Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 19 страниц)

– Не ври, не ври. Тебя-то я могла бы отличить от шайтана.

– Спросите хоть Степу, придет из школы и спросите. Или вот – Спирьку, он тоже видел, как я с горящими прутиками вышел из избы, – уверял Володя.

Спирька не смог сказать ничего путного. Он все утро боялся слезть с печи из-за бабушкиного шайтана.

Дед Иван схватил Володю за руку и, тряхнув его, грозно спросил:

– Зачем ты выходил под окна с горящим прутом, хотел поджечь избу?!

– Не избу поджечь, а бабушку попугать, – задрожавшим голосом ответил Володя. Он вдруг понял, что интерес к шайтану пропал, а когда дед принес из сеней веревку, которой как-то собирались пороть Степу, окончательно понял, что его ждет. Степу тогда защитила бабушка. Володе же на ее защиту рассчитывать не приходилось. Бабушка стояла рядом с дедом и приговаривала:

– Хорошенько его, старик, чтобы в другой раз знал, как чертом представляться.

Старуху возмущало не то, что ее напугали, а что ославили на все село. Стыд-то какой, не могла отличить внука от шайтана!..

Володя вопил в руках деда во всю мочь. Но тот не обращал внимания на его вопли. Тогда Володя решил схитрить. Чтобы отвертеться от наказания, он со слезами сообщил деду, что выдумка эта вовсе не его, а Степы. Дед за это ему еще добавил: «Живи своим умом, не слушайся других». Проня с Настасьей жалостливо наблюдали, как учили уму-разуму их сына, но вмешиваться не решились.

Выпоров Володю, дед не понес веревку в сени, а повесил на гвоздь у двери. Она там и оставалась до появления Степы...

Долго помнили мальчики эту дедову веревку.

6

Накануне рождества в Алтышево за Степой приехал отец, чтобы увезти его домой на время святок. День выдался особенно морозный. Отец закутал сына своим чепаном, сам остался в старенькой овчинной шубе.

В лесу тихо. Только слышно, как поскрипывает под полозьями снег да временами тяжело вздыхает лошадь. Из ее ноздрей клубится густой пар и оседает инеем на морде. Инеем покрылись борода и усы отца. Время от времени отец спрашивал:

– Не замерз?

Степа молчал – чего отвечать-то, все равно погреться негде. Мороз пробирал Степу сквозь чепан. Ноги его уже давно ничего не чувствовали, хотя отец, когда усаживались в сани, завалил их сеном.

– Если замерз, пробегись немного, согреешься, – посоветовал отец.

Сам он уже раза два спрыгивал с саней и бежал рядом. Степе не хотелось даже шевелиться, все тело сковала какая-то тяжелая лень. Лошадь шла быстро, наверно, торопилась в теплую конюшню. Наконец лес расступился, и они выехали к Бездне. Четыре двора маленького поселка, открывшиеся вдруг среди однообразной снежной белизны, были похожи на нарисованную на огромном листе белой бумаги картинку.

Степа откинул от лица воротник чепана и посмотрел на свою избу. В безветренном воздухе над ней висел огромный столб белого дыма.

– У нас топят! – удивленно воскликнул он.

– Да, подтопок... Без тебя осенью сложили.

Отец повел лошадь ко двору, который теперь находился рядом с сараем. Прошлой осенью, вернувшись с Волги, Дмитрий все же успел до зимы соорудить двор, срубил бревенчатую конюшню и сделал теплое стойло для коровы.

Степа хотел помочь отцу отпрячь лошадь, но не смог – руки его совсем застыли.

– Беги домой да забирайся на печь, – сказал тот.

Ноги тоже одеревенели. Степа шел на них, как на ходулях.

Из сеней показалась мать, улыбаясь, пошла навстречу Степе, порывисто обняла его, прижалась губами к холодной щеке.

– Сыночек мой, родненький, совсем замерз. Иди скорее в избу, – ласково сказала она.

Изба почему-то показалась Степе непривычно тесной. Он огляделся. Подтопок в простенке между передними окнами отгородил предпечье от остальной избы. От подтопка с братишкой Илькой на руках поднялась раскрасневшаяся Фима. Она посадила малыша на тулуп и подошла к Степе, помогла ему освободиться от длинного чепана и, взяв продрогшие руки в свои теплые ладони, принялась их растирать.

