Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 19 страниц)

– Ну, Нефедкин, выкладывай свои квитанции, какие у тебя есть за последние три года, – властно пробасил старшина.

– Найди, Марья, фитанции, – сказал Дмитрий и, вынув из кармана приготовленные деньги, положил их на стол перед сборщиками подати.– Тут половина, другой половина осень будет, этот год...

Марья вышла в сени. За ней, испуганным ягненком, метнулась Фима. Староста проводил ее пристальным взглядом и, когда она скрылась за дверью, сказал:

– Заплатить надобно все. Срок тебе дается до следующего базара.

Марья принесла несколько скрепленных суровой ниткой разноцветных бумажек и отдала мужу. Дмитрий положил их на стол рядом с деньгами. Писарь бегло просмотрел их и спросил, а где же квитанции за последние два года.

– Эка память, совсем забыл, – сказал Дмитрий и потянулся на полку за псалтырем.

Между листами псалтыря он нашел лишь одну квитанцию. Второй там не оказалось. Сколько и где ни искали, не могли найти. Дмитрий весь вспотел. Марья побелела в предчувствии беды. Фима в избу не вернулась. Она как вышла с матерью в одной рубашке и в легком платке, так и убежала к соседям. Степа с утра ушел в Перьгалей-овраг кататься на ледянке.

Подождав немного, сборщики подати поднялись из-за стола. Старшина сказал Дмитрию:

– Срок тебе, Нефедкин, как я уже сказал, до следующего базара. Ты мужик справный и точный, отдашь без спора. Не то отберем корову. Тебе следует уплатить за целых два года.

У Дмитрия потемнело в глазах. Он смотрел вокруг и ничего не видел. Все плавало словно в тумане. Вместо лиц перед ним были какие-то гладкие доски с непонятным растекавшимся рисунком. Наконец среди этих досок он заметил бородатое лицо Никиты-квасника.

– Микит Уварыч, замолви за меня слово, ведь ты знаешь, что за прошлый год я уплатил сполна. На твоей палке есть метка, – взмолился Дмитрий.

– Разве волостной старшина будет смотреть на мою палку. Я эти отметины делаю так, для порядка, – сказал ему Никита и отвернулся.

Дмитрий упал на колени перед волостным старшиной, умоляя его:

– Не сгуби, батюшка-старшина, на твои гумага писан: платил подать. Кажный год платил...

– Мало ли чего у меня в бумагах написано. Ты мне подавай квитанцию. Нет квитанции, так плати снова! – сказал, как отрезал, старшина и вышел из избы.

За ним высыпали остальные. В избе стало так тихо, словно здесь лежит покойник.

Марья ничего не поняла из того, что говорил старшина. Она смотрела на Дмитрия и по выражению его лица догадывалась: случилась беда.

В сенях вдруг кто-то затопал, и, громыхнув дверью, в избу вбежала Фима.

– Ушли эти, с собачьими глазами? Смотрят на тебя так, словно вот-вот накинутся, – взволнованно сказала опа, но, заметив, что мать с отцом стоят будто каменные, притихла. Помедлив, она осторожно спросила: – Мама, они что-нибудь сделали?

Марья словно не слышала ее, заговорила, обращаясь к мужу:

– Что ж теперь делать? Дмитрий, что они сказали?

Дмитрий молча прошел к столу, сел на свое обычное место, дрожащие руки положил на стол. Спина его согнулась, словно под тяжким невидимым грузом, потемневшее лицо застыло, как у каменного изваяния.

Марья опять спросила:

– Дмитрий, чего же тебе сказали? Почему молчишь?

Он наконец с трудом выдавил из себя:

– Подушную надо заплатить и за прошлый год. За прошлый и за этот. За два года.

Услыхав это, Марья зарыдала, как над покойником. Глядя на мать, заплакала и Фима. Дмитрий сидел неподвижно, уставившись остекленевшими глазами на стол.

