Текст книги "Отличный парень"

Автор книги: Кристина Арноти

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)

– Я не понимаю, – произносит она тоном человека, который от страха начинает петь.

– Чего вы не понимаете?

– Почему мне вдруг стало страшно.

Стив улыбается и нажимает на акселератор. Он продолжает улыбаться и еще больше жмет на газ.

Правой рукой он слегка касается плеча Анук. И, как оказывается, вовсе не от избытка нежных чувств.

– Заблокируйте двери… – говорит он. – Мы сейчас проедем через черные кварталы. Другими словами, мы выезжаем за пределы гетто для белых.

На секунду он задерживает свою ладонь на шее Анук.

– Ночь завораживает меня, – продолжает он. – Ночью всякое может случиться… Ночью меня лихорадит. Словно я болен… В то же время я чувствую себя здоровым. Даже чересчур здоровым.

10

– Я могу взять телефонный аппарат? – спрашивает Хельга. – Или вы хотите еще полюбезничать с женой? Все вы похожи на напыщенных павлинов, которые ходят, распустив хвост, вокруг самки…

Роберт едва прислушивается к ее словам. Он все еще находится под впечатлением от только что звучавшего в трубке голоса Анук, от ее присутствия на другом конце провода. Догорающий день кажется ему бесконечным. Он скучает по Анук. Неожиданно его охватывают сомнения по поводу их отношений. Сможет ли он и в дальнейшем не опускать планку? Не показаться слабаком в ее глазах? Хватит ли ему сил продолжить игру в супермена, которому «сам черт не страшен»? В лепешку расшибаться, чтобы произвести на нее впечатление?

Сможет ли он рассказать ей, что лгал с самого начала их знакомства? Бедный негр захотел сойти за белого? Не может быть, чтобы она осталась равнодушной к тому, что пришлось преодолеть ему на пути к успеху. Возможно, низкое происхождение прибавит ему вес в глазах Анук? Кто знает?

Доктор посоветовал ему до утра соблюдать больничный режим. Французу нельзя выходить из теплого помещения на свежий воздух. Ему нужен полный покой.

– Весь мир ополчился против меня, – говорит немка. – Какая же я простофиля! Пожертвовать своим единственным выходным днем ради застенчивого типа, который жалуется на сложные отношения с женой, а несколько часов спустя признается ей в любви по телефону.

– Она растрогала меня, – отвечает Роберт с идиотской улыбкой, свойственной мужчинам, ведущим разговор с безразличной им женщиной.

– Растрогала… А кто пожалеет меня? Кто вернет мне загубленный день?

– Я сожалею, – говорит он.

Его мысли заняты Анук.

– И это все, что он может мне сказать? Похоже, что меня уже можно выставить в витрине и показывать за деньги как редкий образец человеческой глупости.

– Я проявил к жене минутную слабость, – говорит он. – На расстоянии она показалась мне не такой злючкой, какой бывает с глазу на глаз. Меня взволновал ее голос, ее присутствие, ее одиночество.

– Ясновидец? С каких пор?

– Почему?

– Вы говорите об одиночестве? Что вы знаете?

Роберт спокоен и благодушен. Он рассеянно произносит:

– Моя жена никого не знает в Вашингтоне…

Хельга качает головой. Ей известно, каким глупцом становится мужчина, переживший приступ лихорадки. «Все они одинаковы», – с горечью думает женщина.

– Утром, – повторяет она, – утром ваша жена никого не знала в Вашингтоне.

– На что вы намекаете?

Роберту совсем не хочется отрываться от своих грез.

– Намекаю? Что вы! Однако вы не можете с уверенностью утверждать, что она провела в одиночестве весь день. И в момент вашего звонка вы не знаете, была ли она…

– Но это же совершенно очевидно!

– Боже мой! – восклицает она по-немецки. – Вы уверены, что в номере не было ни горничной, ни уборщика, обслуживающего этаж, ни гостиничного рассыльного, который принес какой-то забытый ею предмет?

– Кому это интересно? – восклицает Роберт.

Он продолжает раздраженным тоном:

– Когда я говорю: она одна, я имею в виду, что моя жена принадлежит мне, а не какому-то другому мужчине.

