Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 19 страниц)

– Ты чего?! – испугался Дмитрий.– Сказано было тебе – сиди дома, не послушалась...

– Погоди, Митрий, не ругайся, видать, время подошло… – сдавленным голосом произнесла Марья.

Она стояла полусогнувшись, придерживая руками живот. Дмитрий вертелся вокруг нее, не зная, что предпринять.

– Пойдем, отведу домой, – догадался он.

– Ой, Митрий, шагнуть не могу, – охая от боли, сказала Марья.

Дмитрий машинально провел рукавом зипуна по вспотевшему лбу, огляделся, словно в поисках помощи, затем взял Марью на руки, как ребенка, и бережно понес, крикнув Фиме: – Вылазь, доченька, из соломы, домой пойдем.

Девочка выбралась из соломы, затем вытащила шубу и хотела нести ее, но споткнулась и упала.

– Оставь шубу здесь, беги одна! – сказал Дмитрий и зашагал дальше.

Он миновал конопляник и через калитку в плетне прошел в огород. За ним по тропинке, точно белый клубок, шустро катилась Фима.

– Ой, какой ты, Митрий, сильный, несешь меня, словно маленькую девочку, – шептала Марья, обдавая бородатое лицо мужа горячим, частым дыханьем.

– Молчи, бестолковая, на сносях ходишь, а притащилась на гумно,– ответил Дмитрий дрогнувшим от нежности голосом.

Он внес жену в избу и положил на коник. Глаза Марьи каким-то диким непривычным взглядом обвели комнату и остановились на нем.

– Митрий, позови бабушку Орину...– Она помолчала и проговорила как бы про себя: – Была бы рядом родимая матушка, все было бы легче... – На глазах ее показались слезы.

Дмитрий поспешил за Ориной, а когда привел ее, Марья сказала ему, чтоб он поел и отправился на гумно.

– Погоди, родимая, командовать, – остановила ее старуха.– Твое дело теперь лежать и молчать. Дмитрий сейчас пойдет топить баню.– Она повернула сморщенное, пожелтевшее лицо к Дмитрию.– Понял, куда тебе идти?

Тот молча вышел из избы. Для бани он выбрал во дворе сухих ясеневых дров. Они не дают угара, а горят так же жарко, как и дубовые.

Вернувшись в избу, он выгреб из шестка в железное ведерко несколько крупных горящих угольков. Марья на конике тяжело дышала, временами стонала. Бабушка Орина, маленькая, юркая, хлопотала возле нее, разговаривала шепотом, успокаивала.

Баню Дмитрий истопил жарко, сжег две охапки дров, нагрел целую кадушку воды. Воду брал из перьгалеевского ручья, там она мягкая.

Бабушка Орина сама пришла проверить, как Дмитрий все приготовил. Она настежь открыла дверь, повела носом и попросила вылить на раскаленные камни печи три ковша воды. Когда пар осел, кипятком обварила стены, пол, полок и распорядилась принести с гумна охапку свежей соломы. Эту солому постелила на пол и тоже обварила кипятком.

– Вот теперь, с богом, можно и привести, – сказала она, выходя из горячей и влажной бани.

Роженицам бани топят женщины-родственницы. У Марьи в Баеве не было родни. Дмитрию самому пришлось заниматься топкой. Но он не жаловался. Что угодно сделает, только благополучно бы прошли роды.

Дмитрий с бабушкой Ориной подняли Марью с коника, взяли под руки и повели в баню. Дмитрий в раздумье постоял в предбаннике. Орина приоткрыла дверь, протянула ему одежду Марьи и сказала, чтобы он отвел Фиму к ее снохе. Он так и сделал, затем пошел на гумно и только здесь вспомнил, что еще не обедал, забыл покормить и девочку. Подобрав с земли шубу, он настелил недоконченный ряд снопов и взялся за цеп.

Долго он обмолачивал этот ряд и, когда окончил, собрал зерно в ворох, принялся веять. Взмахнет лопатой, а сам нет-нет да и посмотрит на баню. Из-за небольшого стожка виднелась ее крыша, из кострики и картофельной ботвы. Над крышей изредка попыхивал еле заметный легкий пар, и Дмитрию показалось, что она дышит, как живая, но дышит еле-еле... Он не выдержал, бросил лопату на ворох и зашел за копну, откуда баня была видна вся. Вокруг нее было пустынно и тихо. Постояв под скирдой, Дмитрий двинулся по коноплянику, но, увидев на огороде соседку, не остановился у бани, прошел к себе во двор. За калиткой он припал к щели и долго поджидал, не покажется ли из предбанника бабушка Орина. Сзади осторожно подошла лошадь и положила теплую морду ему на плечо. Дмитрий повернулся и ласково потрепал ее за гриву. Лошадь вдруг насторожилась, подняла голову. По ее телу пробежала легкая волнистая дрожь. Насторожился и Дмитрий, но кругом по-прежнему было тихо.