Марья понимала, что сколько ни лей слезы, горю этим не поможешь. Она еще раз обыскала избу, заглядывала во все щели и углы, перетрясла все свои холсты и рубахи, хранившиеся в чулане в большой деревянной кадке, и ничего не нашла. Фиму послали позвать Степу, может быть, он знает или видел эту заклятую «фитанцию». Степа пришел с ног до головы в снегу. С его новой шубы капала вода. Он разделся у двери и полез на печь сушиться.

– Сынок, вот такую бумажку ты нигде не видел? – принялась его расспрашивать Марья, показывая скрепленные ниткой квитанции.

Степа отрицательно мотнул головой, но, поразмыслив, как бы вспоминая, спросил:

– А где она была? В псалтыре деда Охона?

– Да, да, сыночек, там, – с надеждой подтвердила Марья.

– Там их было две?

Марья с бешено бьющимся сердцем подошла к печи, взялась руками за брус, положенный по краю, и ждала, что скажет Степа дальше. Дмитрий слегка приподнял голову, услышав разговор матери с сыном. Даже Фима вышла из предпечья и с нетерпением смотрела на брата. Но Степа не спешил. Он перевел взгляд от матери к отцу и обратно к матери, вспомнив ее широкий и плотный пояс.

– Нет, не видел, – сказал он коротко.

Разочарованная Марья отошла от печи и снова принялась за поиски. Дмитрий опять уставился тупым взглядом в стол. Фима села за прялку. Все они забыли об обеде, время которого уже давно прошло. В окнам начали подступать вечерние сумерки.

Неожиданно к Нефедовым явилась Ольга. Она вбежала в избу, даже не стряхнув с лаптей снег и с трудом переводя дыхание.

– Марья уряж, идемте скорее к нам, мама начала рожать! – с порога вскричала она, сдерживая слезы.

Марья сидела на лавке, подавленная свалившейся на них бедой. Ей казалось, что она теперь не в состоянии даже шевельнуться. Голос Ольги вывел ее из оцепенения. Она поднялась с лавки и шагнула к ней навстречу.

– Чего же ты плачешь, бестолковая, коли мать начала рожать? – сказала она.– Надо быстро затопить баню, позвать кого-нибудь из Савкиных старух.

– К Савкиным мы не ходим, отец велел позвать тебя. У нее, говорит, легкая рука. И мама так сказала, пусть, говорит, приходит Марья, – говорила Ольга, переминаясь с ноги на ногу...

Марья помолчала в раздумье.

– Как же быть-то? Мне ни разу не приходилось бывать повитухой, сумею ли...

Она взглянула на Дмитрия, тот не замечал, что происходит в избе. Не спеша оделась. Уже одетая, сказала ему:

– Пойду, Дмитрий, помогу, как смогу.

Дмитрий еле заметно кивнул головой.

– Мама, и я с тобой! – воскликнула Фима.

– Нечего там тебе делать, обойдутся без тебя, сиди дома и пряди, – сказала Марья.

Они с Ольгой ушли.

Фима попряла, пока в избе было светло, потом ушла и она. Дмитрий со Степой остались вдвоем. Один сидел за столом, другой лежал на печи так тихо, что можно было подумать, будто оба заснули. Когда в избе стало совершенно темно, послышался голос Степы:

– Тятя, я знаю, где эта бумажка.

Дмитрий вздрогнул, точно от неожиданного удара. Он поднялся с лавки и, не выходя из-за стола, спросил:

– Где она?!

– Ее съел Мика Савкин, – невозмутимо сказал Степа и принялся рассказывать: – Он никогда не видел пряников и не знает, какие они. Бумажка выпала из псалтыря, он ее сунул в рот и съел. А после говорит, что пряники деда Охона не сладкие...

Дмитрий со стоном опустился на лавку.

– Лучше бы ты, сынок, молчал об этом, – сказал он, тяжело переводя дыхание.

– Я и молчал, когда мама тут была, боялся, что она меня опять отстегает своим поясом. Я знаю ее, это Мика съел, а я буду виноват.

Дмитрий молчал.

