Текст книги "Шаман"

Глава 3

Лукойо схватили за руки и ударили спиной о скалу.

– Привяжите его покрепче, – приказал вождь, и те, которые держали Лукойо, принялись поспешно выполнять приказ.

Крученая веревка обхватила запястье, обернулась вокруг камня, обхватила второе запястье…

– Это тебе за твои шуточки, ублюдок, – прорычал Холькар. – Смейся, что же ты не смеешься?

– Ага, смейся, – поддакнул вождь Горин. – Смейся, пока можешь смеяться. Если моя дочь умрет, ты не смеяться будешь, а вопить, и притом долго. – И он ударил Лукойо по щеке тыльной стороной ладони.

– Но ведь это и правда была только шутка, – попытался оправдаться Лукойо, но был вынужден замолчать и сплюнуть кровь. Ссадины на лице болели и наверняка уже опухают. – Просто глупая шутка! Паук не должен был укусить! Я вообще не знал, что он кусается!

– Еще как знал! – И в скулу Лукойо угодил кулак Крэгни, от чего все ссадины дико, жгуче заболели и к синякам добавился еще один. – Всякий знает, что «белая карга» кусается и что ее укусы смертельны!

Вот это верно, а еще этот огромный лохматый паук был самым страшным из всех своих собратьев, поэтому-то Лукойо и спрятал его в тростнике, из которого Палайнир собиралась плести шляпу. А если уж совсем честно – хоть Лукойо и утверждал обратное, – он надеялся, что паук укусит девушку, потому что Палайнир это заслужила. И не только за то, что отказалась пойти с Лукойо встречать рассвет, она еще и посмеялась над ним: созвала своих подружек, чтобы те вместе с ней полюбовались на коротышку ублюдка, у которого хватило наглости приблизиться к настоящей женщине. Сгорая от стыда и пылая гневом, Лукойо ушел и долго думал, как бы отомстить. И поэтому, когда Палайнир взяла корзину с листьями тростника, из которых собралась плести себе шляпу, Лукойо не спускал с нее глаз – он чистил во дворе пони. Палайнир сунула руку в корзину и дико закричала, а Лукойо не сдержался и громко захохотал. Но Палайнир кричала и кричала, и Лукойо не на шутку испугался. Девушка вопила и пыталась сбросить паука, а ее мать схватила корзину и с размаху стукнула дочь по руке, в которую вцепился паук. Это ладно, но мамаша обернулась и дрожащим пальцем указала на Лукойо, одновременно пытаясь унять, правда, безуспешно, рыдания дочери. Никто не сомневался, что это дело рук Лукойо, хотя никто и не видел, как он это сделал, а Палайнир теперь уже попеременно смеялась и плакала в горячечном бреду.

Лукойо и не думал винить паука. Просидев среди тростниковых листьев и порядком там протомившись, паучище наверняка был напуган и зол. Он бы и сам кусался, засунь его кто-нибудь в тесную корзину. И Лукойо хотел, чтобы паук укусил Палайнир, вот только… ну зачем он вцепился в ее руку, неужели у него такой дурной вкус? Но ведь она такая хорошенькая, почему бы и не вцепиться? И Лукойо бы тоже вцепился. Но нет, нет, он не стал бы вцепляться. Ну, и что, что хорошенькая? Если красота в душе и сердце, то, как это ни печально, такой красоты Палайнир очень не хватало.

Лукойо повернул голову и снова сплюнул кровью.

– Зря ты так, Горин. Я тоже надеюсь, что она поправится.

– Надейся, надейся, а чего же тебе не надеяться, когда тебя сцапали да связали. Пока ты наказан только за то, что напугал ее, и ты это ой как заслужил.

Ну, на этот счет Лукойо был готов поспорить, но, похоже, сейчас для этого не самое подходящее время и место.

– А вот за то, что она занемогла, ты будешь наказан пытками огнем! – Глаза вождя сверкнули. – А за ее смерть ты поплатишься жизнью!

Такого Лукойо уже был просто не в силах снести.

– Иди ты к Улагану, – выругался он.

Тыльная сторона ладони вождя снова прошлась по щеке Лукойо. Сквозь звон в ушах он расслышал:

– Не-е-ет. Туда отправишься ты.

