Текст книги "Самодива (ЛП)"

Автор книги: Красси Зуркова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 25 страниц)

– У страха ноги коротки, он далеко не зайдет, – сказал однажды мне отец. – Тебе лишь нужно подойти к нему, взять под локоть и посмотреть прямо в глаза. Так ты заставишь его исчезнуть.

И я прислушалась к его совету Вскочила с кровати и вышла в коридор. Луч света виднелся из загадочной комнаты – кто-то оставил дверь приоткрытой. Я толкнула ее и заглянула внутрь – там никого не было, лишь луна подглядывала в окно. Справа от меня, у стены, выстроились три деревянных ларца, заглушенные скобообразными замками. Слева ждало фортепиано. Я подошла ближе и нажала на несколько клавиш.

– Что ты тут делаешь, Теа?

Мама увела меня раньше, чем я успела сказать, что еще не закончила, что я хотела поиграть еще. В моей комнате она заставила меня пообещать никогда – никогда! – не входить в ту комнату без разрешения.

И на этом эпизоде воспоминания начинают отличаться. Я снова оказалась возле фортепиано, только как? Замок сдал после долгих лет? Отец был убежден, что я пролезла в одно из окон, но я не помнила ни окон, ни дверей. В моем воспоминании я просто нахожусь там и нажимаю клавиши – которые нравились мне больше всего – пока из–под моих пальцев не рождается мелодия. Мелодия, заставляющая меня чувствовать себя тепло и безопасно, словно я лежала под одеялом, засыпала.

– Хорошо, я сдаюсь. Так как я не хочу, чтобы ты занималась этим у меня за спиной, с этого дня тебе разрешено играть. Но под одним условием. – У моей мамы всегда были условия, для всего. – Если начнешь, бросать не вариант.

И таким образом дверь закрылась еще раз, а фортепиано заняло свое место в гостиной и никогда его больше не покинуло. История, конечно, видоизменялась для незнакомцев. Не упоминался плач, который я слышала той ночью, ни второе условие, поставленное мне матерью: не играть больше ту мелодию. Остальная часть была короткой и милой. Наша девочка и фортепиано нашли друг друга. Но, что насчет запертой комнаты? Что было в ней? Ох, знаете, опасные вещи. Все, что нужно было убрать, когда мы делали дом безопасным для детей. Это утоляло любопытство. Моим родителям говорили, что им посчастливилось иметь меня, и беседа продолжалась, изжив свое короткое отступление.

В последующие годы я держала обещание и не бросала игру. Занятия начались незамедлительно и прежде, чем я научилась читать алфавит, я уже умела читать ноты. Сначала игра перед кем-то меня ужасала; потом я привыкла к адреналину и даже начала наслаждаться им. Но было кое-что, что я искренне любила – играть для родителей. Заставлять их гордиться. Видеть на их лицах то, что ранее бывало там редко – улыбки. Однажды я услышала, как сосед называл их "сломленными людьми". Я не знала, что это значит, но меня заботило то, что другие родители казались моложе, энергичнее, счастливее. Я никогда не говорила об этом и не смела задавать вопросы. Вместо этого, я надеялась, что, что бы не нанесло этот вред, будет вычеркнуто моей музыкой по мере улучшения моих навыков. Так что я продолжала играть – упорно, ежедневно, пока мои кисти не начинали ныть, затем болеть, а после и вовсе неметь от долгих часов практики.

– Это откроет для тебя двери, – говорил мне отец, постукивая по фортепиано, словно оно само было дверью. Тем временем, единственная дверь, которую я хотела открыть, была дверь в наш дом, по другую сторону от которой мои ровесники играли в игры, вместо сонат. У меня появилось чувство, что меня загнали в ловушку, приковали к клавишам. И когда мои друзья делали то, частью чего я быть не могла, игра на фортепиано становилась эквивалентом наказания.