10

Дмитрий, не сомкнув глаз, просидел за столом до утра следующего дня. Степа спал на печи. Марья с Фимой всю ночь провели у Охрема. Дмитрий один сидел в темной и тихой избе и все думал и думал. Не раз вспоминал давно умерших родителей. Как тяжело жить без них! Дмитрию казалось, что при них жилось куда легче. А теперь нет ему ниоткуда поддержки. Словно оказался он в каком-то глухом лесу, где за каждым деревом его подстерегает опасность. Да, жизнь – это дремучий лес... Дмитрий думал и тяжело вздыхал... До базара оставалось всего три дня. Что он может сделать за это время? Откуда возьмет деньги? В Баеве денег нет, а если у кого они и есть, в долг не дадут. Деньги возможно получить только на базаре, продав корову. Не продашь сам – возьмут они... Дмитрию временами казалось, что он попал в такое положение, из которого ему не выпутаться. Никогда ему больше не подняться на ноги. Он прекрасно знал, что значит лишиться коровы. Куда ни повернись, всюду темная пропасть...

От Охрема первой прибежала Фима, за ней явилась и Марья. Похоже, что оттуда они вышли вместе, но дорогой Фима убежала от матери. Марья, как только вошла, схватила дочь за косы и принялась таскать.

– Тебе, ведьме, говорили: сидеть дома и никуда не ходить? Почему не послушалась? Всю ночь околачиваешься у людей, а дома корова не доена, печь не топлена!.. – ругалась она.– Вот когда выйдешь замуж, сама узнаешь, как рожают...

Она взяла подойник и вышла во двор доить корову. Фима, глотая слезы, села в предпечье чистить картошку. Голос Марьи поднял с лавки и Дмитрия. Он умылся над лоханью и вышел во двор проверить лошадь. Проходя мимо коровника, он невольно остановился. Слышно было, как упругие струи молока с шумом били о деревянные стенки подойника. Пахло парным молоком. Дмитрий постоял, вздохнул и пошел к лошади, напоил ее, дал сена. Потом взял вожжи и пошел на гумно за кормовой соломой. Вчерашний мокрый снег завалил всю тропу. Дмитрий шел медленно, приглядываясь к ней, чтобы не оступиться.

На гумне в это время тихо и пустынно, редко когда увидишь односельца, пришедшего за охапкой соломы. Дмитрий подошел к сараю и остановился в недоумении. Веревочка, которой закреплялась дверь сарая, была завязана совсем не так, как это обычно делал сам Дмитрий. К тому же снег перед дверью весь был истоптан. Кроме него самого, сюда никто не ходил. Значит, был кто-то посторонний. Следы лаптей малого размера, явно подростка или женщины, довели его к малопроезжей дороге, пролегавшей за гумнами. Кроме соломы, в сарае взять было нечего, и Дмитрий перестал думать об этом. В Баеве очень редки были случаи воровства, а в сарай на гумне, если кто и заберется, то вернее всего поворожить или поколдовать. Он связал вожжами большую охапку соломы и отправился домой. К его возвращению Марья уже сварила картофель и принесла из погреба капустного рассола.

Сели завтракать. Степа очистил рассыпчатую картошку и косо поглядывал на рассол. Мать налила ему в плошку молока. Фима перестала есть рассол, ожидая, что и ей нальют молока.

– Не маленькая, обойдешься и так, – сказала Марья, все еще сердитая на нее.

– Скоро все будем есть капусту, корову-то придется продать, – понуро отозвался Дмитрий.

У Марьи от этих слов брызнули слезы. Муж сказал правду, кроме коровы им продавать нечего. Ржаного зерна осталось немного, и самим не хватит. Лишние холсты и рубахи она распродала, когда покупали эту корову. Напрясть и наткать новых еще не успели. От этих горьких мыслей она расплакалась навзрыд.

С трудом ел и Дмитрий. Он жевал картошку, не чувствуя вкуса, словно месиво из глины с водой. Затем положил ложку и вышел из-за стола. Какая уж тут еда, коли сердце разрывается.