– Садись на лавку, братец, разую тебя.

– Я и сам разуюсь, вот только руки надо немного погреть, – сказал Степа.

– У огня сейчас нельзя их греть, будут ломить. Я их лучше погрею руками, – сказала Фима. – Почему не хочешь, чтобы я тебя разула? Может, мне приятно.

– Коли приятно, разувай, – Степа слегка стеснялся.

Он сел на длинную лавку. Фима опустилась перед ним на колени и, с улыбкой поглядывая на брата, быстро размотала оборы лаптей. Степа обнял ее горячую шею. На груди у нее позвякивали низки стеклянных бус.

В избу с клубами холодного пара вошли Дмитрий с Марьей. С собой они внесли конскую упряжь. Зимой ее не оставляют во дворе; перемерзнет, тогда в нее не запрячь...

В теплой избе Степа и не заметил, как согрелся. К рождеству мать настряпала пирогов. Степа отведал пироги и с творогом, и с кашей, и с капустой. Уж и наелся он!

– Чем же тебя еще угостить? – спросила Марья, обрадованная, что сын дома.

– Свари, мама, к завтрему кулагу.

– Вай, мама, обязательно свари! – поддержала брата Фима.

– Знать, бабушка тебя не кормила кулагой? – спросила Марья. Степа повел плечами:

– Кормила, да ведь у них там много охотников до кулаги. Как соберутся вокруг горшка, не протиснешься.

Он вышел из-за стола и направился в сени. Здесь на полке лежали фигурки лошадей и коров, вылепленные им из глины. Но они почти совсем развалились – в избу Степа принес груду мерзлых, потрескавшихся кусков глины.

– И с ученьем не забыл свои игрушки, – заметила мать.

– Хочу вылепить настоящего верблюда и показать дяде Охрему. А то он и не знает, что они не похожи на лошадей.

– Сам-то откуда знаешь, какие бывают настоящие верблюды? – спросила мать.

– Теперь-то знаю. Учитель показал в большой книге всех зверей, какие есть на свете.

Он сидел на краю печи и поджидал, когда оттает разложенная на горячих кирпичах глина, и вдруг вспомнил:

– Мама, а где же Волкодав?! – почти крикнул он.

– Волкодава твоего, сынок, волки загрызли, – сказала Марья. – Подходили к самому нашему крыльцу. Он только выскочил, тут его и сцапали.

Степа загрустил. Жаль было Волкодава. Но что тут можно сделать? Собаки-то уж нет... Степа попробовал глину, она оттаяла, но была очень сухая, пришлось смочить ее теплой водой. Верблюда он будет лепить по памяти. Рисунок, который он сделал в квартире учителя, потерялся. Разве в доме Самаркиных что-нибудь уцелеет, Володька небось припрятал.

В избе тихо, отец и мать после обеда легли отдохнуть. Фима ушла к Кудажам. У них есть девочки, правда, поменьше ее, но все же подруги. Степа любит тишину в избе, ему тогда кажется, что он один, и ему никто не мешает. В избе у Самаркиных никогда не бывает тихо, разве только когда все лягут спать. Что ни говори, а дома все же лучше.

Вылепив верблюда, Степа поставил его на край печи, спустился на пол и отошел в сторону, чтобы лучше рассмотреть, как у него получилось. К его фигурке подошла кошка и принялась ее обнюхивать. Степе вспомнился из книги учителя один зверь, очень похожий на кошку, только гораздо больше. «Погоди, как же его называют?» – подумал он, напрягая память.

– Тигра! – вдруг вспомнив, воскликнул он.

От его возгласа проснулся Дмитрий. Он с удивлением посмотрел на сына.

– Кому это так кричишь?

– Кошке... Она очень похожа на тигру. И морда, и лапы, и хвост.

Дмитрий не очень понял, о чем толкует Степа. Он поднялся с коника, попил из ведра и стал одеваться.

– Пойду, скотину посмотрю, – сказал Дмитрий.

Проснулась и Марья.

– Корову пригони в избу, пусть погреется, здесь и подою, – попросила она.

От шума в избе проснулся в своем углу теленок, поднялся на тонкие ноги и замычал.

– Сам-то не больше собаки, а ревет как взрослый бык, – сказал Степа и снова полез на печь.

Вечером зашел Охрем. Он остановился на пороге и запел:

Славься, славься, —

Славить не умею,

Просить я не смею.

