Текст книги "Отличный парень"

Автор книги: Кристина Арноти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)

– Почему до отвращения? – спрашивает Стив. – Если люди честно заработали кучу денег, то они не заслуживают оскорбления.

– Потому что все картины гениальных художников должны быть достоянием нации. Сокровищами, которыми в настоящее время владеет мой отец, можно заполнить по меньшей мере три музея. Мы с ним бежим на перегонки. Он знает, что наступит день, когда я унаследую его богатство и раздам его… Он уверен, что будет долго жить, чтобы помешать мне. Я же хочу пережить его, чтобы восстановить справедливость. Однажды я получу в наследство несметные сокровища…

– Если вы доживете, – говорит с задумчивым видом американец. – Кто может дать гарантию того, что вы проживете много лет? Кто?

– Мы с отцом верим в то, что будем долгожителями… Поживем – увидим… Неважно. Если Народный фронт придет к власти, то мой отец не сможет ничего сделать… Его собственность будет национализирована, как национальное достояние. Я же с той поры, как решила вести себя благоразумно, не нашла ничего лучшего, как выйти замуж… В ожидании перемен к лучшему…

– А что вы делали раньше? До того как решили вести себя, как вы говорите, «благоразумно»?

– Я боролась.

– Как?

– Как могла… Мне хотелось разрушить все…

– Все разрушить? – переспрашивает с беспокойством американец. – Это уже насилие. Ненавижу насилие. Насилие – не выход из положения.

– Но шаг к решению проблемы, – говорит Анук.

– Какой проблемы?

– Освободиться от отвращения, которое подступает к горлу.

– Кому?

– Молодым, в особенности из зажиточных или богатых семей…

– Почему?

– Потому что, если судить по нашей семье, именно в таких семьях и создается благоприятная почва для революций.

– Вы говорите глупости! – восклицает Стив.

Он нажимает на газ. Вдали виднеется скопление народа, затрудняющее движение.

– Потому что молодые люди из богатой среды знают, что нет решения их проблемы. Они усвоили, что их родители могут купить все. Деньги создают отношения, а отношения создают деньги, еще и еще… Власть – это деньги, которые все позволяют… Например, финансировать избирательную кампанию…

– У нас тоже отдельные богатые люди частично финансируют выборы… Это вовсе не говорит о том…

– Этим все сказано! – восклицает Анук. – Вам не понять, что заставляет богатых молодых людей примыкать к левому движению? Только безысходность. Всевластие денег. Молодому человеку из рабочей среды ближе всего коммунистические или социалистические партии, дающие надежду на улучшение его жизни… Это партии порядка! В то время как в крайне левые партии идут отчаявшиеся. Они хотят разрушить все до основания… Вот я…

– Вы, – говорит Стив, – мне кажется, представляете опасность для общества, большую, чем эпидемии. Вы проповедываете самое негативное в мире… Подстрекаете к насилию…

Толпа уже совсем близко.

– Это все равно что спровоцировать катастрофу, – произносит Стив с металлическими нотками в голосе.

– Одними разговорами, – замечает Анук.

– Достаточно одного желания, – говорит американец.

Он снова сбивает ее с толку. Последнюю фразу он произносит почти без акцента. Анук поворачивает голову и смотрит на него, чтобы убедиться, что рядом сидит один и тот же человек.

– Кто же хочет спровоцировать катастрофу? – спрашивает она.

– Вы… И такие, как вы… Революция есть не что иное, как серия искусственно вызванных катастроф… Такими же несознательными людьми, как вы… и вашими приятелями…

– У меня нет больше… приятелей… – говорит она с тоской. – Деньги держат меня в золотой клетке.

– Вы и ваши единомышленники, – произносит Стив почти сквозь зубы, – настоящая чума… Нет более никчемных и бесполезных людей, чем вы и вам подобные…

Его руки вцепились в руль с такой силой, что побелели фаланги пальцев.

– Вы нужны только для того, чтобы вас использовать в качестве марионеток для пропаганды необходимости диктатуры. И неважно, какая это диктатура, левая или правая…

Они поравнялись со скоплением народа. Стив сбавил газ. Они уже почти остановились. И, перед тем как дорожный полицейский пропустит их машину Анук успевает разглядеть на обочине дороги залитого кровью человека на носилках, груду искареженного железа, покрытого белой пеной, которую другой полицейский густой струей выливает из огнетушителя.

