Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 19 страниц)

– Так тебе ничего и не сказали в больнице? Нога-то будет ходить или нет? – опять спросила Марья, когда уже Дмитрий кончил ужинать.

– Как не будет, знамо, будет, это я знаю и без больницы, – заверил Дмитрий. – Разве человек может без ноги?

– Сколько хочешь и безногих. Куда денешься, если она пропадет? – тихо сказала Марья. – В Тургеневе один мужик ходит на деревянной култышке.

– Моя нога никуда не пропала, она здесь, при мне, поболеет и заживет, – сказал Дмитрий.

Они поговорили еще и вскоре стали укладываться спать. Уложив детей, Марья постелила себе в предпечье на лавке. Она уже с половины зимы спит здесь.

Дмитрий лежал и никак не мог заснуть, нога не давала покоя. «А что, если попробовать это снадобье, – подумал он. —Может, полегчает...» Он сел на постели и протянул руку к поставцу. Повертел в темноте склянку, ощущая ладонью холодок стекла, спросил жену:

– Ты еще не заснула?

– Чего тебе?

– Подай ложку, попробую, что за водица, а то нога никак не успокаивается. Ведь ее дали в больнице не для того, чтобы держать на полке.

Он зубами вытянул из горлышка пробку, налил немного из склянки на ладонь и принялся растирать больную ногу.

– Давай еще и выпью, – сказал он.

Марья перед тускло светящимся окном наполнила ложку.

Дмитрий за один прием выпил две ложки.

– Не много ли будет? – заметила Марья.

– Ничего, не много. Который раздавал лекарства, велел пить в день по три ложки, а я выпил всего две.

– Тогда уж надо было пить до еды.

– Не догадался.

Как ни странно, Дмитрий почувствовал облегчение. Может быть, помогло растирание. Марья накрыла его одеялом и пошла спать. Она спала чутко и сразу же проснулась, как только под Дмитрием заскрипел коник. Было слышно, что он с трудом поднимается.

– Погоди, не выходи во двор, сейчас принесу тебе помойное ведро, – сказала она, вскакивая с постели.

– Что-то у меня с животом неладно, сил нет, пучит, – отозвался Дмитрий.

Он взял костыли и поспешил во двор. Долго не возвращался. Марья забеспокоилась, не простудился бы. Наконец он пришел, кряхтя, лег. Марья не успела уснуть, как он снова поднялся.

– Да что с тобой? – спросила она.

– Плохи дела, хоть в избу не заходи, – сказал Дмитрий, громыхая костылями.

Так вдвоем они не спали всю ночь.

– Это, наверно, от снадобья? – предположила Марья.

– Не знаю от чего, только с такого лечения может и здоровая нога заболеть, – говорил измучившийся Дмитрий.

Утром, когда Марья собралась доить корову, он взял с подставочки склянку с лекарством и протянул ей:

– Разбей об угол, чтобы и духу здесь не было этой пакости.

– Склянка не виновата, нечего ее разбивать, видишь, какая красивая, – возразила Марья. – Водицу вылью, а склянку оставлю, все пригодится, на крещение наберем в нее святой воды.

Этим завершилось больничное лечение ноги Дмитрия.

После завтрака к Нефедовым зашла Васена Савкина. Была она маленькая, щупленькая, в зипуне до пят. Она метнула в Дмитрия острый взгляд маленьких темных глаз и спросила негромко:

– Вчера не пришла, вернулись поздно, устали. Как съездили?

– Съездили хорошо, да после этого не спали всею ночь, – неохотно отозвался Дмитрий.

Васена явно ожидала, что скажет Дмитрий о ее просьбе, а ему нечего было сказать. Дед Охон ничего определенного не добился. В воинском присутствии над ним посмеялись. Тоже нашелся чудак, пришел справиться, жив или мертв солдат, коли война закончилась два года назад. Подумав, Дмитрий ответил ей, как мог, по-своему:

– Деду Охону сказали, что все солдаты, которые побывали на войне с турком, давно распущены по домам. Коли до сего времени твой муж не пришел, значит, нечего его и ожидать.

– Да кто же его знает, был он на войне или нет, – тихо отозвалась Васена.

– До сего времени все равно бы вернулся.

– И Тургеневский солдат тогда говорил то же самое, – так же тихо промолвила Васена.

