Текст книги "История любви одного парня (ЛП)"

Автор книги: Кристина Лорен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 18 страниц)

– Тут тест по математике, и я понадеялся, что в ее шкафчике есть заметки.

– Она спала последний раз, когда я проверяла ее. Я могу разбудить ее, если нужно.

Я колеблюсь.

– Нет. Нет, все в порядке.

– Я просто ухожу на работу, но оставлю ей записку на двери. Она увидит ее, когда

проснется.

Я держу голос ровным достаточно долго, чтобы завершить звонок, и пихаю телефон

обратно в карман.

Звонок звенит, и коридор снова заполняется и пустеет, но я не шевелюсь. Я даже не знаю,

сколько времени.

Я представляю, что похож на статую: сижу на лавочке, обрамленный большим окном за

моей спиной. Я сгибаюсь в талии, локти на колени, смотрю в пол, и пытаюсь заставить себя

полностью замереть. В голове хаос, но пока я тут сижу, не шевелясь, в ней тоже все начинает

успокаиваться.

Легко понять, что я – козел, что повел себя импульсивно – как и всегда – и потенциально

разбил еще одно сердце, чтобы отвлечься от истерзанного состояния своего собственного. Я сижу

и начинаю представлять, что вырезан из чего– то холодного и бесчувственного. Не уверен,

замечают ли меня люди или просто говорят, что мне нужно побыть одному, но я вижу, как

мелькают ноги передо мной, и никто не окликает.

Кроме одного.

– Таннер.

Я поднимаю глаза, пугаясь, и смотрю на Себастиана, остановившегося на полпути на

лестнице. Он делает один пробный шаг, а затем второй, пока ученики пробегают мимо него,

надеясь успеть на третий урок до последнего звонка.

Он тоже хреново выглядит, впервые в жизни. Меня поражает, что среди всего остального,

я едва вспоминал его. Мне рассказать ему об Отэм? Несмотря на то, что он сказал вчера, он здесь

– и мы все еще вместе?

– Что ты здесь делаешь?

Он направляется ко мне, руки затолканы в карманы худи, и останавливается, когда

достигает верхней ступеньки.

– Я приходил к тебе домой.

– Меня там нет, – я бесстрастен. Я не хочу, казаться таким, но так получается. Статуя

растрескивается намного медленнее, чем ожидалось. Может, это я холодный и безэмоциональный.

– Да, я уже понял, когда открыл твой отец, – Себастиан не виделся с моим отцом с того

дня, как тот застукал нас, и он должно быть тоже об этом думает, потому что румянец высоко

поднимается по его щекам.

– Ты разговаривал с моим отцом?

– Всего минуту. Он милый. Сказал, что ты в школе, – он опускает свой взгляд на ноги. –

Не знаю, почему я сам до этого не додумался.

– А разве ты не должен быть на учебе?

– Ну да.

– Прогуливаешь, – я пытаюсь улыбнуться, но улыбка кажется гримасой. – Так значит,

идеальный Себастиан не такой уж и идеальный.

– Думаю, мы оба знаем, что я не идеальный.

Я даже не знаю, как вести этот разговор. О чем мы говорим?

– Зачем ты пришел?

– Я не хотел оставлять все так, как было вчера.

Только от упоминания этого мой желудок ухает.

– Разрыв, ты имеешь ввиду?

Лицо Отэм всплывает в моих мыслях, ощущение того, что мы натворили, и тошнота

подступает к горлу. Я искренне волнуюсь, что меня стошнит, и откидываю голову к потолку,

втягивая воздух.

– Да, – тихо произносит он. – Я уверен, что было ужасно сказать то, что ты сказал и

получить такой ответ от меня.

Я опускаю на него взгляд, чувствуя тяжесть слез под нижними веками. А что я сказал? Я

хочу, чтобы он признавал слова.

– Ага. Довольно ужасное ощущение, когда я говорю тебе, что люблю, а ты расстаешься со

мной.

Снова этот румянец, и я практически вижу восторг, который он ощущает, когда слышит

три этих слова. Это глупо, но и так несправедливо, что он может радоваться чему– то, что кажется

веревкой стягивает мою грудь, и стягивает все сильнее, сколько я повторяю их.

Он сглатывает, и мускул подрагивает на его челюсти.

– Мне жаль.

