корову подоит. Попроси, чтобы он принес тебе из погреба льда, заверни его в тряпицу и положи себе пониже на живот...

Она еще что-то говорила, но Марья уже не слышала ее, вышла из жаркой бани, кое-как оделась и прислонилась к косяку, думая, как теперь дойти до дома. Иваж и Фима с пугливым удивлением смотрели на мать, не понимая, что с ней творится.

– Идите в баню, здесь прохладно, – сказала Марья.

Бабушка Орина наспех помыла своих внучат и вышла за Марьей. Она провела ее огородом до ворот и вернулась, сказав, чтобы Марья за детей не беспокоилась, она сама домоет их и отправит домой, а затем побежит в Перьгалей-овраг и перекрестит место, где она упала.

Марья вошла в избу, еле переступая ногами. Дмитрий, удивленный, поднялся с лавки к ней навстречу.

– Ты что так скоро? – с тревогой спросил он.

– Уж очень жарко в бане. Немного полежу, – сказала Марья и взглянула на коник.

Дмитрий расстелил скатанную постель, помог жене лечь.

– Принеси с погреба лед, может, скорее освежусь, – попросила она.

Дмитрий взял чашку, пошел в погреб. Он ни о чем больше не расспрашивал, решив, что Марье пришло время рожать. Только для чего ей лед, понять не мог.

– Позову старуху Орину, – сказал он, вернувшись из погреба.

Дед Охон вышел из избы, сел на завалину, ожидая Иважа из бани.

– Не надо звать... Посиди во дворе, оставь меня одну, – попросила Марья.

Дмитрий молча вышел из избы. «У женщин в такое время всякие бывают причуды, – решил он.– Разве в этом разберешься...»

6

Из-за бани и болезни Марьи обедали сегодня поздно. Марья не вставала с коника. Иваж налил щей, Фима принесла ложки, Дмитрий нарезал хлеба. Дед Охон одобрительно наблюдал за ребятами.

– Хорошие у тебя, Дмитрий, помощники, с этими не пропадешь.

– Да, за столом-то они хорошо помогают, – отозвался Дмитрий.

– Не только за столом, – возразил старик. – Иваж сам себя кормит. Лето пас стадо, теперь вот отправится со мной, опять свой хлеб будет есть.

Дмитрий промолчал. Что правда, то правда, Иваж – настоящий помощник. Ему теперь и самому стало жаль отпускать паренька из дома. Но не идти же на попятную. Конечно, им без парнишки будет очень трудно. Марья родит и будет как привязанная к зыбке, придется везде управляться самому – и во дворе, и в поле. Он взглянул на жену и подумал, отчего бы ей не походить еще месяца два пока не окончатся полевые работы, потом станет легче. Марья лежала с закрытыми глазами, не поймешь, спит или нет. Ее лицо побледнело, нос заострился. Дмитрий хорошо помнил, что так же было и при рождении Иважа и Фимы. Жалея ее, он сказал:

– Поела бы, Марья?

– Ешьте, я после, – отозвалась она.

Когда управились со щами, Иваж поставил на стол глиняную миску с картофелем, полил его ложкой конопляного масла и размешал. Заметив, что к его ложке прилип ломтик картофеля, обильно промасленный, Фима попросила:

– Иваж, дай мне облизать твою ложку.

В другое бы время Иваж и бровью не повел. Но как отказать этой стрекозе сегодня, когда он уходит с дедом Охоном? Отдал без разговора.

Пообедав, дед Охон поклонился иконам, поблагодарил хозяев и принялся набивать в дорогу трубку.

– Ну, Иваж, обувайся да собирай пожитки, – сказал он.– Дотемна нам надо добраться в Алатырь. Ночью монахи ворот не откроют. Придется до утра околачиваться в монастырском саду, а теперь не средина лета.

Иваж взял лапти и онучи и присел на лавку. Лапти у него были новые, сплетенные Охремом, и новые портянки. Он все лето ходил за стадом босиком.

Дмитрий приготовил для сына сумку с хлебом. Марья велела положить туда же новую холщовую рубаху, портки и вязанные крючком толстые шерстяные носки.

– Носки будешь надевать, когда наступят холода...

Прощаясь, Иваж наклонился к матери и поцеловал ее в щеку. Марья перекрестила его, провела рукой по светлым волосам:

– Иди, сынок, с богом.

