Текст книги "Сын эрзянский"

Автор книги: Кузьма Абрамов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц)

– Не открывайте дверь, а то избу совсем выстудим! – крикнула им Марья. – Они долго будут петь. Откроем потом, когда надо будет подать им пирог.

Степа, как только шум и топот раздался в сенях, сразу же бросился на печь. Вытянул оттуда голову и стал внимательно прислушиваться, ожидая, что будет дальше.

– Не бойся, сыночек, они не войдут в избу, в сенях будут петь, – сказала Марья, чтобы успокоить его.

Из сеней послышалась колядная песня.

Коляда, коляда! Сегодня день коляды,

Коляда, коляда! Завтра день рождества.

Коляда, коляда! В сенях кузовок.

Коляда, коляда! В кузовке голубок.

Коляда, коляда! На нем синее одеяние,

Коляда, коляда! На голове зеленая шапка.

Коляда, коляда! В сторону села проворкует —

Коляда, коляда! Чувствует рождение мальчиков,

Коляда, коляда! В сторону поля проворкует —

Коляда, коляда! Чувствует урожай хлебов.

Коляда, коляда! Подай-ка, бабушка, пирожок,

Коляда, коляда! Из пойменного зерна, из новой муки,

Коляда, коляда! Маслом облитый был бы,

Коляда, коляда! С него масло текло бы...

Марья взяла с лавки в предпечье капустный пирог и ватрушку, вынесла их в сени поющим. Вся толпа с визгом и со смехом выбежала на улицу.

– Вай, как красиво они поют! – с восхищением воскликнула Фима. – Когда же я, мама, стану вот так же ходить и распевать колядки?

– Подрастешь и ты станешь ходить. Иважу осталось ждать недолго, – сказала Марья и ласково посмотрела на сына.

Наутро она с Дмитрием отправилась в Тургеневскую церковь к обедне. Целый год не ходили в церковь. Дмитрий и сейчас не хотел идти, да Марья уговорила. В церкви сначала они встали у самого входа. Люди то и дело выходили и входили, в двери дул холодный ветер.

Обедня шла долго, от длительного стояния на ногах, от обязательных коленопреклонений у Дмитрия разболелась нога. Он, переминаясь с нетерпением, ожидал, когда она закончится. Во время службы Марья тронула его за плечо и шепнула:

– Послушай-ка, о чем молит Никита-квасник.

Дмитрий присмотрелся к стоящим впереди и увидел Никиту-квасника. Рядом с ним были его жена, трое сыновей, трое снох и две дочери. Всякий раз Никита, когда опускался на колени, поднимал свой взор на большую икону в середине иконостаса, на которой был изображен седой старик с красным лицом и лысиной, и с мольбой шептал:

– ...Всевышний, великий бог, дай младшей снохе мальчика. Не давай ей девочки, девочка нам ни к чему... Всевышний, пусть пестрая корова в этом году отелится телочкой, два года подряд приносила бычков. У соседа, Кудажа Ивана, каждый год телочки. Дай ему хоть одного бычка... А нам, господи, телочку... Всевышний, услышь мою молитву, дай младшей снохе мальчика, четвертый год пошел, как справили свадьбу, а она не рожает... Мальчика, всевышний, мальчика... телочку... телочку!..

Дмитрий оглядел стоящих поблизости прихожан, все были тургеневские жители. Из баевских только он с женой и семья Никиты-квасника. Баевские держались ближе к выходу. Никита, видимо, поэтому и встал подальше от своих односельчан, чтобы не слышали его сокровенную молитву. Русские не понимали, о чем он шепчется с богом, и не обращали на него внимания.

После окончания обедни Дмитрий с Марьей при выходе из церкви оказались совсем рядом с семьей Никиты. Они вместе отправились в Баево.

– Вы тоже пешком? – спросил Никита. – Нога-то у тебя, знать, ходит?

– Бог с тобой, дядя Никита, хватит мне отсиживаться в избе. Почитай, полгода никуда не выходил, – ответил Дмитрий, слегка задетый замечанием Никиты.

– Все болезни от бога, – наставительно заговорил Никита. – Не потрафил чем-нибудь всевышнему, он на тебя нашлет болезнь. Бог любит хороших людей...

