Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Новый роман заслуженного писателя Мордовской Республики Кузьмы Абрамова «Сын эрзянский» воссоздает своеобразный творческий путь одного из самых замечательных сынов мордовского народа Степана Дмитриевича Нефедова, всемирно прославленного скульптора, более известного под именем Эрзя.

Сын эрзянский

Предисловие
Вторая жизнь

«Сын эрзянский» – первая книга трилогии К. Абрамова о всемирно известном скульпторе Эрзя (Нефедове Степане Дмитриевиче).

Но прежде всего несколько слов об авторе. Кузьма Абрамов – заслуженный деятель литературы и искусства Мордовской Республики, широко известный мордовский писатель, автор романов «Лес шуметь не перестал», «Люди стали близкими», «Дым над землей».

Творчество К. Абрамова обращает на себя внимание доподлинностью и убедительностью почти что документальной. Превосходное знание родного языка, быта, нравов, душевного мира своего народа дает ему возможность создавать полотна, которые образным языком незаурядного художника рассказывают о маленьком, в прошлом беспощадно забитом народе эрзя.

Роман «Сын эрзянский»... Нет, я не сторонник того, чтобы рассказывать в предисловии, о чем та книга, с которой предстоит познакомиться читателю. Я могу только сказать: это хорошая, интересная книга.

В 1961 году в Саранске вышла книга Б. Полевого «С. Эрзя» – первая о скульпторе, до сих пор пользующаяся среди любителей изобразительного искусства заслуженной популярностью. Но эта книга чисто очеркового плана, и совершенно естественно, что образ С. Эрзя в ней представлен несколько, я бы сказал, суховато.

Вот почему развернутое повествование К. Абрамова нам представляется настоящим, большим, монументальным и очень необходимым произведением.

С. Эрзя заслуживает того, чтобы ему был создан литературный памятник. Как скульптор он оказал огромнейшее влияние на развитие мирового изобразительного искусства. С. Д. Нефедов, сын простого эрзянского крестьянина из глухой деревни, отдал всего себя искусству. Его работы неповторимы, как и вся его жизнь. Его работы бессмертны, как и его имя. Его обостренное чувство материала, а в данном случае дерева – явление в мировом искусстве удивительнейшее.

Я работал над портретом С. Эрзя и в глине, и в дереве, да и сейчас продолжаю свою попытку создать образ этого жизнь положившего на алтарь искусства могучего скульптора.

Имя его окружено легендами и недомолвками. Но не будем предварять того, что нам рассказывает автор. Мы уверены, что каждому, кто будет читать эту книгу, первую из трилогии, книгу о большом сыне маленького эрзянского народа, она покажется интересной и поучительной.

Виктор Гончаров

Первая часть
На соломе

1

Небо на востоке синевато-бледное, словно застиранное. Где-то за плотным слоем облаков восходит солнце. Его мутный, жидкий свет понемногу стал рассеиваться по мокрым полям. Всю ночь беспрестанно лил дождь. Он идет и сейчас, мелкий, словно сквозь тонкое сито. На полях несжатая рожь побурела и полегла. Да и сжатая, в скирдах и крестцах, также мокнет. Посреди полей – небольшое село. Его маленькие бревенчатые избы со стороны кажутся взъерошенными ветром копнами старой соломы. Перед избами – корявые ветлы. Если бы не эти ветлы, можно было бы подумать, что нет никакого села, а раскинулись одни лишь поля, на которых мокнет под осенним дождем несжатая рожь да скирды.

Всего одна улица в два порядка домов растянулась по склону большого оврага, на дне которого, среди высокой густой осоки, теряясь и вдруг возникая, поблескивает светлый ручеек Перьгалей. Дожди превратили его в настоящую речушку. В жаркое же засушливое лето он почти пересыхает, оставляя лишь кое-где болотца.

