Текст книги "Отличный парень"

Автор книги: Кристина Арноти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 22 страниц)

– Я хотела бы вернуться в отель, – говорит Анук.

Стив подталкивает ее вперед.

– Надо идти до конца. Это тот мир, куда вы так хотите попасть… Вот что означает знак хиппи, который наколот у вас на шее. Разложение, такое притягательное для вас…

– Это неправда! – возмущается она. – Вы не имеете права путать рациональный пацифизм с миром бродяг, наркоманов и дешевых мистификаторов… Вы поняли только…

– Что? Что? – со злостью повторяет он.

– Что я стремлюсь к порядку. А вы путаете мои высокие идеалы с этими отбросами.

Она почти что кричит:

– Вам следует посадить их всех за решетку!

Стив возмущается:

– А что ты сделаешь со свободой? Они свободны! Свободны сдохнуть.

– Нет, – говорит она почти сквозь слезы. – Нет. Я не пойду дальше. Я хочу вернуться в отель.

Они могли бы сколько угодно кричать и ругаться во весь голос – никто не обратил бы на них внимания. Мимо проходят двое полицейских. Они смотрят прямо перед собой. Они только что перешагнули через какого-то типа, уткнувшегося головой в лужу. Он лежит в полной отключке.

– Они так и оставят его лежать в грязной луже? – спрашивает Анук.

– А что?

– Да так…

– Он свободен уткнуться лицом в грязь.

Молодой человек корчится на тротуаре. Он пытается приподняться. Прохожим нет никакого дела до него. Ему удается присесть на край тротуара. У него босые ноги. Черты его лица скрывает слой серой липкой грязи.

Вдруг он отчетливо произносит слова молитвы.

Человек становится на колени. Он молитвенно складывает руки на груди, словно возвратившись после Святого причастия. Он торопится произнести вслух свою странную молитву. «Я ищу прощения. Я грешил. Я очень много грешил. Всевышний отвернулся от меня. Я принимал наркотики, воровал, мастурбировал; я едва не совершил убийство… Мне нужна помощь… Кто поможет мне? Я совсем один в этом мире. Бог высоко, а слуги его презирают меня. Или же не видят меня в упор. Мне надо, чтобы ты отпустил мои грехи. Иисус, Иисус, Иисус… Лежащий лицом в грязи, гонимый всеми педераст взывает о помощи и ищет у тебя спасения. Мне нужна помощь. Я униженно прошу помощи у Бога».

И нараспев:

– Кто… кто… кто… мог бы помочь мне?

Его окружает толпа молодых людей.

– Брат, мы хотим помочь тебе. Ты примешь нашу помощь от имени Иисуса, нашего Спасителя?

– Я благословлю вас за помощь. Я публично исповедуюсь, чтобы служить примером. А помощь все не приходит…

Девушка со смертельно бледным лицом и распущенными по спине длинными волосами склоняется над ним.

– Брат мой, умеешь ли ты любить?

Вывалявшийся в грязи молодой человек признается:

– Я никогда не знал, что такое любить ближнего. Мне нужна любовь. Я хотел бы любить. Любовь Иисуса – мое единственное спасение.

С низким поклоном он говорит:

– Я верю во всемогущего Бога-отца, я верю в его сына. Иисус, помоги мне!

К стоящему на коленях и молящемуся Богу юноше присоединяются другие молодые люди и тоже опускаются на колени.

Молящийся восклицает:

– Братья мои! Помогите мне! Вырвите меня из моего опостылевшего одиночества! Последний суд приближается. Прижмемся теснее друг к другу, потому что небо скоро разверзнется и земля задрожит.

– Вознесем свою молитву к небу, – подхватывают остальные. – Иисус, Иисус, Иисус, приди на помощь к тому, кто взывает к тебе! Ты нужен нам всем. Мы верим в тебя. Иисус, приди к нам!

Они идут дальше.

– Я не знаю, где мы находимся, – произносит Анук, потрясенная только что увиденным.

– Мы вернемся на стоянку. Мне надо взять машину.

