Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 19 страниц)

– Прежде их надобно проварить и высушить, – сказал дед Охон.

Трут он поднял на печь и положил ближе к трубе, чтобы не мешал, если кто-нибудь полезет сюда погреться. Степа опять залез на печь, стал выбирать из трута наиболее замысловатые наросты. Один показался похожим на лошадиную голову, даже была заметна грива. Степа вспомнил киргизскую лошадь, про которую рассказывал дядя Охрем, и решал порасспросить о ней деда Охона.

– Дед Охон, а ты видел двухспинных лошадей, о которых рассказывал дядя Охрем? – спросил он.

Старик раскуривал свою трубку. Он пыхнул дымком и усмехнулся:

– Двухспинных лошадей не бывает.

– А вот дядя Охрем о них рассказывал... Это, говорит, киргизские лошади, живут в лесах. Называются вирь-блюдами.

– Ничего-то Охрем не знает. Может, слышал от какого-нибудь пустомели и тебе наврал. Там, где живут верблюды, лесов не бывает. Они живут в пустынях, где один песок и растет колючая трава. Там даже колодцев очень мало, не то что речек и леса.

– А чего же эти самые верблюды пьют?

– Верблюды пьют редко, в неделю-две один раз, – сказал дед Охон.

Откуда-то вернулся Иваж. Не так давно он выходил из избы одетый в зипуне, а пришел в одной рубашке. Он вызвал Фиму в сени, поговорил о чем-то, потом Фима вернулась в избу, оделась, завернула в платок ломоть хлеба с луковицей, положила в карман овчинной шубы несколько вареных картофелин и исчезла.

Марья видела это и, догадавшись, что дочь ушла к Ольге, которая где-то пряталась от матери, промолчала. Решив, что Фима вскоре вернется, она стала накрывать стол. С обедом и так уж запоздали.

Пообедав, подождали, пока наступят сумерки, и стали собираться сватать Ольгу. Дмитрий шел неохотно, ворчал, что все делается слишком поспешно. Надо было как следует подумать, решить.

– Если станешь долго думать и решать, у твоей будущей снохи все кости переломают. Для чего тогда нужна будет тебе искалеченная сноха?! – решительно заявила Марья.

Дед Охон сказал одобрительно:

– Жара твоей души, Марья, на двоих хватает. Застыл бы без тебя Дмитрий.

На губах Марьи скользнула еле уловимая улыбка. Она метнула короткий взгляд в спину мужа и с каким-то сердечным трепетом подумала: «Дмитрия надо уметь понимать. Лучше Дмитрия человека не найдешь!..» Ей сделалось легко от этой мысли. На какое-то мгновение она даже забыла, что они собираются сватать невесту за сына, минуя сложившиеся обычаи. Марья машинально взяла с лавки предпечья каравай доброго хлеба, достала из поставца над коником бутылку ченькса и все это сунула в руки Дмитрия. И только теперь неожиданно подумала: «Где же Фима? Ведь она ушла еще перед самым обедом...»

– Погодите-ка... Иваж, ты куда послал сестру? – спросила она, останавливаясь перед сыном, сидевшим на длинной лавке.

– Она, наверно, пошла провожать Ольгу. Я ее не посылал, она сама пошла. Я только попросил ее отнести кусок хлеба. Ольга с утра ничего не ела.

Марья от неожиданности опустилась на лавку.

– Что ты говоришь, Иваж?! Куда провожать Ольгу?

– Ольга ушла в Баево, к сестре, – проговорил Иваж, не поднимая головы. – Мать сильно ее побила, она обиделась и ушла. Говорит, у сестры останется жить.

Сраженная этой вестью, Марья сидела молча, тупо уставясь на мужа. Дмитрий сказал:

– Я говорил, надо подумать. Такие дела не делаются спехом. – И, повернувшись к сыну, спросил гневно: – Чего же ты молчишь, гром тебя порази? Разве не видишь, куда мы собираемся? Идем сватать невесту, а невеста твоя убежала. Чего теперь делать?

Марья за это время пришла в себя. Побег Ольги мог означать только то, что между ней и ее сыном ничего зазорного не произошло.

Дело со сватовством расстроилось. Куда пойдешь сватать, если Ольга ушла. Дмитрий снял шубу. Хлеб обратно положил на лавку в предпечье, ченькс – в поставчик над коником.