Казалось, Васена сейчас заплачет. Но она не заплакала, сидела молча. Все слезы о пропавшем без вести муже давно уже были выплаканы, осталось только щемящее бесслезное горе.

– Пойду, некогда. И у вас дела, и у нас дела, – сказала она, вставая с лавки. У ткацкого стана она, по женской привычке, задержалась, чтобы взглянуть на холст. – Вай, Марья, какое тонкое у тебя полотно, мне такого сроду не сделать.

– Не прибедняйся, ты и сама-то ткешь не хуже моего, – отозвалась Марья.

Она вышла проводить Васену, и они опять остановились в воротах поговорить.

– Теперь ждать нечего, не пропусти пасхальную неделю, а то придется ждать до осени.

На этот раз Марья заговорила о замужестве Васены прямо.

– Вай, Марья, и замуж-то идти не за кого, – сказала Васена, как будто об Охреме и речи не было.

– Найдется за кого, если соберешься, – уверяла Марья и стала выкладывать такие доводы, против которых Васена ничего не могла возразить. – Чего живешь у Савкиных, в такой многолюдной семье ни света не видишь, ни радости. Работаешь, как лошадь, а на кого? Девушки у тебя взрослые, сами работают. Чужих детей кормите – вот на кого работаете втроем.

Марья понимала, что не все правда, о чем она говорила. Васена со своими двумя дочерьми не имела в семье земельного надела. Ее лишь терпели потому, что за нее заступался сам хозяин – старик Савастьян. Она ему приходилась внучатой снохой. Умри этот старик сегодня, ее завтра же погонят с дочерьми просить под окнами куски хлеба. Но что не наговоришь, когда нужно просватать невесту. Марья знала, что бесправное положение в большой семье Савкиных – самое больное место Васены. На это она и напирала. А когда заговорила о достоинствах Охрема, что он здоровый, сильный и лапти умеет плести лучше других мужиков, и живет не бездомным, Васена даже покраснела.

– Охрем, может, мужик и не плохой, да вот что-то не посылает слова, – промолвила она.

– А от кого же я с тобой толкую тут, если не от Охрема? Дома меня ожидает ткацкий стан, да и другой работы полно, – сказала Марья нетерпеливо. – Слово-то послать теперь надо от тебя, любезная.

Васена ответила не сразу. Ее вспыхнувшее лицо понемногу бледнело, пока не приняло свой постоянный цвет. Перед ее потупленным взглядом промелькнула вся ее жизнь в семье Савкиных: четыре года с мужем – как полузабытые сновидения; не оставили заметного следа и девять лет то ли солдатки, то ли вдовы. Сколько было пролито слез и вытерплено унижений и за себя и за детей в многолюдной семье Савкиных.

Марья не торопила ее. Она стояла возле и терпеливо ждала, когда та соберется с мыслями.

– Известно, что за жизнь вдовой, – промолвила Васена, не поднимая взгляда. – Муж, какой он ни есть, все муж, лучшей опоры для бабы не сыщешь. Что ж, скажи ему, я согласна...

На следующий день Марья наведалась к Охрему. Его изба стояла на самом конце южной стороны улицы. Вокруг нее не было ни двора, ни сеней. Не было и деревьев. Огород его без изгороди, никогда не вспахиваемый, летом буйно зарастал лопухом и крапивой.

Марья, не входя в избу, постучала в край оконной рамы и стала ждать, когда откликнется хозяин. Охрем отнял от рамы приставленную к ней нижнюю карту стекла и просунул в отверстие голову. Увидев Марью, он спросил:

– Чего стоишь под окном, не заходишь в избу?

– Вот приведешь Васену, тогда и буду в избу заходить. Теперь же выходи сам, поговорить надо, – сказала Марья.

Охрем помолчал. Стекла на окнах были грязные и закопченные, сквозь них ничего нельзя было разглядеть. Марья наклонилась к отверстию, чтобы заглянуть в избу, Охрем шарахнулся в сторону и спрятался за простенок.

– Чего испугался меня? – с удивлением спросила Марья. – Выходи скорее, недосуг мне стоять здесь... Чего же ты молчишь?

– Понимаешь, какое дело, думаю, как быть, поэтому и молчу... Нам придется разговаривать через окно, я не могу выйти.