Видать, не от добра когда-то осели здесь, у сухого оврага, эрзяне. Недалеко отсюда, в пяти верстах к северу, протекает большая река Алатырь. За рекой – густой сосновый бор, по эту сторону – широкая заливная пойма. Но для эрзян места там не нашлось. Вдоль Алатыря тянутся барские земли, эрзян же загнали в сухой дол, где нет ни леса, ни травы. Самые старые жители села не помнят, когда это произошло. Не помнят и того, почему их село называется Баево. Может, от эрзянского слова буй. Есть много эрзянских селений, в названиях которых буй является частицей, определяющей принадлежность места: Ордань буй, Куляз буй, Тараз буй. Могло случиться так, что само название выпало, а частица сохранилась. Живущие вокруг русские эту часть названия переиначили по-своему: бай. Потом и сами эрзяне стали произносить Баево. А может, все было не так. Ведь по среднему течению Волги и по Суре живут и эрзяне, и русские, и есть много русских селений с эрзянскими названиями и эрзянских – с русскими.

Около Баева эрзянских сел нет. Да и в нем всего девяносто дворов. Улица единственная пустынна – дождь всех загнал в избы. С рассветом куры вышли было из дворов, но быстро попрятались. Теперь они понуро сидят под навесами, опустив мокрые хвосты. Невдалеке от села, вдоль Перьгалей-оврага, расползлось коровье стадо. Пастух, рослый мужик в коротком, старом зипуне, и подпасок – босоногий паренек лет восьми, укрылись от дождя под деревянным мостом через Перьгалей. Мост невысокий, и пастух сидит, склонив голову, чтобы не удариться о почерневшие бревна настила. Возле него лежат длинный кнут и толстая ясеневая палка. Кнутовище и палка украшены тонкой резьбой, похожей на замысловатую вязь работы древесных жучков-точильщиков. На конце ясеневой палки вырезана волчья голова с раскрытой зубастой пастью, кнутовище заканчивается лысой головой старика с узеньким клином бороды и закрытыми глазами. Пастуху на вид лет сорок, хотя ему еще нет и тридцати. Загорелое темно-коричневое лицо его изрыто следами оспы и преждевременными морщинами. Правый глаз закрыло бельмо. Короткая, реденькая бороденка растет лишь по щекам, не прикрывая подбородка. Из-под высокой войлочной шляпы торчат жесткие рыжеватые всклоченные волосы, уже давно не ведавшие ни щелока, ни частого гребня. Из распахнутого на груди зипуна с большими и малыми, «мужскими», заплатками виднеется заношенная рубаха, сшитая из белого холста и отделанная по вороту и концам рукавов вышивкой красными шерстяными нитками. И лишь добротные лапти, сплетенные из аккуратно подобранного золотистого лыка, резко выделяются из всего, что надето на нем.

На коленях пастух держит лапоть, который старательно заканчивает плести. Светлый кочедык[1]1
  Толстое тупое шило.


[Закрыть] в его руках так и мелькает. Второй лапоть, уже готовый, лежит рядом по другую сторону от кнута и палки. Подпасок сидит на корточках против него и время от времени длинной хворостиной хлопает по земле. Он поглядывает на разбредшихся по краю оврага коров, чтобы какая-либо из них не забрела в несжатую рожь.

У подпаска светлые густые волосы, подрезанные «в крукок» на уровне ушных мочек. На голове нет ни картуза, ни шапки. Перешитый из старото зипуна пиджачок, без подкладки и застежек, подпоясан тонкой мочальной веревкой. Босые ноги, покрытые засохшей грязью, все в цыпках. Каждый раз, когда он вскидывает хворостину, громкий звук удара отдается под мостом. Дремавшая у их ног большая собака вздрагивает, вскидывает голову с отвисшими ушами и тихо скулит.

Пастух наконец не выдержал.

– Не пугай собаку. Сиди спокойно.

– Нельзя. Засну, как наш пес, – возразил паренек и снова хлопнул хворостиной.

– Вай, какой непослушный. Вот придем домой, пожалуюсь Марье. Она тебя урезонит.

– А чего я делаю?..

Упоминание о матери на мальчика подействовало. Он некоторое время сидел тихо, потом выбрался из-под моста и направился вдоль ручейка к коровам. Он шел и на ходу водил ногами по высокой мокрой траве – старался смыть с них засохшую грязь.

А дождь все шел, мелкий и нудный.

2

В Баеве Нефедовы живут ближе к северному концу улицы. Их изба, далеко не новая, но срубленная из бревен, с двумя окнами на улицу и третьим – во двор, еще послужит своим хозяевам. Большой двор обнесен ивовым плетнем. Его навесы крыты старой соломой и картофельной ботвой. Невдалеке от ворот к плетню примыкает небольшой сарайчик. Забит он старыми санями, неошинованными колесами и всякой домашней утварью. Против избы растет большая старая ветла, раскинувшаяся до крыши. Под ней возвышается горловина картофельной ямы.

