Текст книги "Самодива (ЛП)"
Автор книги: Красси Зуркова
Жанр:
Классическое фэнтези
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 25 страниц)
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Дьявол собственной персоной
ВЕЧЕР, ПРОВЕДЕННЫЙ с Беном на концертном исполнении произведений Шуберта был бы волшебным (маленькая церковь за пределами кампуса; звуки скрипки и сумеречный свет), если бы у меня получилось сконцентрироваться на том, где я была, а не на мыслях о Ризе.
С момента инцидента на Мерсер Стрит прошла почти неделя, и больше я от него ничего не слышала. Это было даже к лучшему – мне было нечего сказать тому, кто кинул меня без единого слова просто из–за того, что я отказалась заниматься сексом на улице. Вероятно, ему тоже нечего мне сказать. Девушка, которая могла бы быть с ним, явно не из стеснительных первокурсниц из Болгарии, и он, должно быть, понял это прямо там, под деревьями.
И все же, я не могла забыть об этом. Винить его просто, но что, если я тоже была виновата? Я чувствовала себя неуверенно, не только с ним, но и в Америке. С каждым шагом ожидала катастрофу. Предвещая угрозу от всего неизвестного, незнакомого, чуждого. Риз был совершенно иным: ничто, казалось, не страшило его. Он не выглядел намного взрослее студентов Принстона, но вел себя так, словно он старше. Словно ему уже, вероятно, за двадцать пять. Мужчина, а не мальчик. Мужчина, который знал, чего хотел, и шел к этому, уверенный, что добьется своего.
– Эй, ты в порядке? – Бен махал передо мной рукой, выглядя обеспокоенным.
Я пришла в себя от шума раздающихся со всех сторон аплодисментов. Концерт закончился, даже последнее исполнение на бис, а я ничего из этого не заметила.
Мы отправились к главной улице. Когда мы пришли, было почти одиннадцать, и безумие уже началось. Сотни студентов, большинство из которых уже были пьяны, шатались группами назад и вперед от одного клуба к следующему. Рита написала мне из Колониального, и мы нашли ее в толпе – все развлекались, кричали, хлестали пиво из одноразовых стаканов. Мы с Беном были слишком разодеты для этого места, но, кажется, никому не было дела до того, как кто выглядел или что делал, так что мы все танцевали до тех пор, пока Рита не схватила меня за руку.
– О мой бог, Тэш, он великолепен!
– Кто? – Я думала, она пытается преподнести мне преимущества свидания с Беном.
– Тот парень, что не сводит с тебя глаз последние пять минут. Ставлю на то, что он твой преследователь! Не оборачивайся, иначе он заметит.
Мне не нужно было оборачиваться – преследователь не покидал мои мысли всю ночь.
– Он пришел сюда с пловцами, но сомневаюсь, что он в команде. Я пару раз видела их соревнования и его определенно бы запомнила его. – Она продолжала смотреть в другой конец помещения через мое плечо. – Вообще-то, я удивлена, что такой парень пошел на концерт, посвященный Шопену. Он скорее похож на лидера европейской рок группы. И, Тэш, как бы я не надеялась, что в этот раз ты с ним познакомишься, мне кажется, тебе слишком рано связываться с тусовкой Плюща.
– Почему Плюща?
– Пловцы практически заправляют этим клубом. Никто не допускается в их компанию и, когда речь заходит об ухаживаниях, не стоит рассчитывать на что-то серьезное, неважно, насколько ты сексуальна или крута. Они преданны только команде.
– Если все дело в этом, тогда почему ты беспокоишься, что я могу связаться с ними?
– Потому что знаю, что тебе нравится этот парень. И, судя по тому, что я слышала, вся их банда не заслуживает доверия.
– Ты никого не считаешь достойным доверия.
– Именно. И в большинстве случаев, к несчастью, я оказываюсь права.
– Почему бы тебе не предпочесть доверять людям и оказываться неправой?
Это было напоминанием тому, насколько мы с Ритой разные. Рожденная в Венгрии, она выросла в Америке, где, как я успела понять, защита самого себя от эмоционально воздействия других людей было лучшим решением. В моей же культуре существует презумпция невиновности, пока не будет доказано обратное.