– Ноги, знать, не ходят, как у моего Дмитрия? Почему не можешь?

– Ноги-то ходят, да вот с портками случилась оказия. Я их немного постирал, и они еще не высохли, – сказа смущенный Охрем.

Марья рассмеялась.

– Так и сидишь без порток?

– Куда же деваться? Ведь ты мне не сошьешь новые?

– Зато нашла тебе такую, которая сошьет, – сказала Марья и передала разговор с Васеной.

Охрем обрадовался. Он снова просунул голову в окно.

– Тогда я, пожалуй, один возьмусь пасти баевское стадо, без подпаска, Васютины дочки помогут!

– Об этом вы договоритесь сами! Я свое сделала, – сказала Марья и пожелала Охрему счастливой свадьбы.

8

Пасхальная неделя выдалась дождливая, на улице стояла грязь, некуда было выйти. Марья без Дмитрия не ходила в церковь. Она покрасила шелухой лука яйца и в воскресенье утром раздала детям – своим, соседским. Собирать по соседям яйца с Фимой ходил и Степа. У него их набралось пять штук, все крашенные в разные цвета – красные, желтые, синие. Поиграл немного ими и съел все пять. Потом целый день валялся на печи, маялся животом. Он стал понемногу говорить. Скажет слово-два, а больше молчит. Марья смотрит на него и думает: «Весь пошел в отца». И впрямь, отец у них не очень разговорчивый.

После пасхальной недели Марья с Иважем выехали в поле пахать и сеять. Дома остались Дмитрий, Фима и Степа. Девочка весь день ткала холст. Дмитрий сидел на конике и из остатков прошлогоднего лыка плел лапти. Иногда на костылях он выходил во двор. Пройдет под навесами, остановится у задних ворот и долго смотрит в полуоткрытую дверь на полупустой огород. В нем на нескольких грядках лишь посажен лук и посеяна морковь, остальные овощи сажают позже. Сердце Дмитрия грызет тоска. Когда же он сможет ступать на ногу? Когда будет по-настоящему ходить? Будто нога в порядке, опухоль давно спала, рана зажила, а ступить нельзя – болит внутри кость, особенно перед ненастьем. Но Дмитрия угнетает не эта боль, он с ней как-то свыкся, гнетет безделье. Степа все время с отцом, ни на шаг не отстает. Весна вступила в свои права. Дожди прекратились, и потеплело по-настоящему. Пользуясь хорошей погодой, Степа бегает за отцом босиком и без шапки. В конце огорода, вокруг бани, небольшой участочек Дмитрий никогда не запахивал, оставлял для беления холстов. Здесь теперь появилась зеленая, мягкая травка, с желтыми искорками первых одуванчиков. Степа любит это место, иногда, оставив отца у задних ворот, прибегает сюда один. Ему кажется, что он далеко ушел от избы и отца. А если зайти за баню, их совсем не видно, он остается один перед широким вспаханным полем. Это всего лишь конопляник, но он кажется Степе большим и широким. За конопляником виднеются гумна, и Степа думает, что там какое-то чужое село с чужими избами. Ему становится даже страшно, тогда он бежит, не оглядываясь, к отцу.

Вскоре на эту лужайку возле бани Фима стала расстилать холсты. Намочит толстую скатку холста в кадушке с водой, стоящей у колодца на огороде, и расстилает его на траве белыми дорожками. Как только высохнет холст, она снова соберет его в скатку, намочит в кадушке и опять расстелит. И так в течение дня несколько раз. Степу она и близко не подпускает к холстам. Но Степа знает, что сестра не всегда находится возле них. Ей ведь тоже хочется выйти на улицу, поиграть с подругами. Заметив, что сестры нет поблизости, он поспешил к рядам расстеленных холстов. Ему нестерпимо хотелось пройти по этим белеющим дорожкам. Он ступил на одну и прошел ее до конца. Это ему так понравилось, что захотелось пройти и по следующей. Но тут его увидела Фима и угрожающе крикнула:

– Уйди от холстов, не то отстегаю прутом!

– Я еще не все плошел! – возразил Степа, продолжая свое занятие.

Фима не сразу поняла, что значит «не все плошел», когда же заметила, что Степа зашагал по холсту, схватила прутик и бросилась к нему.

– Вай, мама, все мои холсты истоптал! – кричала она на бегу.