– Ты чего подняла голову?

Лошадь тихо заржала в ответ...

Дмитрий постоял возле нее и зашел в избу. Без Марьи изба показалась пустой и холодной. Он взглянул в угол, где стояли старые потемневшие иконы с желтоватыми ликами Николы и богоматери, и прошептал:

– Помоги, всевышний, моей жене, пошли нам сына...

Потоптавшись в доме и во дворе, он снова направился на гумно.

Наступили сумерки. На гумне Дмитрий закончил веять, накрыл ворох пологом и соломой, собрал мякину в кучу, подмел ток. Провозился дотемна. Взяв под мышку свернутую шубу, Дмитрий по тропе через конопляник медленно побрел к дому. Баня еле проступала из темноты. Он подошел совсем близко и, заметив у предбанника смутно белеющую фигуру бабушки Орины, остановился, словно окаменев.

Из оцепенения его вывел голос старухи:

– Митрий, иди в монополку, принеси бутылку. У тебя теперь два сына!

Он вдруг рванулся вперед и, не слушая пытавшейся остановить его Орины, вбежал в предбанник, наугад бросил на лавку шубу и распахнул дверь в баню. В лицо ему пахнуло влажной теплотой, запахами березового веника и щелока.

– Марья, Марья, – не помня себя, бормотал он.

В темноте он не видел ни лежавшей на полу на соломе жены, ни новорожденного рядом с ней.

– Митрий, прикрой дверь, ребенка застудишь, – послышался слабый голос.

Он не проронил больше ни слова, вышел и плотно закрыл за собой дверь. Из бани он поспешил во двор. Лошадь встретила его тихим ржанием. Дмитрий вынес из сеней сбрую, принялся запрягать лошадь в телегу. С улицы во двор заглянул пастух Охрем:

– Чего у тебя вся скотина бродит по селу? Или некому собрать?

– Некому, Охремушка, некому, помоги, братец, загони ее во двор.

Охрем загнал корову и двух овец Нефедова во двор и поворчал:

– Может, еще попросишь подоить корову?

От задней калитки послышался голос бабушки Орины.

– Сама подою, какой из тебя доильщик.

– Ты это далеко собираешься ехать на ночь глядя? – спросил Охрем.

Дмитрий уже садился в телегу.

– Что мне теперь ночь?! Марья родила сына!

– Коли так, следует выпить, а не уезжать.

– Выпьем, Охремушка, выпьем! – воскликнул Дмитрий и тронул лошадь.

Через минуту его телега громыхала уже по улице вниз, к большаку.

От Баева до села Алтышево, откуда была взята Марья, расстояние немалое. Дмитрий управился в оба конца за ночь. Солнце начало всходить, когда он остановил лошадь перед своими воротами. С телеги слезла мать Марьи – Олена, высокая шестидесятилетняя старуха в зипуне из черного домотканого сукна и в таком же платке. Несмотря на преклонный возраст, она носила пулай, отчего казалась полнее, чем была. Не ожидая, когда Дмитрий уберет лошадь, она поторопилась в избу. К его приходу мать с дочерью уже сидели на конике и разговаривали. Перед ними, свисая с потолка, покачивалась лубочная зыбка. В зыбке тихо спал младенец. Из белых полотняных пеленок виднелось лишь красное сморщенное личико. Глаза его были плотно сомкнуты, по обеим сторонам крошечного носика пролегли две бороздки, отчего большой и тонкогубый рот несколько выдавался вперед.

– Я думала, Дмитрий, ты пропал! – встретила Марья мужа. – Оставил меня одну.

– Ну как это одну! – весело отозвался Дмитрий и нагнулся к зыбке.

– Только и знает, что спит, – сказала Марья матери. В ее светло-серых глазах светилась радость.