– Тэш, я серьезно. В перестраховке нет ничего плохого.
– Вообще-то есть. Я была вынуждена перестраховываться всю свою жизнь. Разве не следует давать каждому праву на ошибку или в каком-то случае на две?
Она покачала головой.
– Твоя ошибка только что ушла, кстати. Очень жаль.
Я повернулась лишь для того, чтобы увидеть, как он уходит через дверь. И это все? Он даже не подойдет сказать «привет»?
Следующие полчаса пронеслись мимо, не оставив и следа – я улыбалась, общалась, танцевала, как будто внешняя сила побуждала мое тело продолжать двигаться. Когда я решила уйти гораздо раньше кого-либо еще, Рита и Бен обеспокоились, он даже предложил довезти меня до Форбса. Я сказала, что поймаю университетский шаттл, хотя у меня и не было намерения делать это. Мне нужна была долгая, уединенная прогулка.
Также я хотела позвонить родителям и рассказать им о Карнеги. Я откладывала звонок всю неделю в ожидании лучшего настроения, чтобы ничто не смогло бы омрачить момент, когда я буду преподносить им новости. Теперь же я просто села на одну из множества университетских скамеек и набрала номер.
В Болгарии в тот момент было семь утра. Папа уже некоторое время бодрствовал, а вот мамин голос звучал сонно.
– Аа? Нью-Йорк... что там?
– Я буду играть там в ноябре, мам. Карнеги Холл! Ты можешь представить?
Ответа не последовало – возможно, она подумала, что все еще спит. Как бы я хотела видеть ее лицо, как оно меняется, когда до нее доходит смысл новости. Но в этом и состояло проклятие телефона: я никогда не узнаю.
Наконец из второй трубки раздался голос отца:
– Теа, крошка, это великолепно! Рассказывай нам все! Когда? Как?
Я доложила им детали: Альбенис, Уайли, сумасшедший накал от всего этого. А на другом конце снова настала тишина.
– Мам? Пап? Вы в порядке?
Конечно же с ними все было хорошо. Они были взбудоражены. Горды. И счастливы. Затем прозвучало предложение, которое разбило мне сердце:
– Ты должна пообещать сделать много фотографий.
Не было необходимости объяснять друг другу, что мы чувствовали в тот момент. Как они будут тихонько сидеть дома в ночь моего большого фортепианного триумфа, или как в те несколько секунд аплодисментов я посмотрю со сцены Карнеги Холла, чтобы увидеть пустой зал, мир, в котором я никого не знала и не любила.
За все годы тяжелого труда и бесконечной практики, когда оба родителя брали дополнительные смены, чтобы оплатить уроки на фортепиано, музыкальные лагеря, звукозаписывающие студии и взносы для участия в соревнованиях, ни один из нас не мог помыслить, к чему это приведет. Что однажды я буду жить в Америке. Что перелет от дома и недельное проживание в отеле Нью-Йорка будет стоит больше, чем их годовой оклад. Больше, чем я смогу заработать в столовой за весь первый курс.
Я положила трубку, чувствуя такую грусть, что почти отправилась обратно в Колониальный клуб. Но это ни к чему не привело бы (разве что, может, вызвало еще более обеспокоенные взгляды моих друзей), так что вместо этого я пошла в Форбс – вперед по пустынным аллеям, через внутренние дворы, которые периодически оживали благодаря врезающимся в стенки фонаря насекомым, либо из–за мерцания выключаемого в окнах света. Кампус утопал в тишине ночи начала октября, на границе сезонов, когда плотная летняя жара все еще теплится в камнях и древесной коре, но с каждым днем все слабеет, содрогаясь от приближающейся осени.
Наконец, на горизонте появился Форбс. В ночь четверга, когда все отправлялись на вечеринки, общежитие напоминало тонущий корабль: покинутый, все еще ярко освещенный, разрушаемый своей же собственной безмолвностью. Я прошла по пустому коридору к своей комнате, вытащила ключ и вставила его в замок...
