Текст книги "Отличный парень"

Автор книги: Кристина Арноти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)

У Роберта едва не вырвалось грубое слово. С той поры, как он попал в высшее общество, ему часто приходится выслушивать нецензурную брань. Раньше он никогда не употреблял непечатную лексику. Случалось, что он позволял себе выругаться, но не самыми последними словами. Отборных ругательств он набрался от Анук.

Пуэрториканка рыдает, сидя на стуле. Она заливается слезами так обильно, что, кажется, она вот-вот расплавится и жир потечет с ее толстых щек.

Женщина повторяет:

– Я думала, что он шутит… Когда он упал… Согнувшись пополам…

Она всхлипывает так громко, что уже не понять, сдерживает она позывы к рвоте или к еще более громкому рыданию.

– Как в масло… Второй за три года… Словно тот призвал его к себе потому, что соскучился…

– Держите, – говорит Хельга.

Она протягивает консьержке маленькую пузатую рюмку.

– Выпейте… Это шнапс.

Пуэрториканка осушает залпом рюмку.

– Крепко, – произносит она.

И вновь заливается слезами, словно включает кран…

– Как в масло…

– Почему она все время говорит про масло? – спрашивает Роберт.

Глядя на плачущую толстуху, он видит перед собой Анук в постели с похожим на гнома ублюдком.

Анук раскрывает этому негодяю объятия с такой страстью, какой никогда не проявляла по отношению к нему. Бесстыжий наездник в бешеном темпе колотит острыми шпорами по нежным бедрам блондинки, раскинувшейся в неге на гостиничной постели. Невыносимое зрелище. Роберт не может сдержаться, чтобы не выкрикнуть несколько слов на родном языке.

– Боже мой! Отчего хнычет эта жирная свинья?

Ему сразу становится легче на душе, а женщины от неожиданности замолкают.

– Что вы сказали? – спрашивает немка. – И почему вы кричите?

Наездник продолжает свою пляску смерти. Если он оторвется от Анук, как напившаяся крови пиявка, Роберт никогда больше не сможет заниматься любовью с ней. Женщина, которая носит его, пусть даже не совсем благозвучную для уха француза фамилию, должна принадлежать только ему одному. Кошмарное видение не отступает. В своем горячечном бреду Роберт уже видит, как сладкая парочка занимается любовью в присутствии двух плачущих женщин. Хельга почему-то тоже в слезах. По ее красивому гладкому лицу текут стерильные слезы. Роберт восклицает:

– Нет, этого не может быть…

– У него все еще не понизилась температура, – говорит Хельга, не переставая плакать.

– Н-е-т, а-а-а…

Гном оскверняет своей гнилостной спермой прекрасное тело Анук.

– Без пятнадцати четыре, – произносит немка.

Она вытирает лицо бумажным носовым платком.

– Нож вошел в его живот, как в масло, – рыдает пуэрториканка. – Я ни в чем не виновата. Я была обязана сообщить полиции об этом грязном наркомане. В конце концов, что вы хотите, я выполняла свой долг… И вот приехал сержант Мэйлоу… Вы знаете сержанта Мэйлоу? Он сменил на посту вашего бедного господина О’Коннели… В машине с сиреной… Я люблю этот звук… Когда я слышу вой полицейской сирены, я чувствую себя в безопасности… И вот входит сержант; в холле темно. Сколько лет я тщетно требую, чтобы наладили освещение… В телефонной кабинке еще горит свет, но разве это можно назвать освещением? От крошечной лампочки…

Переведя дыхание, она продолжает:

– Сержант склонился над наркоманом, чтобы забрать его. Вдруг наркоман приподнимается, как готовая к укусу змея, и плюнул полицейскому в лицо. Сержант Мэйлоу вытер лицо правой рукой. На какую-то секунду он ничем не был защищен. И тут наркоман вонзил нож в его живот. Сержанту удалось выхватить пистолет, но выстрелить уже не хватило сил. Наркоман вновь вонзил нож в живот Мэйлоу, словно опустил перо в чернильницу…

Пуэрториканка ведет свой рассказ с интонациями комментатора футбольного матча.