Люди-то знавали,

Копейки давали...

От его скрипучего голоса теленок шарахнулся в сторону, запутался в веревке, которой был привязан, и грохнулся на пол.

Марья подошла, подняла его и попеняла Охрему:

– С ума сошел, славишь во весь голос! Кто же так славит! И теленок из-за тебя чуть не удавился.

– Не все ли равно, как славить, подавали бы побольше, – смеялся Охрем, усаживаясь на длинную лавку. – У вас вон как тепло, погреться к вам пришел. В нашей избе холоднее, чем на улице, клопы даже вымерзли, давно их не видно, а осенью набрасывались, как собаки.

– Дров не жалейте, тогда не будет холодно, – отозвалась Марья.

– Печь топим день и ночь, все равно холодно. Божий свет не нагреешь. Тепло из нашей избы уходит, точно вода из дырявого решета.

Степа рассмеялся.

– Ты чего хохочешь, алтышевский парень? – спросил Охрем, вглядываясь в полумрак на печи.

– Ты и сам алтышевский, только ты – летом, а я зимой, – сказал Степа. – Смеюсь над твоим дырявым решетом. Разве они бывают не дырявые?

– Вай, а ведь и правда не бывают. Слышишь, Митрий, как твой сын поймал меня на слове?

– Чего тебе покажу, дядя Охрем! – воскликнул Степа, спускаясь с печи. Он поставил на край стола своего верблюда и спросил: – Узнаешь, что это такое?

Охрем нацелился на изделие Степы здоровым глазом и довольно долго его разглядывал.

– Это у тебя что за собака? – спросил он наконец. – Шея свисает вниз, на спине вскочили два чирья, большущие...

– Совсем это не собака! – обиделся Степа.– Разве такие собаки бывают?

– Я тоже думаю, не бывают. А это что за зверь?..

Степа не понимал дядю Охрема. Как он может верблюда принять за собаку?

– Ты же сам рассказывал мне про двухспинную киргизскую лошадь, а теперь говорить, что это собака.

Охрем взял верблюда в руки и осмотрел его со всех сторон.

– Так вот они какие! Слыхал про них, но видеть, признаться, не приходилось. – Он покачал лохматой головой и сказал: – Вай, Митрий, сын-то у тебя какой толковый, больше нас с тобой знает. Мне в жисть такой овцы не слепить. Знать, в алтышевской школе тебя этому учат?

– Никто меня этому не учит, – буркнул Степа, взял своего верблюда и снова отправился на печь.

7

Дня за два до крещения к Нефедовым наведался дед Охон. Он пришел из Алатыря в ветхом зипунишке. За последние два года он заметно постарел. В дороге сильно продрог и обессилел.

– Полезай, дед Охон, на печь, разве в этой одежонке да по такому морозу отправляться можно в дорогу, – говорила Марья, помогая ему снять зипун.

На печь он не полез, подсел к подтопку и приложил к нему замерзшие руки с синими переплетениями вздувшихся вен.

– Может, дед Охон, горячих щей отведаешь? – предложила Марья.

Старик отмахнулся.

– Сами будете есть, тогда и я поем.

Всегда немногословный, он на этот раз был особенно молчалив. Сам ничего не рассказывал и не расспрашивал. Даже трубку вынимал редко. За полдня только и спросил у Дмитрия, закончил ли он писать псалтырь.

– Знать, хочешь забрать ее? – поинтересовался тот.

– Для чего она теперь мне нужна? – возразил дед Охон. – Ее у меня никто уже не спросит, хозяин псалтыри скончался. Пусть останется у тебя.

– Все еще пишу, когда нет других дел, – помолчав, сказал Дмитрий.

Степа смотрел на деда Охона, и ему казалось, что он очень похож на старика, нарисованного на большой иконе вверху иконостаса алтышевской церкви. Степа знал, что того старика называют Саваофом. Об этом школьникам сказал дьякон, когда их приводили в одно из воскресений к обедне. Если бы у деда Охона взъерошить седые волосы, если бы он развел руками и поднял голову, то был бы вылитый Саваоф из алтышевской церкви. Вечером, когда дед Охон полез на печь, он тихонько пробрался к нему и лег рядом.

– Ты чего? – спросил дед.

– Хочу спросить у тебя, знаешь ли что-нибудь про Саваофа? – зашептал Степа.