– Ты неугомонная, вечно ищешь ответы. Но не все дети могут понять музыку, – предупреждал меня преподаватель по фортепиано, будучи единственным, кто сумел почувствовать что-то неладное. – Так что не ожидай мгновенной любви к ней. Пока улучшай свою технику. Укроти клавиши, присвой пальцам врожденное чутье. Однажды, ты начнешь слышать музыку. Действительно слышать. Затем и вселенная услышит ее.

Услышит? Каждая пьеса сотни раз жаждала быть услышанной, возможно даже тысячи, пока их звуки не начинали преследовать меня во сне. Тогда я с ним не спорила, но теперь жалею, что не задавала вопросы – об этом неуловимом возрасте, когда ты перестаешь быть ребенком и становишься достойным космического уха. Восемнадцать лет подходит? Надеюсь. Потому что за считанные дни до моего первого концерта в Америке я боялась узнать, что произойдет, если вселенная решит послушать до того, как я буду готова.

В ПЯТНИЦУ ДНЕМ Я ЗАКРЫЛА последнюю партитуру, чувствуя себя необычайно спокойно, будто старый друг пообещал мне, что придет на концерт.

– Только ты и я, чудак, – прошептала я изображению Шопена на обложке и ушла готовиться.

Александр Холл был одним из самых массивных зданий в Принстоне. Возвышаясь над всей лужайкой, коричневый монолит оставался невозмутимым, наблюдая за кампусом своим циклопьим взглядом в виде круглого окна. Концертный зал в его стенах был просто изумительным. Массивные каменные арки мелькали по всему бельэтажу, опускаясь к сиденьям с тяжестью Романского собора.

После такого количества концертов и конкурсов я знала, что страх перед сценой был нормальным явлением, был частью сущности музыканта. Даже Шопен, бесспорный гений, боялся давать концерты, избегая их, когда это было возможно.

«Толпа внушает мне страх, ее дыхание душит, меня парализует ее любопытный взгляд и незнакомые лица, лишающие дара речи», – написал он однажды, и я точно знала, что это значит. Хватало лишь одного взгляда на огромный зал, на потоки спешащих на свои места людей, и начинались сомнения. Что, если я сломаюсь под давлением? Если Уайли ошибся с риском? Ко всему прочему существовали случайности. Споткнуться за подол длинного платья на сцене. Мышечный спазм во время игры. Зуд. Кашель. Чихание...

Эстрадный координатор положил конец моему самобичеванию.

– Пора.

Я вышла под аплодисменты. На сцене стояло большое фортепиано – черное, блестящее, ожидающее. Все затихло, когда я села, поправив табурет. На протяжении последующих двух часов эти люди получат мою музыку в обмен на короткое приветствие. За признание того, что меня тут ждали из–за моего таланта. Я принадлежала этому месту.

Началась прелюдия – завораживающая и богатая, набирающая скорость, льющаяся из безустанных восьмерок и только лишь тридцать вторая нота из десяток. Я старалась думать только о музыке, а не об измерениях звуков, которые рождали из этого инструмента, на этой же сцене, чужие руки. Вся хитрость заключалась в том, чтобы не позволить глазам увидеть ряды, на которых сотни других глаз возвращали тебе свой осуждающий взгляд; по крайней мере, этого нельзя было делать во время игры. Поэтому я приковала свои глаза к знакомым черным и белым полоскам, бегая пальцами по клавишам. Вскоре самая тяжелая часть закончилась. Я решила завершить ее тремя ноктюрнами, и мой любимый – задевающий за живое си–бемоль минор – был оставлен напоследок, перед антрактом. Я могла сыграть его с закрытыми глазами.

В мгновение тишины перед этим последним ноктюрном я увидела его впервые. Высокий парень, возможно моего возраста, поразительно красив даже на расстоянии, стоял под светом знака выхода. Он вошел в ближайшую к сцене дверь и остался там; руки сложены на груди, весь погружен в темноту кроме глаз – крошечных озер отраженного света, отказывающихся отпускать меня.

Мои пальцы опустились на клавиши и растворились в музыке, в ее темной кручине. Мне нужно было сконцентрироваться на фортепиано, и я не могла на него больше смотреть. Но каждый нерв в моем теле чувствовал его присутствие, его взгляд – единственного стоящего в холле человека – словно он хотел, чтобы я его заметила. Знала, что он там. И сыграла последний ноктюрн только для него.