Дмитрий не стал с ним спорить, понемногу отстал от своего собеседника и поискал взглядом Марью. Та увидела свою подругу Васену. Они теперь шли вдвоем, рассуждая о женских делах. Дмитрий стоял на краю дороги, отворачиваясь от жгучего холодного ветра. По ровному заснеженному полю дымилась поземка. Сквозь морозный туман солнце еле виднелось, по обеим его сторонам стояли желтые столбы. Обе женщины дошли до того места, где стоял Дмитрий.

Марья испуганно спросила:

– Что ты остановился, нога разболелась?

– Тебя жду, – сказал Дмитрий и пошел с ними.

Васена одета в зипун, но уже было заметно, что она ходит в положении. Голова ее повязана двумя платками, третьим платком прикрыт лоб и завязан сзади. Из под платков у нее виднелись лишь карие глаза. У Марьи лицо открыто, от мороза разрумянилось. Дмитрий спросил Васену:

– Чего Охрема не брала в церковь?

– Надеть ему нечего. Весь зипун у него развалился. Да и как не развалиться, зимой и летом не снимает с себя, – со вздохом сказала Васена.

Они вместе дошли до улицы своего селения и здесь разошлись.

Дмитрий задержался во дворе, чтобы посмотреть за лошадью. Марья едва успела перешагнуть через порог, как с печи раздался голос Степы:

– Мама, чего принесла?

Он лежал между Фимой и Иважем. Все трое были накрыты отцовым зипуном. У всех троих стучали от холода зубы.

– Ничего не принесла, сыночек. Вот прихватили с отцом две просвиры. Нате, съешьте, – сказала Марья и одну просвирку подала Степе, другую разломила надвое и отдала Иважу и Фиме.

В избе было холодно. На печи тоже не теплее. Степу поэтому и положили в середину, чтобы хоть немного его согреть. В печи совсем остыли сваренные утром щи. Марье пришлось разжечь на шестке огонь и подогреть. Ради праздника она сварила их с мясом. Дети ели с большим удовольствием и наконец согрелись.

– Вот где настоящее тепло – за столом, с мясными щами, а не на печи, – шутливо подбадривал отец Степу.

– Это не тепло, а слезы. Нужда нас кормит мясом, – сказала Марья.– Разве зарезали бы овец, если бы был корм. Теперь и на варежки негде будет взять шерсти...

Пообедав, Иваж с Фимой пошли на улицу. Степа опять забрался на печь. В это холодное время большую часть дня он проводил там.

Убрав со стола и вымыв посуду, Марья присела на лавку. Дмитрий развернул на столе псалтырь и рядом положил сшитую из бумаги толстую тетрадь в деревянном переплете с аккуратно обрезанными краями. Долго возился Дмитрий, сшивая книгу, но, видимо, ему гораздо больше придется повозиться, заполняя ее листы письмом. Он списывает точно так, как напечатано в псалтыре. Летом этим делом не занимался, было не до этого. И зимой садится за книгу не очень часто. За половину зимы написал он всего лишь три листика. Приходится срисовывать каждую букву, каждую закорючку. Дед Охон лишь помог ему запомнить названия букв, перевел некоторые трудные слова на эрзянский язык, понятные ему самому. Вот и вся наука.

Дмитрий писал гусиным пером. Перья он заточил сам, тонко и аккуратно. Чернила приготовил из сажевой пыли на молоке. Марья смотрит, как он пишет, и удивляется: не отличишь его письмо от того, что написано в псалтыре. С печи за отцом внимательно наблюдал Степа. Ему очень хотелось слезть и пристроиться рядом с ним за столом. Но в избе холодно, он и тут, на печи, весь посинел. Ему хорошо видно и отсюда, как отец водит пером по бумаге. Должно быть, отцу очень трудно, поэтому он так медленно и водит. Степа, сам того не замечая, вытянутыми губами повторяет движения руки отца. Марья как-то нечаянно обратила на это внимание. Она не удержалась от улыбки, спросила:

– Степа, ты чего крутишь губами?

Мальчик от неожиданности вздрогнул, затем словно пришел в себя, посмотрел на мать и отчетливо произнес:

– С отцом красивые игрушки дедушки Охона!

Марья с Дмитрием переглянулись и рассмеялись.