– Какая наивность! – восклицает Хельга. – Вы ни в чем не можете быть уверены, кроме того, что спали с ней в одной постели… А это вовсе ни о чем не говорит. Вы совсем не знаете ее. Кто вам сказал, что она не могла за это время развлечься на стороне?

– Я ушел из гостиницы в 9 часов утра. Сейчас девять вечера. За двенадцать часов ничего не может произойти. Ничего.

– Еще не прошло двенадцати часов, – говорит немка. – Утром вы вышли из гостиницы без четверти девять. Сейчас только восемь часов вечера. Ваши двенадцать часов истекут лишь через сорок пять минут. Вот тогда вы сможете с полным правом утверждать, что оставили жену на целых двенадцать часов.

Роберт теряет терпение.

– Что вы хотите этим сказать?

– То, что вы не должны с такой уверенностью заявлять, что ваша жена была одна в номере и что эту ночь проведет в одиночестве. Вы лишь предполагаете, что так может случиться, но вы ничего не знаете наверняка.

– Вы так на этом настаиваете лишь потому, – говорит он, – что она вам не нравится. Почему? Вы никогда не увидитесь с ней… И никогда не познакомитесь с ней.

– Благодаря вам я уже познакомилась с ней. В своей жизни я встречала столько мужчин, которых стервы водили за нос. И меня бесит, когда я вижу, как взрослого человека обводят вокруг пальца. И при этом он еще говорит спасибо.

– Она никого не знает в Вашингтоне, – повторяет с упрямством Роберт. – Ни моих коллег по работе, ни их жен. Впрочем, они прилетают сегодня вечером. Нет, Анук никого не знает в Вашингтоне.

– Вы рассуждаете, как типичный француз… Возможно, это и есть рациональный образ мышления. Я же предпочитаю немецкий здравый смысл. Впрочем, все французы слегка тронутые умом. Вот почему немцы время от времени дают им по мозгам.

– О нет! – восклицает он. – Только не надо лезть в политику. Если вы называете «здравым смыслом» немецкий террор…

– Да нет же! – возмущается она. – Кто говорит о нацизме? Я же ссылаюсь на наш «приземленный» здравый смысл, перед которым проигрывает ваша никчемная логика…

– Какой пафос! – произносит растерянно Роберт.

– Ваша глупость доводит меня до белого каления. Вы ничего не знаете, а тупо повторяете, что за двенадцать часов, проведенных в Вашингтоне, она ни с кем не познакомилась и ни с кем не познакомится в ближайшую ночь.

– Она собирается лечь спать…

Хельга уже почти кричит:

– Вы видели это собственными глазами?

– Ничего не может произойти за двенадцать часов.

– Если к двенадцати часам приплюсовать еще и ночь, то получится целые сутки. Вы здесь лежите с утра. Как вы можете, положа руку на сердце, утверждать, что за оставшиеся часы ничего не может произойти?

– Я здесь нахожусь потому, что воспользовался вашим удивительным гостеприимством. И все.

– И это все? – возмущается она. – Это все? Вы вторглись в мою жизнь, в мою постель; вы нарушили мой распорядок дня; я трижды приводила к вам доктора; в доме едва не убили полицейского, и вы говорите, что все это не имеет никакого значения?

– Тут нет ничего особенного, – говорит он.

– О! – восклицает женщина. – Вы вынудили меня высунуть голову из-под моего защитного панциря; вы пробили брешь в моей оборонной системе; неожиданно для себя я поделилась с вами некоторыми подробностями моей жизни, разбередив старые душевные раны… Из-за вас, из-за вашего присутствия в моем доме я на секунду представила, что живу не одна! И самое главное, вы помешали мне купить маленького щенка. Несколько дней назад я увидела его в собачьем питомнике. Он запал мне в душу. Мне захотелось о ком-то заботиться. Эта мысль не выходила у меня из головы. «Никогда» – боролась я с собой, поскольку никогда не хотела походить на клушу в окружении выводка цыплят… И все же я позвонила хозяину магазина и попросила оставить этого щенка для меня до сегодняшнего дня. И вот из-за вас я не смогла пойти за ним. В Америке принято держать слово. Если вы говорите, что придете, то вам верят. Я не пришла за ним, и теперь его уже продали кому-то другому. После пяти часов. Я просила держать его до пяти часов вечера.

– Вы заберете его завтра, – говорит он.

Слова Хельги расстраивают его.