– Мэйлоу хотел подняться, но не смог. Из его живота хлестала фонтаном кровь. Наркоман с радостным воплем поднял окровавленный нож, как трофей. Он схватил пистолет Мэйлоу и отбросил в сторону. Я бросилась к выходу и закричала: «Убийца, убийца… На помощь…» Прибежали двое полицейских, заломили наркоману руки. А тот веселился от души. Похоже, что он принял ЛСД. Он кричал: «Я плаваю в крови копа… Мир прекрасен, Америка – великая страна». И пока его не запихнули в машину, он все время кричал: «Я плаваю в бассейне вместе с внутренностями… Кровь… Кровь… На помощь, я сейчас упаду с 29-го этажа…» Вы разве не слышали, что приезжала «скорая помощь»? Господина Мэйлоу увезли. Спасут ли его врачи?

Хельга согнулась пополам:

– В живот, – говорит она, – какой ужас!

«В живот, – думает со злобой Роберт. – Плевать мне на сержанта. Где Анук, вот что сейчас важно… Безусловно, она в музее и наслаждается полотнами Будена. И грубость ее – простая дань моде… Хорошее родительское воспитание не позволит ей совершить недостойный поступок… Анук…»

– Это случилось, – говорит пуэрториканка, опрокидывая третью рюмку шнапса (ее взгляд начинает стекленеть), – потому что сегодня третья годовщина со дня гибели господина О’Коннелли… Видно, он призвал напарника к себе.

Женщина крестится.

Она тянет руку, чтобы снова получить порцию шнапса. Бутылка уже почти пуста.

– Существуют такие души, которые призывают к себе души других людей. Подобно спруту, они тянут к вам свои щупальца. Они ломают ваше сопротивление и вызывают вашу гибель. Возможно, господин О’Коннелли призвал к себе Мэйлоу… Ему там скучно одному… Или же…

Она замолкает. Зачем огорчать Хельгу и сыпать соль на ее рану: она лишь хочет сказать ей несколько слов, чтобы немка запомнила их и испугалась.

– Возможно…

Она раздумывает. Все-таки Хельга часто делает ей подарки. К тому же она всегда с ней вежливо разговаривает. И все же, зная, что причиняет ей боль, пуэрториканка уже не могла больше сдерживаться:

– Он еще вернется за вами…

– Старая ведьма! – восклицает немка.

Эти слова она произносит по-немецки.

– Не сердитесь, – говорит консьержка.

Женщина направляется к входной двери.

– Не надо сердиться… Я не понимаю по-немецки… Что это значит?

И она тоже начинает говорить на своем родном языке.

Раздается резкий звонок в дверь, и женщины замолкают.

– Вон! – произносит Хельга по-немецки и подталкивает ее к входной двери. – Вон! Грязное животное. Меня преследуют другие видения. Сотни трупов на улицах Берлина! Разложившиеся покойники, которых вытаскивали из-под руин! Солдаты, смеявшиеся после того, как застегнули ширинки… Оккупанты? Победители? Пошла вон!

Она подталкивает толстуху к выходу. Звонок продолжает настойчиво звонить.

«Это доктор», – думает Роберт. Его глаза горят. Анук причиняет ему боль. Душа? Она не может болеть, как зуб.

– Все плохо! – восклицает Хельга, едва увидев доктора. – Только что в холле убили полицейского, я выгнала консьержку, мой француз горит огнем… Боже мой! Ну и денек!

– Обычный день в Вашингтоне, – отвечает доктор. – Успокойтесь, Хельга. Пройдите в ванную комнату и плесните себе в лицо пригоршню холодной воды.

– Оставляю калеку на ваше попечение, – отвечает Хельга.

Она чувствует себя разбитой и усталой.

– Умоляю вас, поставьте его на ноги. Лишь бы он, наконец, ушел… Слишком много для одного дня… Я не переживу…

После ухода двух женщин в комнате вновь воцаряется тишина. Роберт чувствует холодное прикосновение стетоскопа к своей груди. Он покорно позволяет себя слушать и осматривать.

– Я могу вам кое-что сказать? – спрашивает он.

Доктор показывает на свои уши, заткнутые трубками стетоскопа. Холодное прикосновение к грудной клетке. Затем, почти горячее, к области сердца. Тук-тук-тук.

– Учащенное сердцебиение, – произносит эскулап. – Ваше сердце слишком часто бьется. Есть из-за чего.