– Куда же очи пошли, глупые, на ночь глядя, замерзнут где-нибудь, – встревожилась Марья.

– Молодые никогда не замерзнут, – успокоил ее дел Охон.

Фима пришла поздно вечером. Ольгу проводила до самой Суры. Дальше Ольга пошла одна. Марья не попеняла дочери, что она ушла, не сказав, и ни о чем не расспрашивала ее. Она была расстроена.

На другой день дед Охон с Иважем ушли в Алатырь пешком.

6

В избе Нефедовых стало свободнее. Наведывались к ним редко. Да и некому было. Вечером в сумерках иногда приходила Пракся поговорить с Марьей или зайдут близнецы звать Степу на улицу. После бегства Ольги Охрем с Васеной некоторое время к Нефедовым не ходили. Охрем долго не выдержал. Васена держалась подольше. Но и она сдалась. При чем тут родители, если между детьми произошла такая оказия. Ведь Нефедовы от Ольги не отказались, хотели ее засватать. Она сама не захотела после этого остаться здесь, на новой земле. Так что в этой истории сама Васена виновата, незачем бы ей начинать с драки.

Ольга теперь жила в Баеве у сестры Анюры, которая прошлой осенью вышла замуж за одинокого парня.

Марья предложила Охремам перейти жить в их избу. У Кудажей очень тесно. Они охотно согласились.

Дмитрий так и не сумел застеклить окна. Деньги, предназначенные на стекло, ему пришлось израсходовать на угощение лесника и лесничего, отпустивших в долг ему лес на избу. Нефедовы почти до половины зимы жили без дневного света. Потом Охрем принес свои оконные рамы, снятые с баевской избы, оставленной на месте за ветхостью. Рамы были меньше проемов в избе Нефедовых, но их все же кое-как приладили с помощью жгутов, соломы и тряпок. В избе стало светло. Дмитрий в первое же воскресенье вынул из Марьиного сундука псалтырь и подсел к столу читать. Не забывал он и свою сшитую книжицу и время от времени раскладывал на столе письменные принадлежности и кряхтел над письмом. Охрем рядом с ним на лавке плел лапти и порой, склонив голову набок, наблюдал одним глазом за искусной рукой Дмитрия.

– Много еще осталось листов заполнять тебе этими крючками? До весны хватит? – промолвит он, снова возвращаясь к своему лаптю.

– Еще много, – скажет Дмитрий. – Если бы у меня было только это дело.

Степа при этом всегда сидел рядом с отцом. Дмитрий сначала с великим трудом прочитывал страницу-две, потом начинал показывать Степе буквы. Степа некоторые из них уже знал, но никак не мог сложить, чтобы получилось слово. Когда отец начинал писать, он обязательно спрашивал:

– Как называется этот знак, который я сейчас делаю?

Степа сначала произносил про себя, шевеля губами, затем говорил:

– Гы-ы-ы. – А после некоторой паузы прибавлял свое: – Гусиная шея.

Взглянет и Охрем и захохочет:

– А ведь правда похоже на гусиную шею!

Марья, Васена и Фима прядут. Когда женщины готовят из кудели мочки, в избе поднимается густая пыль. На это время мужчины выходят из избы. Дмитрий идет во двор кормить или проверить скот. Охрем попросит у старика Кудажа лыжи и, бродя по лесу, набивает карманы различными лесными редкостями. Причудливыми наростами, похожими на разных зверей, изогнутыми, точно бараньи рога, палками, кусками трута всевозможной формы. Дома он все это раскладывает по подоконникам, говоря, что они украшают избу. Эти украшения остаются на подоконниках лишь до первой вспышки Васены. Она их обычно сгребает в кучу и выбрасывает в печь.

Охрем пытается с ней ссориться, но бесполезно. Васена не уступает.

Степе нравятся эти занятные вещицы. Многие из них он попрятал на полатях и под изголовьем, и под ваталой. Как-то раз Марья там их и обнаружила.

– Степа, знать, ты ошалел! Для чего насовал под себя куски трута и дерева, чтобы спать было пожестче?

– От Васены уряж спрятал, а то она все побросает в печь, – сказал Степа.

– Зачем тебе нужны эти деревяшки?! – подивилась Марья.