– Я беспокоился, что ты можешь вернуться не одна. – Вытянувшаяся рука толкнула и открыла для меня дверь.
– Риз? Я не люблю, когда меня пугают... – Я могла бы поклясться, что лишь секунду назад коридор пустовал. – Кто сказал тебе, где я живу?
– У серийных убийц есть секреты. Шантаж. Подкуп. – Он увидел, что его «бородатые» шуточки напугали меня снова. – Или, как в данном случае, выпытывание информации у персонала Форбса. Что было сложной задачей, учитывая, что я все еще почти ничего о тебе не знаю.
– И что из этого? Ты сказал, тебе не нужно меня знать, так ведь?
– Я имел в виду не это.
– А что же ты имел в виду?
– Просто... хотеть кого-то. Без каких-то углублений в прошлое, на что ты посягала раньше – кто я такой, что из себя представляю, где живу.
– Ну, да, но я не могу пойти куда-то с парнем, только если он не...
– Только если он не признает, что облажался? Тогда я вел себя как придурок. Но, обещаю, больше подобное не повторится.
– Что не повторится? Тебе больше не нужно будет "обладать мной"?
– Нет. Я больше не оставлю тебя одну.
Что-то в его обещании напугало меня. Я осознала, как быстро начала верить его очередному обещанию, которое он даже не подразумевал: что он не исчезнет из моей жизни.
– Кстати, говоря об углублении в прошлое – что за девушка рассказывала тебе обо мне?
– Какая девушка?
– Твоя подруга сегодня в клубе. Она оглядывала меня и совершенно очевидно давала тебе какой-то грамотный совет. Предполагаю, держаться от меня подальше?
– Почему? Мне следует так поступать?
– Тебе следует делать только то, чего хочешь ты, а не что говорят другие. Включая меня. – Неким образом его улыбка наводила на иную мысль. – Вопрос в следующем: хочешь ли ты держаться от меня подальше или нет?
– Не хочу. Но также я не понимаю, почему ты ушел из Колониального так, словно мы не знаем друг друга.
– Я ненавижу быть на всеобщем обозрении. Да и к тому же, казалось, будто у тебя свидание.
– Ты о моем друге Бене?
– Он выглядел немного слишком очарованным для друга. Надеюсь, ты не планируешь идти с ним куда-то снова.
– Я не "ходила с ним куда-то". Он живет в Форбсе и мы...
– Нет никакого "мы", Теа. Я не собираюсь делить тебя.
– Делить меня? Риз, что ты такое несешь?
– Что я хочу, чтобы ты была моей девушкой. И я серьезно. – Он поцеловал меня, блокируя любые попытки сопротивляться. – А теперь, если у тебя все еще есть силы, я бы очень хотел отвести тебя кое–куда.
Его девушкой. Я пыталась мыслить ясно: о предупреждениях Риты, или еще лучше о том, чего бы мне уходить с ним посреди ночи, чтобы отправиться на очередную вечеринку или что еще у него там на уме – но он приблизился к моему уху и прошептал:
– В этот раз я буду вести себя хорошо. Идем со мной.
ПОЛЕ ДЛЯ ГОЛЬФА ВЫГЛЯДЕЛО темным, бескрайним и внушительным, как и всегда. Я уже проходила по нему вечером, когда отправлялась играть в Проктер Холле. Но только когда мы скрылись глубоко в его холмах, я почувствовала разницу: в этот раз не было луны. Трава возвышалась и сваливалась под нашими ногами невидимыми витиеватостями. Со всех сторон доносились звуки, издаваемыми разнообразными созданиями. И каждое дерево сначала возникало вдали, а затем внезапно оказывалось рядом с нами в виде обезображенного гиганта, объединенного с бесконечным черным небом.
Я понятия не имела, куда он ведет меня, но знала, что случится, как только мы достигнем места назначения. В голове проносились неловкие сценарии о том, стоит ли – или как и где – рассказывать ему, что у меня еще не было секса. Отказываться от него в старшей школе было легко, особенно после наблюдений за подружками с разбитыми сердцами из–за того, что те не стали ждать правильного парня. Теперь же я жалела, что не сделала это с одним из тех нервничающих мальчишек, что тогда клялись мне в вечной любви. Это значительно облегчило бы ситуацию с Ризом. Никаких напряженных моментов. Никакой необходимости в объяснениях.