9

Мать Марьи прожила у Нефедовых всю неделю. Она топила печь, пекла, варила, стирала. За это время Марья поправилась. Роды прошли хорошо, мать и дитя были здоровы. Каждый вечер перед сном Марья закрещивала окна, дверь, вход в подполье и чело печи, чтобы ночью не влетел ведун и не загрыз младенца. На шестке сжигала пучок овсяной соломы и выкуривала из трубы нечистую силу, – овсяная солома дает больше едкого дыма, – и просила Дмитрия залезть на крышу, перекрестить выходное отверстие в трубе. Когда ребенка стали купать, старуха Олена за водой пошла к ручью Перьгалея выше села. Поставила два деревянных ведра на берегу, поклонилась Ведьаве[2]2
  Ведьава – хозяйка воды.


[Закрыть], попросила у нее разрешения взять для купания новорожденного внука чистой воды, затем бросила в ручей горсть пшенной крупы и, перекрестив ведра, наполнила их. Ребенка купали в корыте, в котором Марья обычно замешивает хлеб, при завешенных окнах, в темноте. Воду после купания старуха Олена вылила поздно вечером, чтобы никто не мог заметить куда, и то место посыпала землей.

– Так всегда делай, доченька, при каждых родах, – учила она Марью.– Когда ребенку исполнится год, злым духам его уже не одолеть. Тогда можно его показывать и людям, не бойся, не сглазят. Теперь же смотри, никому не показывай, особенно беззубым старухам. Среди них могут быть и ведьмы. Они за всю жизнь много перегрызли всего, поэтому и остались без зубов.

Зыбка новорожденного всегда была накрыта поверх холщового покрывала отцовым зипуном. Когда случалось заглянуть соседу, старуха Олена загораживала от него зыбку телом. Эти обычаи знали все, и редко кто заходил в избу, где находился новорожденный. Если кому-нибудь понадобится, стучали в окно и вызывали хозяина на улицу. О ребенке обычно не разговаривали с чужими людьми, словно его и не было.

Новорожденного у Нефедовых видели лишь двое соседей – бабушка Орина, принимавшая дитя, и восьмилетняя девочка Ольга Савкина. Ольга пришла посмотреть маленького на второй же день и, войдя в избу, нерешительно остановилась в дверях.

– Ты зачем пришла, девочка? – спросила ее старуха Олена.

Марья еще лежала на конике. Увидев Ольгу, подозвала ее поближе.

– Ольга пришла посмотреть новорожденного, – сказала она.

– Кто тебя послал? – опять спросила бабушка Олена.

– Никто, я сама пришла...

– Ольгу пригласим в крестные. Пойдешь? – спросила Марья.

– Знамо, пойду! – обрадовалась та.

После этого она каждый день наведывалась к Нефедовым, терпеливо ожидая дня крестин.

В Баеве своей церкви не было, село было приписано к одному из приходов города Алатыря. Поэтому оно в административных списках значилось Подгородным Баевом. В небольшие летние и зимние праздники баевцы посещали церковь в ближайшем селе Тургеневе, иногда в Ахматове. Венчать, крестить и отпевать умерших приходилось ездить в Алатырь. Раза два в год в Баево наведывался из Алатыря поп. Он привозил с собой крест и купель для крещения. Церковные службы проходили в пятистенной избе Никиты-квасника. Здесь же крестили и отпевали умерших, которых давно уже похоронили. Из Баева поп обычно возвращался с двумя-тремя возами сельских продуктов.

Дмитрий не повез новорожденного крестить в Алатырь. Время осеннее, холодное, дорога неблизкая, можно ребенка и простудить. К тому же ожидался приезд попа. Ко дню крещения Дмитрий приготовил из нового урожая самогона. Бабушка Олена сварила брагу и ждала приезд попа, но так и не дождалась.

Поп в Баево приехал спустя неделю после отъезда бабушки Олены. Все это время новорожденный был без имени. Марья вполне поправилась и управлялась по дому сама. Дмитрий лишь приносил ей дрова, воду, поднимал тяжелые чугуны. В день приезда попа Марья испекла пироги, попросила Дмитрия зарезать две курицы. Одну она сварила во щах, другую оставила для попа. На крещение в избу Никиты-квасника она не ходила. Ребенка поручили бабушке Орине, крестной матерью взяли Ольгу Савкину, крестным отцом – сына Орины. С ними отправился и Дмитрий.