Но не сожгла их, а сложила в кучу возле постели Степы. Она знала пристрастие сына к необычным игрушкам и решила не мешать ему. Худого в этом нет. Степа подолгу вглядывался в причудливые куски дерева и трута, складывал их и так и этак. Иногда у него получалось какое-нибудь домашнее животное или зверь, каким он его себе представлял, так как зверей ему видеть не приходилось, а иной раз – нечто несуразное, ни на что не похожее, но почему-то ему нравящееся. Домашние не заставляли его спускаться с полатей – в избе было холодно. Как бы Марья ни топила печь все равно невозможно ее обогреть. Васена с Фимой пряли в зипунах. На воле снегу навалило до крыши двора. Морозы стояли сильные, в стене избы потрескивали бревна. Два раза в день Марья вводила корову в избу, утром и вечером. Здесь ее кормили и доили. Степа теперь не бегал кататься на лед. Река по краям берегов завалена снегом.

Утро в это морозное время начиналось с того, что Дмитрий с Охремом брали лопаты, пешню и шли на реку расчищать прорубь. Но прежде чем до нее добраться, приходилось прокопать в снегу глубокий проход. Поэтому воду запасали на три-четыре дня. Вода здесь мягкая, не как в баевских колодцах. Дмитрию все здесь нравилось. Кругом такая тишина и благодать. Под окно никто не придет и не постучит. Можно запастись и дровами, вырубая сушняк. А сена коси, сколько успеешь за лето. Все здесь нравилось и Марье, кроме тишины. Она привыкла жить среди людей, любила по вечерам слушать, как поют девушки, как звенят под окнами их веселые голоса. Здесь же, на новой земле, хорошо, если за весь день услышишь трех-четырех людей, а о песне вечером и думать не приходится. Стемнеет – и наступает тишина. Шумит лишь лес. А ближе к ночи часто доносится волчий вой. Вначале откуда-то из лесу, затем все ближе, и вот уже совсем рядом, за стеной, Марья, прильнув к окну, продувает в мерзлом стекле глазок. Потом долго вглядывается в снежную муть ночи и, конечно, ничего не видит. Отвернувшись от окна, вздохнет и скажет:

– Надо бы корову проверить.

– Куда денется твоя корова, стоит за крепким плетнем и под крышей, – возражает Дмитрий.

– Все равно, на волков надежда плохая, они могут и плетень развалить, – настаивает Марья.

Дмитрий откладывает в сторону свое дело, не спеша надевает овчинную шубу.

– Погоди, и я с тобой, – говорит Охрем и тоже начинает одеваться. – Может, хоть одного уложим дубиной, тогда они перестанут выть под окнами.

Дмитрий улыбается в усы, берет в сенях железные трехрогие вилы и, преодолевая метель, пробирается к двору, увязая по пояс в рыхлом снегу. За ним следом со своей ясеневой палкой бредет Охрем. Они долго не возвращаются в избу, укрывшись от пурги в тихом кутке двора. Марья начинает беспокоиться, опять подходит к окну и снова продувает уже успевший заледенеть глазок.

– Не тревожься, – успокаивает ее Васена. – Наш Охрем один разгонит всех волков.

Мужчины наконец возвращаются, облепленные с ног до головы снегом. Отряхиваются у двери, снимают верхнюю одежду и снова берутся за свои лапти. Лаптей за зиму надо наплести много, чтобы их хватило на все лето. Дмитрий плетет лишь на свою семью, Охрем часть лаптей продает на базаре.

Зимние дни короткие. Почти все дела по дому справляются долгими вечерами. Много лучины сгорает за вечер. Степа следит за огнем, пока не захочет спать. Его щенок все время вертится возле него. Но как только Степа отправляется па полати, щенок спешит под коник, к поросенку.

Как-то вечером Охрем сказал Степе:

– Знаешь что, давай сделаем маленького деревянного волчонка и начнем учить собаку охотиться на волков.

Степу можно было и не спрашивать. Он и сам несколько раз пытался вырезать хотя бы собаку, но у него ничего не получалось. А потом он сильно порезал палец, и мать решительно запретила ему брать в руки нож.