Мерсер Стрит была окутана тьмой. Фонарей не было, только дома, чей тусклый свет исчезал задолго до того, как добирался до тротуара. Риз вел меня в тишине, поглощенный своими собственными мыслями.
Я была в смятении. Как другие девушки делают это? Я побывала на достаточном количестве вечеринок Принстона, чтобы понять, что в колледже секс не был таким уж важным делом – после пары пива вообще оставалось мало такого, чего бы люди не делали на глазах у всех. Все происходило обыденно, с отрепетированной беспечностью, словно единственный вскользь брошенный взгляд и спешное «Выпьем» было всем необходимым, чтобы согласиться на остальное. И «остальное» было еще большей загадкой. Каким-то образом тебе полагалось быть беззаботной. Отделить свое тело от любых источников возможных осложнений (разума и сердца), и после всего уходить так, словно ничего и не было.
Мы дошли до скопления деревьев – тех самых, под которыми он бросил меня в прошлый раз – и вышли на газон. В особняке не было света. Не было видно ни луны, ни звезд, весь небосвод был зашторен облаками. Я едва могла видеть его лицо, но чувствовала его дыхание и сокрытый в нем вопрос.
– Пойдешь туда, куда я хочу тебя отвести?
Окружавшая нас ночь затихла, ни намека на ветер.
– Да.
Он направился прямо к особняку. Несколько ступенек отделяли газон от возвышавшейся над ним застекленной створчатой двери. Еще до того, как он дошел до верхней ступеньки и прежде, чем его рука нашарила отпертую ручку – с безошибочной уверенностью определив ее местонахождение в темноте – и открыла стеклянную створку, чтобы впустить меня, я уже знала. Знала, куда он вел меня, куда хотел отвести раньше, и почему тогда мой упрямый отказ идти по газону так позабавил его.
Это был его дом.
– ТЫ СКАЗАЛА, ЧТО ХОЧЕШЬ знать, где я живу. И вот ты здесь, в логове твоей рыси.
Я говорила такое, да. Но сейчас это «логово» заставляло меня чувствовать себя не в своей тарелке – Золушкой на балу, приехавшей намного позже полуночи.
Он включил свет. Вдоль стены замерцало несколько огней, создававших иллюзию горящих вокруг нас зажженных свечей. Я услышала шум и инстинктивно сжала его руку: на входе в арочном проеме появилась фигура. Темная, в пиджаке по фигуре. Рубашка поразительно белая, как если бы где-то была включена ультрафиолетовая лампа.
– Ферри! Почему ты на ногах так поздно, друг мой? – Риз сделал пару шагов в направлении мужчины, не отпуская моей руки.
– У меня сложилось впечатление, что господин вернулся в Нью-Йорк, и пока не ожидал его возвращения в Галечник.
– Ну, я решил не уезжать – сейчас или в ближайшее время. – Он посмотрел на меня и улыбнулся. – Теа, познакомься с Фергюсоном, мужчиной из–за кулис, управляющим здесь хозяйством. Ферри практически член семьи, но настоятельно называет себя нашим «дворецким». Полагаю, это напоминает ему Европу. Так что мы потакаем его фетишу в честь старых традиций.
– Рада познакомиться с вами, сэр. – Понятия не имела, как обращаться к дворецкому, особенно к выглядящему на семьдесят и благодаря его внешнему виду и речи, которая больше соответствовала викторианскому роману.
– Взаимно, мисс. – Его взгляд задержался на моем лице, выказывая едва уловимое любопытство или попытку оценить, как долго такой парень как Риз сможет оставаться сосредоточенным на ком-то вроде меня. – Господин будет нуждаться в чем-нибудь?
– Нет, не сегодня. Теа?
Я взглянула на Риза, не уверенная, о чем он спрашивает.
– Мне ничего не нужно, спасибо.
– Значит, нас все устраивает, Ферри. Иди отдохни.