– Стив, – говорит она.

Затем возмущается:

– Можете ли вы хоть на секунду остановиться… Почему вы привели меня сюда?

Стив сохраняет полную невозмутимость.

– Это весьма живописная улица. Ее любят посещать туристы, если им хватает смелости…

В машине Стив говорит:

– Поперечные улицы совершенно пустынны. Все мертво вокруг главной артерии.

Машина летит вперед. Мир патлатых молодых людей остается позади. Стив сворачивает за угол, и они выезжают на обсаженную деревьями улицу. Четырехэтажные жилые дома тесно жмутся друг к другу. Ни одного светящегося окна. Уличные фонари. И тишина.

Стив кружит по этому пустынному кварталу Джорджтауна.

– Здесь очень подешевело жилье. Все хотят продать, и очень мало охотников купить. Черные покупают. Они постепенно загоняют белых в очень узкое гетто.

Деревья, уличные фонари, закрытые ставни. В свете фонарей то и дело возникают какие-то странные тени. Кажется, что здесь правят бал потусторонние призраки.

– Ничего не видно, – говорит Анук. – Однако вокруг нас полно народа. Ночь невидимок. Пожалуйста, вернемся в гостиницу.

Стив сбавляет скорость и выключает фары.

– Почему, – спрашивает Анук, – почему вы почти остановились и выключили свет?

– Ночью в Вашингтоне следует быть начеку.

Долгий свист. Улица похожа на длинную трубу, заполненную черными чернилами. Долгий свист прерывается двумя короткими свистками. Эти, похожие на удары хлыста, резкие звуки разрезают ночь.

Стив выключает мотор. И тут же прекращается мирное урчание кондиционера. Анук готова выпрыгнуть из машины и бежать в сторону оживленной центральной улицы; возможно, что она совсем недалеко… Остановиться бы перед каким-нибудь полицейским и сказать: «Я – француженка, я живу в отеле “Космос”, помогите мне вернуться в гостиницу».

Теперь свист похож на настойчивый вызов.

Стив нажимает на кнопку и стекло опускается. Влажный теплый воздух тотчас же словно мокрой тряпкой обволакивает их.

– Выходим? – спрашивает Анук.

– Нет, – отвечает Стив. – Подождем. Ночь сама идет к нам. Представьте, что вы – часовой с оружием в руках. Вы стоите одна посреди наполненной тенями ночи.

Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп. Кто-то бежит по шоссе. В шлепанцах. Хлоп-хлоп.

Свист. Совсем близко от них.

– Кто это? – спрашивает Анук. – Кто это?

– Враг.

Стив усталым жестом указывает на наглухо закрытые ставни домов, погруженных в мертвый сон.

– Не все дома здесь нежилые. Находящиеся внутри люди так же, как и мы, слышат свист, но никто не осмелится посмотреть, что происходит, даже сквозь щель в ставнях.

Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп. Неожиданно раздается шум других бегущих ног. Шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп-шлеп и шлеп. Со всех сторон. «Шлеп» преследует «хлоп».

– У нас, в Америке, – говорит Стив (он вновь произносит слова с акцентом, словно надевает привычную домашнюю обувь – он находится у себя дома, пусть другие напрягаются, чтобы понять его речь), – у нас, в Америке, полиция действует молниеносно. Связь осуществляется по радио. Две минуты, одна минута тридцать секунд после нападения, и полицейские уже на месте преступления. Весь город разбит на квадраты. Эта сеть не дает никому уйти. Возможно, что вокруг нас дежурит несколько полицейских машин. Они стоят с потушенными фарами, так же как мы.

– Ваша демонстрация слишком затянулась…

Анук произносит эти слова ровным голосом. Взбесившийся конь, который сидит рядом с ней, не должен учуять запах ее страха.

– В машине вам нечего бояться… Надо лишь заблокировать окна и двери изнутри. И никто не сможет открыть их. То есть нужно какое-то время, чтобы открыть их.