По большому двору сейчас разгуливает лишь гнедая лошадь, корова и овцы – в стаде. Конюшня и коровник тоже плетневые, с обеих сторон обмазаны глиной, смешанной с соломой. Эрзяне любят просторные дворы, независимо от того, сколько у них скотины. Во дворах всегда по двое ворот: одни, большие, выходят на улицу, другие – на огород. Большие ворота сплетены из новых прутьев через ряд: один прут, очищенный от кожуры, другой – с кожурой. Так получается нарядней. Ворота обычно двустворчатые. Створки подвешены к столбам на вязовых обручах.

На заднем конце избы – длинные сени, с дверью во двор. Они сделаны из тонких сосновых жердей, нижними концами воткнутых в землю, а верхними вправленных под крышу. Щели между ними заделаны жгутами соломы. Тут все, на что ни посмотришь – из дерева и соломы. Во всем селе не увидишь кирпичного дома. Сени обычно разделены на две части липовой корой. Одна половина – проход в избу, вторая служит кладовкой. Здесь свален весь домашний скарб. Вдоль стен стоят высокие лари для зерна и муки. Сверху на жердях навалена одежда – овчинные шубы, зипуны, чепаны. В углу стоит огромный ларь, выдолбленный из толстого кряжа липы, с крышкой из коры. В нем хранятся холсты, рубахи, руци.

Дверь в избу широкая, но низкая. Взрослому человеку обязательно нужно наклонить голову, чтобы не стукнуться о притолоку. От двери направо большая печь – занимает чуть ли не половину всей избы. Налево, от косяка до боковой стены с окном во двор, широкий коник. Вдоль всей боковой стены – длинная лавка до «красного» угла с иконами. Другая лавка стоит у передней стены. Есть еще одна перед печью, называется она морго эзем. В углу над столом – иконы. Их две. На одной можно различить бородатый лик Николы Угодника, на другом – богоматерь с младенцем. Образа старые, почерневшие от времени и копоти. Закопчены и потолок, и стены. Эта изба когда-то топилась по-черному, без трубы. От печи, поперек избы, на параллельных брусьях вдоль задней стены настелены широкие доски. Это – полати.

За столом, против переднего окна, сидит хозяин – Дмитрий Нефедов. Он еще довольно молод, лет двадцати семи. На его загорелом лице курчавится светлая короткая бородка, густые волосы подстрижены «в кружок». Одет он в длинную поношенную холщовую рубаху, с вышивкой красной шерстью по вороту и концам рукавов. Положив большие загорелые руки на стол, упорно не поднимает он хмурого взгляда.

Всю ночь шел дождь. Не перестал он и утром. А в поле стоит несжатый хлеб. Сколько же еще придется ждать?

Жена Дмитрия, Марья, на год моложе мужа, высокая, бойкая, торопливо возится в предпечье, готовит запоздавший завтрак. С дождливой погодой и не заметили, как проспали. Были бы в доме старики, этого бы не случилось. Но их уже нет на свете. Братьев у Дмитрия не было, а сестры повыходили замуж в дальние селения и к ним почти не наведываются. У Марьи вся родня в Алтышеве. Взяли ее в дом Нефедовых на семнадцатом году. Девятый год живет с Дмитрием, и вот уже четыре года, как они хозяйничают самостоятельно. У них двое детей. Сыну осенью исполнится восемь лет, девочке недавно пошел четвертый годик. Третьего ребенка ждут, втайне надеясь, что будет мальчик. На девочек земли не дают. А у них всего два надела.

Марья вышла из предпечья и постучала ладонью по брусу полатей:

– Фима, вставай, доченька, завтракать!

С полатей донеслось сонное бормотание девочки.

– И ты, Митрий, сполосни руки, на двор выходил, – сказала она мужу.

Дмитрий подошел к висящему над лоханью деревянному ведру, наклонил его и через край плеснул себе на ладонь воды. Марья вынесла из предпечья полотенце, подождала, пока муж вымоет руки, и подала ему. С полатей спустилась Фима в длинной рубахе из синего домотканого холста, спотыкаясь, прошла по избе, не в силах спросонья открыть глаза.