С деревянным волчонком Охрем возился два полных дня, забросив свои лапти и прочие дела. Васена не переставала пилить его с утра до вечера. Охрем словно не слышал ее, продолжал вырезать волчонка. Он начал топором, а закончил осколком стекла, которым выровнял все шероховатости. Волчонок получился отличный, точная копия волка, голова слегка приподнята, пасть раскрыта, зубы оскалены, уши торчком. Будь он в натуральную величину, вполне сошел бы за настоящего. На шею игрушке привязали тонкую бечевку. Степа принялся возить ее по полу, а Охрем взял щенка за уши, стал натравливать его на волчонка. Вначале щенок никак не мог понять, что от него хотят, но, войдя в раж, укусил Охрема за палец, и, заодно прихватив ухо волчонка, начал его с остервенением трепать. Охрем в восторге от удачного опыта катался по полу и хохотал безудержно.

– Когда вырастет этот пес... не то что волков... медведей будет давить... – выкрикивал он сквозь смех.

Васена, не выдержав, схватила полено и бросилась унимать мужа. Охрем, как был в одной рубашке и без шапки, выскочил вон из избы, чтобы не попасть под горячую руку жены. Поостыв, он вернулся обратно.

Васена жаловалась:

– Только и знает возиться с игрушками...

– А чего еще мне знать? – отшучивался Охрем.

– Посмотри на Дмитрия, разве он занимается такими пустяками, как ты! – наседает на него Васена.

– Он занялся бы, да не умеет. Разве ему сделать такого волка!

Все в избе смеются. Заливается и его любимая дочь – Наташа, хохотушка, как и отец. Ростом Наташа не вышла, да и выглядит она слабенькой, ножки у нее кривые, маленькое личико желтого нездорового цвета.

Но в последнее время Охрем все чаще тяжело задумывается и заговаривает о том, что ему необходимо опять наниматься в пастухи.

Васена тоже беспокоится:

– Куда наймешься пасти? В Баево теперь не показывайся. Никита-квасник и близко не подпустит тебя к стаду.

– И не надо. В Баево я и сам не пойду. Возьмусь пасти алтышевское стадо. Дмитрий за меня замолвит слово, его там знают. Замолвишь, Дмитрий?

– Отчего же, ты пастух хороший, лучше тебя сыскать трудно, – подтвердил Дмитрий и, помедлив, неожиданно сказал: – А я, признаться, хотел тебя взять с собой бурлачить на Волгу.

– Зачем так далеко ходить? Хребет можно сломать и здесь, – возразил Охрем.

– Здесь за хребет платят дешевле.

– Нет, я не согласен, – сказал Охрем. – Хотя работа пастуха и не высоко ценится, зато спина будет целой.

Дмитрий помолчал в раздумье и сказал с усмешкой:

– Если я буду очень беспокоиться о собственной спине, мне во век не расплатиться ни с тобой, ни с лесником.

В избе наступила напряженная тишина. Ни Охрем, ни Васена никогда не напоминали о долге, но он камнем сел на Дмитрии. От него во что бы то ни стало надо освободиться. Будь Охрем побогаче, можно было бы и повременить с уплатой. Но у него даже соли не на что купить. Тяжело ли, легко ли, а придется идти на Волгу. К тому же если Охрем молчит о долге, то лесник все время напоминает...

7

Зимой умерла бабушка Орина. Ее отвезли на Алтышевское кладбище. Здесь своего кладбища еще не было, да и женщины, Пракся и Марья, запротестовали. Чего она здесь будет лежать одна, соскучается и встанет, детей перепугает. Старик Назар только покачивал лохматой головой. Все это бабьи страхи, сказки для детей. Выходцев из могил еще никто не видел, но спорить не стал. После смерти человеку все одно, где лежать, вблизи своей избы или подальше. Бабушку Орину оплакали Пракся и Марья в два голоса. На кладбище ее проводило все взрослое население поселка. Гроб везли на лошади: дорога заснеженная, мало наезженная, пролегала лесом. В Алтышево тронулись в середине дня, а домой возвращались вечером. Женщин посадили в сани, а мужчины шли за ними пешком. Дорогой Дмитрий, чтобы отвлечь старика Назара от грустных мыслей, заговорил с ним о работе на Волге. Он имел в виду его сына. Может быть, старик отпустит сына с им. В молодости Дмитрий не раз ходил с артелью. Свои в обиду не дадут. И на этот раз он сговорился с алтышевкими мужиками. Не плохо будет, если удастся уговорить кого-нибудь из своего поселка.