– Стив, на секунду взгляните на меня…

– Хоть на две секунды, если вы так настаиваете…

Он поворачивается к ней. Поджатый подбородок, напряженно сведенные скулы. Глаза? Две узкие щелки. Едва заметный огонек.

– Стив, это был один из лучших дней…

Свист. Два коротких. И один длинный. И назойливые звуки. Хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп-хлоп.

И лавиной надвигаются «шлеп-шлеп».

Они приближаются… Они совсем близко.

– Вокруг нас ни одной живой души! – восклицает Анук.

Душераздирающий крик. Почти рядом с ними. В одном из окон загорается свет. Выпрыгнуть бы из машины и бежать к этому дому. Стучать в дверь, звонить, звать на помощь.

– Никто не откроет, – говорит Стив. – Никто. В Вашингтоне никто не откроет дверь. Ночью.

Хлоп… Хлоп… Хлоп… Все медленнее и медленнее.

Стив резким движением включает фары.

Снопы яркого света высвечивают молодого человека в джинсах; он идет к ним, протянув руку к машине. Это тот, что «хлоп-хлоп». Издалека и вблизи, повсюду и везде раздается вой полицейских сирен.

Руки Стива замирают на руле. Вдруг появилась вся банда. Тех, что «шлеп-шлеп». Они скопом набрасываются на молодого человека. На «хлоп-хлоп». Он вырывается и бросается к машине. У него окровавленное лицо. Две кровавые дорожки стекают по его ногам.

– О, нет, – кричит Анук. – Нет! Они убьют его. Вы – садист, раз можете спокойно на это смотреть. Надо помочь ему; надо спасти его.

В свете фар к ним приближается окровавленный человек. Очень медленно. Неожиданно вся банда оказывается в кольце загоревшихся фар полицейских машин.

– У вас идет настоящая война! – восклицает Анук. – Здесь убивают людей! А вы позволяете делать это…

Она ловит ртом воздух. Пальцы Стива железным обручем сдавили ее горло. Его глаза совсем рядом.

Анук сопротивляется изо всех сил. Перед ее глазами плывут темные круги. Она пытается разжать его пальцы. Шум в ушах. Боль и страх. Д-ы-ш-а-т-ь… Шум и гам. Шаги. Шаги со всех сторон. Лиловая пустота. И слепящий свет в лицо.

Американец разжимает смертельное кольцо. Воздух… Он прикрывает Анук руками; он наклоняется к ней. Снаружи слышится американская речь.

– С вами все в порядке?

Запах Стива. Теперь он защищает ее от полицейских.

– Все в порядке, – произносит Стив низким голосом. – Это мое любимое место, чтобы показать его гостям.

– Мисс, мисс…

Она медленно поднимает голову. И тут же ее слепит луч огромного карманного фонаря.

– Я ничего не вижу, – произносит она, переведя дыхание.

Сноп света отходит в сторону. Она видит перед собой полицейскую фуражку.

Вокруг толпится народ. Звучит сирена кареты скорой помощи.

– Француженка, – говорит Стив. – Она – француженка.

Полицейский смотрит на Анук и произносит, обращаясь к Стиву:

– Почему она плачет?

Она отрицательно качает головой; она делает вид, что ничего не понимает. И отвечает: нет. Нет всему, что она видит вокруг.

– Отвезите ее домой, – говорит полицейский. – Где она живет?

– В отеле…

Нельзя допустить, чтобы Стив назвал отель. Вдруг полицейским вздумается завтра приехать в отель. Роберт. Придется с ним объясняться. Не надо объяснений. Она говорит, старательно выговаривая слова, словно шестиклассница. На ломаном английском языке.

– Я плачу, потому что люблю…

– Проезжайте, – говорит полицейский Стиву. – Проезжайте. Это вовсе не то место, которое можно показывать туристам.

Стив благодарит едва заметным жестом. Затем он поворачивает ключ зажигания. Включается мотор. Полицейский помогает им выехать из толпы. Машина проезжает мимо скопления полицейских машин. Карета скорой помощи уже тронулась с места. Несколько человек посажены в разные полицейские машины.