На этот раз Степе досталось основательно. С плачем он побежал жаловаться отцу. От обиды плакала и Фима. Ей пришлось собрать истоптанные холсты и заново мочить их в кадке с водой.

– Чего плачешь? – спросил Дмитрий сынишку, когда тот вошел в избу.

– Фима плутом побила.

– За что?

– По холстам ходил.

– Вот за это я тебе еще добавлю костылем, – пригрозил Дмитрий, но не ударил.

Он никогда не поднимал руки на детей и Марью останавливал, если с досады ей приходилось шлепнуть иной раз не в меру расшалившегося ребенка.

– Ладно, не плачь, пойдем навестим Иважа. Посмотрим, как они там с матерью справляются в поле. По дороге нарвем дикого луку.

У Степы мгновенно высохли глаза. Он никогда еще не уходил так далеко от избы. Поле видел только из окна и за баней. С больной ногой Дмитрий тоже не отлучался так далеко. Эта дорога им обоим показалась очень длинной и трудной. Они часто останавливались отдыхать. Степа садился на травку у края дороги. Дмитрий стоял, опершись на костыли.

На яровом поле, где пахали, надо было пройти через паровой клин. Дмитрий свернул с дороги и направился напрямик. Проходя мимо стада, остановился возле Охрема поговорить.

– Далеко ковыляешь? – спросил Охрем.

Из-под коротенького зипуна на нем виднелись новая холщовая рубашка и штаны из плотного холста. Смуглое лицо его выглядело как-то светлее, то ли еще не успело загореть, то ли от перемены жизни. Брак с Васеной изменил его не только внешне. Он и говорить стал степеннее, без шуток.

– Идем проведать Иважа, – сказал Дмитрий.

К ним подошла Ольга и протянула Степе пучок дикого луку. Она теперь помогала новому отцу пасти стадо.

Своих Дмитрий узнал еще издали. Марья шла по полосе с лукошком на шее и рассевала. овес. Ваня допахивал последние борозды клина. Двенадцатилетний паренек издали казался будто привязанным к сохе. Он шагал за ней, спотыкался, его бросало из стороны в сторону. Дмитрию вдруг стало тоскливо. Лучше было бы не ходить сюда и не видеть, как работают жена и малолетний сын. Сколько он еще будет мучиться с этой несчастной ногой? Его взяла неудержимая злость, он бросил костыли и попытался встать на обе ноги. Но тут же присел и взвыл от боли. В глазах у Дмитрия потемнело. Он еле удержался на одной ноге и руках, чтобы не свалиться на пахоту. Степе показалось, что отец решил отдохнуть, и тоже присел. Когда Дмитрий поднял костыли и двинулся дальше, он закапризничал. Не хотел больше идти.. Отец принялся уговаривать его, показывая ему на мать и Иважа, видневшихся вдали. Но Степа их не узнавал. На поле было много людей. Как тут разобраться, где мать, где Иваж. Но он все же лениво поплелся сзади.

Степа заметил мать, когда они подошли к своей полоске. Куда девалась его усталость. Он обогнал отца и побежал впереди. Марья закончила сеять и двинулась к нему навстречу. Дмитрий пошел к телеге на конце полосы, сел на нее. Марья посадила Степу в пустое лукошко и тоже пришла к телеге.

– Ума, знать, лишился, Митрий, в такую даль пришел на одной ноге. И ребенка таскаешь с собой, – недовольно сказала, она и, сняв с шеи лукошко, поставила его вместе со Степой в телегу.

– Засеяла полосу? – спросил Дмитрий жену, не обращая внимания на ее слова.

– Чай, сам видишь, что кончила, – ответила Марья, все еще дуясь на него. – Пойду сменю Иважа, закончим пахать – он бороной будет закрывать семена.

– Бороновать заставим Степу, – сказал Дмитрий, улыбаясь.

Марья не отозвалась на шутку. Перевязав платок и поправив пулай, она пошла подменить Иважа. Ей не понравилось, что муж появился в поле. Зачем показывать людям больную ногу. Сидел бы уж дома да сидел.

Иваж дошел до конца полосы, развернул лошадь и передал вожжи матери.

– Пойдем собирать дикий лук, – сказал он младшему брату, подойдя к телеге.

