Текст книги "Современная норвежская новелла"

Автор книги: Коре Холт

Соавторы: Сигбьерн Хельмебак,Финн Бьёрнсет,Юхан Борген,Ингвалл Свинсос,Турборг Недреос,Финн Хавреволл,Эйвин Болстад,Тарьей Весос,Аксель Сандемусе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 26 страниц)

Пауль в изумлении раскрыл рот.

– Господи, – проговорил он наконец, пристально уставившись на брата. – А ведь обычно ты только улыбаешься на мои выпады против твоей супруги. Почему у тебя такое каменное лицо? Почему глаза такие злые? Уле, милый, да что это с тобой? Ты просто сам не свой! Ну не надо так. Ты сейчас похож на котенка, который понимает, что его должны прикончить. Случилось что-нибудь? Ну, выкладывай!

– Ровно ничего, – ответил брат, приподнимаясь на стуле, – но мне пора обратно в магазин.

Пауль махнул рукой.

– Садись, – устало произнес он, – я и впрямь сегодня что-то не в своей тарелке. Ты, пожалуй, кое в чем прав. Я зарабатываю даже больше, чем себе представляет Магда. Но сколько ни заработаешь, все уходит, а расходы растут, как надувной шар. Если соседской девчонке купили новый велосипед, значит, и твоей нужен точно такой же. Купили ей новое пальто, стало быть, и твоей надо. Появился в квартале новый мотоцикл, значит, тебе житья не будет от сына, послушного, впрочем, парня, который прямо-таки страдает от того, что отец не в состоянии купить ему такую же игрушку. Он буквально со стыда сгорает оттого, что у него никудышный отец. Вот так у нас нынче ведется! Ну а проблема шубы – это ты небось на собственной шкуре испытал. Тебе, верно, достается, как и всем другим. Теперь такая установка – две шубы, даже если первая еще совсем новая. Тебе понятно, зачем это надо? Нет? Ты ведь помнишь, отец часто рассказывает о тех временах, когда Норвегия еще не оправилась от войны и страданий. Тогда появились выскочки, которые клали на пол по два ковра. Теперь мода иная – две шубы. И вдобавок как минимум вилла, чего бы это ни стоило. Плевать, что она находится черт те где, плевать, что у тебя нет возможности ездить туда по пятницам и субботам. Вилла, участок, Мальорка, Канарские острова! Все глубже и глубже погрязаем мы в убожестве снобизма и даже не стыдимся этого. Страну мы отдали на откуп туризму и состязаемся в этом не на жизнь, а на смерть с другими странами, подобно гладиаторам, из которых выживает только половина. Валюта, валюта! Не отставать, не отставать! Иначе конец покою в домах, в министерствах, в парламенте! Повсюду слышен вопль: увеличивай производство, расширяй торговлю! Теперь никто больше не думает об идеалах, убеждениях, воззрениях, высоких целях, люди утрачивают естественные человеческие чувства, и даже такое исконное, как чувство родины. Потогонная система, задавленная свобода, замороженная любовь – и все это ради призрачного благополучия, социального уравнивания, понятие которого искажено. Рассуждая трезво, мы теперь беднее, чем десять лет назад, если уж говорить о настоящем богатстве. Но зато мы приобрели внешний лоск и стали выглядеть как судовладельцы и директора банков – мы оба, и ты и я. Снобы… Снобы… Снобизм! А, пропади все пропадом! Нет, ей-богу, ты выглядишь так, точно тебя вымочили в уксусе… Ладно, пора, пожалуй, по домам. И еще находятся люди, которые способны читать газеты в наше время…

Пауль взял лежащую на столе газету, машинально перелистал ее, даже не просмотрел заголовки и задержался на спортивной странице. Ленивый взгляд медленно скользнул вниз и уставился на какую-то строку. Он перечел ее снова, и вдруг глаза его расширились. Они раскрывались все шире и шире, а брови полезли вверх, приводя в ужас Уле Ульсена. На верхней губе выступили капли пота, и она стала медленно отделяться от нижней. И вдруг раздался пронзительный крик:

– Черт побери! – Брат съежился на стуле. – Ты знал об этом? – спросил Пауль, придвигая газету к брату и тыча пальцем в результаты спортивной лотереи. – Наконец-то удача! Какого же черта ты мне сразу не сказал? Сразу отлегло бы от сердца и в голове прояснилось бы. А мы-то сидим тут, копаемся во всем этом, как обычно, когда сходимся, чтобы облегчить душу за чашкой кофе и откровенным разговором. Ведь это означает по меньшей мере сто тысяч на двенадцать и еще пять по одиннадцать и десять по десять. А всего выходит больше ста пятидесяти тысяч? Это тебе не одно эре. Я немедленно иду в контору, швырну свой контракт старику в физиономию. Пусть скажут, что я разыгрываю сценку из старой оперетты, но я все-таки сделаю это и…

Уле перебил его, быстро заговорив:

– Погоди, не горячись, не делай глупостей, нечего горло драть. Ишь расшумелся, точно водопад в оттепель! А что, если купон не отослан?

Лицо Пауля посерело, лишь красные пятна на скулах запылали еще ярче. Он хрипло проговорил:

– Это неудачная шутка, брат.

Брат извивался на стуле, как уж.

– Ну да, ты считаешь само собой разумеющимся, что я должен каждую неделю помнить насчет среды, точно у меня других дел мало… Но, знаешь… – Он пожал плечами.

– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил Пауль.

– Тебя ведь долго не было, – начал брат, неуверенно откашлявшись, – за это время прошло уже что-то ставок шесть, а если точнее, семь! Может, ты сам делал ставки где-нибудь, откуда я знаю? На них ты имеешь полное право, я не претендую. Откуда мне знать?

Пауль долго сидел, пытаясь поймать взгляд брата, но это ему не удалось, и он спросил:

– Послан купон или нет?

Ясно было, что брат предпочел бы ответить: «Вот это-то как раз тебя и не касается», но в конце концов он выдавил нехотя, скривив нижнюю губу:

– Да, но…

– Значит, все-таки выигрыш пал на этот идиотский ряд цифр, который мы посылали каждую неделю все шесть лет, с тех пор как втайне начали игру. Ты послал его?

– Да, – ответил брат, – но я вовсе не обязан был этого делать. Я подчеркиваю! И потом, я…

– «Заплатил» – прервал его Пауль. – Ну конечно, это ведь и раньше бывало. Я отдавал тебе деньги и за восемь, и за девять, и за десять ставок, когда возвращался. Верно?

Уле проглотил слюну и неохотно подтвердил:

– Да, конечно! Но…

Пауль вынул из внутреннего кармана несколько купюр и произнес как можно равнодушнее:

– Я хочу оплатить мою часть купона, который хранится у тебя в бумажнике или в сейфе, а также и за другие купоны, которые я, само собой, оплатил бы, даже если они и не выиграли. Итого получается всего семь ставок плюс та, которую ты почему-то забыл при своем точном подсчете. Стало быть, всего восемь. С меня по четыре кроны. Вот, пожалуйста, тридцать две! Возьми! Возьми, говорю!

– Мы можем потолковать об этом после, – сказал брат. Он, казалось, наконец оправился от шока.

– Конечно, можем, – ответил Пауль. – Но деньги все-таки положи в карман.

– Мы ведь можем отложить расчеты до разговора? – неуверенно пробормотал Уле.

– Нет, не можем, – настаивал Пауль.

– Ну, тогда пусть лежат, – уже более решительно проговорил Уле, – мне пора идти, пусти же мою руку!

Но Пауль крепко вцепился в брата, и если бы тот стал вырываться, то стянул бы на пол скатерть вместе с кофейными чашками.

– Вы что, задумали оставить нас за бортом? А, Уле?

Брату пришлось сесть, лицо его побагровело, и он ответил:

– За бортом? Нечего все переворачивать с ног на голову. Я думал, тебе уже давно надоело играть. Ты ведь постоянно высмеивал идиотов, которые тратят на это время. Ты говорил, что видишь в этом одну из тенденций распада… Да и все, о чем ты тут сейчас разглагольствовал…

– Это просто трепотня, за которой мы прячемся, – с жаром возразил Пауль, – я никогда не говорил, что хочу бросить игру!

– Но ты и не говорил, что хочешь продолжать, – сказал Уле.