– По-эрзянски он называется Ине шкай![15]15
  Великое время.


[Закрыть] Живет он постоянно на небе, его никто никогда не видел.

– Тогда как же его нарисовали?

Дед Охон помедлил и сказал осторожно:

– Рисовал-то ведь не бог, а человек, поэтому он изобразил его человеком.

– Ну а какой Ине шкай? На кого он похож? – продолжал спрашивать Степа.

– Никто, сынок, не может знать, какой он из себя. Может, похож на синее небо, а может, на белые облака...

Степа вспомнил уроки алтышевского попа. Тот рассказывал о боге совсем по-иному.

– Ты говоришь, дед Охон, Ине шкая никто не видел, а вот поп рассказывал, что он выходил к Моисею и разговаривал с ним. Так, говорит, написано в Библии.

– Э-э, сынок, поп тоже не все знает... – он помолчал и сказал: – Давай будем спать. Завтра рано подниматься.

Наутро дед Охон собрался уходить в Алтышево. Дмитрий предложил отвезти его на лошади, но старик отказался. Зачем гонять лошадь без дела, ведь он, дед Охон, век прожил и все ходил пешком. Пойдет и на этот раз. Может, это для него будет последняя дорога.

Дмитрий нахмурился: последние слова старика не понравились ему. Но он промолчал. Марья же не выдержала:

– О чем толкуешь, дед Охон? Знать, умирать идешь в Алтышево?

– Умирать не умирать, да два века жить не собираюсь, – отозвался старик и сказал рассудительно: – В наше время таких людей не осталось, которые жили по два века. Жизнь хороша тогда, когда у тебя ноги ходят, а руки дело делают. Перестанут работать руки, ноги, жизнь и самому-то станет в тягость.

Пока Охон одевался, Дмитрий неодобрительно качал головой.

– Надень мою шубу, в зипуне-то своем замерзнешь, – наконец проговорил он.

– Этот зипун, Дмитрий, мой давнишний попутчик. Мне с ним жаль расставаться. Как помру, в нем и положите меня...

Марья завернула в платок пирог с капустой, дала старику. Тот сначала не хотел брать, но, видимо решив, что отказом обидит Марью, взял. Вчера, когда Охон пришел из Алатыря, топор свой он положил на лесенку у печи. Собираясь уходить, он взял его в руки, осмотрел, провел большим пальцем по лезвию и положил обратно.

– Зачем оставляешь топор? – спросил Дмитрий.

– Возьму после, если нужда в нем будет. Куда мне его теперь, ведь я иду не работать... Пусть пока останется у тебя.

– Что так торопишься в Алтышево, знать, завтра к обедне собираешься? – спросила Марья.

На губах старика мелькнула улыбка.

– Много я ходил по церквям. Ничего там нет путного.

– Не говори так, дед Охон, обедня – божье дело, – испуганно сказала Марья. – За свой век столько церквей построил, сходи хоть в одну из них помолиться.

– Э-э, Марья, – покачал головою старик. – Человек за свою жизнь строит не только церкви, но и остроги. Что же, значит, и в них сидеть он должен?..

Он поклонился хозяевам, дому и вышел. Степа пошел провожать его. Дошли до леса. Степа хотел идти дальше, но было морозно и ветрено. Дед Охон велел ему возвращаться. Степе жаль было расставаться со стариком.

– Ведь ты опять придешь к вам, дед Охон? – спросил он с надеждой.

Старик грустно взглянул на него и покачал головой.

– Как знать, сынок, стар я стал, боюсь обещать, как бы тебя не обмануть... – он повернулся и зашагал по снежной дороге в глубь леса.

Обратно домой Степа шел медленно, ветер дул в спину, и мороз не так чувствовался. У дома Назаровых он встретился с Петяркой. Тот играл с небольшой остромордой рыжей собачкой. Завидев Степу, собака кинулась к нему, виляя лохматым хвостом. Петярку задело, что его собака ласкается к другим. Он сильно пнул ее ногой.

– За что бьешь ее? – спросил Степа.

– Чтобы своих знала, – ответил Петярка.

– Она будет знать тех, кто ее не бьет, – сказал Ст и хотел погладить жалобно скулящую собаку, но Петярка оттолкнул его.

– Нечего примазываться к чужой собаке!

– Я и не примазываюсь, а просто жалею. – Степа с грустью посмотрел на собаку и направился к дому.