Холькар и Крэгни оглушительно расхохотались, хотя Лукойо ничего смешного в словах вождя не услышал – ни смешного, ни умного… Горин плюнул Лукойо в лицо – вот уж действительно остроумно – и процедил сквозь зубы:

– Подумай о своем преступлении, полуэльф! Когда кончатся муки моей дочери, начнутся твои!

Вождь отвернулся, отвернулся и Холькар, а Крэгни подошел поближе и так ударил Лукойо, что тот беспомощно повис на веревках.

– Остроухий осел! – прошипел Крэгни.

Это было сказано с такой злобой, с таким удовлетворением! Затем он отвернулся и исчез в темноте, оставив Лукойо висеть на скале.

«Остроухий осел», – думал Лукойо, задыхаясь и ожидая, когда волны боли, исходящие из паха, утихнут, улягутся. Как же он ненавидел эту мерзкую фразу! А они не могут даже придумать ничего нового! С тех самых пор, как он научился понимать слова, он только и слышал: «Полуэльф!», «Остроухий!», «Чудище!», «Ублюдок!», ну и еще с полдесятка других оскорбительных прозвищ, которые толпа его мучителей всегда встречала взрывами хохота – так, словно это были новенькие шутки, с пылу с жару, словно их слышали каждый раз впервые.

Лукойо знал, что ничего смешного в этих шутках нет. Эти люди – они не шутили, и он стал придумывать, Как посмешнее, поизворотливее отвечать на их издевки. К несчастью, за эти ответы его колотили, но и он давал сдачи, и еще он подсматривал за тем, как дрались мальчишки постарше, и мало-помалу начал побеждать в драках. Побеждать – при том, что он всегда был и ростом ниже других, и легче их! Но у них было чем ответить на это – они выходили против него по трое, по четверо, не давали ему биться с ними один на один. И тогда Лукойо научился мстить обидчикам различными озорствами, а остальные смеялись до тех пор, пока не понимали, кто это сделал. Он стал подсовывать колючки в лошадиные чепраки, подкладывать в башмаки острые сучки, менять кремневые наконечники стрел на известняковые, а выдержанные луки на свежесрезанные. А уж на издевки он научился отвечать поистине виртуозно.

– Кроличьи уши и кроличье сердце! – потешался Борек.

– Зато между ушами – человеческий мозг, – отвечал Лукойо-подросток, – а вот у тебя уши человеческие, а мозги кроличьи!

Борек разворачивался и нависал над Лукойо.

– Кролика придется ощипать и посмотреть, какая у него кожа!

– Кожа? – И Лукойо таращил глаза на волосатую грудь Борека. – Неужели у тебя под этой шерстью и кожа есть?

– Лукойо, не забывайся!

– По-моему, это ты весь уже завиваешься… Нет, нет, прости, Борек! – Лукойо в притворном испуге поднимал руки. – Береги свою кожицу… ой, то есть, я хотел сказать, рожицу!

– Это твою кожицу я растяну для просушки на колышках! – И Борек с размаху бил Лукойо.

Лукойо проворно отпрыгивал назад, приседал, не давая Бореку попасть по себе, и сам наносил противнику прямой и сильный удар под нижнюю челюсть. Зубы Борека клацали, его отбрасывало назад, а Лукойо не отступал, он молотил врага кулаками в лицо, в живот, снова в лицо.

Тут дружки Борека выли от злости и тоже вступали в бой.

Лукойо мчался прочь, как река во время половодья, быстро оглядываясь через плечо. Борек бежал за ним, прихрамывая, и с каждой минутой отставал все сильнее. Все его дружки уже давным-давно обогнали его, они уже вот-вот поравняются с прытким полуэльфом. Вот вперед вырвался Нагир. Он бежит быстрее, еще быстрее, нагоняет… он все ближе… и ближе…

Лукойо немного замедляет бег, делая вид, будто устал, выдохся…

Нагир закричал, сделал стремительный рывок вперед…

А Лукойо в последнюю секунду развернулся и въехал Нагиру кулаком под ложечку. Нагир, здоровяк Нагир согнулся пополам, выпучил глаза, а Лукойо, не теряя времени, врезал ему в челюсть. Нагир выпрямился, а Лукойо подарил ему еще три удара, после чего Нагир упал. Потом Лукойо разворачивается и снова удирает, потому что его уже настигают остальные мальчишки.

– Беги, кролик, беги! – в гневе кричит Борек и потрясает кулаком. Он уже остановился. – Беги, кроличье сердце! От Совета все равно не убежишь.