Съежившись, она молча сидит в кресле. Немного времени спустя женщина с грустью произносит:

– Завтра я целый день проведу на работе. С половины десятого утра до половины шестого вечера. Я не смогу пойти за щенком. Есть еще кое-что… Ваше присутствие…

– Мое присутствие…

Она пожимает плечами:

– Я подумала, что в доме лучше завести мужчину, чем щенка. Но я ошиблась.

Она смотрит на часы.

– Прошло двенадцать часов, как вы вошли в мою жизнь, словно в телефонную кабинку. Вы лишь сняли трубку и сказали «Алло…» И я тут же ответила: «Да. Я здесь».

У нее усталое, постаревшее лицо. Перипетии этого дня не прошли для нее даром. Она чувствует себя так, словно ее обобрали до нитки. И ей уже не на что надеяться в этой жизни.

– Я вам очень признателен, – говорит Роберт.

Немного погодя:

– Вы позволите мне переночевать на раскладушке, которую вам одолжил доктор.

– О нет! – восклицает она. – Прежде чем лечь в свою постель, я прожарю на солнце все постельные принадлежности. На балконе. Я не смогу лечь туда, где только что лежал в поту больной с высокой температурой. Солнце уничтожит все микробы.

Проходит еще несколько минут. Она произносит, как бы размышляя вслух:

– Я дам вам поесть немного компота. Я сварила два яблока.

– Если вы одолжите мне домашний халат, я смогу подняться, – говорит Роберт.

– Можно поужинать вместе за столом, – говорит она. – А почему бы и нет?

Лежа в постели, Роберт чувствует себя в безопасности. Встав на ноги, он уже уязвим. На секунду ему в голову приходит мысль, что у него могла бы быть такая жена, как Хельга. Его окружал бы домашний уют и покой. Ему пришлось бы свыкнуться с ее маниакальной тягой к чистоте. Хельга вышла из скромной мелкобуржуазной семьи. Она приучила бы его экономить, критиковала бы за то, что он тратится на модного портного. В конце концов ему пришлось бы лишиться иллюзий, мелких радостей и удовольствий; с такой женой, как немка, он вскоре превратился бы в старика.

Хельга тщательно разглаживает нарядную скатерть на столе. Нельзя допустить, чтобы оставалась хотя бы одна складка на ткани, подобранной в тон к оконным шторам; этот теплый желтый с рыжим оттенком цвет очень подходит к ярким оранжевым шторам.

Роберту больше по душе безалаберность Анук. Ему нравится ее врожденный вкус и умение держаться в обществе. Такой женой, как Анук, можно только восхищаться и гордиться.

Хельга тянула бы его назад в ненавистное прошлое. С ней он никогда не вырвался бы из нищеты. Она превратила бы его в расчетливого обывателя. Его мир сузился бы до пространства между работой и дешевой квартиркой в доме для малоимущих.

– Я бы поставила на стол свечи, – размышляет Хельга, расставляя тарелки, – но свечи настраивают меня на грустный лад. Каждый раз, когда я их зажигаю, меня охватывает такая смертная тоска, что несколько минут спустя мне приходится скорее гасить их и уносить с глаз долой. На днях я куплю небольшой светильник, чтобы поставить его на середину стола… Вот мой домашний халат.

Халат из шелка.

– Я чувствую себя намного лучше… – говорит Роберт.

Он встает на ноги, и тотчас у него начинает кружиться голова. Он садится.

– Я такой жалкий гость за столом… – бормочет он.

Хельга накрывает на стол. Она приносит фаянсовый кувшин с компотом. Для себя она приготовила франкфуртские сосиски и баночку пива.

– Я покупаю все продукты в магазине «Интернэшнл Сейфвэй», – говорит она. – И немецкие сосиски, и даже горчицу.

Сидя за красиво накрытым столом напротив немки, которая не спеша ест франкфуртские сосиски, отрезая себе по тонкому кружочку, Роберт с тоской задается вопросом, удастся ли ему когда-нибудь найти себе место в этой жизни?

– Ваша работа… – спрашивает Хельга, – связана с политикой? Это что-то вроде ООН или ЮНЕСКО?

– Совсем нет. Это чисто коммерческое предприятие.

– Коммерция часто связана с политикой… – говорит она. – Не хотите немного пива?