– Проезжайте! Проезжайте! – кричит полицейский.

Он нетерпеливо машет рукой.

– Быстрее, быстрее.

– Я хотел показать вам, к чему приводит насилие, – говорит Стив.

Его лицо сейчас белее полотна, а зубы стиснуты так крепко, что кажется, у него свело челюсти. На секунду он прикрывает глаза.

Залитое кровью лицо. Зрелище не для слабонервных. Кровь хлещет фонтаном. На лице пострадавшего в автокатастрофе застыла гримаса отчаяния. Возможно, человек зашелся в крике от нестерпимой боли… Тра-та-та – одна автоматная очередь… Тра-та-та еще и еще… Нет… Чей-то крик… Крик переходит в предсмертный хрип… Н-е-т…

– Вести машину лучше с открытыми глазами, не правда ли? – спрашивает Анук.

– Заткнись! – произносит он по-английски.

– Э, – говорит Анук. – Вы мне сказали: «Заткнись!» Для такого воспитанного человека, как вы, это уже большое достижение… Если не революционное…

Она зевает и как бы небрежно бросает с явным намерением подколоть его:

– Для меня все в прошлом… Я вышла замуж потому, что меня вынудили сложить оружие… Мой отец оказался сильнее меня… Мне пришлось уступить ему в случае с ребенком… Я сдала свои позиции еще раз, когда вышла замуж за человека, которого он выбрал для меня…

– Бог любит троицу! – произносит Стив по-французски с едва заметным акцентом. – Мне кажется, я нашел точные слова: Бог любит троицу.

– Порой вы говорите на чистом французском языке, а порой с сильным акцентом… Почему? – спрашивает Анук.

– Все зависит от того, хочу ли я скрыть свой акцент… Я не люблю насиловать себя…

– Я не сложу оружие в третий раз, – говорит Анук.

– Когда вы вошли в мэрию, – говорит Стив, – вы оставили ваше оружие в вестибюле?

Анук пожимает плечами.

– Сколько еще времени мы будем ехать до Аннаполиса?

– Минут двадцать…

– Я слишком много жду от этой встречи, – добавляет с задумчивым видом Анук. – Ваш друг Фред – живой пример страданий американского народа…

– Надо же, – замечает Стив. – Какое точное определение… В особенности для человека, который неполные сутки ходит по земле Соединенных Штатов Америки.

– Вы сами мне сказали… Я пришла к этому выводу на основании ваших высказываний…

– Когда вы увидитесь с ним, если такая встреча состоится, постарайтесь вести себя как взрослый человек. И как можно меньше давайте волю своему красноречию, то есть не болтайте лишнего. Осторожнее ведите себя с матерью Фреда. Эта женщина пережила много горя. Ваш неожиданный визит внесет некоторое разнообразие в ее жизнь. Она не говорит по-французски. Вы скажете ей правду о том, что прилетели из Франции вместе с мужем, который отправился в деловую поездку. Попробуйте хотя бы на словах соответствовать вашей внешности: прикиньтесь милой глупенькой блондиночкой, воспитанной в строгих традициях.

– Должно быть, я веду себя слишком развязно, – говорит Анук сухим тоном, – если каждый тип, с которым я имею дело, спешит объяснить мне, что мне следует делать. Мой муж прочитал мне целую лекцию в самолете. Вы же даете мне наставления, как мне следует себя вести накануне самой короткой и бесполезной встречи в моей жизни. Эта дама не представляет для меня никакого интереса, а несчастного больного мне уже заранее жалко… Ненавижу, когда мне что-то приказывают делать…

– Возможно, что это как раз то, что вам нужно… – говорит Стив.