Задняя половина большой избы Никиты-квасника переполнена односельчанами, на лавках места не осталось, многие стояли. Кто пришел по делу, а кто просто так, поглазеть. Поп с купелью и крестом в передней половине избы. Туда пропускают по очереди только тех, кто пришел крестить новорожденных. Нефедовым пришлось долго ждать. В душной избе младенцы плачут, взрослые шумят. Сам Никита сидит в дверях передней и зорко наблюдает, чтобы кто-нибудь не проскочил туда. Поп со взъерошенными седеющими волосами, со сбитой на сторону всклоченной бородой, занят привычном делом. Тускло взглянув на Дмитрия, он спросил по-русски, когда родился ребенок и кто он – мальчик или девочка. Дмитрий немного понимал по-русски, но говорил очень плохо. Он ответил попу одним словом, что народился «мужик», и принялся подсчитывать вслух, какой же тогда был день.

– Вчера – это учара, завтра – заутири, – бормотал он.– Потом вдруг выпалил: – За другой неделя!

– Чево другой неделя? – переспросил поп.– День, говорю, какой был?

Дмитрий опять принялся высчитывать. Он лишь теперь почувствовал, что в избе жарко. Зипун на нем стал тяжелым. Спина взмокла. На лбу выступили капли пота.

– За другой неделя, середа, – наконец сказал он и рукавом зипуна вытер лоб.

Поп поднял глаза к выскобленному до желтизны потолку и стал вслух высчитывать:

– Это какое же было тогда число, среда за той, другой неделей?.. Сегодня у нас одиннадцатое...

Все молчали. Бабушка Орина, ее сын и Ольга стояли, раскрыв от удивления рты. Они ничего не понимали из того, о чем бормотал поп. Изумился и Никита, что Нефедов Дмитрий объясняется с попом по-русски. По-эрзянски из него иногда и слова не вытянешь, а тут разговорился.

Дмитрий, переминаясь с ноги на ногу, следил за выражением лица попа.

– Значит, твой сын родился двадцать осьмого числа октября месяца, и – решил тот и, полистав какую-то книжку, сказал: – В день святого Стефана-Савватия... Нарекается твоему сыну имя Стефан.

Дмитрий помог Орине распеленать ребенка, затем взял его голенького под мышки и протянул попу. Тот положил его грудью на левую ладонь, подержал над купелью, правой горстью почерпнул из купели немного воды и побрызгал на пушистую голову, спину. Затем опустил ребенка пониже, так что он слегка коснулся пальцами ног воды. Дмитрий смотрел на сына с трепетом и видел, как неприятно морщилось его красное личико от водяных брызг, как он водил маленьким ртом, а ногами и руками все время загребал, словно пытался сплыть с ладони попа. И за все это время он не издал ни звука. Не заплакал он и после, когда его завернули в пеленки и вынесли в заднюю избу. Другие дети кричали, плакали, а этот лишь сопел и молчал.

– Митрий, какое имя поп дал ребенку? – спросила бабушка Орина в задней избе.

Дмитрий задвигал скулами, насупил брови.

– Стяван или Тяван... как-то вроде так...

– Что за имя Тяван?! – удивилась Орина. – Разве так называют детей? Иди спроси попа, должно быть, как-нибудь по-другому.

Дмитрий нерешительно потоптался и вернулся к попу. Тот обрадовался Дмитрию. Он никак не мог понять, что хотели сказать ему сменившие Нефедова прихожане.

– Скажи попу, дядя Дмитрий, – обратилась к нему женщина, – что мы хотим назвать девочку именем ее бабушки.

Дмитрий покашлял, собрал все свое мужество и принялся про себя складывать те немногие русские слова, которыми мог бы объяснить желание крестных.

– Как бабка, так девка нада назвать, – сказал он наконец попу.

– Э-э, – рассмеялся тот. – Вот оно што! Нет, так нельзя. Скажи им, так не могу. Канон не дозволяет.

– Поп говорит, что ему так назвать девочку кто-то не велит, – перевел Дмитрий прихожанам.

– Кто же это не велит, бог нешто? – удивилась женщина.

– Говорит, что какой-то «канун», – объяснил Дмитрий. – А что оно такое, я и сам не знаю.

Он помедлил некоторое время и спросил, что за имя Стяван.

– Стефан, не Стяван, – поправил его поп. – По-простому Степан, – сказал он и попросил его остаться здесь, пока не окрестит всех. – Ты тоже говоришь не ахти как, но тебя хоть понять можно, – добавил он и крестом указал на лавку, где стояла-большая деревянная чашка с деньгами за требы.