Когда мужчина ушел, я наконец осмотрелась вокруг. Не было и намека на массивное темное дерево, которым в фильмах и журналах были заполнены подобные особняки. Иза белого мраморного пола все казалось невесомым, парящим в воздухе, вплоть до самого камина, высеченного из того же камня (или, может быть, пол поднимался волной и впечатывался в стену). В углах развернутыми к нему стояли пышные пальмы, лишенные пропорциональности листья которых нависали над китайскими керамическими горшками, а лежавший в центре восточный ковер взрывался геометрическими комбинациями красного, зеленого, черного и синего цветов. Диван и два кресла дополняли обстановку, будучи полностью кожаными, соперничая с окраской стен своим белым цветом. Но самыми удивительными предметами в комнате были два фортепиано, расположенные у окон и поставленные друг напротив друга.
– Кто играет на втором?
– Дьявол собственной персоной. Мы часто устраиваем соревнования. – Он улыбнулся, не осознавая, как правдоподобно это звучало. – Сыграй что-нибудь для меня.
– Нет, в этот раз ты играй для меня. – Он уже слышал меня однажды, теперь моя очередь слушать. – Мы рассмотрим это как отплату.
– Ты имеешь в виду аванс?
Я имела в виду совершенно не это, но, может, для него Александр Холл значил меньше, чем для меня.
– Хорошо, назови любимое произведение. – Он подошел к фортепиано слева и сел в ожидании моего выбора, как будто был способен сыграть без подготовки и нот что угодно.
– Думаю, ты знаешь мои предпочтения.
– Твои предпочтения… угрюмый поляк? Да ладно, это обязательно должен быть он?
– Почему нет?
– Он слишком приторный. – С клавиш, струясь, сорвались несколько тактов из полонеза. – Слишком сосредоточен на том, чтобы смягчить тебя. Это может стать невыносимым.
Я вспомнила, что он произнес такой же комментарий той ночью в «У Луизы», чем расстроил меня. Я в нем ошиблась? Мое спешное допущение, что он понял музыку Шопена (и, если уж на то пошло, то и все остальное) так же, как и я, теперь выглядит издевкой моего воображения из–за тоски по дому.
– Вот это лучше… – Он начал мазурку только для того, чтобы резко ее оборвать. – За исключением того, что она становится слишком приторной, поэтому мне нужно остановиться прямо здесь. – Хотя одного взгляда на мое лицо хватило, чтобы он понял, что зашел слишком далеко. – Ладно, пусть будет угрюмый поляк!
На этот раз он действительно начал играть. Помещение заполнили совершенные и беспощадные в своем великолепии звуки: Фантазия Экспромт в до–диез миноре, одна из самых виртуозных работ Шопена. Временами невероятно быстрая. И в то же время, душераздирающе лиричная. Риз назвал эту музыку приторной, и все же, казалось, и его она увлекла на какое-то мгновение. В том, как он играл, не слышалось ничего сладкого или концентрированного. Фрагменты изливались из него так, словно он импровизировал на месте, насыщая каждую ноту ярчайшей глубиной на грани возможного.
Я играю. А твой Шопен роскошен. Когда он произнес эти слова, они казались такими обычными, как если бы в сравнении со мной он едва мог взять ноту. Сейчас же он обернулся куда более совершенным пианистом. И это при условии, что между нами всего несколько лет разницы. Но, вероятно, с возрастом это никак не связано. Он показал, что обладает редким врожденным талантом. Абсолютная непринужденность в обращении с инструментом, какой я не слышала никогда, даже на записи.
И снова в мой разум вторглись вопросы. Кем он был? Принстонский наследник из тех, кого американцы считали аристократами? Одаренный музыкант? И то и другое? Или просто молодой, богатый и эксцентричный гений, решивший удалиться от мира на окраину его превосходно изолированного кампуса?
Запуганная и потрясенная всем этим, я впитывала каждый звук, пока он играл. И все же, в каждом звучании я также чувствовала острую боль от того, как всего мгновение тому назад он принижал эту искреннюю музыку – ту, что привела меня к нему.