С термометром во рту Роберт похож на дрессированное животное. Французская собачка на задних лапках.

Наконец он может говорить. Роберт привстает и облокачивается на локоть.

– Моей жены нет в номере…

– И что же? – отвечает доктор. – Вы привезли ее в Вашингтон для того, чтобы она, запершись в своем номере, связала вам пару носок? Она осматривает город…

– Но это не совсем обычный город, – говорит Роберт.

– Во всех крупных городах мира происходят убийства… Повернитесь…

Врач хлопает рукой по его бедру, а затем быстрым движением вонзает в него иглу. От удара Роберту больно. «Почему я называю это бедром, когда речь идет о ягодице?» – поправляет себя Роберт. Удар смягчает боль от укола.

– Если после этого у вас не уменьшится температура, то я ничего больше не смогу для вас сделать. Сейчас я осмотрю ваше горло. Скажите «а… а…».

Доктор, почти с досадой:

– Вы не умеете говорить «а»?

– А… А… А…

– Вот…

Еще и еще… Его тошнит. Капли жидкости с горьким вкусом лимона на простыне. Густая пена такого же вкуса. И наконец его оставляют в покое.

– Она еще совсем юная, моя жена, – объясняет он доктору, который собирает свои инструменты в чемоданчик. Возможно, она заблудилась в городе…

– Она говорит по-английски?

– Лучше, чем я.

– Так чего же вы боитесь?

– Не знаю, – говорит он.

– Вы в таком нервном состоянии из-за температуры, – объясняет доктор. – Скорее всего, она делает покупки…

– Доктор, я могу оплатить ваши услуги?

– Не спешите. Сейчас пять часов вечера. Я приду без четверти восемь. Я хочу осмотреть вас еще раз, прежде чем вы вернетесь в отель. Не волнуйтесь. Может, она всего-навсего отправилась в парикмахерскую…

Роберт смотрит на врача, как на возвращающего его к жизни исцелителя.

– Парикмахерская… Я думал обо всем что угодно, кроме этого…

– До свидания… – произносит врач по-английски.

Роберт вновь нажимает на кнопки телефона.

– Отель «Космос» к вашим услугам, – отвечает женский голос.

– Пожалуйста, парикмахерский салон?

– Минуточку… Занято…

– Я подожду…

Наконец он слышит приглушенный голос:

– Салон красоты. Вы хотите записаться?

– Мадам, пожалуйста, вы не могли бы мне сказать?..

Он подбирает слова. Никогда еще он не попадал в столь глупое положение.

– У вас должна находиться одна молодая дама, блондинка, красивая, можно сказать, красавица…

Немка входит в комнату; она бледна; женщина слушает его слова с презрительной миной.

– Господин, я не совсем понимаю, что вы хотите?

– Я ищу мою жену… Может, она сушит волосы?

– Не прячется ли она в пепельнице вместе с окурками? – добавляет немка. – Или в мусорной корзине?

Проходит минута.

– Алло! – в трубке звучит незнакомый голос. – Том, это ты?

– Простите, мадам, вас напрасно побеспокоили…

– Но кто это говорит?

– Я ищу свою жену…

– Но кто вы? И почему меня вытащили из-под сушилки?

– Должно быть, вы – молодая и красивая блондинка…

Незнакомка смеется.

– Это розыгрыш? Да, я действительно блондинка…

– Простите меня, – говорит он.

И кладет трубку.

Немка зажигает сигарету.

– Она – не единственная на свете молодая красивая блондинка. Такие встречаются повсюду… Я уже устала… возиться с вами…

Он закрывает глаза. Анук испарилась. Ее нет. Похоже, что она существует только в его больном воображении.

Немка курит. И вдруг она начинает громко смеяться. И говорить сквозь смех:

– Вы перестарались. И превзошли самого себя. Вы прячетесь, чтобы она не увидела вас в таком жалком виде. В самом деле, вы больны… любовью. Вы умираете от любви к этой избалованной девчонке… А я как полная дура утешаю вас вместо того, чтобы гулять в парке, любоваться на улице красивыми витринами или слушать музыку в концертном зале…

– Простите, – говорит он. – Я не знал… Клянусь, что я не знал…

– Чего?