– По субботам или воскресеньям мы, точно изголодавшиеся волки, сидели у приемников, – сказал Пауль, глядя в пространство странно застывшим взглядом, – я хранил квитанции спортивной лотереи, надеясь на случайный выигрыш, который изменил бы мою жизнь и наполнил бы ее смыслом, и вот это наконец произошло. Ну что, милый братец, каково предавать родных? Ты небось с такой же легкостью положил бы в карман иудины сребреники, даже если бы речь шла не только о братских узах, а и о других ценностях? Как насчет религии, родины, а? Ну, что молчишь?

– А что мне отвечать на твои бредни? – упрямо возразил брат. – Ты всегда берешь горлом, тут мне с тобой не сравняться. Но и у меня есть определенные обязанности перед нашими родителями, расходы, о которых ты…

– «Никогда не думал», – подхватил Пауль. – Это одна из многих лживых выдумок Магды, и вот теперь ты прибегаешь к ней, чтобы убаюкать свою совесть?

Люди за соседними столиками начали коситься на них. Уле смущенно заерзал на стуле, но Пауль продолжал сидеть прямо и невозмутимо.

– Нам тут больше нельзя оставаться, – сердито прошипел Уле. – На нас все смотрят. Ты что, скандал хочешь затеять?

– Хватит вилять, дорогой братец! – громко и отчетливо проговорил Пауль. – Говори прямо, намерен ты поделиться со мной или нет?

– Это еще не решено, – тихо ответил Уле. – Я думал, у тебя пропал интерес. И ты не оплатил свою часть, это замораживание средств. Честно говоря, я и сам охладел к этому. По чистой случайности зашел я в табачный магазин в минувшую среду. Ну а если совсем откровенно, то в этот раз инициатива принадлежала Магде. Целиком и полностью! Иначе купон не был бы отослан. Понимаешь разницу?

– Ах, вон что! Она нашла так называемую юридическую зацепку, чтобы увильнуть, – сказал Пауль, не меняя положения. – Знаешь, у меня такое чувство, будто дело теперь уже не только в деньгах. Мне кажется, между нами рушится нечто более прочное, более исконное.

– Не припутывай сюда чувства, – зло сказал брат, – ты ведь и сам делец до мозга костей. Только что ты вышвырнул на улицу кормильцев многих семей. Тебе казалось, что ты бьешь по лицу ребенка. И ничего, пережил ведь! Так что не будь сентиментальным.

Пауль сидел, раскачиваясь над столом, словно сомнамбула. Они уставились друг на друга как загипнотизированные. В заострившихся лицах сквозь свирепое выражение проступала боль, оба напоминали смертельно раненных животных.

– Да, мы с тобой настоящие живодеры! – хрипло выкрикнул Пауль. – Мне кажется, будто мы волочим друг друга по грязи. А вы с Магдой по уши барахтались в ней, поджидая моего возвращения. Когда представляется случай урвать лишний кусок, мы превращаемся в самых настоящих свиней, хотя и чувствуем, что это грозит распадом личности.

– Тебе бы пастором быть или членом парламента, – боязливо, но все еще агрессивным тоном сказал Уле.

Внезапно за стулом вырос старый кельнер и, понизив голос, произнес:

– Я просил бы вас продолжить дискуссию в другом месте.

– Ол райт, ол райт, Стефансен, мы уже успокоились, – сказал Пауль, не сводя глаз с Уле. Когда старик отошел, он заговорил снова:

– Ты прав, брат. Я выбросил их на улицу – кормильцев семей, как меня самого выбросили бы в этом автоматизированном мире. Я в западне, брат! Выщелочен и выжжен дотла. И я готов на все, даже если весь остаток жизни я не посмею взглянуть на себя в зеркало.

– Брось ломать комедию, – сквозь зубы процедил Уле. Лицо его смертельно побледнело. – Купон не твой! Он Магдин, с какой стороны ни посмотри – и с юридической, и с моральной. Она велела мне отнести купон, когда сам я уже отказался от игры. Это была ошибка, что я поставил на нем свое имя!

– Смотрите не просчитайтесь, – изменившимся голосом проговорил Пауль. – Мне известно, каким образом ты присвоил себе магазин, а я оказался ни с чем! Мы должны были поделить его. Тогда ты не был так щепетилен насчет закона и морали. Что, испугался, братец? Публичное перемывание грязного белья! А? Интересно, как перенесет это твоя аристократка Магда? А что скажут ее новые светские друзья, к которым ей наконец удалось втереться? А ты и твои клубы, куда ты чуть ли не на коленях вполз? Мне-то на все это наплевать. По мне, все это трын-трава, лишь бы получить свою долю. А иначе я и вправду выложу карты на стол.