Наконец его пальцы закончили потворствующую прогулку по клавишам. Последние ноты отлетели от рояля и рассеялись, потерявшись в пространстве между мной и парнем, чье присутствие впервые показалось безвозвратно чуждым. Я все еще не знала, являлся ли он студентом Принстона, был ли им в прошлом, или нашел иной доступ к единственной местной тусовке – пищевому клубу. Как бы то ни было, я провела первую пробу компании Плюща, и на вкус она оказалась нахальной, в то же время высокомерной, но слишком крутой для ее собственного привилегированного окружения. Это был мир, в который я и не ожидала быть допущенной, не говоря уж о такой скорости. И некоторое его проявление увлекло меня. Простота, с которой Риз делал что угодно. Его уверенность. Даже то, как он высмеивал Шопена, так отличалось от того, как другие люди насмехались над тем, чего не понимали. Он знал музыку Шопена очень хорошо и играл ее лучше, чем кто-либо, включая меня. Чего еще я могла желать?
Я пыталась улыбнуться. Вежливо его поблагодарить. Но мой голос доходил до меня сквозь толщу тишины – отстраненно, словно принадлежал кому-то иному – и им я говорила, что его Шопен был потрясающим, а затем попросила отвести меня домой.
НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ я получила обе вещи, что обещал мне предоставить деканат. Первое: копию расписания Эльзы. Греческое искусство. Семинар о Помпеях. Продвинутый курс литературы. Методика современной музыки. Не так уж удивительно, ведь двумя ее страстями были музыка и археология.
Второй вещью был звонок из консультационного центра, предлагающего мне встретиться в тот же день.
– Я действительно рада, что ты решила прийти, Теа. – Рукопожатие теплое, недолгое и профессиональное. – Джейн Пратт. Прости, в МакКош сегодня какой-то бедлам. Найти нас не составило труда?
Я решила, что она ссылалась на временно отключенные для проведения ремонтных работ лифты.
– Девушка на ресепшене была очень отзывчива, даже дала мне карту.
– Хорошо, хорошо… Прошу, садись. – Она указала на кресло посередине кабинета, а сама выбрала диван, что стоял напротив. – Это твой первый раз, я правильно понимаю?
– К счастью, мне еще не приходилось болеть в Принстоне, так что и причин посещать центр здоровья не было.
– Я имею в виду не МакКош. Я имею в виду, посещала ли ты прежде… – ее глаза сощурились, открыв внезапную паутину линий, прибавивших с десяток лет ее лицу, изысканная и густо покрытая веснушками кожа которого не позволяла дать ей более тридцати лет, делая ее более похожей на едва выпустившуюся из медицинского колледжа девушку, – … терапии?
– Я? Нет, не была.
Мы наблюдали друг за другом в тишине. Я не пыталась показаться враждебной, но обдуманная деликатность, с которой она сказала «терапии», да и само эти слово, рассердили меня.
– Доктор Пратт, в деканате меня попросили увидеться с вами для неформального рукопожатия, что бы это ни значило. Так что, честно говоря, я не подозревала, что это будет сеанс терапии. Или что он мне нужен.
‒ Никто не говорит, что тебе нужен сеанс. Нуждаться в нем и быть способной получить от него пользу – разные вещи. Если он проведен верно, то все мы можем извлечь из него выгоду.
Еще бы, да какая разница. Наверняка это была обычная болтовня, чтобы расслабить мой разум, пока она «диагностировала» длинный список того, что со мной не так, о чем я даже не знала.
– Я не отниму больше часа. Просто попробуй.
– Попробовать что конкретно? Психиатрические тестирования?
– Нет, нет. – Она покачала головой, даже слишком усердно. – Мы поговорим о том, что произошло в прошлом, и как это может – и должно ли вообще – воздействовать на твою жизнь здесь.
– Предполагаю, под «этим» вы имеете в виду смерть моей сестры?
Естественно, так и было. Как и моему профессору по греческому искусству (и, вероятно, множеству других людей, что я встречу в университете), ей с трудом давался процесс восприятия меня отдельным человеком, без отсылки к личности Эльзы. Почему-то ожидалось, что в моем поведении обнаружатся признаки перенесенной в детстве трагедии. И впервые я поймала себя на мысли, что, может быть, мои родители были правы. Может приезд в Принстон был ошибкой.