Ему жаль? Я хочу рассказать ему, что натворил – потому что это было дважды

предательством – но не думаю, честно говоря, что смогу произнести слова, не сломавшись. Прямо

сейчас, мы говорим достаточно тихо, что нас никто не слышит. Но если я сломаюсь и начну

плакать? Для всех станет очевидно, какого рода между нами разговор. Я не готов к подобному, и

даже после всего, я хочу его защитить.

На его лице идеальное, терпеливое выражение. Я уже вижу в этот момент, каким

прекрасным миссионером он станет. Он выглядит заботливым и абсолютно искренним, но каким–

то образом…безмятежно отстраненным.

Я встречаюсь с ним глазами.

– Ты когда– нибудь представлял меня в своей жизни после этого семестра?

Он на мгновение кажется растерянным. Я знаю это, потому что будущее – всегда было

абстрактным понятием. У него были планы, конечно – книжный тур, миссия, возвращение домой,

завершение учебы, наверное, знакомство с какой– нибудь милой девушкой и следование плану

Господа – но меня никогда не было в них. Может, рано утром или в каком– то секрете, темном

уголке его сознания, но ни в одной настоящем, значимом плане.

– Мне кажется, я не так много представлял, – осторожно произносит он. – Я не знаю, как

пройдет книжный тур – я никогда в них не ездил. Я не знаю, каково будет уехать на миссию – я

никогда не делал этого. Как никогда не делал этого тоже, – он указывает между нами

указательным пальцем, и это кажется каким– то обвинительным, как будто я втянул его в это.

– Знаешь, чего я не понимаю? – спрашиваю я, проводя ладонью по лицу. – Если ты не

имел ни единого намерения, чтобы кто– то узнал или это что– то бы значило, тогда зачем ты

водился со мной перед своей семьей и церковью? Ты хотел, чтобы тебя поймали?

Что– то вспыхивает на его лице, и спокойная, отстраненная маска слетает. Разве эта мысль

никогда не приходила в его голову? Его рот открывается и закрывается снова.

– Я… – начинает он, но больше нет места легким ответам или остротам из церковного

руководства.

– Я знаю, ты говорил, что молился и молился и, что Бог сказал тебе, что быть со мной не

плохо, – на этом Себастиан разрывает зрительный контакт, чтобы оглянуться за спину, и

убедиться, что мы все еще одни. Я подавляю разочарование – он пришел сюда за мной, ради всего

святого – и продолжаю. – Но когда ты занимался этим, ты вообще задумывался о том, насколько

это подходит твоему будущему, и тому кто ты есть, и что означает быть геем?

– Я не…

– Я знаю, – рычу в ответ. – Я понял уже. Ты не гей. Но ты когда– нибудь заглядывал в

себя, пока молился и пытался найти росток того, кто ты есть, вместо того, чтобы снова и снова

просить у Бога разрешения взглянуть?

Он больше ничего не говорит, и мои плечи опускаются. Я просто хочу уйти. Без единого

предположения, зачем он искал меня, я не могу исправить все за нас двоих. Себастиан собирается

уйти, и я должен позволит ему.

Я встаю впервые за то время, что кажется часами. У меня слегка кружится голова, а кровь

вся оттекает к ногам, но приятно двигаться, иметь новую цель: Отэм.

Я подхожу и останавливаюсь рядом с ним, наклоняясь ближе, чтобы прошептать и уловить

его такой знакомый запах.

– Мне, на самом– то деле, плевать, если ты разобьешь мое сердце, Себастиан. Я пошел на

это, зная, что меня ждет, и все равно подарил тебе это. Но я не хочу, чтобы ты разбил свое

собственное. В твоем сердце так много места отведено церкви, но есть ли там место для тебя

самого?

***

Я слышу музыку, как только выбираюсь из машины. Окна небольшого двухэтажного

домика Отэм закрыты, но стучащие басы ее дэт– металла грохочут об их рамы. Она сдвинулась с

печали и спряталась под одеялом с дэт– металом.

В конце концов, это хороший знак.

Обычно я подстригаю траву летом, и прямо сейчас она нуждается в хорошей стрижке;

буйные клочки травы ползут по краю их подъездной дорожки. Я делаю мысленную пометку,

привезти газонокосилку в конце этой недели…если Отэм позволит мне. Мы, может, даже

общаться не будем.