Степа вылез из лукошка, и они пошли на невспаханное поле. Дмитрий остался у телеги один. Он сидел на краю, на самой грядке, держась за нее одной рукой, больную ногу положил на сухое сено, а здоровую – свесил вниз. Пальцами свободной руки теребил светлую курчавящуюся бородку. Глаза его неотступно следили за женой. Он так и сидел до конца, пока она не вспахала всю полосу.

Закончив, Марья подвела лошадь с сохой к телеге и перепрягла ее в борону.

– Подбрось ей немного сенца, пусть поест, пока подойдет Иваж, – промолвил Дмитрий.

Марья посмотрела на солнце, оно склонилось к западу.

– До темноты надо пробороновать засеянный клин, – сказала она и подвела лошадь к сену.

Дмитрий осторожно снял ногу и опустил ее вниз, потом, опершись на костыли, совсем слез с телеги. Ему захотелось немного постоять, он уже успел как следует отдохнуть.

Подошли Иваж со Степой, принесли охапку дикого лука, кинули ее в телегу. Лошадь потянулась было к зелени.

– Не для тебя! – воскликнул Иваж и замахнулся на нее рукой.

Марья вынула из лыковой кошелки хлеб, отломила всем по куску и посыпала солью.

– Фиме оставьте, – сказала она, кивнув на лук.

Иваж поскорее доел свой кусок хлеба с диким луком и увел лошадь бороновать. За ним поплелся и Степа. Брат посадил его верхом, прошелся с ним два круга и снял, отправив к телеге.

9

На другой день Дмитрия опять потянуло из избы. Оп вышел во двор, постоял на огороде и пошел на гумно. Сегодня утром Марья, отправляясь на пахоту, строго наказала ему, чтобы он больше не появлялся в поле. Но разве усидишь! Хотя после вчерашней ходьбы нога и побаливала, Дмитрий решил: пусть ноет, он все равно будет ходить. Нельзя в поле, пойдет на гумно. Степа ушел куда-то с Фимой. Дмитрий добрел до гумна, посидел на кучке прошлогодней соломы и направился ко двору. Шагая по тропе на костылях, Дмитрий пробовал понемногу ступать и на больную ногу. «Надо же приучить ее ходить, – думал он. – Пусть болит, а все же надо».

Возле бани Дмитрий увидел детей. Фима возилась с холстами, а Степа, немного в стороне, строил из прутиков дом. Заметив отца, он бросился к нему:

– Тятя, пойдем опять в поле за луком?

– Нет, сынок. Нам с тобой велено сидеть дома.

– Сидеть дома и смотлеть класивые иглуски дедуски Охона?!

– Какие игрушки? – удивился Дмитрий. – Красивую игрушку дед Охон взял с собой.

– Иглуска на полке, я видел с полатей, – сказал Степа и потянул отца за штанину.

Дмитрий подумал, что мальчик не раз видел, как дед Охон клал книгу на полку напротив полатей, поэтому так и говорит. Все же он заковылял с ним в избу, а когда взглянул на полку, несказанно удивился: псалтырь действительно находился там.

– Вот тебе на, – в раздумье произнес он. —Дед Охон, видимо, ее забыл здесь. Иначе как же могло случиться это.

Он подсел с книгой к столу и принялся ее перелистывать. Буквы, которые показывал ему старик, он помнил все, а те, что не успел запомнить, называл по догадке. Степа тоже взобрался на лавку, положил локти на стол и уставился в книгу. Дмитрий потрепал его по светлой головке и, улыбаясь, спросил:

– Что же ты молчал о красивых игрушках дедушки Охона?

Степа передернул остренькими плечами и ничего не ответил.

Теперь Дмитрию нашлось занятие. Каждое утро, позавтракав, доставал с полки псалтырь и садился читать. С ним рядом какое-то время сидел и Степа. Когда ему надоедало сидеть без дела, уходил на улицу. Там куда интереснее, тепло, повсюду появилась зеленая травка. Фима и ее подруги играли в мячик, прятки, догонялки. Поиграют немного, разойдутся мочить холсты, затем – снова собираются. Соседи – Назаровы близнецы – под своими окнами играли. Степа тоже пробовал с ними играть, но они все время его заставляли водить.