– Теа, кажется, мы с тобой неправильно начали знакомство. К чему сопротивление?
– Потому что там, откуда я родом, никто не обращается к психиатру. Людям претит идея нанимать незнакомца, который бы выслушивал их проблемы. Для этого есть семья и друзья.
– Вот только это наука о наших чувствах, совокупности причинно–следственных связей, о которых твои друзья и семья могут не догадываться.
– Они знают самое важное: как действуют мои сердце и разум.
– Я бы тоже не возражала узнать это. – Она улыбнулась, учуяв первую трещину во льду. – Итак, могу я попытаться? Только пять минут. И потом, если ты все еще захочешь уйти, я не буду настаивать, обещаю.
Ладонями она хлопнула по коленям – руки костлявые, веснушчатые, без колец. А также никакого макияжа и других украшений. Серый брючный костюм, размером слишком велик. И прилизанные пепельно–белые волосы, с аккуратно подстриженной длиной до плеч. Словно она хотела быть невидимой. Слиться с комнатой, нейтральное, заурядное и практически обособленное оформление которой, вероятно, было терапевтическим приемом само по себе.
– Ладно. Начнем с твоего дома.
– А что с ним?
– Сколько в нем окон?
Я сделала мысленную прогулку по нашему дому в Софии.
– Семь.
– Уверена?
Я притворилась, что считаю еще раз. На стене позади нее в рамке, разрисованной невротическими разноцветными пятнами, висел натюрморт Сезанна, состоящий из пяти фруктов: трех яблок, лимона и айвы.
– Да, уверена. Семь окон.
– И когда ты их пересчитывала, то была внутри дома или снаружи?
– Внутри… а что?
– Хорошо, это все, что мне нужно было узнать. А теперь посмотрим, ошибусь ли я в истории прошлого. – Она разжала руки и придвинулась ближе, как если бы хотела утешить не столько меня, сколько себя. – Ты росла единственным ребенком, так? Твои родители никогда не говорили тебе об Эльзе. Держали ее имущество запертым в доме, скорее всего в комнате, доступ к которой ты получила совершенно случайно – тебе было сколько, пять или шесть лет? – и именно там ты нашла ее фортепиано. Семейный секрет наконец всплыл не так давно, возможно, накануне твоего решения приехать в Америку. И она начала охотиться за тобой. Странные случаи. Даже жуткие. Временами ты могла практически ощущать ее физическое присутствие в воплощении привидения. Что и сделало для тебя Принстон естественным выбором. На самом деле, единственным выбором, чтобы узнать, сможешь ли ты когда-нибудь быть от нее свободной. Кстати, как я справляюсь до сих пор?
Я была ошеломлена. На какое-то мгновение даже яблоки Сезанна, казалось, вздрогнули от шока, собираясь вывалиться из рамы и покатиться по полу.
– Приму твое молчание в знак того, что я права хотя бы отчасти.
– О да. Вообще-то во всем, но… как вы узнали обо всех этих вещах?
– Это моя работа, Теа. Технический термин звучит как «синдром замещения ребенка». Он дает очень точные предсказания тому, как будет изменяться модель поведения ребенка после смерти брата или сестры. Даже сам Зигмунд Фрейд – хотя в строгом смысле он не «замещенный» ребенок, потому что являлся первенцем – страдал от похожих симптомов после смерти его младшего брата Юлиуса.
– Страдал от чего конкретно?
– От груза, когда тебя рассматривают, как «замещенного» ребенка: который должен заполнить пустоту, заполнить которую невозможно, стереть потерю и подействовать в качестве панацеи. Совершенно очевидно, это невыполнимая миссия, потому что дети не взаимозаменяемы, а агонию от утраты ребенка нельзя так просто излечить появлением другого. Вместо этого родители должны признать потерю, разрешить умершему ребенку занять свою нишу в семье, и дать процессу скорби идти своим чередом. Неспособность сделать это проецирует их травму на выжившего ребенка, запуская синдром.