Она почти переходит на крик:

– Почему мне встречаются одни лишь слабаки и трусы! Эти люди настолько далеки от меня в человеческом и нравственном плане, что, как только я открываю рот, они от ужаса теряют сознание… Пожалуйста, развернитесь и возвращайтесь в Вашингтон. С самого детства все стараются воспитывать меня… В том числе и вы… Вы… Случайная встреча… Мимолетное приключение… Вы тот, кто…

Она еще долго могла произносить колючие слова в его адрес, чтобы свести на нет их отношения. Внезапно она чувствует себя совсем нехорошо.

– Простите, – говорит она. – Вся моя нерастраченная злость обрушилась на вас…

Американец улыбается.

– Я не сержусь на вас… Должно быть, вы – глубоко несчастный человек.

– Еще как. И кроме того… Не знаю почему, но мне хочется выложить вам все, что наболело у меня на душе, поделиться с вами всеми своими секретами… Умоляю, не рассказывайте ничего обо мне вашей Дороти…

– Так я разворачиваюсь или нет? – спрашивает Стив.

– Нет. Умоляю, расскажите Дороти, если не сможете держать язык за зубами, о том, как я занимаюсь любовью, но не говорите ничего о моих муках…

– Потому что вы страдаете… – констатирует Стив без всякой иронии.

– Да, – говорит Анук. – Когда я попрощаюсь с вами, мои муки удвоятся, поскольку после вас останется пустота… Знаете ли вы, что я едва не полюбила вас? – спрашивает она.

– Это правда?

– Да.

– Почему «едва»?

– Потому что ваш внутренний мир не соответствует вашей внешности… Иными словами, глазами я люблю вас, а умом нет. Я не разделяю ваши взгляды и не принимаю вашу жизненную позицию. У вас есть семья. Кроме того, вы – продукт системы. И, несмотря на всю вашу хитрую «специальную подготовку», вы – простой обыватель… Человек, которому не в чем упрекнуть себя… Типичный представитель мелкой буржуазии… Добропорядочный отец семейства… патриот… трудолюбивый исполнитель на работе… У вас слишком много положительных качеств… Ваша жизнь – прямая линия, в то время как у меня – одни лишь крутые повороты. Вас можно прочесть, как открытую книгу. Все для вас понятно и ясно в этой жизни, а для меня – сплошной туман. Вы участвовали в войне и все же отрицаете ее бесполезность. Мне кажется, что ваш друг Фред стал пацифистом. Он физически пострадал на войне. Его душевные раны причиняют ему больше боли, чем царапина от штыка…

– Если я вас правильно понял, – говорит Стив, – вы могли бы полюбить Фреда только за то, что он ближе вам по духу…

– Совершенно верно, – говорит она.

– Возможно, мне не стоило рассказывать вам о нем, – произносит задумчиво Стив.

– Это не помешало мне влюбиться в вас, – замечает Анук. – Не будьте таким ревнивым…

– Ревнивым? – повторяет, усмехнувшись, он. – Нет, я не могу ревновать к Фреду. Видите ли, он, насколько я его знаю, сможет оценить по достоинству только вашу внешность. На первый взгляд вы внушаете доверие, но стоит вам открыть рот… Наступает разочарование… Фред не терпит насилия. Мы возвращаемся, вы согласны?

– Нет, – говорит она. – По правде говоря, мне будет трудно попрощаться с вами навсегда… К тому же мне хочется увидеть Аннаполис. На обратном пути я буду дремать. Я безумно хочу спать. Это от большой разницы во времени. Сейчас половина шестого. Значит, во Франции около десяти часов вечера… Стив…

– Да…

– Спасибо за то, что вы хотели показать мне все достопримечательности…

– Вы не сердитесь на меня за мотель?

– Нет, – говорит она. – Я люблю попирать общепринятые моральные устои, а верность собираюсь хранить лишь тому, кого, может быть, однажды полюблю…

– Вашего мужа?

– Нет. Он – человек самодостаточный и не нуждается ни в чьей помощи. Ему не требуется ни мое участие, ни моя поддержка. Он не поймет, если я открою ему свои слабые места. Это человек-скала. Он вполне достоин моей твердокаменной семьи. Мой муж? Я никогда не смогу полюбить его. Впрочем, и замуж за него я вышла лишь потому, что отец прижал меня к стенке.

– Как?

– Это печальная история.

– Еще худшая, чем аборт?