– Что я могу так волноваться…

– Вы хотите сказать ревновать. Вы ревнуете к городу… к нескольким часам…

– К нескольким часам… – повторяет он. – Как это глупо. Ревновать к нескольким часам, проведенным в музее без меня…

Хельга наливает себе пива.

– Ах, – произносит она. – Это такие мелочи по сравнению с настоящими проблемами… Вы оба – всего лишь избалованные дети… В то время как я… Что мне остается в этой жизни? Воспоминания? Невзгоды? Тени из прошлого? Кто утешит меня? Кто спросит о том, что я чувствую? Никто.

По ее лицу тихо катятся слезы.

– Вот О’Коннелли, полицейский, тот меня любил. Он обнял меня и сказал: «Хельга, не бойся. Я с тобой…» И теперь его нет… А вы лежите в его пижаме… Что я сделала? Я не должна была этого делать… Никогда… Мне нельзя было вытаскивать эту пижаму из ящика… моего прошлого. Она лежала там на своем месте…

– Вы позволите, – говорит смущенно Роберт. – Мне необходимо подняться…

– Это нормально, вы выпили много жидкости, – говорит немка. – То самое местечко совмещено с ванной комнатой… Отправляйтесь…

Роберт встает с постели. Стоя на ногах, он чувствует себя более уверенно. Мимо Хельги он идет в ванную комнату. Здесь все в розовых и гранатовых тонах, даже унитаз и тот темно-розового цвета. Подняв голову, он видит, что туалетная бумага – такого же теплого розового оттенка. Он долго моет руки. Затем смотрит на себя в зеркало в аптечном шкафчике, висящем над умывальником. Освежив лицо, он заглядывает в шкафчик и с радостью видит две зубные щетки в нетронутой упаковке. Роберт вынимает одну из них из жесткого целлофана, затем находит тюбик с зубной пастой. Почистив зубы, он чувствует себя намного лучше.

– Простите меня, – говорит он, возвращаясь в гостиную. – Я открыл вашу аптечку и нашел там новую зубную щетку. Я вам ее…

Он стесняется сказать «оплачу».

Хельга перестилает ему постель. Она натягивает на подушку свежую наволочку…

– Так будет лучше…

Он опускается в кресло. Хельга тут же прикрывает его одеялом.

– Вам нельзя мерзнуть…

– Я могу задать вам один вопрос?

Она поворачивается к нему и сухим тоном произносит:

– Вы лежали на моей кровати, вы пользовались моей запасной зубной щеткой, вы украли мой выходной день… И после этого вы не осмеливаетесь задать мне вопрос?

– Почему вы живете на улице с такой сомнительной репутацией?

– Сомнительной? – восклицает она. – Неправда. Это очень хорошая улица… И потом она мне подходит по цене. В более престижном квартале, населенном одними белыми, я никогда не смогу снимать такую же квартиру, как моя, всего за сто сорок долларов в месяц… Я предпочитаю меньше платить за жилье, зато лучше его обустроить… Не хотите ли снова лечь в постель?

– Немного погодя… – говорит он. – Кто этот О’Коннелли?

– На вас его пижама. Это – единственный мужчина, который хотел на мне жениться… И его убили…

Она садится напротив Роберта. Теперь она совершенно спокойна.

– Если я и расплакалась перед пуэрториканкой, то только от злости. Она так потеет, что после нее на стуле остаются жирные пятна… Я могу заплакать, когда вижу грязь… Однако это поправимо. У меня на кухне много различных моющих средств для любой вещи…

– Хельга, – говорит он. – Как было бы хорошо, если бы я встретился с вами здоровый и свободный.

– Однако вы ни здоровый, ни свободный, – говорит она, – не будем об этом больше говорить. Я слышала от мужчин столько сожалений, высказанных в мой адрес! Они всегда находят какую-нибудь зацепку. То они встретили меня слишком рано, то слишком поздно, то не в самый лучший момент их жизни… Есть женщины, которым везет с мужчинами, а на мою долю выпадает лишь роль утешительницы. На меня всегда можно опереться в трудную минуту и поплакаться в жилетку. Если бы вы знали, как мне опостылела эта роль…

– Хельга, – говорит он, – с вами я набрался храбрости быть самим собой… Я не играл комедию…

– И вы считаете это комплиментом? – восклицает она.