Фима, поев, села прясть. Степа отправился к Перьгалею кататься на ледянке. Марья снова хотела приняться за поиски квитанции. Дмитрий остановил ее:

– Не найдешь того, чего нет в избе.

– Тогда где же? Может, совсем ее тебе не давали? Или сам где-нибудь потерял?

Дмитрий махнул рукой.

– Ладно, сам я виноват, не следовало бы ее класть в псалтырь, – сказал он и попросил у жены иголку с ниткой.

Марья вдела нитку в иголку и, подав ее мужу, с любопытством ожидала, что он будет делать. А Дмитрий взял свою шапку, распорол подкладку и зашил под нее все квитанции, какие когда-либо получал за подушную оплату.

– Здесь их никто не съест. Если и пропадут, то – вместе со мной.

– Дмитрий, чего говоришь? Кто съел эту бумажку? – удивилась Марья.

– Домовой – вот кто съел! – сказал Дмитрий и больше не прибавил ни слова, не желая расстраивать Марью. Кому нужна та правда, которую он узнал от Степы.

Вечером к ним зашел Охрем. Едва переступив порог, он срывающимся голосом заговорил о своем горе.

– Пропащий я человек, нет мне ни смерти, ни счастья.

Дмитрий вопросительно взглянул на жену. За суматохой с пропавшей квитанцией он даже не спросил Марью, кого родила Васена. Видимо, у Охрема опять девочка.

– Теперь пойду изведу себя! – продолжал тот. – Зачем мне жить на свете? Скажите, зачем?! Растить полк девок?!

Дмитрий и Марья промолчали. Их собственное несчастье было таково, что неудача Охрема казалась вздором. Дмитрий, подавленный горем, сидел на своем обычном месте, Марья растворяла тесто, чтобы завтра печь хлебы. Фима пряла. Степа на печи опять сушил свою мокрую одежду. Всем было не до жалоб Охрема. Это его удивило. Он провел широкой ладонью по лицу и спросил:

– Вы чего молчите? Я вам толкую о своем несчастье...

– А что тебе отвечать? Знаю я твое несчастье, – отозвалась Марья.

– Хотя бы утешить человека надо. Сказать ему несколько слов для успокоения души...

Он еще долго говорил, сетуя на свои невзгоды. Марья вздула лучину, приладила ее в светец и позвала Степу последить за огнем.

– У меня еще портки не высохли, – ответил тот с печи.

– Я вот сейчас возьму пояс, они мигом высохнут. И шубу всю намочил! Кто же в шубе катается по снегу? Думаешь, тебе еще сошьют? Теперь не скоро дождешься, – шумела Марья, давая выход накопившейся горечи.

Степа не стал перечить матери и занялся светцом. Вскоре лучина разгорелась ярче. Охрем медленно поднялся с лавки и направился к двери:

– Коли не утешаете меня, уйду!

– Нас бы самих кто-нибудь утешил, – сказала ему вслед Марья.

Охрем остановился перед дверью:

– Чего вас утешать, не девочку же ты родила?

– Думаешь, беда лишь в том, когда родится девочка? Других бед на свете не бывает?

– По мне, нет горше беды, – сказал Охрем и спросил: – Чай, не лошадь у вас пала?

– Этого только теперь и недостает! – с отчаяньем сказала Марья.

– Тогда не знаю, что за горе свалилось на вас. И догадаться не могу...

Охрем вернулся к лавке, склонив голову, направил здоровый глаз на угрюмо сидящего Дмитрия. Но тот молчал.

– Митрий Иваныч, что у тебя стряслось?

Дмитрий поднял на него невидящий взгляд и негромко промолвил:

– Да, действительно стряслось, Охрем, такое, что хоть сейчас лезь в петлю или немного погодя.

– Вай, вай, Митрий, не пугай меня, у тебя двое сыновей-молодцов, кому ты их оставишь, – сказал Охрем и придвинулся по лавке ближе к Дмитрию. – Так скажи, может, помогу чем, палка у меня ясеневая, здоровая, двух волков уложил...

– Эх, если бы можно было помочь палкой, я и сам отыскал бы дубину, – промолвил Дмитрий и рассказал о случившемся.