Как только они отъехали в сторону от освещенной фарами площадки, они вновь погрузились в темноту. Боль в затылке. Анук плачет. Молча.

– Сигарету?

Она дрожит.

Стив зажигает сигарету и вставляет ей в рот.

Он ведет машину, как бездушный робот.

«Больной, чудовище, садист». Каких только пороков она ни приписывает ему, все же ей не удается с помощью уничижительных слов освободиться от нежности к Стиву. Французский рационализм и врожденный здравый смысл подсказывают ей, что нельзя поддаваться охватившим ее чувствам. Зачем она, рожденная в семье с фашистскими, как ей казалось, взглядами, мечтала раньше о том, как побольнее ударить противника спортивной битой? Зачем было мазать краской дорогие картины в кабинете отца? Зачем бунтовать против сложившейся системы? Если ничто не помешало ей замереть от ужаса, когда какой-то одержимый едва не скрутил ей шею?

– Я хочу выйти из этой проклятой машины, – заявляет она. – Что это за город, населенный призраками? Здесь даже кафетерии и то закрыты.

– Из-за ночных грабителей, – говорит Стив. – Я отвезу вас в отель.

– Вы поднимитесь со мной в номер. И там мы поговорим обо всем…

– Нет, – отвечает он. – Я не поднимусь с вами в номер. Уже слишком поздно. В регистратуре вам могут сделать замечание.

– Кому вы звонили из моего номера? – почти кричит она. – Если не Дороти, то кому?

– Моей матери. Я приехал к ней позавчера. Я собирался переночевать дома. Да вот не смог. Не выношу ее наставлений по поводу моего будущего. Мне удалось снять единственный в Вашингтоне свободный номер. В вашей гостинице. Утром я встретил вас… и…

– И что же… – произносит она сдавленным голосом. – Вы решили убить меня?

– Нет, – говорит он. – Нет. И не произносите больше этого слова. Оно действует мне на нервы.

– Я хочу выйти! – кричит Анук. – С меня хватит вашего города-призрака.

– Что вы собираетесь делать? – спрашивает Стив.

Он снижает скорость.

Она отвечает так громко, как будто рядом с ней находится глухой:

– Пройтись. Подышать свежим воздухом. Выбраться поскорее из этой чертовой машины. Почему вы возили меня к ней? Почему?

– Мне захотелось, чтобы вы познакомились. Посмотреть, как вы будете выглядеть вместе. Вы – первая женщина…

– Кто?

– Которая…

– Что?

– Которую я привел в дом… Вы мне понравились с первого взгляда. Я захотел, чтобы вас увидела моя мать.

– Я хочу выйти, – говорит она. – Если вы не остановите машину, я закричу.

Они объезжают какой-то сквер.

– Дюпон-сквер, – говорит Стив. – Ночью пройти через него еще опаснее, чем через джунгли… Какой-нибудь тип в наркотическом бреду в любой момент может напасть на вас и убить.

– Отчего же, – произносит она срывающимся голосом, – отчего полиция не может разогнать к чертям весь этот бордель на Дюпон-сквер? Зачем нужна такая полиция?

– Полиция уважает свободу тех, кто там находится…

Она уже кричит во весь голос:

– А кто уважает свободу тех, кто хочет пройти через этот сквер? Кто? Что это за свобода, которая защищает тех, кто держит всех в страхе?

Широкая улица по другую сторону сквера. Освещенный фасад кинотеатра Дюпон-Синема.

По соседству с кинотеатром – открытая платная стоянка, забитая машинами; разметка, нанесенная белой краской. Стив заезжает на стоянку и ставит свой автомобиль, как пешку на шахматной доске, на пустующий квадрат расчерченного белым асфальта. Автомобильная стоянка одной стороной примыкает к стене довольно мрачного двенадцатиэтажного дома, а с другой – к зданию кинотеатра. Из открытого окна проекционной кабины бьет свет. Посреди площадки достаточно места, чтобы стоящие по своим размеченным клеткам машины могли дать задний ход и выехать из паркинга.

Анук барабанит кулаком по дверце машины.