Никита-квасник от злости весь передернулся. Он не усидел у двери, пошел к предпечью и там сел на лавку.

«Смотри-ка, что вытворяет Нефедов, с попом разговаривает, словно бы со своим другом, – бесился Никита. – Где же этот лытка так научился говорить по-русски? У него, Никиты, две лошади, трое сыновей и три снохи, то и дело ездит в Алатырь, встречается с хорошими людьми, да и то по-русски знает всего лишь одно слово, которое постиг на базаре: «Почем...»

Дмитрий расстегнул крючки зипуна и на минуту выскочил в заднюю избу, чтобы сообщить бабушке Орине имя ребенка.

Та, услыхав, заойкала:

– Степан, Степа... вай, какое хорошее имя, прямо настоящее эрзянское! На улице молодая крестная попросила Орину:

– Дай, бабушка, я немного понесу Степу.

– А не уронишь?

– Не уроню.

– На, доченька, да смотри, держи его покрепче, – сказала старуха, передавая ей ребенка.

Ольга зарделась от радости. Она шла, гордо поглядывая по сторонам: видят или не видят ее подружки, густо облепившие окна избы Никиты-квасника. Из всех их только она, крестная, удостоилась побывать внутри и видеть, как крестят младенцев. Других туда не пустили... И вдруг, заглядевшись, Ольга споткнулась и упала. Ребенок вылетел у нее из рук и покатился по. мерзлой земле.

Бабушка Орина в испуге бросилась к нему:

– Вай, убила! Вай, убила!

Она торопливо завернула ребенка в пеленки, прижала его к себе, а свободной рукой закрестила место, где он упал, и поплевала на него.

– Эту крестную еще саму надо таскать на руках, а ты ей отдала ребенка, – сказал ее сын.

– Ничего не будет, бог сохранит, я трижды перекрестила то место, – возразила Орина. Дальше они пошли уже вдвоем.

Пристыженная, убитая горем, Ольга отстала от них. Она не смела взглянуть на хохочущих подружек, свидетельниц ее позора. Ей казалось, что теперь она уже не может пойти к Нефедовым и никогда не возьмет в руки понянчить маленького Степу...

Бабушка Орина не сразу сказала Марье о случившемся, и лишь когда та спросила, где оставили крестную, вынуждена была признаться:

– Нашла кого взять в крестные, ходить не может, спотыкается.

– Ай, что-нибудь случилось? – забеспокоилась Марья.– Девочка она хорошая, послушная.

– Она, может, и послушная, да ребенка удержать не смогла, уронила.

– Как уронила? Где? – испугалась Марья, метнулась к зыбке, взяла сына на руки и принялась его осматривать.

– На улице уронила, когда домой шли, – рассказывала бабушка Орина.– Да не печалься, ничего не будет, я закрестила то место. Он даже не плакал. И там, у попа, не плакал. Другие дети воют истошно, а этот молчит.

Марья покормила ребенка грудью и уложила в зыбку. Успокоившись, она спросила, почему не пришел Дмитрий.

– Дмитрий остался разговаривать с попом. Во всем селе он один умеет говорить не по-нашему. Сам поп оставил его...

К Нефедовым на крестины пожаловал и поп. Его приглашали и другие, но он выбрал Дмитрия; с ним можно хоть словом перемолвиться. За ними приплелся и Никита. Его посадили рядом с попом в передний угол.

– Хрен у вас есть? – спросил он Марью.

– Чего другого, а этого добра хватает.

Она внесла из сеней огромный корень, вымыла и, пока бабушка Орина накрывала на стол, истерла его в плошку и поставила перед Никитой. Тот ел его с пирогами и со щами.

Дмитрий наливал гостям самогона, Марья обносила их брагой. Угощение было не ахти какое – щи на курином бульоне, гречневая каша с конопляным маслом и каждому по вареному яйцу. Сваренную во щах курицу съел почти всю один поп. Марья приготовила для него десяток яиц и зарезанную курицу, уложила все это в небольшой кузовок. Поп пил много и жадно. Дмитрий наполнял ковш на совесть, кто сколько выпьет. Самогон двойной перегонки особенно у него удался. Попа пришлось выводить из избы под руки.

Как только мужчины вышли из избы, их места за столом заняли державшиеся в стороне женщины. Все они были ближние соседки Марьи. Бабушка Орина со своей снохой, мать крестной Ольги, еще две-три женщины.