– Вам не нравится все, что я говорю…

– Конечно… Вы нарушили мой порядок…

– Что?

– Мой внутренний и внешний мир. Вот уже три года я веду размеренный до мелочей образ жизни. Я позволяю себе расслабляться только во время короткого отпуска… Там я только и делаю, что наслаждаюсь морем и солнцем… В своей личной жизни я провела генеральную уборку и вымела метлой все воспоминания из самых дальних уголков памяти. Я превратилась в разновидность робота. И мне нравится такая жизнь. Я почти счастлива. Мне вполне хватает тех денег, которые я зарабатываю. Порой у меня на душе скребут кошки, тогда я занимаюсь обустройством квартиры. Делаю ремонт, навожу порядок, чистоту и уют. Таким путем я восстанавливаю душевное равновесие. И вдруг вы врываетесь в мою жизнь, как свалившийся мне на голову кирпич… С вашим набитым деловыми бумагами портфелем и набитой ложью и проблемами жизнью… Во мне просыпается давно похороненное чувство сострадания… Ваши любовные переживания приводят меня в ярость… Любовь простофили… Как можно умирать от любви к девчонке, которая смеется над вами? Признайтесь, что окажись вы на моем месте, то тоже посчитали бы себя пострадавшим от несчастного случая… Ваше появление в моей размеренной жизни, лишенной каких бы то ни было привязанностей и увлечений, нельзя назвать иначе как несчастным случаем…

9

– В аварию? – спрашивает Анук. – Почему вы говорите о несчастном случае?

Американец улыбается и говорит:

– В вас есть что-то такое, что может спровоцировать несчастный случай…

Впереди – почти свободное шоссе. Время от времени мимо них лихо пролетает какой-либо автомобиль.

Стив говорит:

– Посмотрите!

И выпускает из рук руль. Машина некоторое время едет прямо, но вскоре начинает забирать вправо. И, прежде чем автомобиль съехал в придорожные кусты, Стив берется за руль. В самую последнюю секунду.

– Скорость действует вам на нервы, – говорит с испугом Анук. – Точно так же было и на воде… Вы пьянеете от скорости…

Стив выпускает из рук руль и нажимает на газ.

– Вот посмотрите, я бросаю руль и одновременно нажимаю на газ: увеличение скорости не дает машине отклониться от прямой линии.

Достаточно большое расстояние между ними и левой полосой дороги. Вдруг идущий впереди грузовик начинает забирать налево. Стив хватается за руль именно в тот момент, когда они едва не касаются выступающего борта грузовика.

Анук произносит неуверенным тоном:

– Мне кажется, что вы хотите меня напугать?

– Нет, – отвечает Стив.

Анук словно зачарованная не отводит взгляда от рук американца. Неужели он снова выпустит руль?

– Вовсе нет, – продолжает Стив. – Это лишь небольшая демонстрация. Вы похожи на эту машину. Если вас крепко держать в узде, вы становитесь шелковой… Если опустить поводья, вы наткнетесь на первое же препятствие…

– Я прошу только о том, чтобы меня крепче держали в руках, – отвечает она слегка заискивающим тоном, что кажется ему удивительным.

– Крепко держали в руках?

– Да, в ваших…

В ту же секунду она понимает, что сказала глупость.

– Всегда на уме один лишь секс! – восклицает американец. – Словно сука во время течки…

Убийственная фраза действует на нее как пощечина. Ее щеки пылают. Она чувствует себя схваченной за руку воровкой, которая хочет поскорее скрыться в толпе. Бежать подальше от этого грубияна, который посмел смеяться над ее лучшими чувствами.