А вот этого Лукойо ни капельки не боялся. Он вернулся домой в сумерках, уверенный в том, что мужчины племени сразу поймут, что, когда пятеро против одного, один вряд ли виноват.

Он ошибался.

И когда мужчины отколотили его палками за то, что он побил сына одного из них, полуэльф, не имевший отца, понял, что власть предержащим доверять нельзя, что нельзя рассчитывать на закон.

Но ловкие кулаки и быстрые ноги – это еще не все. Еще Лукойо научился пользоваться правдой. Он научился отвечать на издевки, во всеуслышание объявляя такое, что его мучители предпочли бы держать в секрете, научился выведывать и выбалтывать про каждого какие-нибудь стыдные тайны. За это его, конечно, колотили, но оскорблять стали меньше. И что самое главное – он почувствовал сладость мести.

Вот так Лукойо научился быть шутом, но таким шутом, язык которого зол и отравлен, а шутки остры и язвительны. Его за это, конечно, ненавидели, но по закону сделать с ним ничего не могли.

Втихомолку, тайком его, конечно, поколачивали, если нападали по трое-четверо. И в конце концов Лукойо решил, что до сих пор жив только потому, что, не будь его, некого было бы колотить.

О, как он их ненавидел! И зачем он живет с ними так долго?

Затем, что пока что еще была жива его мать – его мать, соблазненная гадким эльфом, который небось еще и смеялся над ней после того, как соблазнил. О, конечно, мать заверяла Лукойо, будто бы эльф умолял ее уйти жить к нему, но она не решилась покинуть свое племя – и это было мудрое решение, так считал Лукойо, потому что кем бы она стала в эльфийском кургане? Разве что служанкой.

Кому пообещал?

Себе одному, кому же еще!

Лукойо был невысокого роста, хрупкий, с тонкими чертами лица. Не будь у него даже острых ушей, все равно с первого взгляда ясно, что он не совсем человек – а уж в родном-то племени, конечно, всякий знал, кто он таков и что совершила его мать. К ней после этого не желал прикасаться ни один мужчина – Лукойо не раз слыхал, как мужчины говорили между собой, что не желают подбирать эльфовы объедки. Правда, мать пыталась втолковать ему, что она дурнушка, что она никогда не привлекла бы никакого мужчину, вот только эльф на нее и позарился, а то бы ей ни за что не родить дитя, а ей так хотелось ребенка… но Лукойо ей не верил.

Он и должен был ей не верить – иначе ему пришлось бы и мать винить за эту горькую непрерывную муку под названием «жизнь».

И когда племя сворачивало шатры и уходило за большим стадом аврохов, самую тяжелую поклажу давали нести матери Лукойо. Именно ее жена Горина заставляла присматривать за своими детьми, а не только за Лукойо.

– У тебя камни в кармане есть, Крэгни? – спрашивал маленький Холькар – маленький-то маленький, но на четыре года старше малыша Лукойо и уже всеми командующий.

– Дополна! – отвечал маленький Крэгни. – А где кролик?

– Вон он! – Маленькая Палайнир тыкала пальцем в Лукойо и хохотала.

Двое ее братьев тоже хохотали. А кроха полуэльф смотрел на них, ничего не понимая, и тоже принимался хохотать. Какая бы ни была шутка – все же это шутка. Значит, смешно, раз все смеются.

– Нет, сестренка, – возражал Холькар с высоты своих восьми лет, – у кроликов длинные ноги и пушистые хвостики. А Лукойо только умеет быстро бегать.

Палайнир надула губки.

– А как же тогда найти кролика?

– По звуку, – хихикнул Крэгни. – Они лапками по земле стучат.

– Вот он точно может кролика найти! – говорил Холькар и тыкал пальцем в Лукойо. – С такими-то здоровенными ушищами! Пойди найди нам кролика, Лукойо!

И маленький Лукойо, не понимая, что его обижают, что над ним издеваются, шел из шатра и слушал, не бежит ли кролик, а потом еще выслушивал оскорбления Холькара – какой он неумеха, не мог даже кролика поймать. Он чувствовал, что провинился, сильно, ужасно провинился – вот только не понимал в чем.