– С компотом? Вы голосуете за кого? – спрашивает Роберт.

– Это большой секрет. Я никогда не скажу, за кого я голосую!

– Когда вы голосуете, вы ощущаете себя немкой или американкой?

– Как это?

– Отдаете ли вы свой голос за того, чья политика близка…

– Чему?

– Мм…

– Вы имеете в виду нацизм? Не стоит об этом говорить. Это дела давно минувших дней. В то время мне было всего пятнадцать лет… Что же касается американцев, то и они отнюдь не всегда были на высоте. Президент Трумэн продавал галантерейные товары; его карьера закончилась, когда он сбросил бомбу на Хиросиму. Его предшественника Рузвельта я прозвала временщиком. Этот малодушный человек уступил русским половину Европы, в то время как вся Америка дрожала от страха перед коммунистической угрозой. Молодому и решительному Кеннеди повезло еще меньше – его настигла пуля. Потом у американцев был президентом еще старый ковбой Джонсон; где бы он ни появлялся, от него несло конюшней или, скорее, овчарней. Теперь у нас вежливый президент.

– Что значит вежливый? – говорит Роберт. – Вежливый? В каком смысле?

– Вежливый, – повторяет Хельга. – Вы знаете такое слово «вежливость»? Да. Так вот, он – вежливый.

– Но почему?

– Потому что он пустился в трехдневное путешествие, чтобы лично передать Формозу[9]9
  Формоза (китайск. Тайвань) – остров у юго-восточный берегов Китая.


[Закрыть] китайцам. Он даже не стал ждать, когда они попросят его об этом. Вы не находите, что он слишком вежливый? Еще немного компота?

– Нет, спасибо.

– Вы думаете о жене…

Ему надо было бы солгать и сказать в ответ: «Я думаю о вас».

– Да, это так.

– Она знает, что вы любите ее? До такой степени?

– То есть до какой такой степени?

– Вы окончательно потеряли голову… Вы думаете только о том, чтобы позвонить ей и убедиться, что она лежит в кровати.

Она берет телефонный аппарат со столика около постели, подтягивает немного шнур и затем ставит его рядом с тарелкой Роберта.

– Звоните…

– Нет, – говорит он. – Нет, спасибо. Вы ошибаетесь… Я… я…

– Вы влюблены в нее по уши… Завтра…

Неожиданно оба смолкают. Завтра. Что будет с ними завтра?

– Завтра вы расскажете ей правду о том, что с вами приключилось? Или будете продолжать врать ей о поездке в Бостон?

– Бостон, – говорит он, как утопающий, схватившийся за соломинку. – Нельзя сказать ей правду.

– Ложитесь, – говорит она. – Я уберу со стола.

– Посидите еще немного. Выкурите хотя бы одну сигарету.

Немка вздыхает и вытягивает сигарету из пачки, которая лежит на столе.

– Я сегодня слишком много курю.

Роберт склоняется к ней.

– Вы позволите, если я хоть несколько минут буду звать вас по имени?

– Зачем?

Он молчит.

Она раздумывает.

– Да. Сегодня вечером. Впрочем, мы никогда больше не увидимся. Мне остается только открыть в будущем китайский ресторан. Американцы ничего не смыслят в еде и проглотят все, что им подадут.

– Хельга…

– Да…

– Я хотел бы подарить вам того щенка, которого вы не смогли сегодня купить.

Она молчит. Наполнившиеся слезами глаза выдают ее печаль.

– Должно быть, его уже продали. Ведь я не пришла за ним…

– У вас есть номер телефона хозяина магазина?

Она размышляет.

– Можно позвонить, но не делайте мне такого подарка, не надо…

– Хельга…

Он встает. К своему удивлению, он твердо стоит на ногах.

– Подойдите ко мне поближе…

– А как же микробы…

– Хельга…

Она смотрит на него так, словно уже прощается с ним.

– Вы позволите расцеловать вас в обе щеки?

– И шлепните меня еще и по плечу…

– Спасибо, Хельга.

Не прошло и секунды, как она легкой тенью скользит в его объятия. Гладкие щеки. Приятный запах чистой кожи и туалетной воды.

– Спасибо, Хельга… Дайте мне номер телефона.

Она выходит, чтобы поискать в сумочке визитную карточку с номером телефона.