Сыграв последние ноты, я подняла взгляд, глядя на ту дверь.

Он ушел.

Звук аплодисментов был далекий, приглушенный, словно ему приходилось пробиваться сквозь стены сна. Кем был этот парень? Он не только опоздал, он даже не позаботился остаться до конца пьесы, будто пришел не ради музыки, а чтобы не пропал билет. Чего вообще меня это беспокоило? Дерзость опоздавших не была для меня чем-то новым. Они считали себя вправе врываться, беспокоить других, требовать свои места, спорить с билетерами и даже вызывать ужасную "волну" (поднимая весь ряд, чтобы их пропустили) только потому, что они заплатили за те билеты. Это неизбежно все портило. Настроение. Магию. Поток музыки. И все же, в этот раз не было ни малейшего волнения. Он тихо вошел, и никто даже не обернулся. Его ничто не выдало, за исключением глаз и темного силуэта. Могло ли это быть изменением, которое мне обещал мой преподаватель игры на фортепиано, тем абстрактным ухом вселенной? Вселенная, представленная единственным человеком. Незнакомцем, затмившим все остальное...

Антракт пронесся мимолетно, сопровождаясь поспешными пожеланиями удачи на остаток концерта от моих менторов. Когда я вернулась на сцену, зал уже ждал. Но у двери никого не было. И в проходе. И никого, похожего на него, на ближайших сиденьях.

Вторую часть концерта составляли только этюды – в основном из Опуса 10, сочинения, посвященного Шопеном своему главному конкуренту Ференцу Листу. Поражающие своим великолепием единицы мягко перетекали в мечтательные тройки и переходили к более темным, навязчивым девяткам. Затем последовал Опус 25 – звуковое наводнение, шторм поверх шторма. Публика сходила с ума, дав мне возможность сбегать за кулисы, сделать глоток воды. Когда я вернулась, аплодисменты продолжились, но дверь слева от меня оставалась запертой. Остались секунды до прекращения оваций. Секунды, до последнего этюда.

Я села за фортепиано. Сделала вздох. Посмотрела на дверь. Подняла пальцы и опустила их на клавиши. Еще один вздох. Закрытая дверь. Медленно я опустила правую руку на неуверенные нотки самого поразительного, самого интимного из всех этюдов – Новый этюд в фа–минор, 1839 года. Прозвучали лишь первые ноты, когда в зал вошёл тёмный силуэт, словно он ждал снаружи начала мелодии. И снова он остался у двери, в тени, безликий, не сводя с меня взгляда в ожидании звуков.

Понятия не имела, кем он был и почему его присутствие так влияло на меня. Но в одном я была совершенно уверена – он не был простым опоздавшим. Уже дважды его появление было четко вымерено, намеренно. Словно он увидел программу, узнал наиболее значащие для меня пьесы в каждой части концерта и решил послушать лишь их и ничего более.

Проигрывая этюд, я думала о всей этой толпе после игры на бис: все поспешат домой, а этот вечер превратится лишь в воспоминание. Каковы шансы, что я наткнусь на него? Что незнакомец, который не показал даже своего лица, решит остаться и встретиться со мной?

И все же, я не хотела, чтобы он уходил. Перед последней нотой, когда я подняла взгляд от фортепиано, я увидела, как он подошел к сцене и оставил в ее углу одинокий белый цветок.

Затем он вышел за дверь и исчез.

– ЭТО СТРАННО. ПАРНИ ЗДЕСЬ не делают подобных вещей.

Девушка, решившая провести для меня блиц–курс об американских свиданиях, как раз выполняла свою работу. Ее звали Рита и она была моим УС (сокращение от "университетского советника", третьекурсница, живущая в Форбсе и ответственная за меня и еще девятерых первокурсников). Чтобы создать командный дух, она привела всех на мой концерт. И сейчас, направляясь к общежитию, она копалась в единственной на данный момент сплетне, связанной со мной – розе на длинном стебле.