– Иди скорей, солью тебе, – позвала Марья и подвела девочку к лохани.

Голос у Марьи чистый, грудной. Ее темные длинные косы пропущены через берестяную коробочку, прилаженную на голове, и собраны сзади на шее. Поверх этого замысловатого убора, образуя своеобразный кокошник, подвязан платок из тонкого льняного холста, вышитый разноцветными нитками и отороченный светлым мелким бисером. Рубашка у Марьи длинная, белая и тоже с вышивкой на груди, рукавах и по подолу. Холщовые портянки навернуты до колен и заправлены тонкими оборами аккуратных лаптей из желтого лыка. Она нарядилась так в поле, на жатву. Но дождь все льет и льет.

Семья только успела сесть за стол, как в сенях хлопнула дверь и заскрипели половицы. Муж с женой невольно переглянулись – кто это может быть?

– Наверно, кто-нибудь из соседей, – сказал Дмитрий и положил ложку на стол.

– Это нищий! – пискнула Фима.– Они всегда норовят, когда люди садятся за стол.

– Ну-ка не высовывай язык, откусишь вместе с хлебом, – одернула ее Марья.

Гость долго копался в сенях, слышно было, как что-то тяжелое положил на пол, потоптался на скрипучих половицах. Наконец со скрипом открылась дверь, и на пороге появился низенький седой старичок.

– Вай, дед Охон, откуда это под таким дождем?! Поди, весь вымок, – Марья метнулась в предпечье: – Фима, доченька, принеси с коника мой пулай!

Фима подбежала к конику, обеими руками обхватила тяжелый пулай и, сделав два-три шага, запуталась в длинной рубахе и вместе с пулаем растянулась на полу.

– Не выросла еще таскать пулаи, – усмехнулся дед Охон. Он снял с головы картуз с поломанным и искрошенным козырьком, стряхнул его и, повернувшись к иконам, перекрестил лысый лоб.

Дмитрий поднял с пола дочь.

– Нашла кого посылать, – упрекнул он жену.

– Чай, не тебя заставлю нести пулай при постороннем, – скороговоркой прошептала Марья. Когда Дмитрий вышел из предпечья, дед Охон сказал с одышкой:

– Доброго вам житья и здоровья.

– Спасибо, дед Охон.

Марья повязала на поясницу пулай и вышла навстречу гостю.

– Снимай зипун, дед Охон, расстелю на печи, быстро высохнет.

Старик бросил на коник картуз и взялся за зипун.

– Что же у вас завтрак так запоздал? Видно, не торопитесь...

– А куда торопиться? Видишь, что на улице, – отозвался Дмитрий.

– Да, на улице неладно... Ну что ж, может, и ненадолго, – сказал дед Охон, опускаясь на длинную лавку.

– Иди с нами завтракать, – пригласил его Дмитрий. – Правда, у нас картофельный суп.

– Теперь повсюду картофель, мяса нет ни у кого, – сказал старик.

Марья принесла из предпечья ложку и положила на стол. Охон сел рядом с Дмитрием. Марья теперь ела стоя. Места за столом было достаточно, но таков обычай. Молодой женщине не положено сидеть рядом с мужчинами.

– Издалека шагаешь, дед Охон? – спросил Дмитрий после завтрака.

Старик достал из кармана зипуна кисет с табаком, трубку и принялся ее набивать.

– Из Ардатова. Закончил свое дело. Теперь двигаюсь в Алатырь. Там, слышал, начинают строить новую церковь.

– Твои умелые руки, дед Охон, без дела не останутся.

– Так-то оно так, да надо бы им от рубанков и стамесок немного отдохнуть. Надоело возиться с деревом, – сказал старик.

Марья принесла ему в старой треснувшей ложке из печи уголек. Старик раскурил трубку. Она была у него большая, с черными обгорелыми краями и толстым мундштуком.

– Вот чего скажу тебе, Дмитрий, – заговорил опять дед Охон. – Отпусти-ка со мной своего мальца, Иважа. Пока живой и есть силенка, обучу его своему ремеслу.

– Кроме обузы, никакой пользы тебе не будет от семилетнего мальчика. Он еще и топор в руках не удержит, – быстро вмешалась в разговор Марья, копавшаяся в предпечье.