Марья с Иважем закончили всю пахоту и сев. Под самый конец сеяли коноплю и сажали картофель. На посадку картофеля выходила вся семья. Марья вспахивала сохой борозды, остальные сажали. Степа помогал отцу. Если картофелина падала в борозду разрезанной частью вверх, он ее переворачивал... От других не отстали, все закончили вовремя. Дмитрий был в хорошем настроении: на ногу понемногу начал ступать. Он уже оставил костыли и ходил, опираясь на палку. Хотя все еще и было больно, но терпимо.

В середине лета неожиданно пришел дед Охон. Дмитрий подумал: не за псалтырем ли? Теперь, когда нога стала поправляться, псалтырь не так-то был нужен. Когда будешь читать? Дед Охон вынул из дорожного мешка ребятишкам гостинцы – городской калач и пряники.

– Тебе тоже принес гостинец, – сказал он Дмитрию и вынул из мешка свернутую пачку, положил на стол. – Вот тебе чистая бумага, списывай псалтырь.

– Вот так дела, – промолвил Дмитрий, качая головой. – Когда же теперь буду заниматься с псалтырем? Ты ведь снова его не забудешь, заберешь с собой?

– Я и не забывал, просто оставил, – сказал дед Охон. – Только забыл об этом сказать.

– Зато Степа не забыл, сказал мне, где лежит книга, – усмехнулся Дмитрий.

Дети были на улице, в избу собрались лишь к ужину. Марья сварила к вечеру картофельный суп, забелила сметаной.

– Дедушка Охон, баню тебе истопить? – спросила она, когда закончили ужин.

– В прошлую субботу парился в Алтышеве. Твоя мать, старуха Олена, пригласила.

Марья рада была услышать о матери. Она ожидала, что старик поведает что-нибудь и о ее родных. Но дед Охон начал рассказывать о постройке церкви в Алтышеве. Он взял подряд сделать остов иконостаса, и ему необходим хороший помощник. Пока плотники поднимают стены и подводят крышу, остов иконостаса должен быть готов. Ему не хочется брать незнакомого помощника. Иваж умеет хорошо строгать, фуговать, другого помощника ему и не надо. Весенняя пахота теперь закончилась, для чего Дмитрию держать сынишку дома.

Дмитрий не знал, что и сказать деду Охону. Если бы нога окончательно поправилась, то Иважа, конечно, не для чего держать дома. Пускай бы ходил со стариком. Ходил же он с ним три года. «И то следует сказать, – рассуждал про себя Дмитрий, – кто его научит, кроме деда Охона... Может подойти такое время, что и отпустил бы его, да не с кем...» Он вопросительно посмотрел на жену. Марья сидела на лавке в предпечье и при сумеречном свете угасающего дня занималась шитьем. Дети так вырастают из одежды, что не успеваешь на них шить. Хорошо хоть то, что Степа все донашивает после Иважа, на него не приходится шить. Она перехватила взгляд мужа и сказала:

– Отпусти его, Дмитрий, пусть идет с дедом Охоном. Паровое поле вспашу сама, другим делом он все равно не занимается. Косить его не заставишь. К жатве, может, сам ходить станешь.

Дмитрий, признаться, не ожидал, что жена согласится отпустить Иважа. Ведь он, откровенно говоря, беспокоился только из-за нее. Все опять ляжет на ее плечи. «Как знать, может, смогу выехать сам и на подъем пара», – подумал он и попробовал ступить больной ногой. Нет, боль еще ощущалась.

Сам Иваж поехал в ночное с баевскими парнями на Алатырьскую пойму. Там трава обильная, сочная. Ездят, конечно, тайком. Пойма принадлежит не Баеву, поэтому всю ночь приходится быть настороже, в любое время могут нагрянуть объездчики. Тогда – добра не жди. Но баевские парни надеются на своих лошадей, верхом их не так-то просто догнать. Да и другого выхода нет, Баево не имеет своей поймы, а лошадей кормить где-то надо.

Ночью, на постели, между мужем и женой снова произошел разговор о просьбе деда Охона. Дмитрий рассудил, что хотя он и стал ходить, все равно без помощника ему не обойтись. У Марьи свои дела – по дому, по двору. Не станешь ее повсюду таскать с собой. Скоро подойдет сенокос, а там, гляди, и жатва, снопы не с кем будет возить.

– Не отпущу, – сказал он жене.– До осени пусть находится дома, потом видно будет.