Равномерно дыша, я звоню в дверь, понимая, что она, наверняка, не услышит этого из– за

музыки. Никаких движений в доме. Я достаю телефон и снова набираю ее номер. Моя голова

дергается, когда – впервые с прошлой ночи – действительно идут гудки, а не уходит сразу на

голосовую почту. Она не отвечает, и все равно меня переключает на голосовую почту. Я оставляю

еще одно сообщение: Отэм, это я. Пожалуйста, перезвони мне.

Пихаю телефон в карман и снова пытаюсь позвонить в дверь, прежде чем усесться на ее

ступеньки для длительного ожидания. Я знаю, что она дома. Мне просто придется подождать.

Я на двенадцатой машине, на двоих собачниках и одном почтальоне, проходящих мимо,

когда, наконец– то, что– то слышу. Музыка отрубается так быстро, что от внезапной тишины в

моих ушах звенит.

Я оборачиваюсь как раз вовремя, чтобы заметить красноглазую Отэм, выглядывающую из–

за двери. От спешки я встаю и чуть не валюсь с ее крыльца, и уголок ее губ подрагивает от

улыбки.

В моей груди начинает пузыриться надежда.

– Я видела, как ты приехал, – говорит она и, щурясь от яркого, дневного света, выходит

на крыльцо. Что означает, она знала, что я просидел здесь примерно час. – Решила, что мне лучше

выйти, пока соседи не сообщили о тебе.

– Я пытался дозвониться.

– Я видела, – она вздыхает и оглядывает двор, прежде чем снова сощурится. – Может,

тебе стоит зайти?

Я охотно киваю. Она открывает дверь шире и отступает в темноту, махнув мне бледной

ладонью.

Ее гостиная буквально форт из одеял, таким образом, как бывает, когда ей нужно скрыться

от всего мира, шторы плотно занавешены, а телевизор на беззвучном. Подушки и одеяла

поглощают диван, а в углу упаковка чипсов, которая выглядит так, будто ее разорвала стая

хорьков. Ее телефон спокойно лежит на журнальном столике. Экран мигает от уведомлений. Могу

поспорить, что все они от меня.

Я был в этом доме тысячи раз, ужинал здесь, делал уроки, просмотрел бесчисленное

количество фильмов вот на этом вот диване, но я никогда так не стоял здесь, с горой неловкости

между мной и Отэм. И я не знаю, как ее снять.

Я смотрю, как она уходит к дивану, сбрасывает большую часть одеял на пол, прежде чем

махнуть мне. Мы едва разговаривали здесь. Мы смотрим в тишине фильмы, едим на кухне, но

всегда – пока были лучшими друзьями – наши разговоры проходили в ее спальне.

Я не уверен, что кто– то из нас готов подняться туда.

Мой желудок скручивает в узлы. Какой был смысл сидеть в школе, приводить в порядок

мысли все утро, если сейчас я не могу придумать ни слова?

Я смотрю на нее и пытаюсь сосредоточиться. Когда я приехал прошлой ночью, она была в

черно– розовой пижаме. Вспышка цвета мелькает в моей голове, вдогонку с вопросом: Она

переоделась? Или сразу же залезла в душ?

Пыталась ли она смыть все то, что произошло так же быстро, как и я?

Сейчас она в спортивных штанах и в футболке Университета Юты, которую мы покупали

на игру прошлым летом. Они играли с УБЯ, и мы так сильно хотели чтобы университет Юты их

выиграл, что рыскали по земле в поисках счастливых центов и загадывали желание у фонтана.

Такое ощущение, что это было сотни лет назад от того места, где мы сейчас находимся. Ее волосы

собраны в простую косу на боку. Она, похоже, влажная. Почему я испытываю облегчение от того,

что она помылась? Но мои мысли уходят по другой касательной: я помню, как ощущались волосы

Себастиана напротив моего лица, когда он целовал дорожку от моей челюсти к груди, но я не

помню, были ли волосы Отэм собраны или распущены, и чувствовал ли я их вообще.

Это, похоже, вытягивает мою вину на поверхность, и вырываются слова.