Охрем выслушал историю с пропавшей квитанцией и как-то странно притих. Вскоре он ушел, ничего не сказав. Хозяева не вышли его проводить. Им показалось, что Охрем не совсем ушел, а всего лишь вышел во двор и сейчас вернется. Но он не вернулся.

Вечером, накануне базарного дня, Марья со слезами на глазах подоила корову, а уходя от нее, прижалась мокрой щекой к ее теплой шерсти, не выдержала и зарыдала. «Буранка, Буранка, – повторяла она сквозь рыданья, – не долго ты прожила у нас, не оставила даже племя!..» У коровы единственным недостатком было то, что каждый год телилась бычками. В чем-либо другом ее упрекнуть было нельзя – смирная, молочная, со стада приходила вовремя. Марья по привычке выходила ее встречать. А если когда и не выйдет, корова сама заходила во двор, останавливалась у крылечка и тихо мычала, ожидая корма.

О корове горевал и Дмитрий. Когда-то еще им теперь удастся купить корову. А может быть, и совсем не удастся. Он встал до рассвета, привел в порядок розвальни, положив в них сена, накрыл его старым зипуном. Кто знает, сколько им придется задержаться на базаре. Продать корову куда сложнее, чем купить.

Марья вышла позвать его завтракать.

– Иди, поешь немного, там, на базаре, недосуг будет.

– И есть-то не хочется, – ответил Дмитрий, но все же пошел за женой в избу.

У крылечка он задержался, чтобы почистить с лаптей приставший навоз, и тут обратил внимание, что с улицы кто-то подошел к воротам. В темноте он не узнал, кто именно, и подождал.

Во двор вошел Охрем.

– На базар собираешься? – спросил он Дмитрия.

– На базар, – с трудом ответил тот.

– Давай зайдем в избу, потолкуем, может, не придется ехать, – сказал Охрем.

Дмитрий пропустил его вперед.

Навстречу им вышла Марья. Она на шестке разогревала вчерашние щи и огонь оставила, чтобы в избе было посветлее. Увидев Охрема, она спросила:

– Ты, знать, тоже собрался на базар?.. Дмитрий, тогда, может, мне не ехать с тобой, Охрем поможет?..

– Не спеши, Ивановна, – сказало Охрем. – На базар, вернее всего, никто не поедет. Не всегда весело ехать покупать. А продавать ехать – одни слезы.

Дмитрий ничего не понял из того, что говорил Охрем. Он сел за стол, ожидая, когда Марья подаст подогретые щи. Но Марья что-то медлила.

Охрем сел на переднюю лавку. Свет от огня на шестке падал на его лицо красными бликами.

– Вот что я скажу вам, об этом самом, как говорится, деле, – заговорил он несколько путанно. – Мы с Васеной все думали и рассуждали, как быть, к примеру, если взять ваше теперешнее положение. И все же надумали и решили сегодня утром. Дальше рассуждать было нельзя, сегодня базар. Так что у нас с Васеной есть немного денег, мы их копили на лошадь. На лошадь их еще не хватает, надо еще подкопить. А эти, накопленные, пока отдадим вам. Какая разница, где они будут лежать – у нас, в кубышке, или еще где, ведь вы их нам вернете... Васена сказала, что надобно вас выручить. Я и сам так думаю. Люди вы хорошие, за вами деньги не пропадут.

Дмитрий с Марьей молчали, озадаченные. Кто мог думать, что у Охрема есть такие деньги, и что он их может дать взаймы! Смущало и то: сумеют ли они быстро вернуть эти деньги Охрему, не подведут ли его?

– Вот, возьмите, – сказал Охрем, не дождавшись, когда они смогут хоть что-нибудь сказать, и положил на стол перед Дмитрием небольшой сверток в тряпке. – Все сполна здесь, сколько успели накопить... Не ездите на базар, не продавайте корову. Пусть Степа пьет молоко, а не кислый квас, сильнее будет. Мальчику нужно молоко...