– Это ничем не прикрытый шантаж! – выкрикнул брат.

– Да, – резко ответил Пауль. – Я возьму из банка те двенадцать тысяч, которые мы скопили на загородный дом. Я продам наш участок, который куплен только ради того, чтобы баба твоя могла фотографировать его и хвастаться им. Я соскребу все свои деньги до единого эре. Я ничего не пожалею для того, чтобы показать ваши истинные побуждения, твои и Магдины, показать, чего стоят ваши родственные чувства. Вся ваша фальшь будет как на ладони…

– Ты добьешься лишь того, что тебя выгонят в шею, – закричал брат, теперь уже не скрывая злобы. – Не станут они держать у себя опозоренного инспектора! И позволь тебе напомнить, что это я одолжил тебе денег на пылесосы, которые ты выдал за проданные, чтобы ввести в заблуждение фирму. Ты обманом добился их доверия!

– Плевать мне на это, – скрипучим голосом возразил Пауль, – если я выиграю процесс, я все равно уйду от них и открою свое предприятие. Я оплачу свои счета, у меня будет новый автомобиль, у жены моей вилла и две шубы, а у детей – все то, что им нужно, потому что я вырву у тебя свою долю, чего бы это мне ни стоило.

Уле чуть приподнялся и стукнул кулаком по столу.

– Это шантаж! – закричал он в страхе и бешенстве, и на глазах его выступили слезы.

И теперь слезы слышались в каждом произносимом ими слове, а слова становились все более жестокими, все более низкими.

Казалось, их затягивает в зыбучие пески, и тем глубже, чем энергичнее они пытаются выбраться на поверхность. Они стояли друг против друга, не замечая, что люди, сидевшие вокруг, тоже вскочили с мест, кто с чашками и салфетками, а кто с пустыми руками, готовые разнять их. Все замерли. В ресторане стало так тихо, что слышно было каждое слово:

– Ты на суде услышишь, Уле, мнение юристов о твоих и Магдиных жульнических проделках. Ты прочтешь в прессе о том, как это аристократично и благородно присвоить себе выигрыш, воспользовавшись формальностью, если вам это все же удастся. Пусть почитают Магдины светские приятельницы и твои клубные друзья. Ты увидишь, как все повернутся к вам спиной. Все будут потешаться над вами, выскочками! Все просто лопнут со смеху! Я стану преследовать тебя, как тень, я тебя по судам затаскаю! Я расскажу всю твою жизнь с того момента, как ты в детстве украл первую монету в пять эре, до того, как ты втайне исследовал банковскую книжку Магды прежде, чем жениться. Я расскажу обо всем, что ты делал и чего не делал…

– Я в полицию заявлю! – закричал брат, угрожающе занося кулак.

Губы Пауля двигались, как у заводной куклы. Глаза впились в брата. Казалось, слова и фразы, которые он выкрикивал, складываются в мозгу помимо его воли.

– Я расскажу, как ты жульничал все эти годы, занижая себе налог на товарооборот, как ты высмеивал и оговаривал друзей. Все это свидетельствует о твоем вероломстве и двоедушии и объясняет твой теперешний поступок. И если придется давать показания, то я не утаю абсолютно ничего. Я, видишь ли, только помогу суду получить как можно более полное представление о тебе. Я охотно присягну перед судьями…

– Замолчи! Ты не сделаешь этого! Подумай о стариках и о том, как все это отразится на них! – воскликнул Уле.

– Не будь сентиментальным! – Эти слова Пауль произнес как автомат. Лицо его напоминало маску, оно было пепельно-белым и стало вдруг на много лет старше, с глубокими бороздами морщин от крыльев носа до подбородка. – В человеке, который способен ограбить родного брата, есть что-то ненормальное, патологическое… Ограбить брата, который всегда любил его…

– Мое, мое! – хрипло проговорил Уле, с трудом овладев голосом. – Мой адвокат говорит, что у тебя нет ни малейшего шанса… Ты только себя разоблачишь… ну и катись к чертям, если хочешь…

Человек, стоявший к нему ближе всех, увидел, как он вытер пот – или, может быть, слезы – рукавом, точно обиженный, взъерошенный мальчишка…

– Ну что же, коли так, то я постараюсь ни в чем не отставать от тебя. Я потребую своей доли в магазине. Я не утаю ничего, вплоть до некоторых неприглядных обстоятельств, сопутствовавших твоей женитьбе…

Окружающие подбежали к ним. Но ладонь Уле уже опустилась на мокрую от слез щеку брата. Пощечина прозвучала, как выстрел. Столик отлетел в сторону.