– Сын пусть сидит дома, возле жены. Попробую тронуться сам, – сказал Назар. – Он уйдет, а у него здесь останутся дети. Не дай бог что случится, мне одному не прокормить их. А обо мне, если и пропаду, теперь горевать некому...

– Мы с отцом, бывало, каждое лето ходили, и ничего, – возразил Дмитрий. – Сгинуть, дядя Назар, можно не слезая с печи.

– Знамо, можно, – подтвердил Назар. – Моя-то вот сгинула. Всю жизнь нигде не бывала, кроме Алатыря, и то когда венчались...

На этом их разговор и закончился.

Ближе к масленице морозы сдали. Небо заволокло тучами, начались метели. Дмитрий каждое утро прочищал дорожку ко двору, а ночью метель заваливала ее снегом. Иногда на помощь Дмитрию выходил Охрем. Но старый зипунишко плохо защищал его от морозного ветра. Продрогнув на холоде, Охрем уходил в, избу, ворча на ходу:

– Для чего тратить силы на пустой работе, перебрасывать снег с места на место? Весной он и без того растает.

Дмитрий не отвечал ему. Чего попусту молоть языком.

Перед самой масленицей из Алатыря неожиданно пришел Иваж. Не успев как следует согреться, он собрался уходить обратно.

– Ради чего же тогда пришел? – с удивлением спросила Марья.

– Пришел пригласить вас на свадьбу, – слегка смущаясь, сказал Иваж.

Васены в избе не было. Охрем со Степой настолько увлеклись Волкодавом и деревянным волчонком, что не слышали, о чем идет разговор у стола.

Дмитрий с Марьей были ошарашены этой новостью. Как же так все обошлось без них, без их благословения?

– Знать, в Баево ездил, за Ольгой? – прервала Марья молчание.

– Зачем за Ольгой? – отозвался Иваж. – Без нее девушек, что ли, нет? Ольга больно капризная, я ей говорил – не уходи к сестре, не послушалась, ушла. Ну и пусть...

– Не отдал бы ей свой зипун, без зипуна бы не ушла, – осторожно заметил Дмитрий.

Марья посмотрела на притихшего Охрема и подтолкнула мужа.

– Ладно тебе про зипун, – шепнула она.

Охрем догадался, что ему лучше выйти из избы. Он оделся и позвал с собой Степу.

– Она хотела уйти без зипуна, – сказал Иваж, возвращаясь к прерванному разговору. – Зипун я надел на нее насильно...

– Кто же у тебя невеста? – не выдержала Марья. – Кто тебе без нас ее просватал?

– Дед Охон просватал, – сказал Иваж. – Я ему говорил, давай позовем отца и мать, а то они обидятся. Он сказал, что не обидитесь, зачем, говорит, гонять их по холоду в такую даль.

По мрачному виду Дмитрия и молчанию Марьи было видно, что они опечалены. Видное ли дело, просватать невесту без их ведома и согласия. Подобного в семье у них не бывало. Они сами сошлись по воле родителей и живут, слава богу, хорошо.

– Кто же она, эта твоя невеста? У кого ее просватали? – спросила Марья, всхлипывая,

– Родители ее живут постоянно в городе, сама она находится в услужении у попа Рождественской церкви. Родом из села Канаклейки, – говорил Иваж, потупясь от смущения.

– Где эта Канаклейка находится? В какой стороне? – допытывалась Марья.

– Кто ее знает, говорят, где-то за Ардатовом. Да нам это и не нужно, ведь ее родители живут в городе.

– Вам с дедом Охоном, может быть, не нужно, а вот нам с отцом надо бы съездить туда да поспросить, что они за люди, с кем ты хочешь породниться, – возразила Марья, повышая голос. – Может, они какие-нибудь конокрады или того хуже и их прогнали из села, вот они и обосновались в городе. Добром из своего села в город никто не уйдет.

– Дед Охон расспрашивал, – тихо отозвался Иваж.

– У кого он расспрашивал, у родителей? Разве они скажут о себе плохое?