– Вам только остается сегодня вечером рассказать Дороти о том, что произошло в мотеле… Вероятно, вы еще не устали перемывать косточки парижанок на семейном совете? Возможно, рассказы о любовных похождениях муженька возбуждают Дороти? Ваша святоша, может быть, настолько порочна, что выспрашивает у вас подробности? Ваше добропорядочное семейство с обязательными откровенными разговорами насквозь пропитано ханжеством. И вы еще пытаетесь отрицать значение секса в вашей жизни? Вы – ханжа в чистом виде. Должно быть, Фред – более честный и открытый человек, чем вы! Он никогда не связывал свою жизнь с кем бы то ни было; он захотел остаться свободным; он строил иллюзии относительно войны до тех пор, пока пелена не спала с его глаз из-за войны во Вьетнаме… А что сделали вы? Вы рассказываете о своем друге, вы хотите быть похожим на него… Он записался добровольцем; вы последовали его примеру. Вы только собирались понюхать пороха, а он уже лежал в госпитале в состоянии тяжелой депрессии. Его возвращают на родину. Что же делаете вы? Вы возвращаетесь вслед за ним. Как только Фред оказывается далеко, господин Дейл попадает в руки хорошеньких медсестер. Фред переживает кризис, которым страдает вся нация. Он понимает, что Америка пошла по ложному пути… Он видит вещи такими, какие они есть на самом деле. А вы? Втянув голову под свой черепаший панцирь, вы зализываете вашу ссадину. Подлечившись, вы возвращаетесь в объятия Дороти. Когда же, наконец, вы решаетесь навестить своего больного друга, то вместо того, чтобы спешить к нему, вы останавливаетесь на ночь в дорогом отеле. И не надо разыгрывать из себя святошу. Вы останавливаетесь в дорогом отеле, возможно, в надежде подцепить какую-нибудь заезжую красотку…

– Мне удалось сделать это или нет? – спрашивает он с загадочной улыбкой.

Она готова вцепиться ему в глотку. Однако ее удерживает боязнь закончить свои дни в горящей, как факел, машине.

– О да! Вам это удалось! – восклицает Анук. – Только не считайте себя неотразимым сердцеедом! Это был мой каприз. На вашем месте мог оказаться любой другой… Я не люблю своего мужа и не собираюсь вести себя, как подобает замужней женщине. Я считаю себя свободной. Конечно, было бы предпочтительнее провести этот день с каким-нибудь знаменитым голливудским красавцем… Что поделаешь? В жизни не все зависит от наших желаний… На худой конец я выслушала рассказ о вашем друге Фреде. Все, что вы говорили о нем, – к сожалению, слишком мало, – утвердило меня еще больше в неприязни к войне. Я сделала татуировку на шее именно вокруг сонной артерии в знак протеста против того, чтобы проливать какую бы то ни было чужую кровь. Отец придушил бы меня, если бы увидел эту татуировку…

– И не он один, – произносит американец со странной улыбкой.

– «У каждого своя революция…» – это слова Джерри Рубина, – говорит Анук.

– Всем, кто спрашивает: «А какова ваша программа?» – я протягиваю программку «Метрополитен-оперы». Или говорю: «Посмотрите страницу, где указаны спектакли. Там все увидите».

– Почему вы так говорите?

– Потому что это то же, что ваш Джерри Рубин. Возможно, из той же книги.

– Вы читали ее? – восклицает она. – Неужели вы читали ее?

– Нет, – говорит Стив. – Я? Никогда. Это Фред рассказал мне об этих чокнутых. Он говорил мне: «Старик, когда думаешь о том, что во Вьетнаме протыкают тебе шкуру для того, чтобы эти сумасброды могли со спокойной совестью вкалывать себе ежедневную дозу наркоты…»

– Фред восхищает меня… Я поняла, почему вы так мало говорите о нем. Вы завидуете ему. У Фреда свое особое видение мироустройства… В то время как у вас…

«Я влюбилась в двух американцев, – рассуждает она в смятении. – Один влечет меня тем, что стал такой же жертвой прогнившей системы, как и я, а от второго я таю, как снеговик под весенним солнцем… – стоит только ему прикоснуться ко мне…»

Перед ними зеленым синтетическим ковром расстилается сельская местность. В картину бескрайней степной равнины, раскинувшейся по обеим сторонам шоссе, вносят разнообразие лишь бензозаправочные станции, похожие на серийные игрушки для детской железной дороги.

– Еще двадцать километров, – говорит Стив, – и мы приедем в Аннаполис.

– Я уверена, что Фред – вовсе не такой толстокожий человек, как вы, – произносит Анук. – Он прошел через большие испытания.

Она говорит с нежностью:

– Фред… Мне кажется, что он – клевый парень.