Но в немногие секунды затишья перед дракой прозвучал странно невыразительный и бесстрастный голос старого кельнера:

– Господа! Я давно уже позвонил в полицию. Что вы предпочитаете: черный ход или «черный ворон»?

Последовала неприглядная пантомима, быстрая смена самых разнообразных чувств: беспомощности, боли, тоски и раскаяния, горького унижения и мстительной злобы, любви и ненависти. Из глаз, горевших жаждой убийства, градом лились слезы, оставляя на щеках грязные полосы.

Посетители, которые со свирепыми лицами бросились разнимать их, принимая за пьяных скандалистов, медленно отступили назад. Им казалось, что они стали свидетелями чего-то страшного, отвратительного, что никогда не изгладится из их памяти.

Вдали послышалась сирена полицейского автомобиля. И лишь тогда Пауль обернулся и сказал с кривой усмешкой:

– За решеткой мы рано или поздно будем, Стефансен. А пока выпустите нас все же через черный ход.

ЮХАН БОРГЕН

Вмятина
_{Перевод С. Тархановой}

Марианна сидит под столом в гостиной. Ей шесть лет, у нее вздернутый носик, рыжие кудряшки. Она сидит под столом, накрытым парчовой скатертью; бахрома свисает так низко, что можно незаметно выдергивать из нее нитки, пока сидишь и слушаешь, что говорят в комнате.

Мама с папой не видят Марианну: ее закрывает скатерть. Сегодня они чем-то сильно взволнованы: то сидят, то ходят по комнате и говорят, говорят. Марианна видит мамины и папины ноги, как они то стоят, то ходят по комнате, и, уж конечно, она слышит каждое слово родителей, хочет она того или нет. А она хочет.

Не то чтобы она нарочно залезла под стол – подслушивать, нет, просто ей там нравится. Марианне нравится прятаться; сколько раз она так делала и слушала разговоры родителей. Но в таком волнении их нечасто увидишь. Будь это возможно, Марианна сразу выскользнула бы из гостиной после того, как сюда притопали из кухни эти две пары ног; родители так кричат, особенно папа, что даже ушам больно. Но ничего не поделаешь, из-под стола ей теперь не выбраться. Все шире и шире раскрывает она свои синие глазки, прислушиваясь к разговору, который идет там, в гостиной. Руки больше не выдергивают ниток из скатерти; она лихорадочно сжимает и разжимает их, сжимает и разжимает. Можно, конечно, пискнуть, как мышка, и сказать: «Чур, не игра!» – она всегда так делала, когда была маленькая. Но теперь Марианне уже шесть лет, и она сама понимает, что сейчас не стоит пищать, как мышка. Утра бывают хорошие и бывают плохие. За шесть долгих лет жизни Марианна прочно это усвоила.

Сначала говорит мама. Потом папа. И опять мама. И опять папа. А потом они вдруг то заговорят разом, то разом смолкают. Тогда Марианна слышит, как бьется ее сердце, и, чем больше они говорят, тем сильнее и чаще оно бьется; странно, что они этого не слышат. Но где там – они друг друга и то еле слышат, каждый слушает только самого себя, особенно папа, других он вообще почти никогда не слушает. А что мама говорит – это будто только для того, чтобы он мог опять завестись и высказать все, что он хочет. Будто поезд стучит: «тук-тук-так, тук-тук-так». Сперва мама, потом папа, потом мама, потом папа. Наверно, они давно уже завели этот разговор, еще раньше, чем перешли сюда из кухни, и папа, сердито сопя, начал раскуривать трубку. И это тоже Марианна слышит из-под скатерти, она даже может видеть то, чего не видит, ей достаточно слышать – и она сразу представляет себе всю картину. Отцовскую руку, и в ней зажженную спичку, и язычок пламени, взмывающий вверх, между тем как отец сосет трубку.