– Щенок был совсем маленький и белый; у него черные, как бусинки, глаза. У меня не было детства. Этот щенок для меня как спасение… Он вернул бы мне утраченное детство.

– Дайте мне визитку.

Она уже плачет навзрыд.

– Его уже точно продали. Другого такого больше нет. Он единственный и неповторимый. Я занималась вами, вашим горлом, а в это время продали моего песика! В Америке нельзя нарушать слово. Я не пришла за ним в назначенное время, и его продали.

Ее горе безутешно. Она рыдает. Что осталось от уверенной в себе женщины, знающей, что она хочет в этой жизни? Ничего. Только слезы и глубокая печаль.

– Продали моего щеночка! Я никогда не увижу его.

Роберт нажимает на кнопки телефона.

– Алло?

Мужской голос.

– Господин, простите, что я беспокою вас так поздно.

Хельга смотрит на него. Ее нельзя узнать. Ее залитое слезами лицо стало таким, каким было в детстве.

– У вас есть щенок терьера, которого оставила для себя одна дама?.. Она…

Роберт смотрит на нее.

– Она моя кузина. Щенок еще у вас?

Глаза Хельги.

– Щенок еще у вас?

Неожиданно сердце Роберта наполняется такой глубокой радостью, что он готов расплыться в улыбке.

– Прекрасно. Я очень рад. Я приду за ним утром. Я хочу подарить его моей кузине. Но мне придется зайти к вам еще до девяти утра. Позднее я не смогу. Пожалуйста. Я буду у вас раньше девяти часов. Вы не продадите его? Договорились. Завтра утром я буду у вас. Хорошенько присматривайте за ним. Вы знаете, этот щенок очень важен для нас двоих!

Хельга произносит:

– Вы очень добрый человек.

Роберт ложится в постель. Он смотрит в потолок. Хельга ходит взад и вперед по комнате.

Она приносит раскладную кровать.

Наконец наступает тишина. Роберт лежит в постели, отобранной у ее законной хозяйки. Хельга устроилась по-походному на раскладушке. Темно.

– Доктор сказал, что вам нельзя возвращаться в гостиницу, вам нужен постельный режим. Он слишком быстро сбил вам температуру. Лихорадка может повториться.

– Если я послушаюсь его, то пропущу целый рабочий день совещания. У меня останется всего два дня. Затем отъезд. В Европу.

– Будет лучше, если вы признаетесь ей в любви. Быть может, она и не догадывается…

– Через несколько лет, – поддерживает разговор Роберт. – Только через несколько лет.

– Никогда не знаешь, сколько времени тебе отпущено… Предположим, что один из вас уйдет раньше из этой жизни; тогда другой останется навсегда в полном неведении.

– Издержки брака, – произносит он.

Немного времен спустя:

– Какую вы дадите ему кличку?

– Щенку? Киндер.

Он повторяет по-французски.

– Ребенок. Странная кличка для пса. Ребенок, иди сюда; Ребенок, ты налил лужу… Ребенок, сейчас я тебе устрою взбучку…

Голос немки становится нежным.

– Я хочу сказать: Ребенок, я тебя люблю. Я буду любить этого щеночка, как своего ребенка. Со стороны людей я не видела ничего хорошего. Или совсем немного… Спасибо за звонок. Я уже смирилась с этой утратой.

Он хотел было ответить, что его не за что благодарить. Однако он знает, что погрешил бы против истины. Впервые в жизни он совершает благородный поступок. И вкладывает в него всю душу.

– Я буду считаться его французским дядюшкой, – произносит Роберт почти серьезным тоном. – Хорошо иметь племянника в Америке! Хоть раз в жизни я смогу хвалиться своей родней. Мой американский племянник. Ребенок. Терьер.

11

Ночь. Ей давно хотелось разгадать ее тайну. Узнать всю ее подноготную. Ночь. Она всегда оставалась для нее неизведанной территорией. Как старый сундук, чьи ключи давно утеряны. И вот теперь ночь распахивает перед ней свои двери. Она приглашает взглянуть на то, что скрывается за ними. Каштановое небо темнеет все больше и больше. На его гладком бархате, разрезанном линией горизонта, уже светятся редкие звезды.