– На что свадьбу думаете справлять? Знать, вы очень богаты с дедом Охоном? – вмешался до того молчавший Дмитрий.

– Дед Охон все взял на себя. Говорит, не трогай родителей, у них все равно ничего нет...

Это сообщение немного разрядило обстановку. Что верно, то верно, Дмитрий в настоящее время был не в состоянии справить свадьбу. Лицо его заметно посветлело. Марья тоже обмякла, вытерла глаза и предложила сыну поесть. Тот отказался, ему надо торопиться обратно в город. Не остался он и ночевать, чтобы завтра поехать всем вместе. «Знамо, к невесте торопится», – подумала Марья, проводив его за избу Назаровых.

Наутро Дмитрий с Марьей поехали на свадьбу. Фиму с собой не взяли. Какая уж там свадьба в городе. Марья не ошиблась. Народу собралось мало. Со стороны невесты пришли ее родители и брат с женой. Родни в городе у них не было, так же, как и у Нефедовых. В Алтышево решили не сообщать, хотя этим и обидят родню жениха, но оттуда могли приехать человек десять, а помещать их некуда.

В первый день свадьбы гуляли на своей квартире, второй день – в доме невесты. Марье свадьба не понравилась, прошла она без эрзянских свадебных песен и плачей невесты. Как только пришли с венчания, сразу уселись за стол. Невеста, правда, была видная: высокая, белолицая, но то, что она одета по-русски, Марью огорчало.

Возвращаясь с Дмитрием домой, она всю дорогу ворчала:

– Такая красивая эрзянка, а надругалась над собой, нарядилась в эти темные тряпки.

– Живя в городе, не эрзянскую же руцю ей надевать? Смеяться над ней будут, – возразил Дмитрий.

Она ему тоже понравилась, не чета Ольге. Понравились и ее родители. Люди степенные, деловитые. Отец работает на лесопилке и, как Дмитрий, не любит болтать лишнего. Так вот и женили своего первенца Нефедовы.

...После масленицы Дмитрий стал собираться в дорогу. Подобралась артель из двенадцати человек. Своих, новоземельных, трое, алтышевских – девять. Марья сушила ему сухари из ситного хлеба, испеченного на молоке, сшила для него порты из толстого портяночного холста и покрасила черной краской. Порты получились не хуже, чем из магазина. Дмитрий укрепил лапти пеньковой бечевкой, собрал верхнюю одежду. Отправиться решили по зимней дороге. Пока дойдут до Волги, она вскроется. В это время в приволжских городах и нанимают работников на баржи, пристани, пароходы.

Охрем несколько раз напоминал Дмитрию, что им надо сходить в Алтышево. Там Охрема не знают и без Дмитрия местные старики разговаривать с ним не будут. У Нефедова со сборами на Волгу своих дел было немало. Все же он выбрал день посвободнее. В это утро Марья приготовила овсяные блины. На масленицу их часто стряпают, почти целую неделю. К столу пригласили и Охрема с Васеной.

Степа сидел за столом и с изумлением наблюдал, как дядя Охрем, оторвав от изрядной стопки блинов порядочный кусок, без труда отправил его в рот.

– Дядя Охрем, а солонину сможешь засунуть в рот? – простодушно спросил он.

Фима прыснула в горсть и тут же получила шленок от матери. Досталось и Степе за свой вопрос.

Лишь один Охрем был невозмутим:

– Не пробовал, возможно, и засунул бы, – серьезно ответил Охрем и рассказал, как в Баеве однажды он поспорил на два десятка яиц, сможет ли засунуть в рот шапку, и выиграл.

– А куда девал яйца? – спросил Степа.

– Как это куда? Съел, понятно...

– Все сразу?

– Не домой же их нести. Тут же и съел.

Взрослые в Баеве хорошо помнили эту историю и лишь улыбались. Но Степу удивило, что дядя Охрем за один присест съел двадцать яиц.

Дмитрий с Охремом ушли в Алтышево. Фима села прясть, Степа что-то притих у коника. Марья крикнула сыну:

– Вышел бы на свежий воздух, трубу рано закрыли, угоришь!

Она подошла к конику.

– Степа, ошалел, что ты делаешь?

У Степы лицо от натуги покраснело. Он вытащил изо рта варежку и втянул в себя воздух.