– Нет, возможно, более мелкая… Если я вам расскажу ее, вы назовете меня чудовищем…

– А сейчас, – спрашивает Стив, – как, по-вашему, я называю вас?

С правой стороны дороги показался мотель.

– Мы можем на секунду остановиться? – спрашивает Анук.

– Чтобы выпить кофе? – говорит Стив.

– Да, кофе. Похоже, что я сейчас засну.

Он уже сворачивает к мотелю. Машина останавливается на стоянке.

Анук опускает ноги на асфальт и потягивается.

– Спасибо, Стив. Вы лучший человек на свете.

– Это еще как сказать, – говорит Стив.

Он слегка касается губами ее губ. Это даже не поцелуй, а дань вежливости со стороны мужчины, переспавшего с женщиной, которая находится рядом с ним.

Сердце Анук наполняется тоской. Ей становится жутко от мысли, что с каждой минутой неотвратимо приближается расставание. Она идет вслед за этим высоким и стройным блондином, сумевшим остаться для нее незнакомцем. Девушка не может отвести от него взгляда. В дешевых джинсах, купленных в придорожном мотеле, в чистой цветной рубашке он кажется ей необыкновенно юным и сексуально привлекательным.

– Стив, – говорит она, – неужели вам действительно двадцать восемь лет?

– Да, – отвечает он, – а что?

– Не знаю почему, – говорит она, – но мне порой кажется, что мы с вами – родственные души…

Он притягивает ее к себе.

Они идут, обнявшись, ногу в ногу.

– Если бы не было Дороти, – говорит Анук, – я бы…

– Сейчас вы скажете очередную глупость, – прерывает ее Стив. Он поворачивается к ней лицом и долго смотрит ей в глаза.

– Ладно, говорите…

– Я… я…

– Вы ничего не знаете… – произносит с нежностью в голосе Стив.

– Я…

Стив целует ее. Его руки обнимают ее. Земля вновь уходит у нее из-под ног. Чувство защищенности…

– Пошли за вашим кофе, – говорит Стив. – У нас осталось совсем мало времени…

Они входят в кафетерий при мотеле. За стойкой – ленивый долговязый чернокожий. Он вовсе не напоминает высокого гиганта. Кажется, что его тело вытянуто в длину. Белая одежда висит на нем мешком. Картину завершает нелепый белый колпак на голове. Он смотрит на них и ждет, что они закажут. Словно заведенная машина, он протирает металлическую поверхность прилавка. С отсутствующим видом мужчина натирает до блеска нержавеющую сталь, словно на ней нанесен рисунок его судьбы. Стива словно подменили. Он переходит на свой родной язык. Здесь он чувствует себя как рыба в воде. Ведь он находится у себя дома, в своей стране, в кафетерии мотеля штата Виргиния. Он заказывает кофе на родном языке. С таким же раскованным и небрежным выражением лица, как и у его чернокожего соотечественника.

– Черный кофе с сырным пирогом… Не для меня, для моей французской подруги.

Он поворачивается к ней:

– Вы когда-нибудь уже пробовали наш сырный пирог?

– Когда? – спрашивает Анук. – Я начала этот день вместе с вами, а закончу с…

Ей плохо. Кончится день, она распрощается со Стивом, с его миром, и погрузится вновь в свое французское болото. Каждое утро светским тоном она будет здороваться с Робертом и продолжать по-прежнему лгать.

Этот молодой человек в джинсах и приталенной рубашке, с медальоном на обнаженной и гладкой груди, сегодня вечером навсегда исчезнет из ее жизни.

Не успела она оглянуться, как официант уже ставит перед ней чашку с дымящимся кофе и кусок сырного пирога.

– Попробуйте, – говорит Стив и почти с нежностью добавляет:

– Вам всегда хочется есть…

Она садится на высокий табурет. Стив присаживается рядом с ней. Долговязый чернокожий словно пребывает в прострации. Его присутствие едва заметно. Его мысли блуждают где-то далеко отсюда.

– Это единственное воспоминание, которое останется у вас обо мне? – спрашивает Анук. – Что я всегда хочу есть?

Она едва сдерживает слезы.

Стив снимает целлофановую обертку с пирога.