Все чаще раздается вой полицейской сирены. Похоже, что с наступлением темноты блюстителям порядка здесь хватает работы. После того как несколько пустынных улиц и перекрестков остались позади, машина Стива въезжает в квартал для чернокожих. У сидящего за рулем американца напряженное и суровое выражение лица. Ее пугает этот белокурый робот. Такое впечатление, что он затаил на нее обиду. Возможно, он не просто сердится на нее – она его раздражает.

– Заблокируй дверь со своей стороны, – говорит Стив.

Анук послушно выполняет его приказ.

Они останавливаются на красный свет. Какой-то чернокожий мужчина проходит впереди и слегка стучит по капоту их машины.

– …белый… – слышит Анук.

– Мы не нравимся ему.

Стив пожимает плечами. Другой чернокожий, идущий по пешеходной дорожке, тычет в них пальцем… и вновь она слышит: «…белый…»

Улицы запружены народом. Здесь черные чувствуют себя хозяевами в доме. Шумные стайки черных ребятишек молниеносно срываются с места на место.

– «…белый…»

Вновь кто-то барабанит кулаком по их машине. Стив нажимает на акселератор. Скопление людей. Крик… Черная окровавленная плоть. «Нет, – кричит какая-то женщина, – он ничего не сделал!» Они никогда не узнают, о чем горюет эта женщина. Приземистые четырехэтажные дома, балконы. И повсюду черные, словно тараканы, вылезающие со всех щелей. Жарко. Здесь живут, любят, едят и умирают на улице. Крик. Детское лицо. Круглые глаза, торчащие во все стороны курчавые волосы. Чернокожая красотка поравнялась с фонарным столбом; крутобедрая, в шелковой мини-юбке; под легкой блузкой агрессивно вздымаются вверх ее крепкие груди; у нее такие длинные ноги, что кажется, будто они растут от зубов; всем своим видом она словно бросает вызов общественной морали.

– …белый… – произносит кто-то.

Стив благодарит его, не опуская стекло.

– Он сказал «белый»? – спрашивает Анук.

– Нет. Он произнес: свет. Я не включил фары.

Рядом с ними останавливается полицейская машина. Двое полицейских выскакивают на тротуар и мгновенно скручивают какого-то типа, похожего на черную тень. Улицы постепенно заполняют толпы чернокожих. Сердце Анук учащенно бьется. Какое красивое зрелище. Толпы чернокожих ребятишек. Мужчины и женщины неторопливым потоком растекаются по улицам. Рослый мужчина протягивает руки, словно благословляет толпу. «Иисус, Иисус, Иисус…» Импровизированный хор из стоящих на ногах, коленопреклоненных и распростертых на земле людей вторит ему: «Иисус, Иисус, Иисус».

– Стив, – говорит она, – вы могли бы сказать мне хоть пару слов. Ваше молчание действует мне на нервы.

– Вам мало? – спрашивает американец. – Того, что вы видите вокруг?

«Иисус, Иисус, Иисус».

Вот у подъезда какая-то женщина, сидя на последней ступени лестницы, расстегивает блузку и вынимает наружу разбухшую от молока грудь. Младенец тут же приникает черной головой к этому живительному источнику.

«Иисус, Иисус, Иисус».

– Ни Бога, ни семьи, ни родины, не так ли? – произносит Стив.

– Я не вижу…

– Все разрушить, изгадить, уничтожить… Вы – разрушительница. Сейчас вы увидите множество подобных вам нищих духом богачей! Всего через несколько минут.

Слышится монотонное протяжное пение. Раздается чей-то крик. Сирена. Мимо проезжает фургон «скорой помощи». Попеременно зажигаются красные, желтые, зеленые огни. Азбука Морзе. Сигналы Морзе. Жаркое лето. Жаркая ночь. Другой мир. «За что он меня возненавидел? Вот так вдруг? А может, еще с самого утра?»

Стена спрессованной черной плоти; из нее то тут, то там можно вычленить отдельные руки, ноги, лица, головы; черный шелк, натянутый на человеческую массу. Поколение людей, носящих траур по собственной коже. Мерцающие огоньки в ночи. Немного времени спустя загорается свет в окнах. Черные силуэты выделяются на фоне льющегося из окон желтоватого света. Темное каштановое с лиловым оттенком небо. Переливающийся огнями густой воздух. Эту плотную, пересыпанную черными искрами материю надо вдыхать в себя и рассекать при движении. Прилив и отлив волны из человеческих тел, удушливая ватная атмосфера. Замкнутая в единый круг жизнь. Как предвестник близкого конца… Открывшийся ее глазам незнакомый мир завораживает Анук. Она с трудом справляется с охватившим ее волнением и ужасом. Ее колотит дрожь. Все, в чем она совсем недавно была так уверена, оказалось в действительности таким же хрупким, как керамическая ваза, разбивающаяся вдребезги при первом же ударе.