– Шапка все же не полезла, попробовал засунуть варежку. Варежка полезла! – доложил он, сияя.

Марья всплеснула руками:

– Посмотрите на этого бестолкового! Наслушался рассказов дяди Охрема и запихал в рот варежку.

Над Степой посмеялись и выпроводили его с Волкодавом из избы.

На улице тепло. С крыш капала талая вода. Снег мокрый. Назаровы близнецы возле своего двора катали снежные глыбы и складывали из них горку. Здесь у них, на новой земле, нет горок и кататься негде, если не считать льда на реке. Но он всю зиму лежит под глубоким снегом.

Степа не пошел к близнецам. Ему надоело их вечное поддразнивание. С Волкодавом лучше. Он и без этих насмешников бабу вылепит.

Близнецы, заметив Степу, стали звать его. Но Стела сделал вид, что не слышит их. Он скатал большой ком, поставил его перед крыльцом и принялся катать ком поменьше. Этот, меньший, он поднял на большой, подтесал их с боков лопатой, получилось вроде человеческой фигуры. Теперь нужно насадить голову. Для этого надо скатать небольшой круглый ком.

– Не поможешь нам построить горку, не пустим тебя на ней кататься! – крикнул Петярка, подойдя близко ко двору Нефедовых.

– И не пойду! – отозвался Степа, принимаясь накатывать третий ком.

На помощь к брату подоспел Михал. Он похвалился, что у них с Петяркой есть красивая игрушка.

– Иди сюда, покажем тебе таташку![12]12
  Осколок от фарфоровой посуды.


[Закрыть]

– Откуда она взялась у вас?

– Отец принес из города!

Этого Степа выдержать не мог, оставил начатый ком на половине, пошел к близнецам. У него еще никогда не было своей таташки. У Фимы есть маленькие, кругленькие. Она ими частенько играет в праздник. Подбросит одну кругляшку вверх и, пока та падает, она быстро со стола хватает следующую и ловит подброшенную. И так, пока не подберет все кругляшки со стола. Фима держит их в кузовке, где лежат ее тряпичные куклы, Степе не дает даже посмотреть. А среди них бывают очень красивые, с золотыми полосочками, красными цветочками, ягодками...

Таташка близнецов была красивая. На одной стороне ее красовался пышный цветок, как будто шиповника, с другой стороны торчал кусочек фигурной ручки, весь в золотых колечках. Степа не успел как следует разглядеть таташку, как Петярка спрятал ее в карман, сказав при этом:

– Пусть пока полежит у меня, после отдам тебе, Михал.

Степа принялся упрашивать близнецов, чтобы они дали бы ему подержать ее в руках.

Михал был характером помягче:

– Петярка, дай ему, пусть подержит.

– Будешь с нами строить горку, дадим тебе подержать таташку, – сказал Петярка, подмигнув брату.

Что оставалось делать Степе? Согласился...

Он скатал три больших снежных кома и поднял их на прежние, которые скатали близнецы. Степа весь вспотел, шубейка его и варежки намокли, в лапти набился мокрый снег. Близнецы за это время сделали лишь по два небольших кома.

– Теперь дайте посмотреть таташку по-настоящему, как уговорились.

– Какой ты хитрый, дай ему в руки таташку, а горка-то не доделана, – возразил Петярка.

– Если вы будете катать снег, как сейчас, горку не сделать и за неделю, – сказал с досадой Степа.

Близнецы с усмешкой переглянулись.

– Значит, через неделю ты и получишь таташку подержать, – решительно заявил Петярка.

В первый раз в своей жизни Степа почувствовал не обиду, а презрение, и он так взглянул на близнецов, что они невольно попятились. Степа, круто повернувшись, пошел к своей избе. Дойдя до неоконченной снежной бабы, он остановился, постоял немного, подумал и принялся ее доделывать.

8

Накануне отбытия артели, с которой уходил и Дмитрий со своим соседом, сыном старика Кудажа, Марья затопила баню. Ей помогала Кудажева сноха. В бане дымно, у обеих женщин глаза покраснели и полны слез, то ли от дыма, то ли от горечи разлуки. Управившись, женщины присели отдохнуть, Марья – на опрокинутое корытце, Кудажина сноха – на толстые поленья. Сидели молча. Говорить не о чем, печаль у них одна. Баню они натопили жарко, воды нагрели много, пусть мужчины в дорогу помоются и попарятся вволю. Кто знает, есть ли там на Волге бани? Перед тем как уйти, женщины намочили в корыте два веника – дубовый и березовый, пусть парятся, кто каким захочет. Пол бани подмели. Чтобы не было угара, верхнее окошечко оставили открытым.