– Когда я приехал, я не собирался… – я смахиваю слезу и пытаюсь сначала. – Я не

собирался….делать то, что произошло. Мне было больно, и я нетрезво мыслил, и я не хотел

воспользоваться тобой и…

Отэм поднимает руку, чтобы остановить меня.

– Стой. До того, как ты начнешь разыгрывать благородство, я скажу.

Я киваю. Мне так трудно дышать, как будто пробежал только что десять миль досюда.

– Окей.

– Когда я проснулась сегодня утром, я подумала, что это был сон, – произносит она,

уставившись взглядом на свои колени, пальцы перебирают завязки с ее пояса. – Я подумала, что

мне приснилось, как ты приехал, и мы сделали то, что сделали, – она смеется и поднимает на меня

взгляд. – Мне снилось такое раньше.

Я не знаю, что сказать. Не то, чтобы это удивило меня, но увлеченность мной Отэм всегда

была каким– то абстрактным понятием, ничем фундаментальным, ничем прочным, что могло бы

продлиться дольше.

– О.

Что, наверняка, не очень подходящий ответ.

Она тянется и накручивает кончик косы вокруг пальца, пока не белеет кожа.

– Я знаю, ты станешь говорить, будто воспользовался мной, и думаю…в ком– то смысле

да. Но не ты один. Я не солгу, когда скажу, что все связанное с Себастианом было очень тяжело

для меня, Тан. По нескольким причинам. Я думаю, часть тебя всегда знала некоторые из них.

Знала почему.

Отэм смотрит на меня, ожидая подтверждения, и у меня возникает то тошнотворное,

скользкое чувство в груди.

– Думаю, именно поэтому все так ужасно, – отвечаю я. – Из– за этой ясности в

использовании ситуации.

– Да, ладно…– она качает головой. – Но все не так просто. Наши отношения так сильно

изменились за прошедшие несколько месяцев, и я думаю, что все равно пыталась понять это.

Понять тебя.

– В смысле?

– Когда ты рассказал мне, что ты би – и господи, это делает меня просто ужасным

человеком, но с тех пор между нами буквально не было больше секретов, и мне нужно было

понять. Да? – я киваю, и она притягивает свои ноги к груди, устраивая подбородок на своих

коленях. – Думаю, я не поверила тебе сначала. Был момент, когда я подумала, классно, теперь мне

придется волноваться и о девочках и о мальчиках? А потом еще одна – может, я стану той, кто

изменит твое мнение.

– О, – снова произнес я, не зная, что еще ответить. Она, понятное дело, не первый

человек, кто считает, что бисексуальность – это выбор, а не то, какой ты, поэтому мне будет

трудно обвинять ее в этом. Особенно сейчас.

– Ты был такой расстроенный и просто…я знаю тебя. Я знаю твою реакцию, когда тебе

больно. Ты погружаешься в меня, в безопасное пространство своей лучшей подруги, и прошлой

ночью… – она прикусывает губу, пожевывая ее, пока думает. – Я притянула тебя к себе.

Возможно, я тоже воспользовалась ситуацией.

– Отти, нет…

– Когда ты сказал, что Себастиан не любит тебя, в моей груди как будто сгорел какой– то

предохранитель, – слезы наполняют ее глаза, и она качает головой, пытаясь сморгнуть их. – Я так

разозлилась на него. А потом стало еще хуже, как ты мог позволить ему причинить тебе боль? Это

же было так очевидно.

Я не знаю почему – честно, не знаю – но от этого мне смешно. Мой первый искренний

смех такое ощущение, что за несколько дней.

Она тянется ко мне, притягивая мою голову себе на плечо.

– Иди сюда, идиот.

Я прислоняюсь к ней, и от запаха ее шампуня и ощущения ее руки на моей шее, пленка

размытых образов проносится передо мной и срывается тихий всхлип.

– Отэм, мне так жаль.

– Мне тоже, – шепчет она. – Я заставила тебя изменить.

– Мы расстались.

– Должен пройти траурный период.

– Я хочу любить тебя так же, – признаюсь я.

Она позволяет словам просто так повиснуть между нами, а я продолжаю ждать, что они

уплотнятся, станут роковыми, но ничего не происходит.

– Скоро это все будет в нашем зеркале заднего вида, – она целует меня в висок. Так

говорила ее мама, наверное, тысячи раз. Прямо сейчас Отти похожа на девушку, которая постигает

мудрость, и от этого я сжимаю ее еще крепче.