– То есть, парень может всячески стараться подарить тебе цветок, если уже встречается с тобой, ну или на день рождение. Но скрываться у двери и следить за тобой таким образом – ни за что.

Я обернулась назад. Вдали круглое окно концертного холла излучало слабый голубой свет, бодрствуя последние несколько минут, прежде чем все здание будет закрыто на ночь. Два арочных выхода все еще освещали лужайку. Но там никого не было, двери уже были заперты.

– И как ты не увидела его лицо?

– Все, кроме сцены, было темное. Так всегда.

– Не знаю, звучит жутко. Кажется, у тебя есть преследователь, Тэш!

Она придумала для меня это ласковое прозвище на Венгерский манер. Ее семья переехала из Будапешта в Нью-Йорк, когда ей было всего пять, что значит достаточно долгую жизнь в штатах, чтобы стать УС, которыми обычно становились Американцы. Как она выразилась: «только те, кто знает, как решить чужие проблемы». И теперь, видимо, она собиралась решить мою.

– Слушай, давай не будем накручивать. У меня нет никакого преследователя. Он пришел, чтобы послушать Шопена, а не из–за меня.

– Цветок тоже был для Шопена, а не для тебя? – Она улыбнулась, добавляя себе ещё одну словесную победу. – Тэш, не в обиду твоему мертвому композитору, но, насколько я знаю, мужчины сейчас думают не ушами. Да даже не мозгами, раз уж на то пошло.

– Конечно. Возле тебя мужчины, наверно, вообще теряют способность мыслить.

Она проигнорировала мой комментарий, но я была права – с ее стройной фигурой, длинными темными волосами и глазами цвета темного шоколада место Риты было на подиуме. Рядом с ней я была бледной поганкой: светлые волосы, бледная и вечно слезящиеся глаза.

– Давай проясним: из–за меня прохожие ломают шеи, а тебя замечают лишь из–за фортепиано? – Ее смех отдался эхом, отражаясь от стен самой знаменитой арки Принстона, Блэр, где я однажды попала на выступление группы а капелла и на полчаса забыла обо всем на свете. – Если бы я знала тебя хуже, подумала бы, что ты лицемеришь. Когда ты последний раз смотрелась в зеркало?

Я никогда не волновалась особо о своем внешнем виде – до моей первой недели в Принстоне. Ты так разодета, у тебя день рожденье? Я так часто это слышала, что начала менять по пять нарядов, прежде чем, наконец, выйти за пределы комнаты утром. «Разодета» включало в себя все, что не входило в повседневную форму Американцев – джинсы, футболки и кроссовки. В моем случае это значило «все черное» – вид, который с натяжкой посчитался бы повседневным в Болгарии, где девушки носили высокие шпильки и мини–юбки даже в супермаркет.

– Тэш, серьезно. Знаю, у тебя голова забита фортепиано, но попытайся хотя бы время от времени выходить со своей скорлупы. Ходи на вечеринки, пей, расслабляйся – что–угодно. Все о тебе спрашивают.

– Кто все?

– Ребята из компании советников; не говори, что не заметила. Они краснеют, как школьницы, когда ты появляешься, такая притягательная с иностранным акцентом в облегающем черном наряде. Вообще-то, это весело. Они прозвали тебя "Три Б" – Безбашенная Болгарская Бомба.

– Безбашенная... надеюсь это что-то хорошее?

– Ты шутишь? Это значит, что у тебя есть все: внешность, поведение, сексуальность. Вот. – Она остановилась и повернула меня, указывая на мое отражение в одном из окон спортзала Диллон. – Потрясающее лицо, ноги до ушей, сиськи, за которые любая девушка убьет, и эти полные губы – я бы тоже бросала цветы на сцену, если бы была парнем.

– Вау, спасибо... – Я улыбнулась, стараясь не прозвучать смущенно. – Приятно слышать такое от девушки, хотя бы раз. С парнями никогда не знаешь, какие у них мысли.