Проводив мужчин за ворота, Дмитрий вернулся в избу и привел с собой трех нищенок, стоявших под окнами. Их посадили за стол с соседскими ребятишками, когда женская половина гостей, поблагодарив хозяев, разошлась по домам. Наступили сумерки. Пришло стадо.

Освободившись от своих дневных забот, Охрем поспешил к Нефедовым. Он не забыл обещание Дмитрия угостить его.

– Говорят, у тебя сердитый самогон, – сказал Охрем, присаживаясь на длинную лавку.

Дмитрий вынес из предпечья кувшин и поставил его на стол.

– Кто тебе сказывал, не Никита-квасник? – спросил он.

– Квасник со мной разговаривать не станет, – усмехнулся Охрем. – Сам видел, как попа всем миром поднимали на телегу. А он, говорят, у тебя угощался.

Охрем взглянул исподлобья на стол, где лежали куски пирогов, и облизал потрескавшиеся, обветренные губы. Пастуха не так часто угощают пирогами и самогоном.

– Да ты садись за стол, – сказал Дмитрий. – Садись смелее, угощайся. Моя жена не часто устраивает такие праздники. За десять лет это третий.

– Ты, Дмитрий, на жену не сетуй. Марья свое дело знает, родила тебе второго сына, – проговорил Охрем и повернул голову к Марье, чтобы посмотреть на нее здоровым глазом.

Дмитрий налил из кувшина в ковш самогона и поднес гостю:

– Пей, Охрем, за доброе здоровье Степана, чтобы он вырос большим и хорошим человеком.

– За это выпить можно, – сказал Охрем, принимая ковш.

Его лицо, изрытое ямками оспинок, потемнело, из застывшего оловянного глаза скатилась крупная, точно светлая бусинка, слеза.

– За мальчика выпить одно удовольствие... Выпью. Подрастет, может, как и Иваж будет пасти со мной стадо.

– Это уж как бог даст, – отозвался Дмитрий.

Марья, заметив на щеке Охрема слезу, спросила:

– С чего это ты, Охрем, так расстроился?

– Из-за себя расстроился, сестричка, – мрачно сказал Охрем. Ковш в его руках задрожал.

– Выпей, успокоиться, – сказала Марья.

Охрем, словно бы не расслышав ее, смотрел на дрожащий в руках ковш и продолжал говорить:

– Несчастным меня пустил на свет всевышний, лицо мое обезобразил оспой, глаз закрыл бельмом. Поэтому и не смог жениться... Мне ни одна женщина не родит сына... Живу на земле, точно сухое дерево...

Он смолк, не торопясь осушил ковш, взял со стола кусок пирога. Дмитрий ему налил еще ковш, он осушил и его.

– Вот если бы здесь был дед Охон, он бы меня угостил табачком, – сказал Охрем.– Одинокому человеку, кроме самогона и табака, ничего не надо.

Он посидел немного и запел:

Умер, пропал у эрзянского парня отец,

Пропала и нет у молодого Алюши матери.

Эта печаль для эрзянского парня не печаль,

Это горе для молодого Алюши не горе.

Потом умерла у эрзянского парня жена,

Пропала у молодого Алюши его половина.

Эта печаль для эрзянского парня стала печалью,

Это горе для молодого Алюши стало горем...

И вдруг оборвал песню, расплакался.

– Взрослый мужик, Охрем, а плачешь, – попытался урезонить его Дмитрий.

Охрем схватил себя за воротник и хрипло воскликнул:

– Не я плачу, а твой самогон, Дмитрий, во мне!

Он шмыгал носом, как ребенок, и всей пятерней вытирал слезы. Марье стало жаль его. Она подумала, чем бы его утешить.

– Не горюй, Охрем, сосватаю тебе Вассу Савкину, – сказала она. – У тебя сразу будет жена и две дочери.

– Много пользы в дочерях. Был бы у нее хотя один сын...

– От тебя, может, понесет мальчика, – не уступала Марья.

Охрем махнул рукой.

– Если у тебя нет своей избы, чужая тоже не изба!..

Он встал с лавки и, покачиваясь, пошел к двери. Дмитрий вышел его проводить. Когда он вернулся в избу, здесь теперь было тихо и спокойно. Фима заснула на конике. Марья лежала рядом с ней, непривычно тонкая, со слегка утомленным и бледноватым лицом. Маленький Степа еле слышно посапывал в зыбке.