– Ты в порядке?

Я чувствую, как она пожимает плечами.

– Больно.

– Больно, – повторяю я медленно, пытаясь догнать.

А потом она смеется, смущенно, и тормоза резко оставляют длинный черный шрам в моей

голове.

Как.

Как я мог забыть?

Как это вообще не всплыло в моей голове хоть в одну из долбанных секунд?

От ощущения, как сминает мою грудь, я заваливаюсь вперед.

– Отти. Твою мать.

Она отталкивается, пытаясь перехватить мое лицо своими руками.

– Тан…

– Боже мой, – я сгибаюсь, сжимая голову между своих коленей, чтобы не отключится. –

Ты была девственницей. Я знал это. Я знал и…

– Нет, нет, все в п…

Я издаю какой– то омерзительный стон, желая – в большей степени – сдохнуть на этом

диване, но Отти ударяет меня по руке, вздергивая вверх.

– Хватит уже.

– Я – дьявол.

– Прекрати, – она, кажется, бесится впервые за прошедшее время. – Нам было больно.

Мы были расстроены. Я была дома, делала уроки, читала. Я была в своем уме. Я не была пьяна. Я

знала, что происходит. Я хотела этого.

Я закрываю глаза. Вернись, статуя Таннера. Слушай, что она говорит и больше ничего.

– Хорошо? – спрашивает она и трясет меня. – Прояви немного снисхождения ко мне и к

себе. Ты был очень мил со мной, и мы предохранялись. Вот что важно.

Я качаю головой. Я помню только крошечные кадры. Большая часть которых странное,

эмоциональное нечто.

– Я хотела, чтобы это был ты, – говорит она. – Ты мой лучший друг, и в каком– то

извращенном смысле, это значило, что это будешь ты. Даже если ты сделал это, пытаясь

отключить голову на полчаса…– я прямо фыркаю на это, определенно это было не полчаса, и она

снова меня бьет, но я вижу, что она улыбается. – Я – единственная, с кем ты совершил эту

ошибку. Этот человек я.

– Правда?

– Правда, – отвечает она. Ее взгляд становится ярким сиянием уязвимости, и мне хочется

врезать себе по лицу. – Пожалуйста, не говори, что ты сожалеешь. Это будет ужасно.

– Я хочу, – начинаю я, желая быть честным. – Я не знаю, что сказать на это. Нравится ли

мне в каком– то роде, что я твой первый? Да, – она улыбается. – Но это дерьмово, Отти. Это

должен был быть…

Она приподнимает бровь, скептично выжидая.

– Да, не Эрик, – признаю я. – Я не знаю. Кто– то, кто будет любить тебя так же. Кто не

будет спешить и все такое.

– Кто не будет спешить и все такое, – повторяет она. – Честное слово, ты такой милый,

что я даже понятия не имею, почему Себастиан порвал с тобой.

Я хохочу на это, что кажется убивает сразу же тишину.

– Так значит у нас все нормально? – спрашиваю я, спустя минуту или около.

– У меня – да, – Отти пробегается пальцами по моим волосам. – Ты разговаривал с ним?

Я снова стону. Это как вернуться к двери из дерьма. Я прошел через холл Ужасное

Поведение Лучшего Друга и вошел в комнату Разбитое Сердце и Религиозное Ханжество.

– Он приходил сегодня, чтобы извинится.

– Так вы снова вместе? – я люблю ее за росток надежды в ее голосе.

– Нет.

Она издает небольшой сочувствующий звук, что напоминает мне, как легко все прошло

вчера.

Я думаю, мы оба осознали это одновременно. Отэм убирает руки, пропихивая их между

своих колен. Я смещаюсь, чтобы сесть прямо.

– Я думаю, что он просто хотел признать, что повел себя дерьмово. И как бы я не хотел

его ненавидеть, я не думаю, что он намеренно причинил мне боль.

– Мне кажется, он не думал, что все так далеко зайдет, – говорит она.

Я поднимаю подбородок, чтобы посмотреть на нее.

– В каком смысле?

– Я думаю, что сначала он был просто заинтригован. Иногда ты можешь быть таким

очаровательным, каким себя считаешь. Я думаю, он увидел в тебе способ принять какое– то

решение, а потом произошло обратное.