– Не думаю, что невинные. Но теперь, с твоим новым поклонником у них нет шанса. Если я правильно чувствую, планка сегодня выросла? – Она так просто не забудет о последней сплетне. – Посмотрим... Он должен быть эксцентричным. Загадочным. Бонусом станет увлечение музыкой девятнадцатого столетия. Оу, и ни в коем случае он не должен открывать своего лица – только одно это его дисквалифицирует еще до того, как он заговорит!

– Вот только я сомневаюсь, что увижу его когда-либо снова, Рита. Я даже имени его не знаю.

– Но он знает твое, а Принстон меньше, чем ты думаешь. – Она сорвала один лепесток с цветка. – Забудь о том, что я сказала ранее, скорее всего он совершенно нормальный. Если же он снова решить появиться при странных обстоятельствах, я хочу об этом знать.

– Говоришь, как моя мама.

– Предпочитаю звание компаньонки, спасибо.

Мы обе засмеялись. Я уже собиралась пообещать докладывать о всех загадочных цветах и странных появлениях, когда кто-то позвал Риту по имени, и нас окружила группка ребят. Мы, наконец, дошли до Форбса.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Зал живой глины

ДО НАЧАЛА ЗАНЯТИЙ оставались только одни выходные, поэтому главной целью было выжать из них как можно больше: познакомиться с одними и поздороваться с другими, пообщаться за обедом, веселиться всю ночь, а затем вернуться домой со списком новых друзей. И не простых друзей. Старшекурсников, а лучше спортсменов, которые смогут выделить тебя из толпы новеньких и ввести в свой круг избранных, что в свою очередь будет означать допуск на вечеринки после игр, официальные мероприятия и другие тусовки, доступные только тем, кто достаточно популярен.

Это, как оказалось, целая наука. Чтобы максимально продуктивно провести свое время, самым мудрым решением было передвигаться группами, избегая встреч один на один, и не витать в облаках. Имена раскидывались, как конфетти. Знакомства были быстрыми. Разговоры прекращались резко, едва успев начаться.

– Приятно познакомиться. Думаю, еще пересечемся?

– Да, конечно.

– Круто.

– Пока.

Я отступила от правил только однажды, чтобы поболтать на вечеринке с русской девушкой в надежде, что мы могли бы подружиться, поскольку у нас было так много общего. Но она быстро извинилась, сказав, что такое общение – только мы вдвоем – не в ее интересах.

– Что ты имеешь в виду?

– Мы застрянем в нашем восточно–европейском пузыре вместо того, чтобы общаться с американцами и становиться более похожими на них. Ведь мы здесь именно для этого, правильно?

Правильно. За исключением того, что я не видела необходимости становиться кем-то еще и хотела проводить время с интересными мне людьми – неважно, американцами или нет.

К сожалению, поблизости не было единственного человека, с которым я до смерти желала встретиться. Он внезапно ворвался в мою жизнь и покинул ее, не сказав ни слова, и его цветок теперь был единственным (и быстро вянущим) доказательством того, что он существовал на самом деле. Учитывая, что в Принстоне больше семи тысяч учащихся, шансы случайно с ним столкнуться были ничтожны. И все же, куда бы я ни пошла, часть меня предвкушала его появление.

Концерт прошел успешно, и Доннелли пригласила меня в воскресенье на ланч, чтобы отпраздновать рецензию, которая должна была появиться в номере «Вестника Принстона» в понедельник. Доверенный источник, как оказалось, дал ей ознакомиться с предварительным вариантом.

– Послушай только. – Она открыла желтую папку еще до того, как мы отправились в ресторан. «Иностранные таланты – это всегда глоток свежего воздуха, но в прошлую пятницу студентка из Болгарии стала для всех просто кислородным баллоном». Звучит так, будто это сказал Нэйт. На самом деле, я бы не удивилась, если бы это написал один из его многочисленных фанатов.

– У профессора Уайли есть фанаты?

– Он тот еще рок–звезда. Ты не знала?

Я закачала головой, пристыженная тем, что так и не нашла времени почитать в сети о своем наставнике.