– Возьмите маленькую вилку… Она лежит рядом с вашей тарелкой… – добавляет он.

Анук нравится его произношение. Оно придает значение даже самым банальным словам. Ей уже недостаточно прекрасного знания английского языка. Порой ей приходится напрягать слух, чтобы понять смысл некоторых фраз.

– Вы специально говорите по-английски с таким акцентом? – спрашивает она.

– Если бы вы жили здесь… – бросает он. – Тогда бы тоже привыкли…

– Жить здесь, в Америке? – спрашивает она с неожиданным для себя волнением.

– Если бы вы жили здесь вместе с вашим супругом…

Бац. Гильотина заработала. Ее нож опустился. Голова Анук отрублена. Волосы в крови. Она вытирает лицо тыльной стороной ладони.

– Вы плачете, как маленькая девочка, – замечает Стив.

Похоже, что в глазах американца она – дорогая кукла, купленная в шикарном магазине. «Да, господин. Эта кукла плачет, смеется и ходит; она еще отвечает, если ей задают вопросы… Продукт высоких технологий…» Продавщице смертельно надоела ее работа, у нее совсем другие заботы, а этот привередливый покупатель все еще тянет с покупкой. Что еще нужно этому козлу? Чтобы эта чертова кукла показала ему свою задницу? «Нет, господин, она может только ходить вперед. Заднего хода у нее нет… Это же не автомобиль, а всего-навсего кукла». Мерзавец. У него много денег. Он слишком многого хочет от куклы. «Да, господин, подарочная упаковка. Конечно, господин, за такую цену вам не завяжут коробку простым шпагатом… У нас нет шпагата, только золотая лента. Самой разной ширины».

– Как маленькая девочка… – повторяет Стив.

– Мне так хотелось кого-то любить, – говорит она.

Тем хуже! И пусть смеется над ней этот самоуверенный янки…

– В моей семье никто никого не любит. Любовь не передается по наследству. В нашей семье не любят даже собак. Однако все французы любят собак… Кроме нашей семьи…

– Было бы лучше, если бы вы говорили по-английски, – замечает Стив. – Вы все же в Америке.

Исповедываться на чужом языке? Это одновременно легко и сложно. Меньше слов и больше откровенности.

– Я бы хотела любить… – произносит она по-английски.

Фраза звучит слишком театрально. «Прежде чем ты задушишь меня, дорогой Отелло, я скажу, что люблю тебя». Почему ей на ум приходят столь неуместные слова? Какая связь между Отелло и сырным пирогом? «Я хотела бы любить» – отдает дешевой театральностью. Нет, это вовсе не Шекспир. Драма для простофиль.

– Скажите… Фред… любил ли он когда-нибудь?

Стив хохочет от всей души. Впервые перед ней он заливается таким заразительным громким смехом. Как школьник, которому удалось над кем-то подшутить. Медальон раскачивается из стороны в сторону на его груди.

– Что я могу знать о чувствах Фреда? Вы меня насмешили до слез…

– Потому что вы его лучший друг. Между друзьями не бывает секретов. Они всегда обсуждают между собой свои сердечные дела… В любом возрасте.

Ее лицо мрачнеет.

– Может случится так, что мы застанем у него какую-нибудь подружку! Его возлюбленную.

– Вы слишком много внимания уделяете Фреду, – замечает Стив.

– Потому что он, – говорит Анук, – слишком многое пережил.

Стив оставляет на прилавке несколько металлических монет.

У кафетерия останавливается несколько легковых машин. На улице небо приобретает розовый оттенок. «Время, отведенное для общения со Стивом, сокращается с каждой минутой», – с ужасом думает она.

– Я вижу по вашему взгляду, что вы хотите выпить еще одну чашечку кофе, – произносит любезным тоном Стив. – Пожалуйста, еще одну… – бросает он официанту.

Тот спускается с небес на землю. Оторвавшись от своих мыслей о вечном, он ставит перед Стивом чашку.

– Пошли, – говорит Стив.

Он ведет Анук к столику у окна. Отсюда открывается вид на заполненное машинами шоссе. Небо розовеет на глазах. Неестественным розовым цветом. Анук ищет платок. И не находит его. Нелегко, думает она, с изяществом глотать слезы, когда течет из носа.