– Надеюсь, что вы назовете его так и после того, как увидите… – отвечает с улыбкой Стив. – Если он захочет увидеть вас… Я в этом не совсем уверен… Он не любит встречаться с людьми… Ему опротивели все без исключения… Он ненавидит, когда к нему проявляют праздное любопытство… До сих пор он выносил только присутствие своей матери и меня…

– Вас? – произносит Анук с легким презрением. – Вы решили повидаться с ним, чтобы затем вернуться к вашей пресной жизни в Нью-Йорке… И прощай, друг…

Стив качает головой.

– Но я должен зарабатывать себе на жизнь! Мне нельзя отлучаться надолго с работы… К тому же я вовсе не нянька кому бы то ни было…

– Хватит! – произносит она по-французски. – Довольно! Вы мне действуете на нервы…

– Действую на что? – спрашивает американец с неожиданно появившимся чикагским акцентом.

Он произносит слова едва ли не по слогам.

– Вы прекрасно меня поняли, – говорит Анук. – Нечего строить из себя «бедного американца», который не понимает ровным счетом ничего… Этот номер со мной больше не пройдет… С меня довольно и вашей прекрасной машины, и замечательной дороги, и бешеной скорости, и вашей фальшивой мужественности. Мне хочется только повидать Фреда, а затем поскорее добраться до отеля, принять душ и ждать возвращения мужа.

– Не совершу ли я лингвистическую ошибку, если назову вашего мужа таким словом, как «рогоносец»?

– Заткнитесь! – кричит Анук. – Вы – мерзкий и вульгарный тип…

– Я говорю вашим языком, – говорит он. – И только что продемонстрировал, как со стороны выглядит ваше поведение. Прекрасный французский язык, с которым вы с такой бесцеремонностью обращаетесь, дает вполне точное определение моральному и социальному статусу вашего мужа в настоящий момент… Я говорю о его положении в семье. Ваш муж – рогоносец, и мы с вами опустили его до этого уровня… Мне кажется, что я нашел правильное определение… А если быть еще точнее, то вы совершили противоправный поступок, о котором ваш супруг, находясь в Бостоне, даже не догадывается.

– Негодяй! – кричит Анук, бледнея как полотно.

– Вовсе нет. Я просто хороший ученик. Когда я жил в Париже, то спал с одной прелестной женщиной. Она преподавала французский язык и изменяла своему мужу со мной. Он тоже трудился на учительском поприще. Он был преподавателем математики. С этой милой француженкой я изучал французский язык в постели. Пока неверная жена расточала мне нежные ласки, у ее супруга автоматически вырастали рога.

– Я не верю вам, – говорит она. – Вы слишком хорошо знаете наш язык…

– Ваш язык?.. Он вовсе не ваша личная собственность… Он достояние всего человечества. Вам только бесконечно повезло приобщиться к нему с самого рождения. Те иностранцы, которые в зрелом возрасте получили возможность наслаждаться французским языком, более бережно относятся к нему. Вы с такой легкостью произносите: негодяй. А где же такие замечательные слова, как «боров» или «сволочь»? Они намного благозвучнее. Почувствуйте разницу. Прислушайтесь, как красиво звучит… сво-лочь… Почти как в музыкальном театре. Вы принадлежите к поколению невежд с ограниченным словарным запасом, у которых в голове царит идеологический хаос.

Анук бледнеет еще больше.

– А кто вы? – спрашивает она.

Она теряет привычную самоуверенность. Ее приводит в растерянность неожиданное превосходство американца.

– Чем вы занимались во Франции?

– Любовью и логическим анализом… Изучал грамматику французского языка, усваивал новые слова. Я терпеть не могу просторечий и жаргонных словечек. Я пробовал говорить на французском со средним французом. Смешно… Средний француз использует в своей речи так мало слов… Однако больше всего мне пришлись по вкусу ваши шлюхи. Они, как правило, молодые и весьма опытные в постели. Конкуренция с доступными девицами из добропорядочных семей настолько высока, что современной шлюхе приходится немало потрудиться, чтобы заработать себе на хлеб. Однажды восемнадцатилетняя жрица любви подняла меня на смех, когда я назвал ее девицей легкого поведения. Я насмешил ее до слез…

– Вы провели меня за нос, – говорит Анук сердитым тоном. – Почему вы не сказали мне сразу, что прекрасно владеете французским? Зачем было ломать комедию?