Третья часть
На новую землю

1

Всю зиму Марья пекла хлеб из мякины и лебеды с небольшой добавкой муки для связи. Надоел этот хлеб всем так, что на него смотреть не могли. И лишь весна избавила их от мякины и лебеды, заменив их древесной корой и березовыми сережками. Как только стал подтаивать снег, Дмитрий и Марья зачастили в лес. Кору и березовые сережки сушили, толкли в ступе, добавляли муку и пекли хлеб. Пока добавляли муку, этот хлеб с горем пополам можно было есть. Но вот мука иссякла вся, и хлеб из коры с сережками стал хуже мякинного. Зерна у Нефедовых больше не было. Овса и чечевицы осталось только в обрез на семена. Зима вымела и весь картофель. Долгим теперь покажется время до той поры, когда поспеют новые хлеба, но всего труднее будет, пока земля не покроется зеленью. Потом, с травой и зеленью, как-нибудь можно перебиться. Но Нефедовым и туг помогло несчастье. Мясо, которое засолили к весне для продажи, испортилось. Видимо, мало положили соли. Марья думала, что пока будут морозы, ничего ему не сделается, а после они его повезут на базар. Перед самой масленицей наступила неожиданная оттепель и продержалась около двух недель. За это время мясо успело оттаять и почернеть. Марья попробовала досолить его, но было уже поздно. От продажи пришлось отказаться. Зато мясо поддержало их в самое трудное время. Дети ели с отвращением, особенно Степа, он ел только щи и морщился, когда мать предлагала ему хотя бы кусочек мяса. Дмитрий и Марья старались не замечать ни запаха, ни цвета мяса.

Как только окончательно очистились поля от снега, Охрем со своими пастушечьими орудиями – ясеневой палкой и плетеным кнутом – пошел вдоль порядка собирать стадо. Каждая домохозяйка, по исстари заведенному обычаю, выгоняя со двора скотину, выносила пастуху ломоть хлеба и куриное яичко. Хлеб Охрем клал в мешок, а яичко – в лукошко. Скотина выходила со дворов, истощенная до последнего предела. Многие своих коров не выгоняли, а выводили, придерживая их с боков, чтобы они не свалились посреди улицы.

В то утро, когда выгоняли стадо, бабушка Орина пришла к Нефедовым звать Дмитрия.

– Пойдем, соседушка, помоги поднять корову, сами не можем справиться.

За эти годы она заметно постарела. Лицо ее сморщилось, рот ввалился, глаза еле видели и не переносили света. Платок на кокошнике повязан так, что передний край его опущен пониже бровей, чтобы прикрыть глаза. Она смотрела только себе под ноги, куда ей надо ступить. На улице было прохладно и сыро. Дмитрий надел зипун и пошел к соседям. Бабушка Орина ввела его во двор. Здесь, под плоским навесом, возле лежащей коровы суетилась вся семья Назаровых от мала до велика. Сам хозяин и его сын с двух сторон поднимали ее веревкой, поддетой под живот. Сноха ухватилась за рога. Оба близнеца тянули за хвост.

– Погодите, – остановил их Дмитрий. – Таким ладом не поднять ее, можете веревкой повредить вымя. Под нее надобно просунуть слегу.

Хозяин, старик Назар, высокий, рыжебородый, немного сутулый, отпустил конец веревки, за которую держался, и послал сына на зады за слегой. Пока тот ходил, старик Назар и Дмитрий немного поговорили о весенних делах.

– И не думай вовремя выехать на пахоту, если вот так же придется поднимать лошадь,– проговорил старик Назар.

У Дмитрия лошадь была в добром порядке. Он не держал ее впроголодь. Сам с детишками сидел без хлеба, но лошадь кормил.

– Вот появится зелень, все станут на ноги – и люди и коровы, – сказал Дмитрий.

Старик Назар наклонился к корове и жилистой рукой потрепал ее за шею. Корова подняла голову и тяжело вздохнула.

– Да и встанет, молока от нее не жди, пока не заполнятся межреберья мясом.

Слегу просунули под корову, снизу подперли ее. Корова сдвинулась с места. Ей помогли, она встала на ноги, раскачиваясь из стороны в сторону. Чтобы она не свалилась, с двух сторон ее придерживали отец с сыном и вывели со двора. Дмитрий шел за ними до своего двора. Стадо собирали на перекрестке у большого проулка. Когда все вывели скотину, Охрем погнал стадо в поле. Дмитрий с болью наблюдал, как люди, проводив свою скотину, возвращались по дворам. Ему в эту весну провожать было некого. Марья с горя даже не выходила под окна, сидела в избе. Не вышел бы и Дмитрий, если бы не позвали помочь.