– Господи, это угнетает.

– Ужасно, что я испытываю какого– то рода жалость к нему? – спрашивает она. – Я хочу

сказать, что понимаю то болезненное ощущение, будто ничего больше не будет нормальным, но

это не так. Однажды. Ты проснешься, и боли будет немного меньше, пока какой– то парень или

девушка не улыбнется тебе, и ты снова станешь вести себя, как идиот.

Это звучит очень правдоподобно.

– Вся моя книга о нем, – рассказываю я. – Он собирался помочь мне с редактурой,

вырезать себя из нее, заменить на кого– то другого. Я так и не отправил ее ему. Теперь все усилия

насмарку, и честно я не знаю, что мне теперь делать.

Глава 19.

Я быстро уясняю, что даже если кажется, будто все нормально, после того разговора с

Отти, еще не означает, что это правда.

Что бы там ни было нормальным – больше не так.

Отэм возвращается обратно в школу в среду, но то условное общение, которое

образовалось между нами, кажется, только отдаляло нас. Мы выбираемся из моей машины, и она

пытается пошутить, показывая на мою расстегнутую ширинку. Мы оба превращаемся в неловких

роботов, когда я тянусь к молнии, застегивая ее. Я забрасываю на нее свою руку, пока мы идем по

коридору, и она напрягается прежде, чем прислонится ко мне, и это настолько вымучено, что мне

хочется смеяться. Один взгляд на ее лицо – взволнованное, с надеждой и желанием все исправить

– и я пытаюсь притянуть ее в медвежьи объятия, но мы врезаемся в пару учеников, бегущих по

коридору. Наше возвращение к непринужденному физическому контакту займет некоторое время.

Интересно – это из– за того, что после хаотичных, взаимных извинений, реальность,

наконец– то, доходит до нас – мы переспали. Есть такие вещи, которые мы обычно анализировали

вместе. И если бы это был кто– то другой, то я мог бы пожаловаться Отти о том, как все

изменилось, но вы же видите очевидную проблему.

Я так же не обсуждаю это с мамой и папой, потому что не важно, как бы сильно они меня

не любили, новость, что я сделал нечто подобное, может изменить то, каким они видят меня. Я

знаю, что так и будет. Все, что они знают, что мы с Себастианом расстались, и я в плачевном

состоянии.

Мамины наклейки на бампер набирают полную силу. За прошедшие три дня я получил в

наволочку своей подушки послания, якобы, от Моргана Фримена, Эллен Дедженерес и Теннесси

Уильямса. И сколько бы я не дразнил ее этим, я не могу отрицать, что они помогают. Я протяжно

выдыхаю, когда вхожу в дом. Я никогда не стеснялся ее объятий. Мне не нужно постоянно

говорить об этом вслух, чтобы дать понять, что я испытываю.

Часы отсчитывают время до выпускного, что одновременно радует и страшит – не могу

дождаться, когда уже уберусь отсюда подальше, но выпускной сигнализирует о сдаче книги, и

моей единственной стратегией прямо сейчас – предложить Фуджите первые двадцать страниц,

сказать, что остальное слишком личное, чтобы делиться этим, и надеяться, что он поймет.

И еще плюсуется к колонке «страшит», что мы с Отти сглупили и не подали документы в

один и тот же университет. Так что когда я получаю письма о приеме в Калифорнийский

университет, Вашингтонский университет, Университет Тафтса и Тулейнский университет, Отэм

принимают в Университет Юты, Йель, Райса, Северо– Западный университет и Орегонский

университет. Она пойдет в Йель. А я – в Калифорнийский.

Я повторяю это снова и снова.

Отэм пойдет в Йель, А я – в Калифорнийский.

Мы просто не могли разъехаться еще дальше. Осталось несколько месяцев, а я уже

страшусь боли от этого расставания. Это вырежет полую яму внутри меня, как будто я потеряю

больше, чем просто географический якорь. Я потеряю целую эпоху. Глупо ли это? Возможно. Все,

похоже, ныряют с головой в окончание школы. А потом наши родители слушают нас и смеются,

как будто мы все еще маленькие и ничего не знаем.

Что, скорее всего, правда. Хотя, я кое– что знаю.