Бороться против общества, в котором она живет? Смешно. Сейчас ей уже не хочется выступать за или против какого бы то ни было призыва или лозунга.

Вой сирен сливается в общий монотонный гул.

Машина врезается в густую темноту ночи.

«Как в кино», – проносится в голове Анук. Она пытается найти утешение в привычном юморе. Таком же черном, как эта ночь. «Настоящее кино, – думает она. – Испуганная блондинка сидит рядом с молодым героем с квадратной челюстью. Парочка едет в автомобиле. Черный квартал в черной ночи. Согласно сценарию молодой герой обязан спасти блондинку от грозящей ей опасности. (На память ей приходит фраза Хичкока.) В цветном фильме ужасов для начала надо до смерти запугать блондинку». В этом фильме блондинка уже дрожит от страха.

– Стив?

Профиль американца. Красавчик. Немного злой. Старик Хичкок был бы весьма озадачен. Мог ли он предположить, что его белокурый герой запугает до смерти блондинку в черном квартале?

Если бы речь шла о кино, то этот фильм она смотрела бы вместе с Робертом. Они сидели бы в зрительном зале в мягких креслах за двенадцать или тринадцать франков за билет. На Елисейских Полях. Чтобы смотреть фильм на первом экране.

Черная ночь. Разноцветные неоновые огни. Ватага чернокожих ребятишек перебегает улицу. Тормоза. Робот снижает скорость до нуля.

– Стив…

На Елисейских Полях надо стоять в очереди перед входом в кинотеатр. Роберт говорит ей: «Тебе не хочется стоять в очереди? А мне нравятся такие фильмы». Она согласно кивает головой.

– Стив, я здесь…

Американец плевать хотел на это.

Толпа перед входом в кино редеет. «Мы вовремя войдем в зал. Возможно, нам придется сидеть слишком близко к экрану», – говорит Роберт.

Сирена. Крик в ночи. Кто-то громко кричит в толпе.

«У тебя есть мелочь, чтобы дать билетерше?»

– Стив, куда мы едем?

А Роберт продолжает: «Что мне больше всего нравится в таких фильмах, так это захватывающий сюжет. И, как ты понимаешь, счастливый конец здесь вовсе не обязателен. Вначале показалось, что героиня будет спасена. Теперь так уже не кажется».

– Мы выезжаем на главную улицу Джорджтауна, – объявляет Стив. – Надо оставить машину на платной стоянке.

Паркинг открыт в ночное время. Два равнодушных служащих. «Вот там есть одно место для парковки». И служащий указывает, куда отогнать машину.

Секунду спустя они погружаются в удушливую атмосферу этой необычной ночи.

– У меня сложилось такое впечатление… – говорит она.

– Смотрите лучше себе под ноги, – перебивает ее американец. – Думайте, прежде чем говорить…

Он протягивает ей руку. В душе Анук уже испытывает благодарность к нему. «Я ошибалась на его счет».

«Какая дура! – произносит Роберт, удобно расположившись в кресле кинотеатра за двенадцать или тринадцать франков. – Какая же она дура! До сих пор не поняла, что он только ищет удобный случай, чтобы разделаться с ней. Если бы она была хотя бы чуть-чуть поумнее, то не сняли бы этот фильм».

Освобожденная от шуршащей обертки мятная конфетка. Кто-то громко шепчет: «Тише».