– Ты должна послушать его игру на электрогитаре, это расширит границы того, что ты когда-либо слышала о музыке. Естественно, студенты обожают его. И тебе крупно повезло, что он решил взять тебя к себе.

Я была того же мнения. Концерт был тому доказательством. Но еще он доказывал, что Уайли видел во мне своего нового любимчика, и мне было страшно от того, как далеко он готов зайти в «поиске концертов» для меня. Или что произойдет, если в один прекрасный день он поймет, что переоценил меня.

Я сказала Доннелли, что благодарна им обоим.

– Не за что. Но это была просто разминка, дорогая. Настоящим испытанием станет Нью-Йорк. Нэйт уже дергает за ниточки, чтобы ты оказалась там, хотя это далеко не слэм-данк. – Мое озадаченное лицо заставило ее рассмеяться. – Это значит «дело верное». Не фанат баскетбола, верно?

– Я не очень дружу со спортом.

– Что ж, здесь будет по-другому. Тут все увлекаются спортом. Кроме того, тебя и наших спортсменов объединяет одна общая черта: ты можешь не волноваться об оценках. На первом месте фортепиано, в университете относятся к этому с пониманием.

– С пониманием… то есть будет меньше занятий?

– Нет, скорее в виде более гибкого учебного плана. Есть более легкие курсы, единственная цель которых дать студентам вроде тебя передохнуть: физика для поэтов, горные породы для качков. Они должны дотянуть тебя до требуемого научного уровня, если только ты не ненавидишь геологию.

Мне хотелось спросить, что значит «студентам вроде меня», ведь я не была качком, но мы уже подошли к ресторану. Место оказалось куда более дорогим, чем я ожидала. Его стеклянные стены выходили прямо на тротуарное патио улицы Нассау – главную торговую и ресторанную артерию, которая отделяла северную часть кампуса от Принстонского городка. И снова я пожалела о том, что не провела хотя бы малейшего интернет–исследования. Когда в своем письме Доннелли упомянула ланч в гриль–баре «Синяя Точка», я была сбита с толку названием, не зная, что в Америке слово гриль означает высококлассную атмосферу и тридцатидолларовые закуски. Она, конечно, чувствовала себя комфортно в коричневом брючном костюме с коралловой брошью, приколотой к лацкану, тогда как я, насупившись, надеялась, что мои черные джинсы и водолазка смогут сойти за стильный университетский наряд.

– Миссис Доннелли! Мы начали беспокоиться, что на этой неделе вы о нас забыли.

Официант показал нам наш столик и, пока эти двое обменивались любезностями, я пыталась разобраться в меню. Это были дебри из блюд с морепродуктами, в которых упоминалось не меньше десятка видов рыб, о которых я раньше даже не слышала. Когда Доннелли заказала сибаса, я тоже изъявила желание его попробовать.

Официант усмехнулся, глядя на меня.

– Могу я заинтересовать вас нашими замечательными аппетайзерами?

– Прошу прощения?

Доннелли почувствовала, что мне нужна помощь.

– Хочешь суп или салат, дорогая?

– Нет, горячего будет вполне достаточно, спасибо.

Видимо, чтобы перестать упражняться в смущении за обедом, мне понадобится еще немало походов в ресторан в Америке. К счастью, Доннелли, похоже, ничего не заметила. Ей нравилось место, которое она называла «еженедельной слабостью», но мне было трудно поверить, что она может позволить себе ходить сюда так уж часто. Дома моя семья ходила в дорогие рестораны только по особым случаям – два, может быть, три раза в год. Многие другие семьи могли позволить себе это еще реже.

– Итак, на чем мы остановились? – Она развернула салфетку и положила себе на колени – еще один американский обычай. – Ах, да, занятия и оценки. Основная задача – набрать не меньше среднего общего балла. Не обязательно самый высокий, главное не меньше среднего.

– Мне нужно больше, чем средний балл, чтобы продолжать получать материальную помощь.

– Это последнее, о чем тебе стоит волноваться, особенно с такими отзывами, как тот, что ты получила. С другой стороны, есть небольшая проблема с твоей работой по кампусу. Я слышала, они назначили тебя в обеденный зал на две ночи в неделю?