Я знаю, что мои чувства к Себастиану, похоже, не тускнеют за прошедшие две недели. Я

понимаю, что книга, которую я пишу, кажется врагом, рутинной работой. В ней нет сердца, и нет

финала. Теперь я понимаю, то, что я считал легким – написать книгу – действительно было легко.

Обоснованно говоря. Любой может ее начать. Закончить – вот невозможное.

Отэм предлагает заменить все имена и места, но я убеждаю ее, что это не сработало в

первый раз. Таненр подтверждает это. Она быстро предлагает мне переписать ее, или она сама

перепишет, или мы можем вместе. Она считает, что существуют миллионы способов, как я могу

проработать книгу, не выдав Себастиана. Я в этом не уверен.

Оглядываясь назад, эта книга настолько простая, что даже немного неловко. Это просто

история одного парня, глупая автобиография о влюбленности. Любовь терпит неудачу по

миллионам причин – расстояние, измена, гордость, религия, деньги, болезнь. Чем эта история

достойней?

Такое чувство, что достойней. Она кажется важной. Жизнь в этом городе – удушающая по

различным причинам.

Но если дерево падает в лесу, возможно, оно не издает звука.

И если парень влюбляется в «закрытого» сына епископа, возможно, тут нет никакой

истории.

***

Себастиан приходил только раз на занятия за прошедшие две недели. Фуджита сообщает

нам, что тот берет перерыв, чтобы завершить собственный учебный год и вернется к тому

времени, когда мы будем сдавать рукописи.

Последний раз, когда Себастиан был на занятии, он сидел в начале класса, низко склонив

голову над столом с Сабиной и Леви, просматривая их финальные главы. Его волосы спадали на

глаза, и он неосознанно смахивал их. Его рубашка растягивалась на спине, и я вспоминал, как

видел его без нее, видел драгоценную карту его мускулатуры и костей. Находиться с ним в одном

помещении после расставания было, на самом деле, болезненно. Я хочу сказать, как я могу сидеть

здесь, когда ко мне никто не прикасается, и все равно испытываю боль. Моя грудь, легкие, горло –

все ноет.

Все это время Отэм сидит рядом со мной, она сгибается от чувства вины и пытается

прислушаться к тому, что Фуджита рассказывает нам о редактировании перед сдачей. Каждый

раз, как она смотрит на Себастиана, она смотрит на меня, и я вижу вопрос в ее глазах: «ты

рассказал ему?»

Но она знает ответ. Мне придется поговорить с ним, чтобы сделать это. Мы не

переписываемся смс– ками, не пишем на электронку, и даже не обмениваемся записками в папках.

Я не буду лгать: это медленно убивает меня.

Когда я был ребенком, я смотрел фильм, что– то наверняка слишком зрелое для меня в том

возрасте, но там была одна сцена, которая застряла в моей голове так далеко, что иногда

всплывает в моих мыслях и, на самом деле, вызывает дрожь страха. В ней, женщина переходит

улицу со своим ребенком, ребенок бежит вперед и его сбивает машина. Я даже не знаю сюжет,

который следует дальше, но мать начинает кричать, пытается вернуться назад, отмотать, что

произошло. Она настолько сходит с ума, так мучается, что за мгновение в ее голове что– то

раскалывается, и она считает, что есть способ все исправить.

Я не сравниваю свой разрыв со смертью ребенка – я не настолько мелодраматичен – но это

чувство беспомощности, полной неспособности изменить свою судьбу, – настолько

ошеломляюще, что иногда меня начинает совершенно неожиданно тошнить. Я ничего не могу

сделать, чтобы исправить что– то.

Я ничего не могу сделать, чтобы вернуть его обратно.

Я говорю родителям, что у нас не вышло, мы перегорели, и как бы сильно они не

подбадривали меня, как бы сильно мы с Отэм не работали над поиском пути обратно к легкому

комфорту, который был у нас прежде, это грозовое облако преследует меня повсюду. Я не

голоден. Я много сплю. И мне плевать на долбанную книгу.

***

Три недели спустя после нашего расставания и за восемь дней до сдачи моего романа,

Себастиан сидит на моих ступеньках, когда я приезжаю домой.