Марья с Фимой, поставив ткацкий стан, готовили основу. Иваж у стола строгал ножом, что-то делал для Степы. Дмитрию показалось, что дверные петли начинают повизгивать, он вернулся во двор и принес мазницу с дегтем. Покапал с помазка на петли, раза два похлопал дверью.

– Подняли корову Назаровых? – спросила Марья.

Дмитрий ничего не ответил, снял зипун и, тяжело ступая, прошел к столу. Когда он был не в духе, обычно сидел за столом и думал. Марья в такие минуты ни о чем не заговаривала с ним; затихали и дети.

В избу неожиданно вошла Васена и остановилась недалеко от двери, слегка удивленная. Ткацкий стан Марья в этом году поставила на место коника, который Дмитрий на время вынес во двор. Так в избе стало все же попросторнее, чем раньше.

– Что вы ставите первым – портяночный холст аль рубашечный? – спросила Васена, наклоняясь к основе, которую натягивали на стан.

– Портяночный, – ответила Марья. – Чай, видишь – толстые нитки.

– У тебя, Марья, не поймешь, все нитки тонкие, – отозвалась Васена. Она немного помолчала и попросила: – Дала бы ты мне, Марья, на время бердо. Я тоже с дочками поставила стан, начинаем ткать... Отделили нас Савкины и ничего не дали.

– Что же не заставишь Охрема сделать? – спросила Марья.

– Охрем умеет вырезать лишь собачьи головы, – сказала Васена, безнадежно махнув рукой.

Они вышли в сени. Марья вынула в чуланчике из мешка несколько бердер, дала Васене выбрать, какое ей нужно, и проводила ее до ворот. Уходя, Васена онять заговорила об Охреме:

– Теперь вот день и ночь точит меня, чтобы я родила ему сына. Как же я могу родить сына? Что даст бог, то и рожу.

– Долго еще осталось ходить? – спросила Марья, чтобы поддержать разговор.

– Кто знает, с месяц, пожалуй, еще похожу.

Марья поторопилась попрощаться с Васеной. На дворе было холодно, и она замерзла бы, легко одетая.

Под вечер к Нефедовым зашел сосед Назар. Он снял у порога шапку, перекрестился и, оглядывая избу, спросил:

– Знать, не вовремя пришел, хозяина не видно?

– Присаживайся, дядя Назар, хозяин сейчас будет, вышел напоить лошадь, – сказала Марья.

Они все еще с Фимой возились у стана, налаживали основу.

– Ваши уже начинали ткать? – спросила она, чтобы занять гостя.

Старик Назар провел рукой по густой бороде:

– А кому у нас ткать-то, одна сноха, Орину не считай. За что ни возьмется, все перепутает... Стара стала.

Со двора пришел Дмитрий, поставил пустое ведро под лавку в предпечье и, как был в зипуне, сел на свое обычное место за столом.

– Чего хорошего принес, дядя Назар? – промолвил он.

Старик Назар опять провел рукой по бороде, но с ответом не торопился. Значит, собирается сказать что-то особенное.

– Пришел тебе сообщить хорошую новость, – заговорил наконец Назар.– Прослышал я от добрых людей, что за рекой Сурой есть большая пустошь, около речки, между лесом. И пустошь ту не возбраняют заселить. Вот я и удумал, чего ради мы тут живем, на сухом юру – ни воды у нас нет, ни сена, а о лесе и говорить нечего.

Дмитрий молчал еще дольше Назара. Вечерние сумерки сгущались. Марья оставила ткацкий стан и принялась готовить ужин. Воспользовавшись свободной минутой, Фима выскользнула на улицу. Степа складывал на печи липовые чурки, которые положили за трубу сушиться на лучину. Марья, не дождавшись, когда Дмитрий соберется ответить Назару, вмешалась в разговор сама:

– Для чего нам уходить от насиженного места куда-то на сторону?

– Место можно и новое насидеть, было бы что подбросить под себя, – пошутил Назар.