– Не отпустишь, не отпускай, – согласилась Марья.

Наутро дед Охон в Алатырь отправился один. Иваж еще не успел вернуться с ночного. О том, что в его отсутствие шел разговор, отпускать его с дедом Охоном или не отпускать, ему поведала Фима. Иваж жалел, что его не отпустили с дедом Охоном. Все-таки пахать не нравилось. Ничего хорошего в этой работе нет, ходи целый день за сохой, как привязанный. Руки и ноги болят. Не лучите пахоты и жатва. О своих мыслях он поведал сестре. У Фимы на этот счет было свое мнение. Ей казалось, что ее работа куда труднее пахоты и жатвы.

– Ты попробовал бы разок сесть за ткацкий стан или за прялку, тогда бы не стал так говорить, – сказала она.– Бьешь, бьешь целый день по холсту – заболят не только руки и ноги, но и все тело.

– Ты еще маленькая, поэтому так тебе кажется, – возразил Иваж.

– Вот и не кажется, а правда. И вовсе я не маленькая.

Маленькой она себя не считала – ей уже целых восемь лет.

Иваж снисходительно усмехнулся, но возражать не стал. Он лишь заметил, что годика через четыре она действительно будет взрослой. Ведь ему самому уже двенадцать лет, и он действительно взрослый.

К сенокосу Дмитрий с Иважем сделали новую арбу. Старая почти развалилась, ее делал еще отец Дмитрия. Пока тесали, пилили, Дмитрий, оберегая ногу, работал сидя. Рубанком строгал Иваж. Дед Охон оставил им от своего инструмента для хозяйственных нужд рубанок и бурав. Для постройки телеги этого инструмента достаточно. Дмитрий помнит, как его отец сделал телегу всего лишь с помощью топора, другого инструмента он не знал.

Степа весь день не отходил от плотников. Встанет утром, позавтракает и бежит во двор. Все гладкие деревяшки и обрезки, которые идут в отход со щепками и стружками, он сразу же отбирал и пытался соорудить из них свою телегу. Каждый вечер Марья, собирая щепки и стружки на растопку, заодно уносила в избу и его сооружение. Но Степа не унывал и начинал мастерить новую. Его огорчало лишь то, что его тележка сразу же разваливалась, как только он делал попытку сдвинуть ее с места. Ведь отцова телега не развалилась, когда в нее в первый раз впрягли лошадь и поехали в Перьгалей-овраг косить зеленую траву для гнедого. Степа тоже поехал с отцом и Иважем. А когда вернулись обратно домой, он стал просить брата сделать для него такую же телегу, только маленькую.

– Есть у меня время для этого, – отнекивался тот. – Надо тебе тележку, сделай сам. Мы вот с отцом сделали.

Степа расплакался. За него заступилась мать:

– А ты сделай ему какую-нибудь коляску, он ее будет возить.

– Ну пойдем, телок ревущий, сделаю тебе тележку.

Степа вскочил и устремился за ним во двор.