Дмитрий проводил путников до Перьгалейского моста. Здесь он остановился и смотрел им вслед, пока они не поднялись на противоположный склон оврага.

Дед Охон немногим выше Иважа, но широк в костях и крепок, точно приземистый дубовый пень, идет – будто катится. Его топор засунут за пеньковый пояс, повязанный поверх зипуна. Поперечная пила с обмотанным тряпкой зубчатым полотном – под мышкой. Ножовка, рубанок и прочий мелкий инструмент – в мешке за спиной. Это все его богатство, и оно всегда с ним.

Шагая рядом с дедом Охоном, Иваж, несколько удивленный, спросил, почему они идут полевым проселком, когда дорога на Алатырь не здесь, а в конце села, прямо на большак.

– Знаю, сынок, где проходит большая дорога, – сказал старик. – Да не про нас она. Та дорога пролегает вблизи барских усадеб, а знаешь, какие у бар злые собаки? А на этой дороге, если кого и встретим, так таких же, как сами, бедных людей.

Иваж вдруг рассмеялся:

– Вот у дяди Охрема собака такая ленивая, что за день не гавкнет. Для чего такая нужна?

– А вот для чего... – старик помедлил. – Собака-то бывает другом понадежнее, чем человек. Если собаку покормить да приласкать, она никогда тебя не подведет. Человек же иной раз может обмануть, как бы хорошо ты к нему ни относился...

Домой Дмитрий шел торопливо, в тревоге за Марью, машинально повторяя: «Хорошо бы прошли роды...» Не входя в избу, он поднялся на чердак и спустил оттуда зыбку, с ней вошел в избу.

– Ушли? – тихо спросила Марья.

– Проводил их до Перьгалейского моста, – сказал Дмитрий и показал жене зыбку.

На бледных губах Марьи мелькнула улыбка.

– Для чего принес?

– Как для чего? Не в корыто ребенка уложишь?

Фима подбежала к отцу, вцепилась в край зыбки.

– Я здесь буду спать! Мама мне скажет баю-баюшки. Ведь скажешь, мама?

Марья протянула руку и дотронулась до головки девочки, а мужу сказала:

– Ребенок будет не скоро. Может, еще прохожу месяца два.

– Тогда с чего же тебя так прихватило?

– Это пройдет. Вот полежу немного и пройдет...

Дмитрий с недоумением смотрел то на жену, то на зыбку.

– Поставь куда-нибудь, не обратно же нести, – тихо сказала Марья. Дмитрий засунул зыбку на полати, потоптался в избе и вышел во двор. Вскоре оттуда донеслись звонкие удары молотком. Марья без труда догадалась, что муж принялся отбивать косу. «Завтра надо косить овес. К завтрему во что бы то ни стало надо встать, один он не управится...» – раздумывала Марья, прислушиваясь к стуку молотка.

В сумерках проведать Марью пришла бабушка Орина. Она присела на край коника у нее в ногах и, довольная, объявила:

– Не бойся, теперь все будет хорошо. Сходила за огород Савкиных и закрестила весь Перьгалей-овраг. Не торопись, родимая, вставать, Фиму я накормлю и уложу. – Старуха помолчала.– А со мной такой вот случай произошел в молодости. Носила второго ребенка. Муж взял меня с собой в поле складывать на воз снопы. А я возьми да и скатись с воза. Мне нужно было бы сразу лечь, я же снова поехала с ним. В тот раз он меня заставил подавать на воз. Снопы-то тяжелые, каждый не меньше полпуда, Все тело у меня издергалось... Ребенка скинула и после этого сделалась неродихой... И с тобой так может случиться. Не вставай, лежи. Корова у тебя подоена?

– Дмитрий подоил, – сказала Марья.

– Дмитрий у тебя хороший, не как другие мужья, вон как доглядывает за тобой.

Бабушка Орина покормила Фиму, уложила спать и даже рассказала сказку. К себе домой она ушла поздно ночью. Все то время Дмитрий возился во дворе. Он напоил скотину, приготовил к утру телегу, смазал колеса, поставил ее перед избой. Завтра придется вставать затемно. Пока стоят ясные дни, надо спешить с уборкой яровых хлебов. Потом подойдет время дергать коноплю, копать картошку. Сегодняшний день пропал без дела...