Он не придал значения словам Марьи. Мало что ляпнет баба. Вот что скажет хозяин. Но хозяин еще не мог что-либо сказать. Уж больно дело-то такое, со всех сторон надобно обмозговать.

– Толку нам в сене мало, ни коровы у нас, ни овец, – опять вмешалась Марья.

– Чай, не всю жизнь собираетесь прожить без коровы и без овец? – сказал Назар басовито, его стало раздражать молчанье Дмитрия. Тот наконец отозвался:

– Это следует обдумать...

Когда он провожал Назара и они ненадолго задержались у ворот, он снова повторил: «Следует обдумать...» Разумеется, с родного гнездовья трогаться куда-то в неизвестность – дело не шуточное... «Это надо обдумать...» – сказал Дмитрий теперь уже самому себе.

2

Новость старика Назара крепко запала в душу Дмитрия. Где бы ни находился, что бы ни делал, на уме у него была дума о новой земле. Какова собой эта пустошь? Может быть, глина и камни? Почему до сего времени никто не осел на ней? И то следует сказать, раздумывал он, на насиженном месте нет ничего хорошего. Ничего не потеряешь, если переедешь на другое. Дмитрий дошел до конца полосы, посмотрел в кошелку– пожалуй, туда и обратно не хватит. Пошел к телеге, чтобы добавить семян. Нога у него все еще хромала, ему казалось, что она стала немного короче. Так вроде уже и не болит, а ступить на нее как следует боишься. Видимо, просто привык к больной ноге.

Иваж сидел на краю телеги и ожидал, когда отец засеет часть полосы, потом он начнет закрывать бороной семена. Лошадь, запряженная в борону, стояла на конце межи. Перед ней, на расстеленном зипуне, был насыпан овес.

Проходя по дороге мимо полосы Нефедовых, у их телеги остановился старик Кудаж. Это сосед Никиты-квасника, которому тот вымаливал у бога бычков. Был он невысокий, светлобородый, любил поговорить. Пожелав Дмитрию благополучного сева, он кивнул головой на лошадь и сказал:

– Твоя коняга, Иваныч, видать, прозимовала на барском дворе. На ней сподручней разъезжать по ярмаркам.

– На сытой лошади и пахать сподручней, – недовольно отозвался Дмитрий.

Он не любил пустых шуток.

– Не сердись, докучаю тебе не из-за пустяков. Про лошадь это я так, – сказал Кудаж и облокотился на грядку телеги. – Люди собираются переселиться на новую землю. Слышал об этом что-нибудь?

«И этот о новой земле», – подумал Дмитрий.

– Слышал... Об этом надо подумать.

– Чего тут долго думать? – возразил Кудаж. – Надо пойти и посмотреть эту новую землю... Вот закончим сев и пойдем! Коли подойдет для нас, озимь посеем там...

Дмитрий поднял голову, посмотрел на светло-голубое небо и долго не отвечал Кудажу. В небе звенели жаворонки: «Новая земля, – думал он.– Там, может, и небо-то не такое, как над Баевом, может, и птицы-то поют по-другому...»

– Это уж очень поспешно, – сказал он наконец.

Старик Кудаж махнул рукой и пошел своей дорогой.

Дмитрий наполнил кошелку семенным овсом и направился засевать полосу.

Иваж крикнул ему вслед:

– Чего же ты, тятя, ничего не сказал, когда бороновать начнем?!

– А вот досею и начнешь бороновать.

Домой они вернулись в сумерках. Иваж остановил лошадь перед окнами и здесь выпряг ее. Незачем было заводить телегу во двор. Дмитрий накрыл пологом полмешка оставшихся семян, чтобы утром рано их не нашли куры. Разулся он во дворе перед дверью в сени, тщательно стряхнул лапти и онучи от земли и спросил сына, почему он не разувается.

– Я, тятя, хочу выйти на улицу.

– Знать, не устал? – улыбнулся Дмитрий.

– А с чего тут устать-то, – отозвался Иваж.

Он постучал лаптями о ступеньки крылечка и вошел в сени. Дмитрий видел, как сын наклонился, переступая через порог, чтобы не задеть головой притолоку. Да, Иваж становится взрослым. В старое время таких уже женили, брали взрослых здоровых девушек, годных для любой работы. Да и теперь бывают случаи, когда за малолетнего сына сватают таких работниц. Никита-квасник женил третьего сына в четырнадцатилетнем возрасте. Молодые лишь в прошлом году ездили в церковь венчаться, а до этого жили так. При нужде чего не сделаешь. Была бы Марья одна, без Фимы, пришлось бы и ему так поступить. Он тряхнул головой, взял онучи с лаптями и пошел в избу.