– В жизни порой хочется немного кого-то разыграть, – говорит он. – Во Франции надо мной так часто насмехались, что мне доставило большое удовольствие провести вас. Ваши соотечественники ведут себя слишком высокомерно по отношению к иностранцам. Вначале у них выкачивают деньги, а затем лишают иллюзий.

– Но почему именно французский язык? – спрашивает Анук.

– Из-за Вьетнама. Я проходил специальную подготовку. Когда у меня нашли способности к изучению французского, они меня использовали по полной программе.

– Кто это «они»?

– Армия.

– И что же?

Стив улыбается.

– Вас это интересует? Армия… Тренировки… Как среднего американца заставляют изучать французский язык?

– Видно сразу, что вы познакомились с французским складом ума у девиц легкого поведения, – говорит Анук.

– Не надо меня так сильно ревновать, – парирует Стив.

«Ревновать? Как он может говорить о том, что я ревную? Какая глупость! Ревновать Стива? Ни за что в жизни!»

– Я вовсе не ревную, – говорит она сухим тоном. – Было бы кого… Мы вот-вот расстанемся навсегда. Уже пятнадцать минут шестого.

Неожиданно оба смолкают. В воздухе словно висит фраза: «Мы вот-вот расстанемся навсегда…»

Анук закуривает. Она заметно нервничает.

– И что же дальше? Какую судьбу вам готовили в армии?

– Вы обрадуетесь, – говорит Стив. – Это всегда вызывает восторг у молодых девушек…

– Потому что вы рассказываете об этом каждой встречной?

– Почему бы и нет? Это уже не секрет… Меня должны были забросить на парашюте на границу между Южным и Северным Вьетнамом. В одну из деревенек, расположенных по ту и другую сторону границы. Я должен был прикинуться французским коммунистом, выполняющим особое задание и не подчиняющимся никакому правительству. Жители Южного Вьетнама ненавидят американцев, зато они любят французов, даже коммунистов. В этих находящихся в пограничной полосе деревнях всегда можно собрать достаточно достоверные сведения. Перед французским коммунистом, возможно, у местных жителей развяжутся языки относительно расположения вьетконговских позиций…

– Это отвратительно, – говорит Анук. – И вы занимались таким грязным делом…

– Нет, – отвечает с улыбкой Стив. – Нет, вначале мне надо было погрузиться в атмосферу Вьетнама. С нашей стороны. Я прошел хорошую подготовку. На случай захвата вьетконговцами мне надо было знать назубок коммунистические лозунги. Однако…

– Что?

– Я нечаянно напоролся на штык… Во время одной разведывательной операции.

– Из-за одной царапины вас отправили на родину? – восклицает Анук.

– Царапины? Пропоротое штыком легкое… Для вас это лишь царапина, не так ли? Вам бы хотелось, чтобы я лишился ноги или руки?

Она отвечает спокойным тоном:

– Конечно. Тогда я посадила бы вас с медалями на груди в инвалидную коляску и отправилась бы к Белому дому, чтобы протестовать против войны…

– Красивая была бы парочка, – произносит он сквозь зубы.

Она с осторожностью говорит:

– Если вам следовало повторять в случае захвата в плен коммунистические лозунги, значит, вы выучили их наизусть.

– Безусловно.

– И это не открыло вам глаза?

– На что?

– На политику…

– Какую политику?

– Коммунистическую.

– Это не политика, а диктатура. Диктатура исключает политику. Все диктаторские режимы осуществляют внешнюю политику, но не ведут никакой внутренней.

– О! – восклицает Анук. – Мой отец был бы в восторге от вас, да и мой муж тоже…

– Почему же? – спрашивает он.

– Вы бы порадовали их, как американец-антикоммунист. Мой отец и мой муж буквально молятся на Америку, как на форпост антикоммунизма. С вашими взглядами вы были бы у нас в доме желанным гостем. Отец устроил бы в вашу честь ужин при свечах. Он встретил бы с распростертыми объятиями героя, который спасает Европу и его личное благосостояние. Я вам не сказала – впрочем, это не имеет никакого значения, – мы, то есть наша семья, владеем огромным состоянием. Мы богатые до отвращения люди.