– Откройте…

Стив наклоняется в ее сторону и опускает блокирующую кнопку. Анук тут же бросается вон из машины. Оказавшись на асфальте, она обнаруживает, что машины стоят почти впритык друг к другу. И надо быть такой тоненькой как она, чтобы проскользнуть мимо, не задев ни одной машины. Анук направляется к центральной части стоянки, где есть свободное пространство; на земле валяются старые газеты; круги от фонарей освещают то тут то там кучи брошенных оберток от жвачки.

– Грязь и мерзость! Отвратительный город! – произносит она, в ярости топая ногой об асфальт.

«О! Говори еще, сияющий ангел! В эту ночь ты так прекрасна, что похожа на спустившееся с небес божество».

– Этого не может быть, – обращается она сквозь слезы к подошедшему к ней Стиву. – Вы слышите?

«О Ромео, Ромео! Почему ты Ромео? Отрекись от своего отца, отрекись от своего имени; если ты не сделаешь этого, я не смогу любить тебя, ибо я не буду больше Капулетти. Услышу ли я его еще раз? Осмелюсь ли заговорить с ним?» На Анук и Стива обрушивается настоящий водопад звуков. Принадлежит ли эта музыка гению великого Чайковского, почти целое столетие черпавшего вдохновение на дне кропильницы, поддерживаемой самим дьяволом? Музыка подхватывает в свои объятия, как поток вышедшей из берегов взбесившейся реки, перемалывающей в своем русле останки затонувших когда-то кораблей, разбившиеся на осколки каменные глыбы, вырванные с корнем деревьев. В потоке мутных, отдающих стальным цветом вод, сокрушающих все на своем пути, то тут, то там мелькают один, а то и множество окровавленных человеческих трупов, похожих на застывшие восковые фигуры. Эту музыку одни презирают за то, что она слишком классическая, в то время как другие обожают ее за чувственность, третьи осуждают ее за страсть и почти плотскую близость; эти неистовые звуки проникают во все клеточки человеческого организма. И подчиняют себе его разум и волю.

«Музыка? Я отвергаю ее, – сказал однажды дедушка. – Есть в музыке нечто такое, что непостижимо моему сознанию. Раз музыка не поддается мне, я отвергаю ее. Порой музыка способна овладеть всем нашим существом, и потому я не желаю ее слушать. Я – рационалист и хочу сохранить свою независимость».

– Анук, – говорит Стив. – Анук, я заметил тебя утром у бассейна во второй раз. Накануне вечером я видел, как ты подъехала к гостинице вместе с мужем. Я был в холле. Я смотрел на вас с завистью. Какая счастливая пара! Безоблачная жизнь. Французы. Я испытываю к ним особую симпатию… «Этот парень, должно быть, очень счастлив со своей женой», – подумал я. Затем бассейн. Блондинка, к которой я подошел, чтобы поболтать по-французски. И ничего больше. Никакой задней мысли. И неожиданный шок. На твоей шее знак, который я ненавижу. Такая нежная, хрупкая шея, убитая этим символом. В ту же секунду я понял, что ты принадлежишь тому миру, от которого я бегу без оглядки…

Из кинотеатра:

«Кто ты, скрывающийся в ночи человек,

Нарушивший мой покой?»

Ромео отвечает:

«Я не знаю, какое назвать тебе имя,

И как сказать тебе, кто я.

О, дорогая святая, мое имя ненавистно и мне самому,

Потому что оно враждебно тебе.

Если бы я написал его, то разорвал бы это слово…»

– Ты то соблазняла меня, то отталкивала, я то поддавался искушению, то ненавидел тебя… Ты могла бы быть женщиной, живущей без проблем… Я не отказался бы от такой подруги в моей воображаемой жизни. Я рассказал тебе простую историю о жизни, которую хотел бы прожить. Моим основным желанием было стать человеком без прошлого.

Анук отчаянно колотит его в грудь; он нисколько не сопротивляется. Удары острых кулачков Анук отскакивают от него словно горох об стенку; такому высокому и сильному мужчине нисколько не больно. Физически.