Баня стояла на берегу реки. От двора Кудажей к ней вела узенькая тропинка. Женщины направились по ней. Марья шла впереди.

– Скажи своим мужикам, пусть не спешат в баню. Там еще угарно, да и дым не весь вышел, – посоветовала она соседке.

– Наши не очень-то разбирают, угарно или нет. Они и в избе никогда не угорают, – отозвалась та.

К вечеру стало подмораживать. Затвердевший снег хрустел и рассыпался под ногами. Солнце только что скрылось за сосновым лесом, и над его темными зубцами разгоралась вечерняя заря, окрашивая нижние кромки облаков в золотисто-оранжевый цвет. Ночью опять предвиделся морозец. Тропа привела женщин к Кудажевым воротам. Они по своему обыкновению остановились здесь ненадолго.

– В молодости и я горевала, как ты, когда Дмитрий в первый раз ушел с отцом на Волгу. А потом привыкла, – сказала Марья и вздохнула. – Теперь вот опять подошло время расставаться, и снова надо привыкать.

– В жизни, Марья уряж, и без того мало радостей, для чего еще расставаться.

– От добра наши мужики не пошли бы на край света, нужда гонит, – сказала Марья и медленно пошла по тропе дальше, к двору Назаровых. Дойдя до их избы, она легонько ударила ладонью по наличнику и, помедлив, крикнула:

– Дядя Назар, париться идите, баня истопилась.

Наконец Марья дошла до своего двора. У жителей небольшого поселка, кроме этой тропинки, других дорог нет. Она тонкой цепочкой связывает их три двора. На лошадях ездят очень мало. Если кому-либо раз в неделю и придется поехать в лес за дровами или в город, на базар, то след этой поездки закрывает первая же метель. Но с тропинкой метели не справиться, по ней часто ходят.

В избе Марья сказала мужу:

– Иди скорее, Охрем уже ушел.

Степа у двери ожидал, когда соберется отец. Васенина старшая дочь, Наташа, пока они готовились в баню, светила лучиной. Здесь, в поселке, не очень-то придерживались старинных обычаев и огонь зажигали не по времени года, а когда была в нем надобность. К тому же здесь не было вздорного Никиты-квасника, любившего соваться в чужие дела.

Было уже темно, на небе тускло светились звезды. Степа бежал по тропе за отцом, задрав голову вверх и поминутно спотыкаясь. Отец подшучивал над ним:

– Ты, Степа, как неподкованная лошадь.

– Это я смотрю на звезды, потому и спотыкаюсь. Много их рассыпано по небу. По-твоему, сколько?

– Откуда я знаю, сынок, ведь их никто не считал.

– А далеко они от нас?

– Кто знает, ведь на них никто не лазил...

В бане нестерпимая жара. На полке парятся старики Назар и Кудаж. Охрем поддает им пару. Плеснет из ковша на раскаленные камни печи и скорее опускается на корточки. Мужики помоложе – двое Кудажевы, сын Назара со своими близнецами – сидели в предбаннике, в ожиданье, когда напарятся те двое. Степа, желая блеснуть перед своими недругами, юркнул за отцом в баню. Но как только за ним захлопнулась дверь, он едва не задохнулся. Горячий пар ударил ему в лицо и грудь, у него сперло дыхание. Он быстро опустился на колени и подполз к двери. Здесь все же было полегче дышать. В бане стоял густой пар. На подоконнике еле мерцал язычок светильника. Как ни было жарко, Степа все же стерпел, не вышел в предбанник к этим близнецам. Дядя Охрем для него чуть-чуть приоткрыл дверь, в щель повеяло свежим воздухом. Двое стариков наконец напарились, опустились с полков, взяли ведро и пошли к проруби обливаться холодной водой. Дмитрий помыл Степе голову, поднял его на полок, раза два-три хлопнул веником и оставил его там одного. После стариков здесь еще было довольно жарко, но уже терпимо.