На дворе еще было светло, но в избе уже надвинулись вечерние сумерки, и Дмитрий не сразу заметил сидящего на лавке Охрема. Тот, вероятно, пришел к ним, как только пригнал с поля стадо.

Марья сидела за ткацким станом, положив руки на баттан с бердом. До прихода Дмитрия они с Охремом, видимо, о чем-то разговаривали.

Дмитрий поглядел на замолкшего Охрема.

Разговор начала Марья:

– Охрем пришел к нам жаловаться, зачем мы его женили на Васене Савкиной.

– Разве Васена плохая женщина? – сказал Дмитрий. Охрем промолчал. – А ведь я, признаться, подумал, что у тебя волки корову задрали, потому и сидишь хмурый.

– Я сам двух волков задеру! – заговорил наконец Охрем.– Разве я от нее ждал девочку?! Для чего мне третья дочь?! И двух девать некуда.

– Думаешь, в этом виновата одна Васена, а ты в стороне? – спросила Марья.

– Я же ей сразу сказал, как только поженились, роди мне мальчика. Не родишь мальчика – и смотреть на тебя не буду, – говорил Охрем почти сквозь слезы.

– Взрослый человек ты, Охрем, а разум у тебя, как у ребенка, – сказал Дмитрий.

– Тебе хорошо говорить, у тебя двое сыновей, – промолвил Охрем.– Вот если бы Марья принесла тебе вторую девочку, запел бы по-другому.

– Все были бы мои. Если посеешь овес, то и соберешь овес, рожь на этом месте не уродится.

Охрем некоторое время молчал, озадаченный доводами Дмитрия. Он посопел носом и вдруг спросил:

– Слушай, Дмитрий, ты надо мной не смеешься? Серьезно говоришь?

– Разве я когда-нибудь и над кем-нибудь смеялся?

Это верно. Если уж Дмитрий что-нибудь говорил, то лишь то, о чем думал.

– Вот тебе на-а-а! – в раздумье протянул Охрем.– Чего посеешь, то и пожнешь. По-твоему, значит, виноват я сам, а вовсе не Васена?

– В этом деле, Охрем, никто не виноват, – попробовал успокоить его Дмитрий. – Это похоже на игру в чет-нечет, как выйдет.

– Ну ты мне задачу задал, Дмитрий, – сказал Охрем и надолго умолк.

Марья стала собирать ужин. В избе уже было совершенно темно. Услышав стук ложек и чашек, Охрем поднялся с лавки и направился к двери. В темноте он казался маленьким, сутулым. Дмитрий проводил его до сеней и слышал, как Охрем шел к воротам и все время бормотал: «Чего посеешь, то и соберешь...»

– Как есть ребенок, – подивился Дмитрий, глядя ему вслед.

В избе уже, сидя за столом, он заговорил с Марьей о новой земле. С того дня, как услыхали от соседа Назара, они только о ней и говорили. И не одних Нефедовых, всех баевцев всколыхнула эта весть. Нашлись в селе и решительные хозяева. Старики Кудаж и Назар, закончив весенний сев, на двух подводах, прихватив на всякий случай топоры и вилы, отправились смотреть новую землю. Эта земля принадлежала удельному ведомству. Баевские мужики тоже были «удельными», так что переселиться им с одного места на другое было нетрудно. Назар звал с собою и Дмитрия, но тот еще ни на что не решился.

Пока Дмитрий раздумывал, Назаровы и Кудажевы решили переехать на новую землю. Там было все, чего так недоставало в Баеве: лес, река, луга. Земля, конечно, не очень хорошая, супесчаная целина, сильно засорена кустарником, но это их не остановило. Окончив в Баеве жатву, они спешно стали перевозиться. Помочь соседу Назару отвезти избу ездил и Дмитрий. Тогда и ему удалось увидеть новую землю. Дмитрию она понравилась. В Баеве, куда ни посмотри, упрешься взглядом либо в барскую землю, либо в барский луг. Там же, на новой земле, на десятки верст не увидишь ни барина, ни барской скотины. Город Алатырь всего в двенадцати верстах. Главное же, чем порадовал Дмитрий свою жену, рассказывая ей о новой земле, так это то, что село Алтышево находится оттуда всего лишь в восьми верстах хода через лес. Хоть каждое воскресенье Марья сможет проведывать свою мать. Услыхав об этом, Марья даже попеняла мужу на его медлительность. Если бы он весной отправился с Назаром и Вудажем, то их изба уже стояла бы там.