Сейчас, корчась от боли, он вспоминал об этом, и давнее унижение жгло его, как огонь. Однажды, не зная, как бы еще обидеть его, ровесники обзывали его кроликом до тех пор, пока издевка не приелась так, что по сравнению с ней сухая кость показалась бы только что вытащенной из бульона. А они все обзывались и обзывались: «Кролик!», «Заяц!» – но сильнее всего Лукойо был унижен тогда, когда кто-то привязал к его штанам заячий хвост.

Вот так они и росли: дети Горина непрерывно истязали и обижали Лукойо. А он все равно считал их друзьями, пока он вырос, и тогда они стали натравливать на него других ребят. А Лукойо все равно любил Палайнир всем сердцем – и тогда, когда она была девчушкой с соломенными волосиками, и теперь, когда она превратилась в золотоволосую красавицу. Но у Лукойо всегда хватало ума сохранять спокойствие, терпеть ее насмешки, молча сносить издевательства. И вот только теперь, когда он сам убил авроха – убил одними стрелами, и больше ничем, и ведь даже верхом не ехал… да, теперь, когда он принес домой голову зверя, а другие разобрали тушу авроха на части и взвалили на своих пони… только теперь Лукойо осмелился не просто сказать Палайнир о своей любви, но и позвать ее пойти с ним встречать рассвет. Хорошо, что больше он ей ничего не сказал, потому что она только посмеялась над ним, а потом прогнала его и позвала своих подружек, чтобы те вместе с ней похохотали над наглостью полуэльфа, дерзнувшего добиваться любви настоящей женщины.

Лукойо наконец удалось оправиться от боли в паху. Он глубоко и осторожно вдохнул и поискал в своем сердце хоть какие-то следы той любви, которую он питал к золотоволосой Палайнир, но не нашел. Любви не было, она ушла, переродилась в пламя гнева, а гнев перерос в ненависть. Нет, никакой любви в его сердце не осталось. Каким же он был дураком, что когда-то впустил эту любовь туда. Палайнир заслужила укус паука, и даже сейчас, глядя в глаза смерти, Лукойо ощущал мрачное, злорадное удовольствие.

Но умереть-то он, конечно, не умрет! Наверняка от этих пут можно было как-то освободиться! Он ведь был наполовину эльфом… не перепала ли ему хотя бы половинка эльфийской магии?

Но он об этом думал и раньше и много раз желал этого, жаждал этого, выучил рифмованные проклятия и шептал их, но ничего не получалось. Вот если бы какой-нибудь эльф подучил бы его, как пользоваться эльфийской магией.

Тогда может быть… О, как все могло быть иначе, если бы его отец остался с ним! Но он не остался, и Лукойо всегда приходилось самому смотреть в лицо жизни…

А сейчас – в лицо смерти.

Он оторвал взгляд от земли, поднял голову и увидел, что небо порозовело. Неужели уже начался новый день? Неужели он смог протянуть так долго?

– А ну слазь, эльфийский ублюдок! – Грубые руки развязали узлы, сняли веревки с рук Лукойо, бросили полуэльфа на землю.

Лукойо попробовал было огрызнуться, но чья-то рука ухватила его за волосы и ткнула лицом в землю, так что в рот набилась грязь.

– Она жива, эльфийский ублюдок! – прошипел голос Горина в ухо Лукойо. – Она жива, поэтому тебе придется пострадать так же, как страдала она, а может, и умереть, как могла умереть она. Переверните его!

Грубые руки приподняли Лукойо, перевернули и снова бросили на землю. Холькар и Крэгни прижали руки шута к земле, еще двое уселись ему на ноги. С десяток соплеменников выстроились рядом и глазели. Их глаза горели мстительной радостью.

Горин разодрал рубаху на груди Лукойо, поднес и перевернул вверх дном кожаную чашку.

– Вот тебе три белых карги, бабник! – процедил сквозь зубы Крэгни и побарабанил пальцами по чашке.

Лукойо почувствовал первый укус и с трудом сдержал проклятие. Горин заметил, как Лукойо больно и страшно, и ухмыльнулся:

– Вот теперь посмотрим, тебя паук убьет или нет!

Лукойо снова дернулся и закусил губу.

– Что, и второй уж укусил? Или ты притворяешься? Нет уж, я, пожалуй, еще поиграю на этом барабанчике, длинноносый… я буду долго играть, покуда твоя шкура не станет пятнистой от их яда!

Он не обманул.