Фима с утра затопила подтопок, сухие дрова горели хорошо. Степа взял своего верблюда и безжалостно смял его в комок. Ему захотелось вылепить Волкодава. Была бы глина, он оставил бы верблюда. Но где возьменть зимой глину или хотя бы ил?

Вдвоем с Фимой они уселись перед подтопком. Сестра стала подрунивать над ним.

– Ты, братец, наверно, к завтрему собираешься печь пироги, ведь завтра крещение?

– Знать, пироги пекут из глины?

– Чего же ты делаешь?

– Лучину щеплю, – буркнул Степа.

Фима засмеялась. Она была смешлива.

– Давай я буду месить, мне это сподручнее, – сказала она.

Степа отдал глину сестре. Фима смочила ее теплой водой, помесила немного, опять смочила, и глина сделалась настолько жидкой, что стала течь между пальцев.

– Чего теперь можно из нее слепить? – обиделся Степа и отнял у сестры глину.

– Блины можно печь, – смеясь, ответила та.

Степе показалось, что она нарочно испортила глину, он кое-как скомкал ее и со злостью запустил в сестру, испачкав ей белую рубаху. Фима заплакала. Марья схватила мешалку и надавала им обоим. Степе – за озорство, а Фиме – чтобы не связывалась с младшим.

8

На крещение Нефедовы завтракали поздно. Марья в этот день с топкой печи не спешила: праздник, можно подольше поспать. Едва все встали из-за стола, к ним зашли Охрем с Васеной. Вошли как-то странно, не поздоровались, не помолились, встали молча у двери. Дмитрий с Марьей переглянулись.

– Так и будете стоять у порога? – спросила Марья.

– Уж и не знаю, что делать, все поджилки мои трясутся, – отозвалась Васена.

– Что же случилось? – допытывалась Марья.

– Да уж случилось... Вот Охрем расскажет, – сказала Васена.

Охрем тер жесткой ладонью лицо и, вопреки обыкновению, с рассказом не спешил.

– Так что же за беда у вас? – обратился к Охрему Дмитрий.

– Не знаю, с чего начать... Был это я сегодня утром в лесу, – неторопливо заговорил Охрем.

– Сколько ему долбила, не шляйся по лесу, до добра твое шатанье не доведет, не слушался меня, – перебила его Васена.

– Так, понимаешь, сидит он, прислонившись спиной к межевому столбу на лесосеке, – продолжал Охрем.

– Кто сидит? – спросил Дмитрий.

– Человек.

– Какой человек? – испуганно спросила Марья.

Охрем пожал плечами.

– Кто его знает. Должно быть, замерз.

– А может, убили? – предположила Васена.

– Возле убитого на снегу была бы кровь, крови не видно, – неуверенно сказал Охрем.

– Ты к нему близко подходил? – спросил Дмитрий.

– Слишком близко не подходил, побоялся.

– Он, может быть, живой, надо было подойти к нему, поглядеть, – сказала Марья.

– Побоялся, – признался Охрем. Он посмотрел по сторонам и спросил нерешительно: – Что теперь делать?

Все помолчали.

– Пойти туда надо, может, не замерз, еще жив, – неуверенно проговорила Марья.

– Иди, попробуй, после затаскают по судам да по начальству, век не отделаешься, – сказала Васена и вздохнула. – И сейчас еще кто знает, что будет.

Дмитрий встал и потянулся к висящей над коником шубе.

– Что будет, то будет, а пойти посмотреть его надо.

– А может, сначала съездим в Алатырь, доведем до начальства, а после уж... – неуверенно произнес Охрем.

– Знамо, сперва съездите в Алатырь, – поддержала Васена мужа.

Дмитрий в нерешительности остановился.

– Коли такое дело, идите не одни, возьмите с собой стариков Назара и Кудажа, – сказала Марья.

– Человек тот далеко? – спросил Дмитрий Охрема.

– Версты две, пожалуй, будет, по алтышевской дороге.

Дмитрий взял с пола хомут, седелку, вожжи и вышел запрягать лошадь. Вскоре за ним вышел и Охрем.

– Это какой-нибудь нищий, на праздники их много ходит, – тихо сказала Марья.

Васена тяжело вздохнула.

– Кто бы он ни был, а забота свалилась на наши головы...