Мне стыдно признаваться в этом, но я сразу же начинаю плакать. Не сказать, что я

ломаюсь и рассыпаюсь по дорожке, но основание моего горла стягивает, и покалывание

растекается по всей поверхности моих глаз. Может, я плачу потому, что напуган тем, что он

пришел сюда, чтобы нанести еще больший ущерб, активировать то, что я испытываю только,

чтобы обломать меня снова в легкой, миссионерской манере.

Он встает, вытирая ладони о свои спортивные штаны. Он, должно быть, пришел сразу

после тренировки.

– Я пропустил футбол, – сообщает он вместо приветствия. Он сильно нервничает, его

голос дрожит.

Мой тоже:

– Серьезно?

– Да, – он улыбается, такой улыбкой, которая начинается с одного уголка, неуверенная,

больше вопросительная. Мы улыбаемся? Все классно?

Меня добивает, как пощечиной, что я – его безопасное место. Я получаю его настоящие

улыбки.

Он никогда не дарил их Отэм, или Полу или Дженне Скотт, Мэнни или даже Хейли,

которая ненавидит, но принимает его.

Я проигрываю и улыбаюсь в ответ. Себастиан становится настоящим прогульщиком. Боже,

так хорошо видеть его снова. Я так сильно по нему скучал, что создается ощущение, будто внутри

меня какой– то зверь, звериный кукловод пытается направить мои руки прямо на его плечи, а лицо

в его шею.

Вопрос нависает тучей над моей головой.

– Что ты здесь делаешь?

Он сдавленно кашляет и смотрит в конец улицы. Его глаза припухшие и красные, и я

думаю, на этот раз он плакал.

– Я не так хорошо справляюсь. Я не знал, куда еще пойти, – теперь он смеется, крепко

зажмуривая глаза. – Как– то неубедительно звучит.

Он пришел ко мне.

– Нет, – я приближаюсь к нему, покачиваясь, достаточно близко для прикосновения, если

захочу проверить его везде и убедиться, что он в порядке. – Что случилось?

Себастиан пристально смотрит на наши ноги. Он в бутсах для помещения, и я уже люблю

их на нем. Это черный Adidas с оранжевыми полосками. У меня такие же потертые кеды. Пока он

раздумывает над своим ответом, я представляю, как наши ноги двигаются в танце, или наши

ботинки стоят рядом друг с другом у входной двери.

Мой мозг – предательская зверюга. Он моментально переключается с «Блин, там сидит

Себастиан» на «Счастливо женатая парочка».

– Я разговаривал с родителями, – произносит он, и мир останавливается со скрежетом.

– Что?

– Я не открывался, – тихо отвечает он, и даже услышав подобное откровение, мои ноги

готовы подогнуться. – Но я предположил.

Показав жестом, что мы обойдем дом на задний двор для уединения, я разворачиваюсь, и

он следует за мной.

Я бы хотел описать, что происходит в моей груди, когда я чувствую его руку, скользящую

в мою, проходя мимо решетки с плющом вдоль гаража. В моей крови вечеринка, буйная и

возбуждающая. Она вибрирует на моих костях.

– Ничего? – спрашивает он.

Я опускаю взгляд на наши руки, так похожие по размеру.

– Я не знаю, на самом деле.

Голос Отэм проталкивается в мою голову: Будь осторожен. Я перемещаю голос на первый

план, но не позволяю ему отпустить мою руку.

Мы находим место под маминой любимой ивой и садимся. Трава все еще влажная от

разбрызгивателей, но я не думаю, что кого– то из нас это волнует. Я вытягиваю ноги, и он тоже,

прижимаясь всей длинной своего бедра ко мне.

– Что сначала? – спрашивает он, уставившись на наши ноги. – Мои извинения или моя

история?

Его извинения?

– Я не знаю, догонит ли мой мозг это.

– У тебя все нормально…. было нормально?

Я издаю короткий сухой смешок.

– Насчет нас? Нет. Вообще.

– И у меня тоже.

Я считаю свой пульс. Один, два, три, четыре. Птица пронзительно кричит над головой, а

ветер шуршит в листве. Это дерево всегда напоминало мне мистера Снаффлепагуса из « Улицы

Сезам». Неуклюжее, ненавязчивое и ласковое.

– Я расстался не потому, что залез на тебя, – произносит он.

– Я знаю. От этого стало бы только хуже, мне кажется.

Он поворачивается, обхватывает мою шею двумя ладонями, чтобы я смотрел в его глаза.