Закончив работы во дворе, Дмитрий надергал на огороде моркови, помыл ее у колодца и решил угостить жену и дочку. Фима уже спала. Он подсел к жене на коник и протянул ей морковь, выбрав получше.

– Завтра встанешь? – помедлив, спросил он.

– Знамо, встану. Не целую же неделю валяться.

Оба помолчали, погруженные каждый в свои думы. Дмитрия беспокоило состояние жены. Если это еще не роды, так что же? Но он не стал ее расспрашивать. Мало ли что может быть у женщины такого, о чем мужу и знать не обязательно. Мысли его были заняты летними делами. Надо собрать и обмолотить урожай, заготовить скотине достаточно кормов, к зиме привезти и нарубить дров. И все эти заботы – чтобы не умереть с голода и вырастить детей. Они сопутствуют селянину всю его и передаются от поколения к поколению...

Тишину избы неожиданно нарушил звонкий голос сверчка. Он донесся откуда-то из-за печи и прервал думы Нефедовых. Дмитрий прислушался и лишь теперь понял, что в избе и до этого не было тихо. В темноте шуршали тараканы, разгуливавшие в поисках пищи по стенам, лавкам, столу. В стенах, по дуплам толстых бревен, попискивали расплодившиеся там мыши.

Марья поняла, что Дмитрий тоже прислушивается ко всему этому шороху и писку.

– Надо будет завтра натолочь стекла и замешать с тестом, накормить их как следует. Много их развелось за лето, – сказала она.

А Дмитрий добавил:

– Тараканов выморим зимой, оставим денька на три, на четыре избу нетопленной, вся очистится.

Они опять помолчали.

– Ложись, Митрий. И я засну... Ложись на печи да проверь, как спит Фима, не скатилась бы на край, разобьется.

Дмитрий молча поднялся на печь, пошарил рукой по полатям, нащупал спящую девочку и стал разуваться. Лапти он оставил на широкой ступени возле печи, онучи развесил на жердочку вдоль трубы. Печь была теплая. Он растянулся на ее кирпичах и невольно подумал, что вот под ним теплые кирпичи не кажутся жесткими, а попробуй он лечь на голые доски, всю бы ночь не уснул...

7

Осень приближалась. Ночи стали по-настоящему холодными. Над Перьгалей-оврагом до восхода солнца по утрам висел седой туман. Иногда он поднимался вверх, но чаще расстилался по земле и сверкающей росой оседал на листьях деревьев и на пожухлых травах. Солнце теперь только чуть пригревало, его красноватые лучи, не задерживаясь, скользили по поверхности земли. Трава в поле, на межах и вдоль дороги потемнела и огрубела, сделалась колючей. Цветов почти не видно, а если где и покажутся, то такие же неказистые, как и трава. И лишь пышные кусты татарника с большими лилово-красными цветами сплошь усыпанные острыми колючками, там и здесь горделиво возвышались над потемневшей стерней. Их сторонятся и люди, и скот. И редко во время жатвы кто-нибудь срежет серпом. Растущий на поле татарник хорошо заметен и потому менее опасен. Когда на него наткнешься в снопе или соломе, не миновать его острых колючек.

Ржаное поле теперь пустынно, кроме Охрема со стадом, здесь не встретишь никого. Все село убирает яровые посевы: овес, чечевицу, просо, гречиху. Кто скосил, тот свозит на гумно. Есть и такие, которые начали молотить. Время торопит – осенью погожих дней мало.

Нефедовы убирают овес. Дмитрий косит, Марья за ним вяжет снопы. Работает быстро, чтобы не отстать от мужа. Если Дмитрий немного продвигался вперед, она вязала опустившись на колени. Так ей было легче. После вчерашнего падения в Перьгалей-овраге ничего плохого не случилось, только осталась ноющая боль в пояснице. Дмитрию об этом она так и не рассказала. Он все равно ничем помочь не сможет, еще заставит сидеть дома. А разве сейчас такое время? Все от мала до велика в поле.

Дмитрий косит, да нет-нет и оглянется на жену. Заметив это, Марья быстро поднимается на ноги и вяжет снопы нагнувшись, стараясь не показать ему, как ей трудно. До середины дня работали без отдыха, чтобы сегодня закончить всю делянку.

– До вечера выдержишь? – крикнул ей Дмитрий, начиная новый ряд.

– Выдержи сам, – отозвалась Марья.