Фима накинула на плечи овчинную шубу и выбежала во двор. Степа сидел у стола и испуганно смотрел на взрослых. Степа хорошо знал столбик, у которого сидел замерзший человек, почти у дороги. В этом месте дорога немного изгибается, и если ездок прозевает, обязательно зацепится за него осью.

Вскоре вернулась Фима. Она сказала, что сейчас была у Кудажей и что старик Кудаж отказался ехать с отцом к тому человеку, который замерз в лесу. Не поехали с ними и Назаровы.

– Отец с дядей Охремом отправились вдвоем, – заключила она свой рассказ.

– Отчего же не поехали?! – удивилась Марья.

– Кудаж-старик сказал, что у него не две головы. Если бы было две головы, то поехал бы.

Марья притихла. Может, действительно не следовало бы посылать Дмитрия. Как знать, чем все это кончится.

– У наших, знать, по две головы, – невесело сказала Васена.

– Ты уж, Васена, до возвращения мужиков не уходи, – сказала Марья.

– Не уйду, какое там уходить. Без Охрема боюсь и к дому подойти, стоит передо мной замерзший человек... Девчонок давеча отвела к Кудажам, своя изба у нас холодная...

– Вся семья Кудажей сидит в избе, никто не выходит даже во двор, боятся замерзшего человека, – сказала Фима.

Все замолчали. Так молча и просидели до возвращения Дмитрия и Охрема.

Под окном раздался скрип саней, послышались голоса. Марья прильнула к окну. Через оттаявший глазок Марья увидела, как мужчины взяли из саней что-то накрытое чепаном и понесли в избу. Она повернулась к двери.

Дмитрий с Охремом внесли и положили на коник свою ношу.

Когда сняли чепан, Марья в испуге всплеснула руками.

– Вай, Митрий... дед Охон! – и смолкла, все еще не веря своим глазам.

К вечеру Дмитрий с Охремом сделали гроб. Посмотреть на покойника никто ни от Кудажей, ни от Назаровых не пришел.

Охрем нашел в кармане зипуна покойного трубку и кисет с табаком.

– Куда их теперь? – спросил он недоумевая. – Может, себе на память оставить?

– Положи к нему в гроб, – сказал Дмитрий. – На том свете захочет покурить.

Охрем сунул их покойнику под изголовье.

– Чай, найдет, – сказал он.

Марья зажгла перед иконами свечу и принялась оплакивать покойника. Другой плакальщицы у него не будет, а без оплакивания людей не хоронят.

На следующий день Дмитрий запряг пораньше лошадь, гроб поставили на сани и повезли в Алтышево хоронить. Этой же подводой поехал и Степа. Его святочные каникулы кончились, надо было снова приниматься за ученье. Пока доехали до Алтышева, он так замерз, что вместо того, чтобы отправиться в школу, залез на печь погреться. Дмитрий со стариком Иваном повезли покойника в церковь отпевать. Поп спросил, кто умерший и откуда. Дмитрий рассказал, как было. Поп покачал плешивой головой и произнес:

– Замерзших так не хоронят, надо заявить в Алатырскую полицию. Вы его, может быть, и убили. Почем я знаю...

Дмитрий только сейчас понял, в какую историю он попал.

– Ну и заботу же ты взвалил на себя! – покачал головой старик Иван, когда они отъехали от церкви.

У Самаркиных уже собрались мужики, чтобы помочь выкопать могилу, но, услыхав о полиции, быстро разошлись.

Проня сказал:

– Надо было бы тебе, Дмитрий, похоронить его на том месте, где он замерз и никому об этом не говорить.

– Так ведь не собака же он, а человек, – возразил Дмитрий шурину.

Он погрелся у Самаркиных и тронулся домой. А к вечеру поехал в Алатырь. Заехал к сыну Иважу, рассказал о смерти деда Охона и о своей беде.

Горестная весть удручила Иважа и Веру. Иваж сосредоточенно молчал. Вера заговорила:

– Я сразу сказала Иважу, как только он ушел, что старик не к добру отправился пешком в такую даль и в такой мороз. Пойду, говорит, навещу родное село, мимоходом загляну и к Дмитрию с Марьей... Так и сказал.

– Переночевал у нас, – подтвердил Дмитрий.– Утром ушел. Не отпускали... не послушался.

В полицейское уездное управление Дмитрий с Иважем отправились вдвоем. Иваж лучше отца научился говорить по-русски, он и рассказал там, что и как.