Дмитрий долго откашливался, прежде чем вымолвить слово.

– Так-то оно так, Охрем, да ведь мы вскорости не сумеем тебе вернуть их. С годик тебе придется подождать. Подождешь? – спросил он напрямик.

Охрем махнул огромной жилистой рукой.

– А ты думаешь, что мы раньше этого срока сумеем накопить остальное? Где там! Когда сумеешь, тогда и отдашь... – Он тяжело вздохнул. – Хотел с тобой переселиться на новую землю, да раздумал. Если бы Васена родила мальчика, тогда обязательно бы переехал. А с девочками куда переедешь, чего там станешь делать.

– На новой земле и девушкам найдется занятие, заставишь корчевать кустарник. Там, сказывают, хорошо родится конопля. Прясть и ткать будут.

– Неужели правда?! – удивился Охрем.

– Знамо, правда.

– Тогда надо будет потолковать с Васеной. Она у меня баба ушлая. Когда в чем ее послушаюсь, сделаю по-ейному, обязательно выйдет в самый раз...

Когда Охрем ушел, Дмитрий с Марьей долго молчали. Дмитрий даже забыл проводить нежданного гостя. Его добрый поступок словно оглушил их. Давно погас огонь на шестке, успели остыть подогретые щи. К окнам медленно подступал рассвет. И когда в избе сделалось довольно светло, взгляд Марьи упал на сверток на столе. Она поднялась с лавки, подошла к столу, упала грудью на этот сверток и зарыдала так же, как вчера вечером рыдала, прижавшись к корове.

Дмитрий положил руку на дрожащие плечи жены:

– Не плачь... Зачем плакать теперь, когда все так хорошо обошлось... А я ведь, признаться, думал, что один на свете, как в дремучем лесу... Ан нет... не один. Теперь корову не продадим.

С полатей, свесившись поверх бруса, на родителей смотрел Степа. Он проснулся от рыданий матери и долго не мог понять, что происходит там, у стола, отчего плачет мать. И лишь когда отец сказал о корове, догадался, что это продолжается суматоха из-за той синенькой бумажки. Во всем виноват Мика Савкин. «Надо будет его проучить, чтобы в другой раз знал, чего пихать в рот, – думал Степа. – Если бы он не съел эту бумажку, то и мать бы не плакала сейчас, и отец так не горевал бы...» Степа все утро тоже был не в духе. Обычно он как только просыпался, первым делом разглядывал потолок. На потолочных досках много сучков. Если в них пристально всмотреться, можно разглядеть то лицо человека, то морду какого-нибудь животного или зверя. Степа очень любит их разглядывать. Иногда он даже поправляет, для этого у него припрятан гвоздь, который он летом нашел под сенями. Правда, гвоздь ржавый и немного изогнутый, но зато острый. Сегодня Степа не вынул его из-под подушки, не взглянул и на свои рисунки, и все из-за этой бумажки. «Проучу Мику», – думал Степа и решил никогда больше не показывать ему псалтырь.

Сегодня Степу долго не звали завтракать. Фиму мать тоже разбудила, когда стало уже совсем светло. С опозданием затопили печь. Степа слез с полатей и, вопреки обыкновению, сам без напоминаний умылся над лоханью. Фима у окна заплетала длинную косу и, улыбаясь, наблюдала за братцем.

11

По Баеву распространился слух, что в это лето начнется постройка церкви. Слух вскоре подтвердился. В субботний вечер Никита-квасник прошел с палкой под окнами, оповещая стариков, что завтра собирается сельский сход по поводу постройки церкви.

– Пойдут, кому надо, – равнодушно сказал Дмитрий, когда тот, стукнув по наличнику, объявил о сходке. – Наша церковь будет на новой земле.

Никита или не расслышал Дмитрия или, не придав значения сказанному, мотнул черной бородой и пошел дальше. Он очень любил вот так ходить по селу, созывать и распоряжаться. Совался и туда, где его не касалось. С ним предпочитали не связываться, ему не перечили. Человек он злопамятный, а к нему заезжало волостное начальство, бывал у него и становой пристав, если случится ему заглянуть в Баево.