Мимо их полосы по дороге проходил односельчанин с двумя женщинами, несшими обмолоченные влажные ржаные снопы для перевясел. Мужчина остановился возле Дмитрия.

– Много еще у вас осталось косить? – спросил он, сняв с плеча косу с прикрепленными к ней грабками.

– Сегодня только вышли, – сказал Дмитрий.

– Помощник твой, видать, ушел?

– У него свои дела. Поработал немного со мной и отправился.

– Знамо, он более привычен к топору да рубанку, – сказал собеседник и вскинул было косу на плечо, но задержался.

Прямо на них, широко размахивая руками, шел чернобородый мужчина в легкой поддевке, но без фуражки. В Баеве хорошо знали его вздорный характер, а за пристрастие к квасу прозвали Никита-квасник. Рассказывали, что после бани он выпивал полведра квасу с хреном.

– Ты, Нефедов, куда отправил сына?– с ходу спросил Никита.

– Может, ты хотел сказать – сынишку, – сказал Дмитрий.– До сына ему надобно еще вырасти.

– Это все одно. Куда, говорю, ты его отправил?

Никита говорит быстро, захлебываясь и глотая окончания слов. Понять его бывает нелегко:

Дмитрий неторопливо спросил:

– А тебе для чего надо знать, куда ушел мой сынишка?

– Хо! – взмахнул обеими руками Никита. – И он еще спрашивает, для чего старосте села знать. Не мне одному, а всему миру... Твой сын весной подрядился пасти баевский скот. Подрядился до самого снега. Может быть, скажешь, что уже наступила зима и пасти не нужно?..

Никита еще что-то говорил, но его уже не понимали ни односельчанин с косой на плече, ни его спутницы, вернувшиеся на шум. Довязав снопы, к ним подошла и Марья.

– Пасти скот подрядился Охрем, – все так же неторопливо возразил Дмитрий, – а мой сынишка при нем был подпаском. Охрему он не понадобился, тот его и отпустил.

– Охрем – хозяин своим драным порткам и своему кнуту, – раздраженно зачастил Никита.– Если бы твоему сыну разрешил уйти мир или я, староста, тогда бы он мог уйти... Ты спрашивал у стариков села? Старики тебе позволили отпустить сына?

Дмитрий молча смотрел на Никиту.

– Язык, знать, проглотил, чего молчишь?!

Вместо мужа возразила Марья:

– Напрасно ругаешься, дядя Никита. Много ли теперь пасти осталось.

У Никиты глаза позеленели от злости.

– Батюшки светы! Мокрохвостка вздумала меня учить. Кто тебя звал к мужчинам?! Видно, не гулял мужнин кнут по твоей глупой спине. Убирайся отсюда!

Марья, опустив голову, отошла от мужчин. По обычаю, не следовало ей вмешиваться в их разговор. Не женское это дело. Да очень уж стало ей жаль мужа, словно окаменел он перед этим расходившимся Никитой и молчит, слова не может вымолвить.

На шум стали собираться мужики, косившие неподалеку от Дмитрия. Проходивших по дороге Никита останавливал сам, взахлеб сообщая им о проступке Нефедова. Мужики сгрудились возле них, сдержанно переговаривались. Женщины образовали круг возле Марьи. Тоже судили и рядили.

Никита, подняв кулаки над головой, с бранью все ближе подступал к Дмитрию.

– Самого тебя заставим пасти стадо! Брось косу и бери в руки палку, коли отпустил сына!

Дмитрий из-под насупленных бровей с ненавистью смотрел на горлодера, а когда кулаки Никиты замелькали перед его лицом, он рывком поднял косу. Никита, как заяц, метнулся в сторону и, оступаясь на жнивье, стал отходить от него.

– Не бойся, не трону, – усмехнулся Дмитрий и положил косу на плечо.

Мужчины дружно рассмеялись. Их поддержали и женщины.

– Хватит, Никита, не время сейчас созывать сходки, – сказал старик в коротеньком зипуне, без шапки и босой.

– И правда, некогда нам здесь околачиваться. У тебя, Никита, вон косят трое сыновей да четвертый работник, пятеро баб за ними снопы вяжут. А мы – все тут, за нас никто не косит и не вяжет, – отозвался высокий мужик с окладистой бородой.

Его перебил ершистый мужичок в шапке из телячьей шкуры.