– Замерзший-то где? – спросил их полицейский чин.

– Там, дома, – ответил Дмитрий.

– Что же, по-твоему, на ночь глядя в такой мороз я должен ехать к тебе домой? Вези сюда!

Дмитрий с Иважем вышли из полицейского управления.

– Придется привезти завтра, сегодня туда и обратно не успею, – сказал Дмитрий, когда они зашагали по улице.

– Знамо, завтра, – согласился Иваж.

Он выглядел настоящим горожанином. В добротном полушубке, валенках и в мерлушковой шапке. У него уже появилась коротенькая светлая бородка, кудрявая, как и у отца в молодости.

Домой Дмитрий вернулся поздно вечером. Марья с Фимой помогли ему отпрячь лошадь, и все трое вошли в избу.

– Целый день, Митрий, носишься по морозу, не евши, – попеняла Марья, собирая ему ужинать.

Дмитрий махнул рукой и ничего не сказал. Ел он неохотно и мало. Его беспокоил завтрашний день.

Заметив, что муж расстроен, Марья смолкла. Не спросила даже про Иважа с Верой.

Наутро, чуть свет, Дмитрий запряг лошадь и, положив в сани гроб, собрался в путь.

– Может, и мне с тобой поехать? – предложила Марья.

– Что будешь мерзнуть без толку, управлюсь сам, – сказал Дмитрий и тронул лошадь.

В Алатыре он подъехал прямо к полицейскому управлению. Привязал лошадь к коновязи и пошел доложиться.

В полицейском управлении Дмитрий прождал до вечерних сумерек. Гроб он поставил, как ему велели, во дворе под навесом. Лошадь Дмитрий оставил во дворе у Иважа. Когда на следующий день Дмитрий попытался спросить, долго ли его собираются здесь держать, на него набросились с руганью и вытолкали на улицу. Лошадь здесь кормить было нечем, сена Дмитрий в запас не взял. Пришлось лошадь отправить с Верой домой, а самому остаться на третий день. В первые дни он околачивался перед полицейским управлением, потом это ему надоело. Он оставался у сына и помогал ему столярничать. Иваж для какого-то богатого хозяина чинил старые столы и стулья и делал новые. Жили они с Верой все в той же квартире, у одинокой старой женщины. Хозяйка дома все эти дни, пока жил у них Дмитрий, жгла перед образами свечи и молилась о грешной душе усопшего Охона. Между молитвами она повторяла, что жил человек на свете в сутолоке и нужде, а умер – не дают и телу его успокоиться. Зашел к Иважу сосед, он очень удивился, увидев, что Дмитрий еще не уехал.

– Ты, знать, до весны собираешься здесь жить?! – воскликнул он.

Дмитрий не знал, что на это ответить. Разве он стал бы жить здесь, если бы ему сказали что-нибудь толковое.

За отца ответил Иваж:

– И уезжать не разрешают и говорить – ничего не говорят.

Сосед свистнул, похлопал Дмитрия по плечу и сказал:

– Коли так, тогда все ясно. Они ждут, что догадаетесь сами...

– О чем догадаемся? – удивился Иваж.

– Догадаетесь выставить им для поминок,– сказал сосед и повернулся к Дмитрию. – Поросенок есть у тебя? Если есть, вези, да не забудь прихватить с собой выпивку, не то еще неделю заставят тебя бездельничать.

– Поросенка у меня нет, – понуро промолвил Дмитрий.

– Тогда вези ярочку, ярочке они больше обрадуются...

Дмитрий послушался совета, собрался и пешком ушел домой. Домашние заждались его.

– Какие теперь дела, Митрий? – спросила Марья.

– Дела плохие, – сказал он. – Придется одну овцу отвезти в Алатырь. Иначе из этой беды нам не выпутаться.

У Марьи опустились руки, она заплакала.

– Ин, хоть дома зарежь ее, все-таки шкура и потроха останутся, а то они все одно собакам бросят.

Дмитрий зарезал овцу, внутри у нее оказалось два ягненка.

– Вместо одной отвезешь сразу три головы! – причитала Марья.

Дмитрий угрюмо молчал.

Водку Дмитрий решил купить в городе, не было времени гнать домашнюю. К тому же домашнюю, может, они и пить не захотят, им подавай настоящую, из кабака. У них было немного денег, Марья их отдала Дмитрию.