– Возьмите салфетку, – говорит Стив. – Она бумажная.

Говорящая кукла сморкается в бумажную салфетку.

– Я немного устала… Когда устаешь, ощущаешь создавшуюся вокруг тебя пустоту.

– Я не понимаю, в чем состоят ваши проблемы? – говорит Стив. – Вы занимаетесь саморазрушением. Не так ли? Еще это называется самоедством.

– Я ничего не могу с этим поделать. У меня произошел какой-то сбой на генетическом уровне. Я себя чувствую не на своем месте. Моя семья похожа на спрута. Он сдавил меня своими щупальцами. Деньги – это всеобъемлющее зло.

Она выложит ему всю правду о своем замужестве. С усмешкой на губах и холодным взглядом.

В кафетерий входит группа людей. Семейная пара с двумя плетущимися сзади детьми и третьим карапузом, повисшим на отцовской шее. Малыш без передышки канючит: «Папик, папик, папик…»

– После аборта я словно сорвалась с цепи, – говорит Анук. – Я превратилась в дикое и неуправляемое животное. Дед умер, и никто уже не мог повлиять на меня. После трех недель, проведенных в Довиле, я вернулась в Париж…

– Что такое Довиль? – спрашивает Стив. – Это большой или маленький город?

– Это небольшой, очень уютный городок, который мой дед просто обожал. Я вернулась в Париж с одной только целью – отомстить. Мне была приятна сама мысль о мести. Все средства были хороши для меня. Я принялась следить за отцом. Мне хотелось нащупать его уязвимое место. Я знала, что он имеет одну маленькую слабость. Отцовские чувства. Вот, на чем можно было сыграть. Его собственная дочь укусит его еще хуже, чем змея. Он уже был достаточно обделен судьбой в эмоциональном плане. Всю жизнь он завидовал любовным похождениям своего отца. Мой дед был большим любителем женщин. Он никогда не жалел на них денег и покупал их с такой же легкостью, как дорогих лошадей.

Когда умерла бабушка, в нашей семье возникла легкая паника. Все боялись, как бы в минуту душевного помешательства дед не женился бы вторично… С нашим огромным состоянием часть наследства, на которую могла бы претендовать дедова вдова, представляла в глазах моего отца невосполнимую утрату.

Мой отец, ярый католик, никогда не осмеливался завести себе любовницу. Порой я замечала, какими маслеными глазами он смотрел вслед какой-нибудь смазливой секретарше. У него краснели щеки и раздувались от желания ноздри. Возможно, что он испытывал тяжкие муки. Мой отец приближался к критическому возрасту для мужчин. Не за горами было пятидесятилетие. Спать с моей матерью? И думать нельзя. Моя мать похожа на засушенную старую деву, которая с годами превратится в ходячий скелет.

Какое-то время я наблюдала за моим отцом.

Отец окружил себя молодыми технократами. Трое из них уже были женатыми людьми, а четвертый еще только собирался жениться. Не забывайте, что я говорю лишь о непосредственном окружении отца. О тех, кого он вынужден видеть каждый день…

– Ваш отец, должно быть, крупная шишка, – говорит Стив.

– Да, про таких у нас говорят: «Большому кораблю – большое плаванье». С его чековой книжкой он мог бы вершить судьбы Франции.

– Громко сказано, не правда ли?

– Нет. Я знаю, о чем говорю. У моего папаши хватит средств на финансирование любой избирательной кампании. И даже президент страны может быть избран на его деньги. Вот почему отец выступает ярым поборником буржуазной морали. Он хорошо изучил механизм шантажа и боится его как огня. В итоге я придумала двойной ход. Я решила нанести удар ему не только в моральном, но и в физическом плане. Отомстить ему за то, что он сделал со мной.

Кто-то опускает монетку в музыкальный автомат. Раздается громоподобное завывание певца, а за спиной Анук вцепившийся в шею отца малыш повторяет как заведенный: «Папик, папик, папик…»

– Этот карапуз сведет меня с ума! – восклицает Анук.

Она словно сгибается.

– Теперь я ненавижу малышню.