– Не торопитесь, старики, мирские дела наспех не решаются. Микита Уварыч правильно говорит. Зачем Нефедов отпустил сына в город? Нанятый человек принадлежит миру. Стало быть, мир и решает, отпустить его или не отпустить. Теперь пусть обратно отдает, что получил его сын за пастушество.

– А что мой сын получил от тебя? – презрительно спросил Дмитрий. – Ломоть черствого хлеба да куриное яичко! Приходи, я их тебе верну.

– Разговор не об этом, – смешался ершистый, сообразив, что сказал глупость, – осенью получишь, когда коров загонят во дворы.

– Вот осенью ты с меня и выверни, – сказал Дмитрий и спокойно направился к своему ряду, бросив на ходу: – Ничего мне от вас не надо!

Его независимое поведение несколько задело мужиков, особенно пожилых.

– Смотрите-ка, старики, какой гордый. Сынишка его все лето пас стадо, а ему от нас ничего не надо!

– Богат, потому и не надо!

– Не богат, а глуп. Молод еще... Был бы жив его отец Иван, он показал бы ему, как разговаривать со старшими.

– Понятное дело, показал бы...

Кто-то из молодых предложил:

– Робя, пошли истопчем его овес, вот тогда и будет знать!..

Дмитрий круто повернулся к толпе, снял с плеча косу:

– А ну, подходи, у кого четыре ноги – две обязательно срежу, может, тогда человеком сделается.

Голоса смолкли. Молодой заводила тут же получил от пожилого мужика здоровую затрещину.

Дмитрий решительно стоял с косой в руках, готовый на все, чтобы защитить свой урожай. Мужики понемногу стали расходиться. Последним ушел Никита-квасник. Он шел полевой дорогой, держа руки за спиной. Широкие полы его незастегнутой черной поддевки развевались, точно крылья ворона, взъерошенные встречным ветром.

Проводив его взглядом, Дмитрий повернулся к своему клину. Он косил сосредоточенно, взмах за взмахом, аккуратно укладывая в ряд скошенный овес, словно ничего не произошло. Марья вязала, стоя на коленях, не поднимая головы. За все время жизни с мужем она еще не видела его таким, как сегодня, когда он стоял перед толпой мужиков, сильный и смелый. Ей всегда казалось, что Дмитрий слишком мягкосердечный, стесняется сказать резкое слово, может, даже боится. За девять лет совместной жизни она только теперь узнала его настоящего. Так, значит, мягким он бывает лишь с ней или когда нет повода показать свой характер...

8

Осень была на исходе. В этом году она выдалась на редкость сухая и ветреная, словно все свои дожди природа вылила ненастным летом. Почти каждую ночь выпадали заморозки, и к утру иней покрывал землю и шершавые стволы и ветви старых дуплистых ветел. Огороды опустели. Конопля и картофель были убраны. Рабочая страда с полей переместилась на гумна. В такую сухую и холодную пору самое время молотить. Над токами, с утра до вечера, висели облака мякинной пыли. Холодная, иссушенная заморозками земля гудела под ударами цепов.

Молотили и Нефедовы, в два цепа, Дмитрий и Марья. Фима, закутанная в старую отцовскую овчинную шубу и прикрытая охапкой соломы, с любопытством поглядывала из своего соломенного гнезда на отца с матерью и чему-то про себя тихо улыбалась. Ей тепло, словно в избе на печи. На работе не холодно и молотившим. Дмитрий расстегнул зипун, сбросил шапку. Через раскрытый ворот его белой посконной рубахи виднеется смуглая полоска груди. Пока он подбирает ряд обмолоченных снопов и настилает новый, Марья отдыхает. За последнее время она пополнела; стало трудно двигаться. Каждое утро, собираясь на гумно, Дмитрий оставлял ее в избе, не хотел, чтобы она приходила к нему. Но, посидев немного в избе, Марья одевала Фиму и вместе с ней появлялась на гумне.

– Опять притащилась? – с досадой встречал ее Дмитрий.

– Пришла. Чего мне одной сидеть без дела, – возражала Марья и брала в руки цеп.

Так было и сегодня.

– Если уж тебе не терпится дома, сиди с Фимой. Цеп теперь не для тебя, – сказал Дмитрий.

Но разве Марью удержишь без дела.

Они молотили до середины дня, Дмитрий решил до обеда настелить еще один ряд. Марья поспешила помочь ему, но, взяв из скирды два снопа, не сделав и шага, уронила их.