– Если вы думаете, что на меня легко произвести впечатление, – произносит она, – то тут вы ошибаетесь… Повсюду есть такие кварталы…

Толпа идущих без цели людей. Она разбита на отдельные парочки. Никто здесь не ходит по одиночке. Только по двое. Длинноволосые, с татуировкой на груди. Каждый второй похож на распятого Христа. Мода. Вонючие девицы. Обкуренные, обливающиеся потом, с размазанной по лицу тушью для ресниц. С пустым и безучастным ко всему внешнему миру взглядом. Толпа дешевых страдальцев. Парочка молодых людей устроилась на нижней ступеньке подъезда. Они полностью отключились от всего, что вокруг. Тесно прижавшись друг к другу, как сиамские близнецы, спаянные принятым совместно наркотиком, они раскачиваются из стороны в сторону. Справа налево. Слева направо. По подбородку девушки стекает пена. Ее блузка расстегнута, показывая зарождающуюся девичью грудь. За мелкую монетку эта юная особа способна обнажиться полностью перед любым желающим.

Модные магазинчики по обе стороны улицы. Бары и рестораны. Музыка. Только на одно короткое мгновение – кто-то приоткрыл дверь в бар. Дикие ритмы словно кувалдой бьют по голове. Тяжелый рок расплющивает мозги и вбивает их в асфальт.

– Тот, кто внутри, должно быть, глухой, не правда ли?

Стив ведет Анук в бар. Под оглушительный рев музыкальных инструментов в узком темном помещении бара покачиваются бесполые существа. Дым коромыслом. Вонь и смрад.

– Меня тошнит, – кричит Анук. – Уйдем отсюда.

– Это тот мир, о котором вы мечтали, – кричит в ответ Стив.

Оркестр на эстраде состоит из трех человек. Мужчин или женщин?

– Хочешь? – говорит кто-то Анук.

Он протягивает ей слюнявый окурок.

– Хочешь травки?

– Нет, – отвечает она.

Впрочем, она не произносит ни слова, а только отрицательно качает головой.

Человек, возможно мужского пола, пожимает плечами и передает косячок кому-то рядом.

Разноцветные лица. Прожектор бьет по сетчатке глаз. Получай по полной программе. Кретинка, попирающая буржуазную мораль! Вой, который почему-то называют музыкой. Разбушевавшиеся животные. Неандертальцы, только что вылезшие из пещеры; лиловые, фиолетовые, желтые, красные, синие лица. Можно ли называть их лицами? Нет.

Посмертные маски каких-то бесполых существ.

– Я хочу уйти отсюда.

«Она начинает что-то понимать, – прошептал бы Роберт на ухо Анук. – Не важно. Какая антиамериканская пропаганда! Только американцам хватает мужества показаться в столь неприглядном виде. И все потому, что они самые сильные…»

– Я хочу уйти.

Она уткнулась лицом в рубашку Стива. Ему хочется защитить ее. Он обнимает ее за плечи. Анук затыкает уши.

– Идем отсюда.

Улица. Серая, бурлящая человеческая лава.

– Я оглохла, – говорит Анук.

В самом деле, до нее, словно сквозь слой ваты, доносятся лишь приглушенные звуки.

– Пожалуйста, мне хочется вернуться в отель.

Крошка совсем как шелковая. Действительность превзошла все ее ожидания.

Магазинчики с безвкусно оформленными витринами. Здесь выставлены на продажу предметы, на которые западают хиппи. Все вперемешку с религиозной символикой. Медальон с ликом Иисуса прикреплен к часовому браслету. Всего за пятьдесят центов. Постеры. В одной, освещенной не лучше, чем склеп, витрине Анук видит постер. Огромная, напоминающая вулкан ярко-красная вагина, окруженная стилизованным под лесные заросли мехом. Фотомонтаж завершает фигурка крошечного американца. Он заблудился в этом непристойном лесу. Надпись гласит: «Средний американец ищет свой путь». С другой стороны этой же витрины – постер с изображением Пречистой Девы. У нее испуганное выражение лица. Пластмассовый Христос. За два доллара. Кажется, мир летит кубарем в сточную канаву.

В текущей по тротуару плотной массе тел Анук и Стив почти сталкиваются лбами с молодым человеком, изображающим Иисуса Христа. Он стоит, выпрямив спину, на обочине дороги. Вокруг него, сидя и стоя, расположились девушки. У юноши просветленный взгляд. Освещенный внутренним светом мистицизма, подстерегающего каждого, кто ищет себя, он в самом деле верит в то, что близок к Спасителю? Давно нечесаные и немытые девицы, похожие на пробивающиеся сквозь дорожную щебенку хилые ростки каких-то сорняков, не вызывают насмешки. Они получают свою дозу очищения.