Помедлив, Дмитрий сказал:

– Иваж в подпасках ходит. Вот что будет осенью...

– К зиме я и сам собираюсь уткнуться куда-нибудь в теплое местечко, – вздохнул Охон.

– Иди жить к нам, – опять вмешалась Марья.

– Отчего же не прийти, если примете.

– У нас семья небольшая, в избе хватит места и тебе, – сказал Дмитрий.

Помолчали. Эрзяне по натуре не очень разговорчивы. Если не о чем говорить, сидят молча. Марья все еще возилась в предпечье. В притихшей избе раздавался лишь звонкий голосок Фимы. Девочка забралась на коник, раскладывала свои тряпочные куклы и разговаривала с ними. А вечером Марья затопила баню. День хоть был и не субботний, но во время жатвы кто будет с этим считаться.

Да и дед Охон давно не мылся в бане. Кто и когда о нем, безродном одиноком старике, позаботится? Самые близкие для него – Нефедовы. Родом он из Алтышева. Жена у него давно умерла, детей не было. Сблизился он с Нефедовыми случайно. Как-то, проходя через Баево, он узнал, что здесь есть выданная из Алтышева девушка, и попросился к ним ночевать. В следующий раз он опять зашел к ним. Нефедовы люди приветливые и часто пускали ночевать странников и нищих. Дед Охон – хороший столяр, не раз и Нефедовым то поправит стол, то дверь, а то и сделает скамейку или табурет.

3

Через три дня дождь наконец прекратился. Небо проясилось, и солнце засияло с летней щедростью. С утра земля была еще влажной, на ржаных колосьях поблескивали капли воды, трава и рожь никли от влаги. А к середине дня земля уже высохла. Все село с утра двинулось в поле, люди разбрелись по своим загонам, полоскам, участкам. Эти загоны и полоски отличаются и по величине: одни – широкие, другие – узкие. Есть и такие, которые можно измерить двумя шагами в ширину. Все зависит от того, на сколько душ у того или иного хозяйства земли.

Нефедовы в поле приехали на лошади. С собой привезли и Фиму, дома оставить-то ее не с кем. Дмитрий отпряг гнедого, поднял оглобли телеги и завесил их холщовым пологом. Лошадь пустил кормиться у своего края дороги. Марья переставила из телеги лагун с холодной водой и кошель с хлебом в затененное место. Туда же посадили и Фиму с кузовком и куклами.

Выехал в поле и дед Охон. Решил помочь Нефедовым, вот и остался. Вечером еще говорил, что двинется в Алатырь, а наутро неожиданно передумал. Алатырь, говорит никуда не денется, подождет, а вот жатва ждать не будет, Дмитрий даже смутился. Чем он расплатится? Денег у него нет. Пробовал отговорить деда Охона: пусть идет своей дорогой.

– Ты, может, думаешь, что я больше съем, чем сожну? – взъерошился старик.– Не тревожься, серп все же полегче топора.

– Да я не о том, – попытался объяснить ему Дмитрий.– Топором помахаешь – денег заработаешь, а с серпом лишь время зря потратить.

– И потрачу – не твое, а свое, – возразил старик и тем прекратил разговор.

До наступления жары они жали вместе; Марья посередине, мужчины – с боков. У деда Охона и в самом деле руки оказались не слабыми, сожнет свой ряд, помогает Марье. Снопы за ним встают, точно бравые солдаты в строю. Когда солнце начало припекать, он сказал вполголоса Марье:

– Сними-ка, доченька, пулай, не стесняйся, я уйду жать на тот конец полосы. Для чего таскать на пояснице такую тяжесть. И без того взопреешь.

Марья еще ниже наклонила вспыхнувшее от смущения лицо, по которому уже давно катились струйки соленого пота. Поясница под пулаем и вся спина у нее взмокли, рубаха прилипла к телу. Дед Охон положил серп на плечо, пошел к телеге. Напившись, вынул кисет и трубку, набил ее и прикурил от тлеющей кудельной веревки. Эту веревку с конца подожгли дома перед выездом в поле. Серные спички дороги, да и редко у кого в селе бывают, все, в дороге или в поле, пользуются такими зажженными веревками. От телеги прямо по меже старик направился на другой конец полосы.