– Нет, это не так, – говорит Стив.

Он кладет свою ладонь на запястье Анук.

– Вы вся дрожите…

– Да, меня колотит дрожь. В вашей распрекраснейшей стране я не могу подобрать английских слов, чтобы сказать: «Я – последняя из шлюх…»

– Хватит, – говорит Стив. – Я не спрашиваю вас ни о чем. Не надо понапрасну мучить себя и посыпать голову пеплом.

Он наклоняется к ней:

– Почему вы хотите выложить мне все свои секреты?

– Потому что у меня никогда не было возможности поделиться ими с кем бы то ни было.

– А если бы я не говорил по-французски…

– Не прикидывайтесь. Вы все прекрасно понимаете. Вы – именно тот, кто…

– Кто я?

– С вашими устоявшимися взглядами и уравновешенностью среднестатистического американца, вы сможете воздать мне по заслугам… Вот ваш друг Фред, он-то точно не стал бы осуждать меня! Он бы меня понял.

– Почему… он?

– Потому что его заставили убивать… Он был вынужден это делать, так же как я…

«А-о-о-о, а-о-о-о», – завывает певец.

«Папик… папик… папик», – канючит малыш.

– Я сблизилась поочередно с сотрудниками моего отца. Это было совсем не так легко, как я предполагала. Каждый из них долго отказывался понимать, что я хотела.

– Не понимаю, – произносит Стив, – зачем вам понадобилось спать с ними?

– Мне хотелось, чтобы они прятали глаза, разговаривая с моим отцом, а затем пересмеивались за его спиной.

– Вы рассчитывали, что он обо всем узнает?

– Я действовала вслепую… Без конкретного плана… Мне надо было создать вокруг него определенную атмосферу. Я надеялась, что, узнав однажды о том, что происходит, он получит сокрушительный удар ниже пояса.

Вы только представьте, о чем могли сплетничать сотрудники большой шишки, переспав с его наследницей? Даже не в собственной постели… В банальном доме свиданий в районе площади Звезды.

Когда я выходила из этого убогого отеля, то чувствовала себя почти отомщенной. Опустившись на самое дно, я ощущала глубокое удовлетворение. В те дни я не вылезала из ванной комнаты, обзывая себя самыми непристойными именами.

За полтора месяца я успела затащить в постель четверых непосредственных помощников моего отца. Каждый из них изменил к нему свое отношение. И на работе они вели себя совсем по-другому.

Однажды в пятницу в офисе моего отца произошел скандал, о котором я узнала от одного из этой замечательной четверки. Отец собрал всех четверых в своем кабинете – огромной комнате, обставленной в стиле ампир.

За спиной отца на стене с незапамятных времен висела Мадонна кисти Боттичелли. В нежном лике Пречистой Девы проступали тонкие черты будущей Скорбящей Матери. Каждый, кто входил в отцовский кабинет, не мог оторвать взгляда от этой картины. Как правило, чтобы доставить удовольствие моему отцу и продемонстрировать свои религиозные чувства, человек заранее придавал своему лицу немного скорбное выражение. Как бы входя в церковь и принюхиваясь к запаху ладана. Оставалось только сложить руки для молитвы и приклонить колени, что, несомненно, обрадовало бы моего отца. Он привык видеть перед собой лица, переживавшие важность момента. Входящий в этот кабинет с одинаковым восхищением смотрел на Мадонну и на моего папашу. А знаете ли вы, что висело на противоположной стене? Ренуар. С огромного полотна на отца томным взором глядела, раздвинув колени, едва прикрытая одеждой грудастая девица. Настоящая кормилица. Сколько раз отец мысленно овладевал этой толстухой, в то время как его посетители с трепетом взирали на Мадонну за его спиной, поворачивая голову то вправо, то влево, пытаясь придать своим лицам соответствующее месту скорбное выражение.