10

Этот год для семьи Нефедовых был особенно тяжелым. Хлеб уродился плохо – не собрали ни соломы, ни зерна. И сена накосили мало. Весна хотя и выпала дождливая, но все лето стояла нестерпимая жара. И хлеба и травы высохли на корню. Дмитрий косил почти на одной ноге, другая служила всего лить подпоркой. Таким же образом скосил и яровые. Если бы выросла настоящая солома, как это бывает в урожайные годы, то ему бы с ней не справиться. Пар вспахал Иваж, засеял сам Дмитрий. Он ходил по полосе, сильно припадая на больную ногу. С молотьбой затянулись до половины зимы, хотя и молотить-то особенно было нечего, еле собрали семена. Все баевские жители ожидали голодной зимы. С больной ногой Дмитрий не смог пойти на лесорубку, поэтому остались почти без дров. Теперь им придется всю зиму отсиживаться в холодной избе. Такое было не только в семье Нефедовых. Многие не смогли на зиму запастись дровами. По обочинам полевых дорог предприимчивые люди осенью собрали даже посохшую полынь. Ее ходили собирать и Иваж с Фимой. Принесли две вязанки. А что толку в сухой полыни, если нет дров? Этих двух вязанок еле хватило сварить чугун картошки. Но все же главная беда не в дровах. Воз дров можно привезти и зимой, лишь стоит не поспать одну-две ночи, когда лесные сторожа меньше всего ожидают порубщиков. Беда была даже и не в хлебе. Эрзяне привыкли есть все. Нет зерна – едят картошку, нет картошки – добывают древесную кору и пекут хлебы из коры, собирают желуди, березовые сережки. Главная беда – нет корма для скота. Лошадь и корова не будут есть древесную кору. Им подавай сено, овес и мучную посыпку. Овса почти нет, да и сена хватит только для лошади. Дмитрий с осени строго наказал жене не давать сено корове и овцам. В первые недели, как выпал снег, Марья кормила корову рубленой соломой, обваренной кипятком. Но без мучной посыпки от того корма молока корова не даст. Из трех овец – двух зарезали в начале зимы, одну оставили на племя. Мясо засолили в кадку, с тем, чтоб понемногу распродать, когда оно подорожает. Часть действительно распродали, и деньги пошли на уплату подушного налога. А с овцой, оставленной на племя, случилось несчастье. Во двор ночью забрался волк и зарезал ее. Теленка они продали в середине лета, тоже для уплаты налога. Несчастье следовало за несчастьем. Свинья опоросилась в хлеву восемью поросятами и до утра съела их всех. Такую свинью разве будешь держать в хозяйстве. Ее продали за полцены. Так большой двор Нефедовых опустел, остались лошадь и корова. Из-за коровы между Дмитрием и Марьей шла настоящая война. Дмитрий предлагал ее немедленно продать, пока она не потеряла из-за бескормицы в весе. Марья никак не хотела расставаться с ней. К тому же скотина на базаре до крайности подешевела, так что придется отдавать ее за бесценок. Корову все же пришлось продать. Марья плакала и причитала, что ребятишки остались без молока.

И раньше бывали тяжелые годы, но все же вместе с лошадью удавалось сохранить и корову. На этот раз не сумели.

Рождество этого года в избу Нефедовых пришло без вкусных пирогов. Из чего их печь, если нет ни молока, ни масла, а муки осталось совсем немного. Из чистой муки Марья ничего не печет, она ее добавляет в картофель, мякину, лебеду. Она все же умудрилась накануне праздников испечь капустные пироги и картофельные ватрушки на конопляном масле. Иваж и Фима ели их, даже похваливая. Степа не ел, просил молока. Он с утра ходил к Назаровым и там видел, как близнецы ели молочную тюрю. Ему тоже захотелось молочной тюри.

– Откуда я тебе возьму молока? – отмахивалась от него Марья. – Наше молоко ушло за Суру.

– Он же просит не молоко, а тюрю,– с улыбкой сказал Дмитрий и спросил сына: – Правда, Степа, ведь ты хочешь тюрю?

Степе показалось, что это одно и то же: молоко или тюря. Поэтому он ответил:

– Тюлю.

Не могла не улыбнуться и Марья.

– Из-за этого нечего печалиться, сейчас я вам сделаю тюрю.

Она накрошила в чашку хлебного мякиша, нарезала головку лука, полила их ложкой конопляного масла, посолила и залила водой. Тюрю сначала попробовал Дмитрий, похвалил и сделал вид, что ест с большим удовольствием. От него не отстал и Степа. Они опорожнили с отцом всю чашку и остались очень довольны. Иваж с Фимой покатывались от смеха. Марья улыбалась втихомолку. Хоть пироги испечены на конопляном масле, они все же пироги. А Степа им предпочел тюрю на воде.

Вечером Иваж и Фима долго не ложились, ожидали, когда придут к ним парни и девушки колядовать. На них глядя не ложился и Степа. Марья беспокоилась, что нечего будет подать тем, кто придет колядовать.

Дмитрий ее успокаивал:

– Подашь, что есть, стоит из-за этого расстраиваться.

– На воде замешанные пироги и есть никто не станет, собакам бросят, – говорила Марья.

– Не бросят. Такие пироги в этом году не только у нас.

С улицы время от времени доносились голоса парней и девушек. Наконец шум послышался где-то совсем рядом, и вскоре уже под окнами пели, смеялись, кричали. Слышно было, как шумящие всей гурьбой вошли во двор, затем с топотом и грохотом ввалились в сени. Иваж с Фимой бросились к ним навстречу.