Джульетта:

«Какое удовольствие ты можешь получить от этой ночи?»

Анук кричит сквозь слезы:

– Какое удовольствие? Познакомиться со мною, чтобы убить… Вот он кто, моя любовь с большой буквы, – убийца… И мне даже не известно почему… Почему?

Силы оставляют ее. Стив заключает ее в объятия. Он целует на ее макушке пряди светлых волос.

– Прости меня… Прости меня… Я ненавижу тебя с такой любовью…

– Почему? – спрашивает Анук дрожащим голосом.

Кто бы он ни был, откуда бы ни пришел, это он. Мужчина ее мечты.

Кожа, гладкая как шелк. Губы целуют эту лучшую в мире кожу в разрезе распахнутой рубашки…

– Почему?

Джульетта:

«Еще до того, как ты попросил, я тебе отдала это,

и я хотела бы отдавать еще и еще».

– Никогда больше я не буду ругать Шекспира, – говорит Анук. – Никогда. Должно быть, в зале кинотеатра показывают фильм Дзеффирелли…

За что же меня?

Она не осмеливается произнести это слово вслух: «убить»…

Он почти прикрыл ее целиком своим телом.

«Войти бы в него, – думает Анук. – Стать им. Его сердцем. Его внутренностями. Раствориться в его крови».

– …за что… же… меня?

Музыка. На экране, по-видимому, мелькают заключительные кадры. «Они умрут, – думает Анук. – Они умрут. Ромео и Джульетта».

…Жить. Жизнь. Тихое и мирное существование. Да будут благословенны простые, ничем не примечательные дни. Когда не происходит ни трагедий, ни драм. Да будет благословенно все то, что я раньше называла серыми буднями. Видеть, как утром Стив уходит на работу. Помахать ему на прощание с порога невысокого беленького домика. Послать воздушный поцелуй.

– Буйная, – говорит Стив. – Ты слышишь меня?

Двумя руками он держит Анук за голову. Он обращается к ней и в то же время словно хочет уберечь ее от собственных слов.

«Интеллектуальное волнение есть роскошь гуманистов. Чтобы быть гуманистом, нужна культура. И не расти, как сорняк в поле. Настоящий гуманист – это сутенер. Его содержат и кормят философы. Это как музыка. Она выше нашего разумения. Вздор. Однако… Моя крошка, у меня тридцать миллиардов… Я отдал бы двадцать пять, чтобы иметь возможность пойти в школу. Начать сначала. И стать гуманистом. Тебе смешно… Ну и смейся», – сказал дед.

– …почему?

– Чем больше я слушал тебя, – говорит Стив, – тем больше я ненавидел тебя. И все больше влюблялся…

– …меня ненавидеть?

– Да. Я – американец в самом худшем смысле этого слова. В твоих глазах. Я верил в семью, религию, родину. Армия открыла, что у меня есть уши. С каким энтузиазмом я воспринял идею довести до совершенства французское произношение и затем высадиться в демилитаризованной зоне Вьетнама. Служить стране. Бороться против коммунизма.

Анук отстраняется от него.

– Я слышу эти слова с самого детства. Чертова жизнь… Не успела я оторваться от фашиствующих родителей, как влюбилась в реакционера. Да самого отъявленного. Это несправедливо… Это совсем несправедливо! Я хочу уйти… Мне надоело стоять на обочине любви…

Джульетта:

«О! как мое сердце ненавидит

Его имя…»

– Анук, выслушай меня…

«Никогда не выслушивай тех, кто хочет любой ценой оправдаться в твоих глазах. У них припасено слишком много аргументов в свою пользу, а у тебя слишком мало времени, чтобы их слушать…» – говорил дед.