Мама говорит:

– Но дорогой мой, нельзя же всю жизнь злиться из-за этой вмятины!

– «Всю жизнь»!.. – Папа сердито взмахивает трубкой (совсем как дирижер, думает Марианна, ну точно дирижер оркестра). – Да всего только неделя прошла, одна неделя, кстати, сегодня ровно неделя. Выхожу я утром, ничего не подозревая, выхожу, как всегда, хочу сесть в машину – и тут вижу… эту… да ты же сама ее видела – вмятину. А ты: «всю жизнь»! Тебя послушать, вмятина на крыле машины – это пустяк. Ты рассуждаешь так, будто этой вмятины вообще и в помине нет.

– Да, да, все это мы уже обсуждали. Машина застрахована, вот только заплатят ли?

– Этого еще не хватало! Да ведь не в этом дело. Главное не в деньгах, а совсем в другом. Конечно, не хватало еще, чтобы отказались платить! Но главное: я хочу знать, кто это сделал. И зачем.

– Слышала уже, слышала. Ты говоришь, неделя прошла? А по мне – так полгода, не меньше. Ты мне этой вмятиной все уши прожужжал. Похудел, побледнел, совсем есть перестал. Мыслимое ли дело – так известись из-за ерунды!

Папа вдруг закричал очень громко, пронзительно:

– Как ты сказала: из-за ерунды? Не будь ты моей женой, я решил бы, что ты с ними заодно!

– Заодно? С кем? Ничего не понимаю…

– Нет уж, прости, дорогая, ты отлично понимаешь, что я имею в виду. Ты, как и я, знаешь, что это Енсен: никто, кроме него, не мог это сделать, и ты, как и я, знаешь, что он сделал это нарочно, да, нарочно! Но я ему покажу, уж я… увидишь, я ему покажу!

– Но дорогой, мы ведь и это тоже уже обсудили. Во-первых, насчет Енсена. С какой стати ему это делать? И вообще… эти Енсены только недавно переселились сюда. Мы же с ними совсем не знакомы…

– То-то и оно! То-то и оно, что недавно. Тут-то как раз и зарыта собака! Мы с ними не знакомы, как ты сейчас сказала, совершенно верно. В этом-то все дело. Мы ничего не знаем о них: ни кто они такие, ни откуда они взялись. Приехали, понимаешь, к нам в поселок и сразу же купили здесь дом. Никто не знает, кто они такие. В наш поселковый совет они ни ногой: господин Енсен, видно, слишком много о себе понимает, дела поселка его не волнуют, чихать он на них хотел.

(Вот теперь дирижер опустил палочку, думает Марианна. Это видно по его ногам. А в мамином голосе слышится усталость.)

– Это же несуразно! Да ты и сам говорил мне, ты раз сто – не меньше – это говорил, что вмятина на левом заднем крыле. А машина стояла так, что никто – ни Енсен, ни кто-либо другой – не мог бы с этой стороны ее повредить. Злоумышленнику пришлось бы прокрасться в гараж.

– Вот! – подхватывает папа. – Ты сама сказала: прокрасться! Вот именно! Я же говорю, что он сделал это нарочно, нарочно сделал! Он наверняка прокрался туда, как ты только что сказала, и все тут! Ночь все скроет! «Таран» – вот как это называлось в старину, на языке морских разбойников. Таран! Он протаранил меня, ни больше ни меньше!

– Тебя протаранил?

– Машину! А это одно и то же!

– Ты и машина – одно и то же?

– Конечно. А то как же! Не пойму я тебя. Ты вроде как бы даже подыгрываешь этому Енсену. А ну, скажи-ка правду, может, он давний твой ухажер?

– Ты это серьезно?

– Да, серьезно! Очень даже серьезно! Потому что это серьезное дело. Потому что это не что иное, как злонамеренный поступок. Потому что, если хочешь знать, тут пахнет заговором! Я был у начальника уголовного розыска. Он ведь старый мой приятель.

– У начальника уголовного розыска? Из-за такой…

– Только не говори: «ерунды»! Сделай одолжение, не произноси этого слова, слышишь? Да, да, я был у начальника уголовного розыска, совершенно верно! Могу сказать тебе по секрету, что он крайне серьезно смотрит на это дело. Он пришлет сюда своих людей, они измерят и сфотографируют вмятину. Он, как и я, считает вполне вероятным акт мести или любой другой оскорбительный акт. Это называется преднамеренным повреждением чужого имущества; кажется, он даже назвал это нанесением телесных увечий.