Марья сняла пулай и сразу же почувствовала облегчение. Длинную рубаху она подпоясала поясом, подобрала ее покороче и освободила ворот. Теперь стало совсем хорошо.

Дмитрий пошел к телеге попить.

– Принеси и мне! – крикнула вслед Марья.

Он не стал пить здесь, у телеги, нацедил из лагуна в чашку воды, добавил туда несколько ложек кислого молока из кувшина, размешал и отнес жене. Здесь они вдвоем попеременно выпили всю чашку.

– Что делает там Фима? – спросила Марья.

– Спит,– сказал Дмитрий и усмехнулся: – Зачем прогнала от себя деда Охона?

– Я его не прогоняла, сам ушел. Видит, мне тяжело жать в пулае...– Марья пожаловалась: – Все тело разломило, тянет этот пулай к земле, силушки моей нет.

– Надо было снять при нем, чего стесняться на работе, – сказал Дмитрий и, окинув стан жены, подумал: «Не только пулай тяготит тебя...»

Марья поймала взгляд мужа:

– Что так смотришь, аль без пулая я не так хороша?

Дмитрий промолчал, взял воткнутый в сноп серп и принялся жать. Чего болтать попусту. Марья для него всегда самая лучшая. Об этом он ей никогда не говорил и, конечно, не скажет. Разве такое можно... Хорошо и то, что он называет ее по имени, другие обращаются к своим женам: «Эй, ты». А когда говорят о них, то только: «Она».

К середине дня из Перьгалей-оврага на сжатое поле вышло стадо. Пастухи придерживали коров подальше от скирд, а овец пустили свободно по жнивью. Овца, не как корова, скирду не тронет, ходит и щиплет траву в стерне. Подпасок Иваж не отходил от коров, а пастух Охрем вместе с овцами приближался к жнецам, пока не оказался совсем рядом.

Марья, увидев Охрема, зашла жать в рожь.

– Чего спряталась? – крикнул ей Охрем.

– Ай не видишь, жну без пулая, чего лезешь сюда? – отозвалась Марья.

– Нужен мне твой пулай, – проворчал Охрем. – Пить захотел.

– Вода не здесь, а возле телеги, в лагуне...

Охрем пошел к телеге. По высокому жнивью за ним змеей полз длинный плетеный кнут и, опустив голову, лениво плелась пестрая собака. Подняв двухведерный лагун и запрокинув голову, Охрем долго пил большими глотками. Затем снял шляпу, налил в нее воды и, напоив собаку, вернулся к жнецам.

– Нам сколько-нибудь оставил или весь лагун опорожнил? – крикнула Марья, заходя все дальше в рожь.

– Не беда, хозяин привезет посвежее, – махнул рукой Охрем и сказал Дмитрию: – С тобой ведь не поговоришь, и табаку у тебя нету, пойду к деду Охону, авось побалует табачком.

Жарко, над полем нависло марево. Ржаная солома пересохла, стала твердой, серп скользит по ней, словно по проволоке. Марья жнет, жнет, выпрямится на минуту, скрутит перевясло и снова наклоняется, преодолевая нестерпимую боль в пояснице.

Дмитрий время от времени с тревогой поглядывает на жену. Он все понимает, да что делать, рожь нужно сжать. Кроме них – некому. Он и так жнет не разгибаясь, чтобы жене осталось поменьше. На него глядя, торопится и Марья. Наконец Дмитрий не выдержал:

– Отдохнула бы немного, посмотрела, что делает Фима.

– Я буду отсиживаться, а ты – работать? – возразила Марья.

И все же вскоре ей пришлось оставить серп. Проснулась Фима и пришла к ним по жнивью, босая, с исцарапанными ножками и в слезах. Марья взяла ее на руки, успокоила и отнесла к телеге. Девочка просила хлеба. Солнце приближалось к полдню. Проголодались и взрослые. На соседних загонах многие уже собрались возле своих телег. Марья посадила Фиму в тень под телегу, сунула ей в руку кусок хлеба и огурец и принялась готовить еду. В поле во время жатвы варить щи некогда, обычно едят холодную пищу. В большую деревянную чашку Марья налила из кувшина молока, достала из кошеля вареный картофель. В другую чашку нарезала свежих огурцов с зеленым луком, круто посолила и помахала полотенцем мужчинам, чтобы шли обедать.