– Да, я был патриотом. Меня тренировали, чтобы убивать. Уничтожать врагов. Желтых, красных, какого бы цвета они ни были. Мне не раз промывали мозги. Для того, чтобы я лучше сопротивлялся промыванию мозгов, если попаду в плен. Я знал назубок все коммунистические лозунги. Я должен был произносить их во время допросов. Я превратился в суперробота. Слышишь, Анук. Я стал говорить по-французски, как настоящий француз. Познакомился с работами Маркса и Мао. К тому же я был в прекрасной физической форме. Такого куда угодно легко можно забросить на парашюте. Я был способен вмонтировать микрофоны в любое место. Я был готов к прыжку. Уничтожить всех врагов до единого. Защитить родину. Прекрасный робот. Великолепная техника. Анук, я был хорошо выдрессированным псом. Теперь я разбитая колымага. Мне нужен покой и тишина. Мне нужна другая жизнь. Я хочу затеряться в бескрайних просторах Среднего Запада. Я хочу видеть лишь землю и небо. И ничего другого.

Кормилица:

«О несчастный день…»

«Мне бы прийти в ужас от него, так же как он приходит в ужас от меня, – думает Анук. – Я не хочу расставаться с ним. Я смогу вылечить его».

Мимо паркинга проходит чернокожий бродяга. Он набрался алкоголя или чего-то еще. По самую макушку. Бродяга смотрит на них, словно рассуждает: стоит ли подходить к ним с протянутой рукой и просить милостыню?

– Не было парашютного десанта. Вьетконговцы захватили демилитаризованную зону еще до моей высадки. Я был ранен. Затем меня перевели в действующий корпус. Позднее там произошла история с заблудившимся батальоном. Вроде бы заплутавшим и исчезнувшим без признаков жизни в рисовых полях.

Бродяга осматривается по сторонам. Ни одной живой души вокруг. Только двое белых… Набрались наркоты? Или нет?

С протянутой рукой он делает несколько шагов в их сторону. Почему бы и нет? Они такие высокие и такие белые. Ослепительно белые в свете, падающем от фонаря. Парочка белых.

– Пошел вон, – произносит белая девушка.

Чернокожий набрался наркоты под завязку. Ему трудно достать нож, привязанный к голени правой ноги. А может, все-таки нагнуться и выхватить нож? Нет. Не стоит.

– Ублюдки! – произносит он гнусавым голосом.

Он все еще тянет к ним руку; ему невдомек, что он только что оскорбил их.

– Пошел вон! – повторяет белая.

– Надо было найти потерянный батальон, – продолжает Стив. – На вертолете.

Чернокожий кивает головой, поворачивается к ним спиной и уходит. Качаясь.

– Я вылетел вместе с капралом. Мы сели в полной темноте. Кругом были одни только рисовые поля. Тепло и влажно. Быстро нашли лагерь. Они были под действием наркотиков. Все до одного. С автоматами наперевес. До их разума невозможно было достучаться.

«В окрестностях нет больше ни одного живого индейца, – заявил один из них. – Эй, – крикнул он, – зажгите свет! Надо им показать! Показать…»

Они спрятались позади нескольких джипов, развернутых фарами к рисовым полям. Они зажгли фары. Повсюду валялись трупы. На лицах застыли гримасы ужаса. Раскрытые рты, выкрученные руки и ноги. Одни трупы.

«Все индейцы рядами перед джипами. И… Та-та-та-та-та-та-та… та-та…» – сказал военный, по-прежнему с автоматом наперевес.

В ту же секунду посреди этого усеянного трупами поля вдруг кто-то вскочил на ноги. Не знаю, был ли то мужчина или женщина. Скорее всего, подросток. Вьетнамец, которого смерть прошла стороной. Ослепленный светом фар, с поднятыми вверх руками, он направился к нам.

И тогда набравшийся наркотиков военный нажал на спуск автомата. Подросток сделал еще несколько шагов вперед. Его лицо превратилось в кровавое мессиво. Он упал. Я бросился на того, кто стрелял, и принялся душить его. Меня привели к Буффало Биллу. Так звали капитана, хвалившегося тем, что он умел ладить с «индейцами».

«Если ты любишь индейцев…» – начал он. И не успел закончить. Я плюнул ему в лицо.