– Я не боюсь работы.

– Вопрос не в этом. Есть определенное количество часов в сутках, и ты не можешь заниматься мытьем посуды, в то время как могла бы практиковаться в игре на фортепиано. Ты с кем-нибудь об этом говорила?

– В письме о назначении пособия говорилось, что это обязательно для всех, без исключений.

Она нахмурила брови, сняла жакет и закатала рукава бежевой блузки, как будто готовясь к сражению с едой, которая еще даже не была подана.

– Во-первых, не для всех – только для тех, кто не может платить самостоятельно. А во–вторых, всегда есть исключения. В любом случае, вся эта затея абсурдна.

– Почему? – Я не видела ничего абсурдного в зарабатывании карманных денег, особенно если они нужны.

– Потому что у кое-кого был прекрасный замысел, который перевернули с ног на голову. Думаешь, с той кучей денег, которую они дают тебе каждый год, одна или две тысячи сыграют роль?

– Возможно, нет.

– Абсолютно точно нет. Суть не в деньгах. Главное – это трудом научить смирению там, где книги этого сделать не могут, по крайней мере, это то, о чем мы трубим во всех наших буклетах. Но я не понимаю, как мы этого добьемся, если дети, которые учатся благодаря финансовой помощи, подают еду своим более обеспеченным сокурсникам. В любом случае, занятия будут более полезны.

Для меня это была новая точка зрения. Я всегда принимала как должное, что в Принстоне будут богатые студенты, и что я им не ровня. По крайней мере, по уровню благосостояния.

– Как бы то ни было, я посмотрю, что можно сделать. К сожалению, семестр уже начался и Офис финансовой помощи, возможно, не пойдет мне навстречу. Но не позднее, чем к весне, мы должны это исправить. – Она говорила так уверенно, что мне стало интересно, было ли что-нибудь, что она не могла исправить, приложив к этому все усилия. – Как тебе сибас?

Еду только-только принесли, и я пробовала первый кусочек.

– Вкусно, напоминает то, как готовит моя мама. За исключением аромата, который я не могу разобрать. Это точно не тимьян.

– Это розмарин. – Она наслаждалась блюдом, закрыв глаза от удовольствия. – У меня дома есть сад, и единственная трава, которую я люблю использовать только свежей, это розмарин.

Розмарин. Или тимьян. У всех нас есть растение, которое напоминает о доме.

– Теперь давай обсудим занятия. Нам нужно кое-что переставить. – Она достала из сумки расписание, и красная ручка начала порхать по странице, обводя несколько ячеек. – Эти занятия по литературе тебе не нужны. Они читают по книге в неделю, и это съест слишком много твоего времени. – Быстрое "Х" на трех ячейках избавило меня от избыточного чтения. – Нужно оставить композицию, но одного занятия музыкой недостаточно. Я бы сказала, два, или даже три, чтобы как можно скорее улучшить твое резюме. Это также означает, что древнегреческое искусство или базовый французский нужно вычеркнуть.

Кончик ручки замер над расписанием понедельника, готовый вычеркнуть одно из занятий, как только я сделаю свой выбор.

– Профессор Доннелли, я не уверена насчет обмена.

Она пожала плечами.

– Без обмена не обойтись. Тебе будут полезнее языки, чем история искусств. Но у тебя уже есть болгарский и… какой у тебя второй язык? Русский, верно? Так что, если хочешь оставить вместо него искусство, то пожалуйста.

– Я имела в виду обмен этих предметов на музыку.

Ручка упала на стол.

– Не уверена, что понимаю.

– Есть и другие предметы, которые я хотела бы изучать.

– Изучать это хорошо. Но я не могу позволить тебе подвергать риску фортепиано.

– Как это может подвергать его риску?

– Легко. Музыка не терпит, чтобы ею пренебрегали – или ты бросаешь все для нее, или она бросает тебя. Поэтому бесконечное перебирание гуманитарных предметов может быть и полезно кому-то, но у тебя все по-другому.