– Телесных?

– Да, телесных. Чему ты так удивляешься? Поразительное отсутствие фантазии у этих женщин! Машина, оставленная на ночь без присмотра, беззащитная машина вдруг подверглась подлому нападению. Кому она мешала, я тебя спрашиваю? Чем она помешала Енсену? И неужели мы должны позволять насильникам и бандитам безнаказанно вторгаться в нашу частную жизнь? Преступно попирать самые священные законы, на которых зиждется наше общество, наша жизнь, вся наша человеческая сущность? Нет! Самое время положить этому конец – любым путем. Капитуляции не будет: девятое апреля[3]3
  9 апреля 1940 г. в Норвегию вторглись немецко-фашистские войска.


[Закрыть] не повторится! Весь поселковый совет за меня – мы организуем гражданскую оборону.

– Вы будете патрулировать по ночам?

– Да, по очереди. По-твоему, это лишнее? Ты считаешь, что для такого дела жаль пожертвовать крупицей ночного сна? Да, поддержки в моем собственном доме я, как видно, не получу. Что ж, человек должен знать, как к нему относятся близкие, по крайней мере знать, чего можно ждать.

Но папа больше уже не ждет. Он все время то устремлялся куда-то, то замирал на месте. Его ноги сначала хотели уйти – Марианна это видела, – потом больше уже не хотели. Наконец они все-таки уходят. Марианна хорошо знает папины ноги. Марианна слышит, как мама шепчет: «Что-то тут не так». Потом мамины ноги тоже куда-то идут, но только в другую сторону, к окошку. И там останавливаются. По маминым ногам видно, что она сейчас разговаривает сама с собой.

И вдруг случилось неожиданное. Только папа ушел (а Марианна слышала его шаги по гравию дорожки: они замерли у машины, там, за садовой калиткой, и она знала, что папа стоит и смотрит на машину, на вмятину; и еще она видела, что мама замерла у окна в комнате: она стояла и смотрела на папу, который смотрел на машину), как в тот же миг Марианна пискнула, как мышонок, и вылезла из-под стола. Мама подскочила, как будто в нее выстрелили, обернулась, нахмурив лоб. Да, не следовало мышке пищать.

– Ты что, все время сидела там?

– А я давно там сижу, я еще раньше туда залезла, до вас.

Мама снова повернулась к окну – смотреть на папу, который вдруг отвел взгляд от машины. Тогда и мама отвела взгляд от папы. Отойдя от окна, она повторила:

– Что-то тут не так.

– Что не так, мама?

– Да с вмятиной этой.

Вообще-то мама не Марианне это сказала. Мама пошла на кухню. Марианна подошла к окну – поглядеть на машину, но тут она увидела Эвелину. Марианна распахнула окно.

– Эй, Эвелина, ты куда, в детский сад?

Да, Эвелина идет в детский сад. На ней спортивный костюмчик, и еще на спине рюкзак величиной с кокосовый орех.

– Подожди! Я сейчас!

Когда Марианна вышла, Эвелина стояла и разглядывала машину.

– А у вас вмятина на заднем крыле! – сказала она.

– Папа сказал, что это отец твой сделал.

Эвелина не стала спорить:

– Пойдешь со мной в детский сад?

– Нет.

– Почему нет?

– Дома дела есть. Вмятину сторожить.

Марианна немножко проводила Эвелину и вернулась домой. Солнце уже переместилось слегка. Светлые царапины на зеленом лаке машины словно бы образовали звезду, и звезда эта ярко сверкала на солнце. А дыра – углубление в центре звезды – совсем белая и напоминала открытую рану.

– Дыра, – прошептала Марианна.

Мама окликнула ее из окна и позвала домой.

– Это Енсен сделал, – объявила Марианна, когда пила молоко. – Эвелина мне сказала.

– Эвелина? Не может быть!

– Да, это отец ее сделал. Я проводила ее в детский сад.

– Неужели она это сказала? И почему ты не осталась в детском саду?

– Из-за вмятины. Я больше не вожусь с Эвелиной.