Дисциплинарный суд. Ко мне отнеслись более гуманно, чем я заслуживал, потому что я уже получил ранение. Затем я пережил настоящую драму. Я понял, что значит война. Кровавая бойня, устроенная палачами-наркоманами. Меня отправили домой. У меня перед глазами без конца стояла одна и та же картина: подросток, идущий на свет с поднятыми руками. Единственный выживший. И его убили. И я был причастен к этому убийству. В военной тюрьме, прежде чем попасть в госпиталь, надзиратели однажды раскрасили мне лоб. Они нарисовали на нем тот знак, что вытатуирован у тебя на шее. Знак мира… «Раз ты пацифист, – сказали мне они, – носи их отличительный знак».

Ромео:

«Человек, иди сюда. Я вижу, что ты беден.

Возьми: вот сорок дукатов, но дай мне дозу яда.

Которая растворится в венах так быстро,

Что здоровый мужчина свалится тотчас замертво».

Музыка. Музыка.

– Все, что мне остается, это умереть – произносит негромко Стив.

Анук поднимает голову.

У Стива спокойное лицо. И уже отрешенное.

– Я никогда не излечусь от того, что увидел.

– Почему ты не захотел остаться со мной в гостинице?

Анук с бесконечной нежностью смотрит на него.

– Меня звала ночь. Ночь в рисовых полях. Увидеть вновь эту сцену. И забыть ее навсегда. Невозможно.

– Почему ты отпустил меня? Из-за полицейских?

– Нет. Я не хотел, чтобы ты умерла.

Анук дрожит словно в лихорадке.

– Жить. Надо жить, – повторяет она как заклинание. – Как ты сказал, на земле. Подальше от городов. Я вылечу тебя. Теперь я никогда с тобой не расстанусь.

Капулетти:

«Жена моя, посмотри, как у нашей дочери кровь течет из раны…»

…Мокрая Курица ничего никогда не поймет.

– Я отвезу тебя в гостиницу, – говорит Стив с усталостью. – А я, я возвращаюсь к себе…

– В Нью-Йорк, это правда?

– Правда. Но сегодня я поеду в Аннаполис. Мне надо поговорить с матерью.

– Когда я тебя увижу? – спрашивает Анук.

– Завтра, если ты захочешь, если ты захочешь еще раз увидеться со мной. Завтра утром, у памятника Линкольну. Подумай.

– Я уже подумала, – говорит она. – Я вылечу тебя. Я буду ждать тебя. Я люблю тебя.

– Я больной человек, – говорит он. – Я ненавижу насилие. И в то же время я прибегаю к нему. Каждый раз мне хочется доказать самому себе, что я вылечился.

«Никогда не хвались тем, что ты – гуманист, – говорил старик. – Гуманист – это шлюха, которая торгует самым дорогим, что у нее есть, – своей культурой. (Затем с хитрой улыбкой.) И почему только я такой добропорядочный? (И немного времени спустя.) Мне хотелось бы быть гуманистом; у меня было бы меньше денег и больше друзей».

– Я все понимаю, – говорит Анук. – Все, все, все.

– Мне надо поговорить с матерью, – произносит Стив.

Он целует ее.

– Если ты будешь жить со мной, ты не будешь чувствовать себя в безопасности…

– Какое счастье, – говорит она, – прожить вместе последние минуты жизни!

Анук еще теснее прижимается к Стиву. Она боится расстаться с ним. Из кинотеатра начинают выходить зрители. Люди рассаживаются по своим машинам, включают фары, начинают маневрировать. Стоящая в обнимку влюбленная парочка мешает им развернуться.

– Ты никогда не сможешь жить со мной на заброшенной ферме…

– Да, – говорит Анук. – Я только о том и мечтаю. Лишь бы ты был рядом со мной.

Их слепит свет автомобильных фар. Они стоят, не шелохнувшись, не замечая ничего вокруг.

Автомобильная стоянка постепенно пустеет.

По освободившейся от машин площадке бродит чернокожий нищий.

Анук говорит:

– Навсегда. Завтра.

Стив еще крепче прижимает ее к себе.