– Будут здесь строить церковь, может, и дед Охон с Иважем сюда подадутся,– сказала Марья после того, как Никита-квасник отошел от окна.

– Знамо, подадутся, это дело ихнее, – проговорил Дмитрий.

Марья, помолчав, сказала с грустью:

– Они – сюда, мы – отсюда, на новую землю...

Дмитрий не поддержал этого разговора. Чего болтать попусту. Переселение на новую землю – дело решенное. Слишком много и долго Дмитрий об этом раздумывал, чтобы перерешить. В воскресенье утром он встал рано, вышел во двор, дал лошади сена, потом подумал и насыпал в кормушку овса. В эту весну коню предстоит много работы. Дмитрий взял вожжи и отправился на гумно за соломой. В утреннем бледном свете снег казался почти синим, словно разбавленное водой молоко. В стороне города занималась утренняя заря. Нижние кромки белых облаков были слегка подкрашены бледно-лиловыми отсветами. Сегодня, пожалуй, день будет ясный и теплый. От ночного заморозка по краям тропы снег затвердел, а на тропе образовался ледок, резко выделявшийся на ровной белизне конопляника.

На гумне вокруг ометов соломы сверкающей мишурой свисали сосульки. Дмитрий взял в руку несколько тонких сосулек, полюбовался, как в них переливается свет и, бросив их в снег, вытер руку о зипун.

Дверь в сарай, к удивлению Дмитрия, была полуоткрыта. «Что за причуда повадилась сюда? – подумал он.– Ворожить, что ли, кто-то ходит...» Он вошел в сарай и увидел женщину, в длинной, почти до лаптей, овчинной шубе и в шерстяной шали, повязанной так, что виднелись лишь черные блестящие глаза.

В первую минуту Дмитрий растерялся.

– Кто ты? Чего здесь делаешь? – наконец спросил он женщину.

Та ответила тихо:

– Кто я – знать тебе не надо, а зачем я здесь – должен догадаться сам. Ворожея мне присоветовала встретить тебя...

Дмитрий попытался было догадаться по фигуре или по голосу, кто же это, но безуспешно. Впрочем, он тут же отказался от этого и, растянув на свободном месте вожжи, стал накладывать на них солому.

– Грех тебе будет, дядя Митрий, если откажешься от меня, прогонишь безо всего, – проговорила женщина.

Дмитрий остановился.

– Что же мне с тобой делать, с несуразной? Сколько раз ты сюда приходила? – спросил он, оглядывая невысокую фигуру женщины.

– Три раза была здесь, все никак не заставала тебя... Не от радости и не из баловства пошла я на такое. Чем же я виновата, что мужик мне достался квелый? А винят меня, поедом едят, хоть руки на себя накладывай...

«Должно быть, чья-то молоденькая сноха», – с невольным сочувствием подумал Дмитрий. Он хорошо знал нравы баевцев, и не только их, такое было в каждом эрзянском селении. В бесплодии, или в том, что родятся только девочки, как у Охрема, винили только женщину. И ох как горька была участь такой женщины в семье! Ее объявляли порченой, обвиняли во всех грехах, нагружали самой тяжелой работой, иногда даже переставали кормить, лишь бы поскорее ее извести...

– Моложе меня, знать, не нашла, дура эдакая?

– Говорю, что ворожея на тебя указала.

Дмитрий вышел из сарая, посмотрел на соседские гумна. Кругом было пустынно и тихо. Вернувшись обратно в сарай, он прикрыл дверь и замотал веревочку с внутренней стороны о колышек...

Оставшись один, Дмитрий посидел в невеселом раздумье, затем, увязав вожжами солому, зашагал к избе...

Во дворе его поджидала Марья.

– Ты, должно, из ума выжил, столько времени пробыл на гумне. Чего там делал?

– Солому в сарае перекладывал, мыши ее здорово изгрызли, – в первый раз соврал Дмитрий.

– А я думала, что ты пошел на сходку. С чего, думаю, потащился туда без завтрака. Знать, не пойдешь?