Мне нравилось, что для меня всегда что-то было по-другому. Но не такое «другое» имела в виду Доннелли. Останься я в Болгарии, и все мое будущее было бы передо мной как на ладони: конкурсы и концерты на протяжении всех старших классов, затем поступление в Национальную Академию Музыки, еще больше конкурсов и концертов, и так до бесконечности. Это было бы прекрасное будущее для человека, который любит музыку (а я люблю). Но я приехала в Америку выбрать свое собственное будущее. И в этом случае одного фортепиано мне было недостаточно, я хотела попробовать все. Все, чего я быть лишена всю свою жизнь.

Я попыталась объяснить это Доннелли, но она меня перебила.

– Теа, я все прекрасно понимаю. Я сама через это прошла, поверь мне. Вот чего я не понимаю, так это как ты предлагаешь это делать.

– Делать что?

– Выполнять необходимые требования, выдвигаемые профилирующим предметом, претендовать на Концертный сертификат, продолжать концертные выступления и, при этом всем, вот так размениваться по мелочам. Не думаю, что это принесет пользу.

Я стала задыхаться, просто слушая ее список.

– Профессор Доннелли, я считала, что у меня есть время.

– Время для чего?

– Выбрать профилирующий предмет в Принстоне.

Я точно знала, что у меня есть окно протяженностью ровно в два года. В американских учебных заведениях можно попробовать различные основные предметы и даже менять их в середине семестра. В отличие от Болгарии, где решение должно быть принято до окончания школы. Там не было такого понятия, как поступление в колледж или университет в общем, только на определенный факультет. И если факультет принимал тебя, значит, все решено.

– Ты ведь не серьезно, правда? – Поворот нашей беседы смыл улыбку с ее лица. – Или ты пытаешься сказать мне, что можешь выбрать что-то еще?

– Я думала об этом.

– И?

– Я хочу посещать занятия помимо музыки, пока окончательно не определюсь.

Она посмотрела на меня так, будто на моем лице были запечатлены ужасы апокалипсиса.

– Отлично, значит, мы вернемся к этому, когда закончится семестр. Но на твоем месте я не стала бы говорить об этом Нейту.

Я пообещала не делать этого. Она вручила мне расписание, французский и древнегреческое искусство все еще были не тронуты. И все же был только первый из восьми семестров в Принстоне, и до победы было очень и очень далеко. Вполне возможно, что профилирующим предметом я выберу, конечно, музыку. Но мне надоело жертвовать всем на свете ради нее. Мне было восемнадцать. Я хотела жить. И если это значило больше не быть протеже Уайли или терпеть угрюмое молчание Доннелли, значит, так тому и быть.

НАКОНЕЦ, НАСТУПИЛ ПОНЕДЕЛЬНИК. Я так долго его ждала, так много раз себе представляла свой первый день учебы в Америке. Так же, как и мой прадедушка, приложивший много сил в реставрацию своего фортепиано, чтобы в конце концов услышать самые потрясающие звуки, на которые только был способен инструмент, я бесконечно проигрывала этот день у себя в голове. Вход в аудиторию Принстона был похож на обряд посвящения, на вхождение в нечто потрясающе новое – по крайней мере, так я считала, покидая тем утром Форбс.

К моей жалости, этот момент был мгновенно разрушен. Первым занятием было древнегреческое искусство, и я была унижена уже через несколько минут после того, как вошла в лекционный зал. Другие студенты, казалось, уже прочитали несколько десятков страниц, тогда как я даже не знала, было ли что-то задано. Они отвечали на вопросы, узнавали изображения на слайдах и смеялись над шутками преподавателя о происхождении древнегреческой мифологии. А я тем временем вжималась в кресло. Как так могло случиться, что я уже так сильно отстала?

Ответ был прост: ознакомительная неделя. Я зациклилась на прелюдиях и ноктюрнах, в то время как остальные изучили учебное расписание для каждого занятия и начали читать. Я так и слышала голос Доннелли у себя в голове: «Все, за исключением тебя и спортсменов, дорогая…»