В конце концов он убрал чашку и гаркнул:

– Поднимите его!

Холькар и Крэгни рывком подняли Лукойо на ноги и отшвырнули. У Лукойо онемели стянутые веревками ступни, спотыкаясь, он сделал несколько шагов и упал. Чей-то башмак угодил ему в бок. Со всех сторон послышался грубый хохот, грубые ручищи снова подхватили его и рьюком поставили на ноги.

– Убирайся отсюда, предатель! – взревел Горин. – Если тебя не устраивают твои… твое племя, пойди и найди себе другое! Найди, если кому-то понравится ублюдок полуэльф. Не можешь уважать тех, кто лучше тебя, – уходи прочь!

– Кто лучше-то? – пробормотал Лукойо, хотя понимал, что слишком слаб для того, чтобы выдержать удар.

Удар, конечно, последовал, и голова Лукойо запрокинулась назад. В ушах зазвенело. Лукойо услышал голос вождя, перекрывший вопли остальных:

– Уходи и не приближайся к племени ближе, чем на десять миль, ибо с этого дня любой имеет право убить тебя на месте, и при этом не нарушит закона! Иди и найди себе жизнь, если сможешь, или смерть, как могла ее найти моя дочь!

Лукойо похромал прочь, не осмелившись даже спросить, нельзя ли ему хотя бы взять с собой немного хлеба и воды. Он и так знал, каков будет ответ, знал, как злорадно ему откажут. Он поковылял прочь, слыша, как его зовет женский голос – то была его мать, она не видела Лукойо, но звала его, а ей даже не дали с ним попрощаться.

Сердце Лукойо наполнилось черной ненавистью, и он поклялся отомстить. «Улаган, – безмолвно взмолился он, – с этих пор я твой. Пошли мне отмщение, и я буду служить тебе, чем только смогу! Пошли отмщение! Я хочу отомстить этим тупоумным и бессердечным людям! Всем, кто смеется над слабыми, всем, всему их роду! Человеконенавистник, спаси мне жизнь, чтобы я мог убивать людей – о да, чтобы они погибали в муках!»

Но Улаган молчал. Разве он станет беспокоиться? Лукойо с горечью осознал: ответ бога в том, выживет он или умрет.

* * *

Палайнир укусил один паук, а Лукойо – целых три. Несколько дней он провалялся в горячке, сменявшейся жутким ознобом. Неделю он лежал в маленькой пещерке у воды под корнями старого дуба, когда мог, ловил губами капавшие с корней капли грязной воды, а когда ему это не удавалось, он весь трясся и проклинал судьбу… И еще он мечтал, он все время мечтал о том, как могучий Улаган выходит на битву со всеми, кто жалеет людей, как он ревет от ярости и уничтожает даже собственных детей – ульгарлов. Лукойо мечтал о кровавых жертвоприношениях, которые бы принесли радость богу-безумцу, мечтал об агонии и пытках – пытках, в которых мучителем будет он…

Он мечтал об отмщении.

Отмщении всем людям, всем эльфам – всему живому, кроме улинов.

А потом, наконец, лихорадка прошла, и Лукойо очнулся и изумился тому, что он жив. Значит, багряный бог все-таки спас его! Сначала Лукойо мог только немножко ползать по грязи, придерживаясь за корни, и прятаться. Мало-помалу силы возвращались к нему. К реке, чтобы попить, он добирался ползком и пил по-собачьи. Потом полз обратно в пещерку под корни. Но настал день, когда он смог бросать камни и убивать этими камнями кроликов и белок. Только кроликов и белок он мог добыть себе на пропитание, но ему и этого хватало, и ему нравилось убивать. Лукойо не осмеливался разводить костра – заметь огонь люди, они могли явиться и убить его, но он с радостью обходился без костра: оказывается, ему нравился вкус крови! И вкус нравился, и вдобавок, поедая сырое мясо, он лелеял мысль о море людской крови.

Лукойо ел, спал, набирался сил и продумывал свою месть.

«Улаган, – молился он, – пошли мне кого-нибудь, на кого бы я мог обрушить свой гнев! Пошли мне жертву для отмщения! Лучше бы кого-нибудь из моего бывшего племени, но если нельзя, то я готов убить любого, кого бы ты ни послал! Лишь бы это был человек!»

И ему было радостно тешить себя мыслью, что багряный бог услышал его.