Переезд на новую землю Нефедовы отложили до следующего года. Теперь они все обговорили и решили основательно. Будущей весной, как только растает снег, они всей семьей двинутся туда корчевать кустарник, расчищать под посев землю. Избу, пожалуй, придется рубить новую. Старую не было смысла трогать с места, развалится.

3

Зима прошла в ожидании переезда на новую землю. И вот, в самую весеннюю распутицу, когда Дмитрий с Марьей уже были готовы тронуться в путь и ожидали только, чтобы немного подсохло, из Алатыря неожиданно явился дед Охон. Степа собрался было залезть на печь, но, узнав гостя, медленно передвигаясь вдоль длинной лавки, подошел к нему. Дед Охон положил ему в подол рубашки несколько пряников и спросил:

– Палец теперь не сосешь?

Степа застыдился и отошел к матери. Он не любил, когда ему напоминали об этом.

Марья заступилась за сына:

– Наш Степа теперь большой парень, разве он будет сосать палец.

Дед Охон не сразу заговорил о причине своего столь неожиданного появления в Баеве. Заметив на столе псалтырь, который до этого Дмитрий читал, он спросил:

– Все занимаешься, не надоело?

– Им занимаюсь только зимой, летом – не до чтения... А теперь еще больше забот будет. Надумали мы с Марьей переехать на новое место.

– Куда же это? – спросил дед Охон, удивленный этой новостью.

– За Суру, поближе к Алтышеву. Там течет какая-то речка, название не упомнил, по-русски, – рассказывал Дмитрий. – Кругом лес, луга. Приволья много и для себя, и для скотины.

– Знаю я это место, и речку ту знаю, по-русски она называется Бездна. Там, поблизости, есть деревушка – Анютино... Что ж, место и правда неплохое, – сказал, подумав, старик. – Только ведь нашему брату, Дмитрий, и на хорошем месте что-то живется плохо... Я ведь отмахал от Алатыря шестнадцать верст неспроста, принес тебе новость, не знаю, каким боком только выйдет... В Алатыре стало известно, что в Петербурге царя убили... – Последнее слово произнес почти шепотом.

Внезапно в избе стало так тихо, что за печкой послышался сверчок. Марья из предпечья подошла к столу, где сидели мужчины, и уставилась на Дмитрия. Тот смотрел на деда Охона. Иваж с Фимой не поняли смысла разговора, но и они притихли. Степу эта тишина в избе застала с пряником во рту. Он чуть растерянно поглядывал на всех и не знал, доедать ли пряник или повременить. Эта весть оглушила Дмитрия и Марью. Царь, живущий где-то в Петербурге, был так далек от них, вроде бога. Вот если бы им сказали, что убили станового пристава или урядника, они бы поняли. Этих людей они знают, видят.

– А что теперь будет, земля не провалится? Конец света не наступит? – спросил Дмитрий Охона.

Старик чуть улыбнулся.

– Земля не провалится, а вот жизнь может перемениться.

– Как может перемениться – хуже будет?

– Да уж хуже больше некуда, коли уходим от родного гнезда, – промолвила Марья.

Дед Охон не знал, что им сказать. Может, убили царя не зря. Царь-то ведь был хозяин своего дома. Коли хозяин плохой, то и порядка в его доме нет.

– Если на место убитого сядет хороший царь, может, и порядки заведет хорошие, – сказал он неуверенно. – На моем веку их было трое. Какой сядет теперь, поживем – увидим...

Никто не заметил, как Фима выскользнула из избы. Все занялись своими делами. Марья вернулась в предпечье кипятить нитки для тканья. Дмитрий взялся за лыко, которое еще утром опустил в лохань отмачиваться. Летом плести лапти будет некогда, надо ими запасаться сейчас.

У стола дед Охон остался с Иважем.