Родители пьют кофе. Мама безопасности ради шарит ногой под столом. Марианны там нет.

– Ты был прав. Это сделал Енсен.

– Что сделал?

– Вмятину.

– А, вмятину…

– Ты же сам подозревал Енсена!

– Я – Енсена?

– А он и правда сделал вмятину.

– Да ладно…

Марианна стоит в коридоре и подслушивает сквозь дверную щель. Неужто папа забыл про Енсена? Забыл про вмятину? Она сжимает кулачки, разжимает, сжимает снова. Как же он мог позабыть про Енсена? Сердце ее бьется так сильно, что, кажется, все должны это слышать. А вот она слышит, как отец откинулся на спинку стула, слышит, как он зажег трубку.

– Да бог с ней, с этой вмятиной. Хватит.

– Ну и прекрасно.

– Зачем ты так? Думаешь, я позабыл про вмятину? Просто я устал. Так ты говоришь, ее Енсен сделал?

– Ты же сам это мне сказал. Что он прокрался к нам в гараж…

– Да это же невозможно! Я утром еще раз все осмотрел.

– Что значит – невозможно? Если человек хочет сделать гадость? Может, из мести?

– Господи, да за что он стал бы мне мстить? Мы же с ним даже не знакомы.

– Вот именно. Откуда взялись эти Енсены? И поселковый совет…

– Подумаешь, поселковый совет! Сборище политиканов-бездельников. Я встретил сегодня Енсена в трамвае.

– Ты ездишь трамваем?

– Раз машина помята… Приятный человек.

– Кто, Енсен?

– Ну да. А чего ты так удивляешься? Очень даже приятный человек. Он, знаешь, тоже оставил машину в гараже. И Марианна наша дружит с этой…

– С Эвелиной? Марианна уже не дружит с Эвелиной. За то, что отец Эвелины помял твою машину.

– Енсен помял машину? Чепуха!

– Эвелина это сказала.

– Какая еще Эвелина?

– Дочка его.

– А, Марианнина подружка?

– Теперь уже не подружка. Из-за вмятины.

– Я же сказал: приятный человек…

Марианна все так же стоит у дверной щели. Сердце уже не колотится так сильно. Что-то зреет у нее в душе. Летом, вспоминает она и сразу же видит лето, она лежала в жару, а над ней был деревянный потолок, и доски тогда зашевелились и превратились в зверьков, а потом зверьки превратились в огромных зверей, и они надвигались на нее, и нависли над ней, и хотели схватить ее. Все это было летом, да, летом. Марианна бесшумно отошла от двери и так же бесшумно спустилась с лестницы, ступая на самый край ступенек, чтобы те не скрипели. Все вдруг стало невыносимо. Напоследок она еще услышала – теперь уже кричала мама, так громко, что больно зазвенело в ушах:

– Эта вмятина сведет меня с ума! Позвони Енсену и выясни, как было дело!

На дворе сумерки. Летом, вспоминает Марианна, как странно, летом всегда светло. Отсюда видны окна всех домов нового поселка: они горят, словно крохотные солнца. Окна горят, и от этого сумерки кажутся еще гуще. Из окна комнаты, где разговаривают мама с папой, падает свет, освещая вмятину на заднем крыле. Марианна видит, как вспыхивают фары машин, она будто видит все машины, маленькие и те, что побольше: они стоят, дожидаясь, когда их запрут на ночь в гараж или, наоборот, выведут на шоссе. Марианна прилипает к ним взглядом, пытаясь представить себе людей, которые сидят внутри: она ведь знает всех, у кого машина. Чудно как, думает она, что сейчас их там нет, они сидят у себя дома и толкуют о машинах, а машины стоят пустые. Она видит голубоватый отсвет телевизионных экранов. И слышит все, о чем молча думают люди у телевизора. Летом, вспоминает она, летом, когда я лежала в жару, папа не подошел ко мне, не поправил одеяла, не сказал: «А ну, покашляй!» Он даже не сунул мне ложку в рот – поглядеть на мой язык. Мама не умеет так глядеть на язык, чтобы я от одного этого вылечилась. И потом он должен был научить меня плавать, а я вовсе выучилась сама.

Она остановилась и там, в сумерках, громко сказала:

– Да, я сама выучилась плавать! А папа, наверно, сунул ложку в глотку машины!