– Если не хватит, попроси у Иважа, поди, даст, – сказала она.

Овцу, завернутую в полог, и кабацкую водку Дмитрий отвез в полицейское управление. Взяли у Дмитрия его подношение, выдали ему бумагу и велели забирать покойника. Даже помогли донести гроб до саней. Дмитрий перекрестился, наконец-то несчастный будет похоронен.

– Для чего будешь возить его в Алтышево, давай похороним здесь, на городском кладбище, – предложил Иваж.

На городском кладбище была церковь, там можно было и отпеть покойника. Кладбищенский сторож пошел звать попа. Тот посмотрел в бумагу, которую Дмитрий показал ему, и покачал головой:

– Нет, этого покойника здесь хоронить не разрешу. Если бы он умер своей смертью, тогда другое дело. Откуда он родом, туда его и везите.

С попом и начальством спорить не будешь. Дмитрий развернул лошадь и прямо от кладбища, не заезжая к Иважу, поехал домой. «Как прожил он свою жизнь бродягой, так и после смерти никак не может найти приюта», – думал он о старике Охоне.

Похоронили деда Охона на бугре, недалеко от Бездны, и тем открыли кладбище на новой земле. Всю жизнь он не любил попов, так и похоронили его без поповского благословения. Старик Кудаж и Назар со своим сыном помогли Дмитрию выкопать могилу, опустить гроб.

– Не сердись на нас, Дмитрий, – говорил ему старик Кудаж. – Не ходили с тобой за ним в лес, не помогли тебе обмыть его и положить в гроб. Видишь, как все обернулось, до алатырского начальства дошло. Нам, эрзянам, лучше не связываться с начальством...

Дмитрий и не сердился. Такое дело...

Сам-то он так поступить не мог, покойный для него был своим человеком.

Для могильного креста Охрем притащил из леса прямой дубок. Они с Дмитрием очистили его от коры, обстругали и поставили над могилой. Такой же дубовый крест они поставили весной на том месте в лесу, где старик закончил свой земной путь.

9

Первый год ученья мало что дал Степе. Читал он плохо, целые слова выговаривал не сразу. Длинные – делил на две, три части, все время держа палец на строке. Если сдвинет палец, никак не мог найти, где читал. Писал тоже плохо, с трудом выводя буквы. Иногда писал не ту букву, какую следует, и тогда сам не понимал, какое слово написал. В первую зиму ученья, после каникул, им раздали буквари, на троих по одному. Лишь сын церковного старосты имел свой букварь.

Второй год учения начался с утраты. Собрались они утром в училище, и за учительским столом вместо «Лексея Ваныча» увидели высокую сухопарую женщину. Эрзянского языка она не знала, говорила только по-русски. Ребятишки ее совершенно не понимали. В первые дни с ней в класс ходил поп. Придет, сядет в сторонке и дремлет. Потом он перестал ходить. Все равно от него пользы было ровно столько же, сколько от портрета над большой черной доской.

Опустело училище без «Лексея Ваныча». Степе казалось, что без его светлых очков в классе стало темно и хмуро. Теперь Степе не бывать в другой половине школьного дома, где жил со своей небольшой семьей «Лексей Ваныч». Никто его туда не позовет и не угостит вкусными лепешками. А главное никто не покажет занятную книгу с разными зверями. Какое легкое было у «Лексея Ваныча» имя, его свободно произносил любой из школьников. А у этой сухопарой такое, что можно сломать язык. Его с трудом произносил даже поп. До половины зимы Степа не мог научиться произносить это имя, да и не только он – все школьники. Попробуй свободно, без запинки, сказать такое – Клеопатра Елпидифоровна. За глаза все учащиеся ее называют Кляпатя[16]16
  Тетя Кля.


[Закрыть], и каждый на свой манер. Одни – Кляи атя[17]17
  Старик Кляи.


[Закрыть], другие – Куля патя[18]18
  Тетя Куля.


[Закрыть], третьи – Куляй-атя[19]19
  Старик Куляй.


[Закрыть]. Потом с большим трудом научились произносить Клеп Падихоровна. Так ее стали называть и жители села. В первое время она возмущалась, не отвечала на обращение, но в конце концов смирилась.

Алексея Ивановича, как стало известно, перевели работать в большое село на Суре – Порецкое. Там открыли учительскую семинарию. Он стал там учителем.