4

Пообедав, Дмитрий с дедом Охоном легли под телегой отдыхать. Марья стала мыть посуду. К своей телеге от стада прибежал Иваж. Марья налила в чашку кислого молока, поставила ее на расстеленный зипун, отрезала ломоть хлеба.

– Иди, сыночек, поешь.

Иваж, взглянув на отдыхавших под телегой отца и деда Охона, сказал:

– Потом поем. Сперва сведу напоить лошадь.

– Отец поедет к роднику за холодной водой, заодно и напоит.

Иваж сел, подобрав под себя ноги, подмигнул сестренке, игравшей с куклами неподалеку на снопах, и бойко принялся за еду. Фима, с любопытством наблюдавшая, как брат пачкал молоком губы и подбородок, не выдержала, прыснула в кулачок:

– Ты чего? – спросил Иваж.

– Рот.

– Чего рот?

– В кислом молоке!

– А что, он у меня в меду должен быть?

Некоторое время девочка молчала, озадаченная таким ответом, но недолго.

– Видишь, сколько сжали, – важно показала она рукой на жнивье.

– Где же ты жала, под телегой?

– Нет, сначала я спала, а потом пошла жать, исколола все ноги. Знаешь, как больно? Я даже плакала...

– Ешь поскорее, оставь Фиму, ей только и дела поболтать да посмеяться, – сказала Марья сыну.– А то засидишься здесь, дядя Охрем заругает.

– Не заругает. Он сам меня послал. Придешь, говорит, когда немного спадет жара.

Иваж управился с молоком, облизал ложку, собрал с рубашки крошки хлеба. и отправил их в рот.

– Наелся? – спросила Марья.

– Вот как! – провел он пальцем по горлу и, пересев на снопы к сестренке, принялся делать для нее из соломы колечки.

Марья вылила из лагуна воду и бросила взгляд на мужчин.

Дед Охон лежал ничком, из его трубки поднималась синеватая струйка дыма. Дмитрий спал лежа па спине, Марье было жаль будить мужа. Она сама бы запрягла лошадь и съездила за водой, чтобы он лишний часок поспал, но спал-то он под телегой...

Дед Охон выбил трубку о колесо и слегка толкнул Дмитрия. Тот проснулся мгновенно и, выбираясь из-под телеги, крикнул Иважу, чтобы пригнал лошадь.

Иваж любит ездить верхом. И хотя расстояние было небольшое, он погнал гнедого галопом. Вдвоем с отцом они запрягли коня в телегу. Марья положила на передок пустой лагун.

Когда тронулись в путь, Фима рванулась с места и по жнивью побежала за ними.

– Возьмите и ее! – крикнула Марья.

– Чего ей таскаться с нами?– проворчал Дмитрий, но все же крикнул Иважу, чтобы тот придержал коня.

Он подождал дочку, взял ее на руки и посадил рядом с собой. Марья, проводив их взглядом, повернулась было к деду Охону, но старик с серпом на плече уже шагал по меже на дальний конец полосы. Низенький, он шел сгорбившись и временами скрывался с головой в высокой ржи. Марья благодарно улыбнулась ему вслед и сняла с себя пулай. Она хотела оставить его здесь, но, поразмыслив, взяла с собой. Она жала, и улыбка не сходила с ее загорелого лица. В этом году урожай был отменный. Такой случается лишь раз в десять лет.

Домой Нефедовы собрались в вечерних сумерках, когда сжали всю полосу и снопы сложили в крестцы. Дед Охон решил переночевать здесь, в поле. Летняя ночь не так уж длинна, чтобы тратить ее на переезды.

– Сварю на ужин картошки, поешь горяченького, – предложила Марья.

– Из-за картошки не стоит ездить, поужинаю и здесь, если у тебя осталась от обеда краюха. А коли не осталась, и так хорошо, – возразил дед Охон.

Он подошел к телеге, чтобы взять свой зипун, но заметил, что на нем заснула Фима. Дмитрий хотел было разбудить девочку.

– Не трогай, пусть спит. Оставь мне свой полог, он больше зипуна, хватит и на подстилку и на покрывало.

Марья вынула из кошеля краюху хлеба, посолила ее, протянула деду Охону. В чистую чашку налила воды, накрыла ее тряпицей и поставила под скирду.