– Дед Охон, возьми меня с собой, я до смерти не люблю пахать. Строгать и тесать куда лучше, – заговорил он, заметив, что отец полез под коник искать колодку и не слышит его. – У меня теперь и руки-то сильнее, видишь, какие здоровые стали.

– Знаю, паренек, знаю, – мягко сказал он. – Твои руки стали сильнее настолько, насколько мои сделались слабее. Хорошим ты был бы для меня помощником...

Шагая сюда по весенней распутице, он надеялся, что Дмитрий на этот раз отпустит сынишку с ним. Но, узнав о его намерении переселиться на новую землю, не рискнул начинать этот разговор.

К вечеру Марья истопила баню. Попарились. Сама она с Фимой задержалась в бане допоздна. Она любила попариться. Фиме надоело поддавать пар.

– Хватит, мама, руки отвалились, – взмолилась она.

Марья окатилась в предбаннике холодной водой и стала одеваться. Фима ожидала ее у дверей предбанника. Когда тронулись домой, мимоходом, из огородного колодца, Марья наполнила два ведра для избы. Проходя мимо того места, где стояла изба Назаровых, она невольно подумала: «Как они там живут? Поди, и бани-то у них еще нет?..»

Проходя через сени, Марья услышала в избе зычный голос Охрема. «Этого опять зачем принесла нелегкая на ночь глядя?» – подумала она. Мужчины разговаривали об убийстве царя. Марья догадалась, от кого Охрем узнал об этом. Он поэтому и пришел. В предпечье, когда Марья расчесывала густые волосы дочери, она полушепотом спросила:

– Зачем об этом рассказывала у Охрема? Ты ведь сегодня была у них?

– Была, – ответила Фима.– Я рассказала только Ольге.

– Никогда, доченька, не разноси разговоры, которые ведутся дома, – строго сказала Марья.– Слово – что птица, вырвется и облетит весь мир...

Хрипловатый голос Охрема дребезжал, как треснувший колокол:

– Тот человек, который тюкнул царя-батюшку, по всей видимости, похож на меня. Я ведь тоже одной ясеневой палкой двух серых укокошил!

Дмитрий не сдержался, чтобы не возразить:

– Ты что, Охрем, свихнулся – царя с волками сравниваешь?

Охрем склонил голову набок, прищурился и, уверенный в своей правоте, заявил:

– А ты думаешь, уложить двух волков легче, чем одного царя? Вот спроси деда Охона, он человек бывалый, церкви строит, бабам челноки делает, скажет правильно. Как, дед Охон?

– О чем сказать-то правильно? – усмехнулся старик.

– Что сделать легче – царя убить или двух волков?

Дед Охон засмеялся. Дмитрий сосредоточенно молчал, считая вопрос Охрема праздной болтовней.

В дверях появился поздний посетитель Никита-квасник. Он всегда появляется, когда его меньше всего ожидают.

– Где этот смутьян и болтун вздорных слухов? Все село взбаламутил. Сейчас же пошлем за урядником!..– Никита словно захлебнулся застрявитами в горле словами и, шагнув к столу, где сидели мужики, впился взглядом в старика Охона: – Так это ты принес эту злостную весть?! Разве возможно, чтобы убили царя или, скажем, бога?! Если их убить, тогда земля разверзится, горы падут на нас, а с неба хлынет огненный дождь! Понимаенть ли ты это?!

Все молчали, подавленные страшной картиной возможной гибели, о которой поведал Никита. Смутился даже дед Охон.

– Я ведь не сам придумал, – возразил он.– Из Петербурга пришла такая весть. Во всех церквах Алатыря служат заупокойные молебствия по убиенному царю.

Спокойный тон деда Охона озадачил Никиту, но не в его характере было сразу сдаваться.

– Царь, знамо, может помереть, но чтобы его убили – это ты брось, прощелыга! Сейчас же запрягу лошадь, поеду в Алатырь и разузнаю как следует. Коли наврал, прихвачу с собой урядника, он вытянет твою бороду и завяжет на спине! – пригрозил он и, не попрощавшись, направился к двери.

– Вай, Дмитрий, боюсь я этого человека, как бы, правда, чего не сделал худого, – тихо сказала Марья.

– Пусть едет хоть в Симбирск, и там ему скажут это же самое, – возразил дед Охон, посасывая трубку.