– Нечего мне там делать, обойдутся без меня, – ответил Дмитрий, не поднимая головы.

Он занес охапку соломы в небольшой сарайчик, где они обычно хранили корм для скотины, и приготовился ее резать. Марья вошла за ним.

– Что же ты не идешь завтракать? Куда денется солома, после нарежешь.

На душе у Дмитрия было муторно...

На сходке старики решили, как узнал Дмитрий, что пока дорога еще держится, каждому хозяину, имеющему лошадь, привезти два воза строительного леса. А неимеющим лошадей возместить привоз леса холстом.

Безлошадники, как и следовало ожидать, запротестовали.

– Грязные портянки свои и те не отдам, не то что холст! – кричал Охрем у Нефедовых. – У Васены теперь четыре дочери! Когда подойдет время выдать их замуж, откуда нам взять столько холста на приданое?! А тут им еще подавай на церковь.

– Небось беспокоишься о дочерях, – шутливо заметила Марья.

– Куда же денешься, ведь их нарожала Васена, а не какая-нибудь из снох Никиты-квасника... Может, когда-нибудь родит и сына.

По поводу решения сходки высказался и Дмитрий:

– Нам незачем ездить за лесом на церковь, мы переселяемся на новую землю. Оттуда не приедешь молиться в такую даль.

Пока санная дорога не растаяла, Никита-квасник раза три наведывался к Дмитрию, торопил его ехать за лесом. Дмитрий держался неопределенно: не обещал, но и не отказывался, тянул время. Когда же снег растаял и пошла талая вода, он прямо объявил Никите, что лес возить не поедет, а как только немного подсохнет, начнет переселяться на новую землю.

– На новой земле, знать, хочешь прожить без бога? – возмутился Никита.

– Там богов найдется сколько хочешь и поближе – в Алтышеве, Алатыре, – возразил Дмитрий.

Никита со злости покраснел, борода его затряслась.

– Ты, я смотрю, не из простаков, но и мы не лыком шиты, – свирепо сказал он. – Не поехал за лесом, отдашь холстом.

– Не отдам! – отрезал Дмитрий.

– Не отдашь, сам заберу, когда твоя жена настелит их белить.

Дмитрий на мгновение потерял самообладание и выпалил в лицо Никите:

– Заберешь за своей снохой!

Такое Никите еще никто не смел сказать. Многие поговаривали, что он грешит снохачеством, но ведь это за спиной. Лицо Никиты из багрового стало синим. Он так начал заикаться и спешить, что не смог выговорить ни слова. И лишь когда он отошел от окна и зашагал по улице, к нему наконец вернулась способность говорить членораздельно. И он сказал, потрясая вскинутыми кулаками:

– Земли и страны разрушатся, горы и деревья попадают – Нефедов Дмитрий пошел против бога!

Марья испугалась за мужа.

– Вай, Митрий, зачем ты с ним связался?! Ну съездил бы, привез им воз, он бы отстал от тебя.

– Теперь он и без того отстанет, больше к окну не подойдет, – сказал Дмитрий.

И в самом деле, рассуждал Дмитрий, раз он переезжает из Баева, с какой стати ему гонять свою лошадь за этими бревнами в три обхвата. Его лошади и без того работы будет больше чем достаточно.

Никита-квасник бывал не только под окнами Нефедовых. Он не отставал и от Охрема. Тому он грозил тем, что если Охрем не отдаст положенный с него холст, у него вычтут из оплаты за выпас сельского стада.

– Ничего он не получит от меня! Коли на то пошло, теперь уж обязательно переселюсь на новую землю. Ни за что не останусь в Баеве. Пусть сам он возьмется пасти стадо, весь заработок достанется ему! – кричал Охрем перед соседями после того, как Никита ушел от него.

В эту весну он действительно отказался пасти баевское стадо. Его пасли по очереди сами баевцы почти половину лета, пока не нашли пастуха.

Как только сошел снег, Дмитрий с Охремом отправились на новую землю корчевать под пахоту кустарник.