– Смотри, дед Охон, в темноте не пролей.

– Ну, тогда доброй ночи, дед Охон, мы поедем, нам здесь ночевать нельзя, – сказал Дмитрий, трогая лошадь.

Он шагал рядом, пока телега, шурша колесами по жнивью, подпрыгивала на неровностях пашни. Выбравшись на полевую дорогу, Дмитрий сел на грядку телеги.

– Садись как следует, чего повис на краю, – сказала Марья и теплой рукой повела по широкой спине мужа. Рубаха его была жесткая от выступившего за день пота. – Дома наденешь другую рубашку, а эту перед сном простирну.

– Не время теперь заниматься стиркой, – возразил Дмитрий.

– Так я тебе и позволю ходить в такой рубашке... Садись, говорю, поближе.

Она опять тронула мужа и оставила свою руку у него на плече.

– Сейчас будет Перьгалей-овраг, придется свести гнедого...

Перед оврагом Дмитрий передал вожжи жене и повел лошадь под уздцы. В телегу он сел, лишь выехав на ровную дорогу.

– Хорошо было бы, если бы дед Охон остался у нас до конца жатвы. Жнет, как молодой, – заговорила Марья.

– Сказал, что останется, – отозвался Дмитрий, – значит, поможет.

Он был не словоохотлив. Зная это, Марья не очень докучала ему разговорами, хотя поговорить была всегда не прочь.

Мало кто из жнецов вернулись домой позже Нефедовых. Многие уже успели поужинать и легли спать. Окна изб темные. Улица пустынная, притихшая, на дороге поскрипывает лишь телега Дмитрия. Но вот у своего двора затихла и она. Марья осторожно взяла на руки спящую дочку и пошла с ней в избу. Дмитрий, оставив телегу под окнами, завел лошадь во двор, напоил ее и дал свежескошенной травы. Под темным навесом выбрал поленья поровнее и с охапкой дров направился в избу. В сенях его встретила Марья с подойником в руках. Она шла доить корову.

– Митрий, я приготовила варить картошку, затопи печь и, как только дрова разгорятся, поставь ее.

Дмитрий ничего не ответил. Как будто он сам не знает, что надо сделать. Он достал из-за печи сухое липовое полено, наколол лучины, затем покопался в золе с углями вздул огонь и при свете лучины начал складывать в печь дрова. До прихода Марьи в печи уже начинал закипать большой черный чугун. При свете топившейся печи Марья процедила молоко. Получился один неполный горшок.

– Митрий, что это сегодня корова так мало дала молока? – удивилась она.– И в погреб вынести нечего.

Дмитрий посмотрел на неполный горшок, пожал плечами.

Вскоре Марья обнаружила на лавке другой горшок с молоком и поняла, в чем дело.

– Вай, Митрий, Иваж подоил корову!

– Ты скажи ему, чтобы в другой раз этого не делал, а то испортит корову, – заметил Дмитрий.

– Как не испортить! Всего наполовину выдоил...– отозвалась Марья и все же с лаской подумала о сыне, который, зная, что она приедет с поля усталая, хотел помочь матери. Марья поднялась на печь и в темноте легонько погладила сына по голове.

Молоко надо было вынести в погреб, чтобы оно не скисло. Дмитрий заметил, как нерешительно жена взяла горшки и направилась к двери.

– Постой, – остановил он ее,– давай я вынесу.

– Вай, Митрий, правда, помоги, а то как бы в погребе не сорвалась с лестницы.

Спать они легли около полуночи, но как только восток начал алеть, Дмитрий уже выводил со двора лошадь, а Марья торопилась подоить корову.

5

Дед Охон работал у Нефедовых до конца лета: убрали хлеба, свезли на гумно и сложили в скирды. Посеяли озимые. Только после этого он собрал свой дорожный мешок.

Марья истопила баню, приготовила чистое белье и новые портянки.

– Теперь каждое лето буду приходить к вам, мне у вас понравилось, прокормили, одели с ног до головы, – говорил старик, усмехаясь.

– Кормили невесть чем – картошкой, – сказал Дмитрий.

– Дело не в картошке, – возразил старик, – а в том, что кормили тем, что ели сами. Не всякий хозяин так поступает со своим работником.