– Что заставляет вас думать, что мои родители оказались неспособны?
– Большинство людей считают, что лучший способ излечиться – подавление боли или полное ее блокирование, даже если это означает бессрочное стирание умершего ребенка из истории семьи, запирание физических напоминаний о нем в недоступном месте, и так далее. Особенно это относится к родителям, у которых не было возможности погоревать как следует. Например... – Она посмотрела в сторону, словно уже не была уверена, что рассказывать пример такая уж хорошая идея. – Исторически сложилось так, что женщине, чей ребенок умер при рождении, не разрешалось держать его или даже смотреть на него – это считалось губительным для матери. Теперь же клинические исследования показали, что отрицание только то и делает, что оставляет горе неразрешенным. И рана, так сказать, всегда открыта.
Я наконец поняла, к чему она ведет. Исчезновение тела Эльзы не дало горю моих родителей найти выход, как было бы должно.
– В подобных случаях родители либо отталкивают и пренебрегают своим другим ребенком, либо опекают его сверх меры, любя до сумасшествия. Ты считала окна изнутри дома, что означает, что, должно быть, ты была счастливым ребенком, выросшим в любящем и понимающем доме. Я знаю многих, кому не так повезло.
– Они считали окна снаружи?
– Почти всегда. Отторгнутые дети – аутсайдеры, изгои. Некоторые рассказывали, что в семье чувствуют себя буквально невидимыми.
– Но счет изнутри не обязательно значит любящий дом. Может быть совсем наоборот: дом, кажущийся тюрьмой.
– Ты абсолютна права. – Она снова улыбнулась, но так уверенно, что, наверно, означало, что я была не совсем права. – Вот только узник смог бы назвать количество окон сразу же, разве нет? У него не было бы необходимости пересчитывать их для меня. И уж точно не во второй раз, как это сделала ты.
Это обеспокоило меня гораздо больше, чем все то, что она говорила до этого, потому что я не пересчитывала их во второй раз. Тогда… могло ли это быть правдой? За все эти годы уроки игры на фортепиано частенько заставляли меня чувствовать себя заточенной. И мои родители опекали меня сверх меры, это точно. Но я никогда не думала о своем доме, как о тюрьме. Или думала? Кроме того, я все же здесь. В чужом мире. Сама.
– Ты думаешь о тюрьмах и оковах?
Выбор слов сильно испугал меня – шутка, совершенно ясно, но в этот раз я была осторожнее. Если бы человеческий мозг был музыкальным инструментом, эта женщина была бы не худшим виртуозом, чем Риз прошлой ночью.
– Просто… Я все еще не понимаю, как вы догадались обо всех этих деталях моей жизни.
– Честно говоря, есть в этом немного от головоломки. Вот ты здесь, в Принстоне. И выдающаяся пианистка, не меньше. В общем, поступаешь точно так же, как и твоя сестра. Но почему твои родители позволили тебе это?
– Может, так я могла окончательно стать «замещающим» ребенком?
– Нет, так это не происходит. Родители перестраховщики держат «замещающего» ребенка – надеюсь, ты не против этого термина, я использую его только в описательном смысле – так близко, как это возможно. Не отсылают ее на другой континент. И определенно не в тот же университет, где умер первый ребенок. Другими словами, все эти решения принадлежат тебе. К примеру, фортепиано. Чтобы достичь такого уровня успешности, тебе нужно было бы начать в очень раннем возрасте. Но шестилетние дети не просыпаются в один прекрасный день со страстным желанием исполнять классическую музыку, верно? К этому должны подталкивать родители. Твои, само собой разумеется, никогда бы не сделали чего-то подобного по отношению к игре на фортепиано, которая добыла Эльзе хвалебный отзыв, вручившей ей входной билет в Принстон. То есть должен был быть другой спусковой механизм. Какое-то событие, которое должно было казаться ребенку загадочным, пленительным, и соблазнило бы тебя играть, невзирая на возражения матери и отца. Что-то вроде, скажем, изучения мира, что был закрыт от тебя. И вот там – ожидающее фортепиано. Вот только твои родители тут же сделали большую ошибку.