В ту пятницу отец собрал в своем кабинете весь свой штаб. В тот момент он делал имя одному художнику, чьи картины он скупил оптом. Он имел свою точку зрения на то, что вышло из-под кисти будущей звезды, раскрученной с помощью рекламы. Отец выслушал советы своих консультантов, а затем высказал свое мнение: «Я вас не просто выслушал, а вслушался в ваши слова. Вы мне даете советы. Это ваша работа, за которую я плачу вам деньги. Однако у меня есть и своя голова на плечах. Мое чутье мне подсказывает, что надо идти другим путем. Вы еще только ищете решение уравнения, а мне уже известен ответ. Я вижу вас всех насквозь. Я читаю ваши мысли».

Среди его помощников послышался легкий ропот. Мой отец тут же прервал попытки протестовать. Он добавил: «Вы только открываете рот, а я уже знаю, что вы хотите сказать». Наступил момент истины. Один из участников совещания, только что вынырнувший из постели со мной, вдруг начал смеяться. Сначала он тихонько смеялся про себя, а затем затрясся от хохота, прикрывая лицо платком.

Не знаю, слышали ли вы когда-нибудь утробный, сотрясающий весь человеческий организм смех, который невозможно остановить, как извержение вулкана. Бесполезно заставлять себя думать о чем-то другом. Картины чудовищных катастроф вызывают в сознании лишь гомерический хохот; похоронные процессии представляются кавалькадой одетых в черное и корчащихся от смеха человечков, раскачивающих роскошный гроб, в котором просыпается от смеха покойник и присоединяется к всеобщему веселью. Смех обжигает рот, оставляя после себя горький привкус. Войны и взрывы представляются смешной детской игрой. Вот такой, в сущности, жуткий смех напал на одного из моих любовников.

– Вы чихаете? – поинтересовался мой отец.

– Гм, гм, гм, гм…

– Что?

– Хи, хи, хо-хо-хо…

Он продолжал прикрывать лицо носовым платком. Слезы брызнули из его глаз. Казалось, что у него вот-вот отвалится нижняя челюсть и выпадет наружу язык.

– Что с ним?

Отец обратился за разъяснением к присутствующим. Трое других его помощников разглядывали носки своих ботинок. Однако их тоже начал разбирать хохот.

– Что с вами, господин X.? Я к вам обращаюсь…

Господин X. безуспешно затыкал свой рот платком. Смех прорвался сквозь мокрую от слез тонкую ткань и занял все пространство между Мадонной и Ренуаром. Мужчина едва не задохнулся, пытаясь спасти положение. Его лицо приобрело багровый оттенок.

Мой отец произнес с озабоченным видом:

– Возможно, надо позвать врача?

Все присутствующие грохнули от хохота. Их тела буквально заходили ходуном. Покатываясь от смеха, они раскачивались то влево, то вправо, то наваливались друг на друга. Их охватило стадное чувство. Куда делись подчеркнуто вежливые и строгие технократы? Один даже хлопал себя по ляжкам и громко стонал: «Хо… хо… хо…»

Бледный как полотно отец поднялся из-за стола:

– Господа, вы смеетесь?

Они тут же вскочили со своих мест и, пошатываясь, направились к двойной дубовой двери. Они поддерживали за локоть друг друга как соучастники этой вакханалии всеобщего веселья.

Мой отец стоял с раскрытым от удивления ртом в комнате между Мадонной и Ренуаром. Его колотила дрожь. Железная дисциплина, установленная среди его подчиненных, дала сбой.

Все еще не пришедшие в себя после приступа коллективного хохота сотрудники высыпали в коридор. К двери роскошного отцовского кабинета была прикреплена специальная пружина, чтобы она бесшумно закрывалась.

И вот, пока дверь медленно закрывалась, в кабинет доносились раскаты хохота. К хору из четверых сослуживцев присоединились и другие голоса. Один служащий, не знавший причины всеобщего веселья, тоже схватился за живот и разразился безудержным хохотом.

Отцовские секретарши выглянули из своей комнаты. Вначале они смеялись, потому что были молодыми и смешливыми. Однако стоило одной из них, высокой рыжеволосой девице, покатиться от смеха: «Ха, ха, ха… а…» – как это вызвало новую волну коллективного смеха. Это был настоящий праздник неповиновения и вырвавшегося наружу скрытого протеста.

В приемной моего отца ждал какой-то посетитель. Когда ему, наконец, разрешили пройти в кабинет, он едва лишь смог произнести: