Текст книги "Современная норвежская новелла"

Автор книги: Коре Холт

Соавторы: Сигбьерн Хельмебак,Финн Бьёрнсет,Юхан Борген,Ингвалл Свинсос,Турборг Недреос,Финн Хавреволл,Эйвин Болстад,Тарьей Весос,Аксель Сандемусе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 26 страниц)

ИНГВАЛ СВИНСОС

Нужда
_{Перевод Ф. Золотаревской}

Повсюду в деревнях опасались недорода. За теплой весной и ранним летом, обещавшими добрый урожай, пришел ненастный, холодный июль. А когда наступил август с такими же ненастными, холодными днями, стало ясно, что спасти урожай может только чудо. Само собой, сменись непогода солнцем и теплом, дело еще пошло бы на лад, только случиться это должно немедля.

Но ненастье все продолжалось, и поля повсюду лежали гладкие и блестящие, точно кожа. Теперь уж непременно быть недороду. А тут еще как на грех по долине с утра до вечера гуляет холодный, северный ветер. Люди не помнили такого холодного августа. По утрам высоко в горах выпадал снег, покрывая белыми шапками серые вершины.

Однако мало-помалу то тут, то там поля все же начали желтеть, заколосились кое-как. Но колос не налился и не отсвечивал золотом, как бывает на созревшем поле, он был сероватый, тонкий – из такого колоса путного зерна не жди! Такое зерно только скотине на корм, говорили люди. Но скотине его никто не собирался скармливать. Об этом грех было и подумать. В такую пору всякой малости будешь рад. Зимой-то небось и кору придется примешивать, чтобы растянуть мучицу подольше.

А в горных деревнях никто и не надеялся, чтобы хлеба вызрели. Здесь почти до конца августа поля стояли зеленые, хоть плачь. Нигде ни золотинки! В долине, где было потеплей, еще случалось видеть, что поле «пошло пятнами», да и то нечасто.

В деревне Винье-и-Хемне, как и повсюду в горах, люди опасались голода, толковали о том, что не запомнят такого неурожая. Подошла страда, а колосья были еще совсем незрелые: ни зерно, ни зеленые корма, а нечто вовсе несъедобное. Само собой, придется жать и такое, только что из этого выйдет – всем известно по прошлым неурожайным годам. Люди с тревогой думали о зиме, когда им придется есть хлеб из коры и мякины.

Усадьба Туре была укрыта от северного ветра, это было самое теплое место в Винье. В то время как у всех в деревне поля стояли зеленые, у него овес был не так уж плох. Правду сказать, колос не вызрел, как в урожайные годы, серый он был какой-то и темный. Однако и на том спасибо. Туре, благодаря в душе судьбу, жал на своем поле колосья и ставил суслоны. Вот только бы как-нибудь удалось уберечь урожай от зверя, а больше ему ничего не надо.

Странное дело: как неурожайный год – так и у зверья голод. Медведи и в добрые-то годы наведывались на его поле. А теперь уж наверняка жди мишку темной ночью! Одна надежда, что зерно быстро подсохнет и можно будет свезти этот дар господень в закрома.

Только вёдра, видать, так и не дождаться. Дождь все хлещет да хлещет. Ну и лето, будь оно неладно! Все шиворот-навыворот, все не по-людски. Сколько трудов положили весною – и все на ветер. Зерно набухло от воды.

Туре не зря опасался медведей. Уже в первую ночь после того, как урожай был уложен в копны, мишка наведался на поле и стал лущить колосья. Был он не больно-то аккуратен, по всему полю валялись опрокинутые копны, а вылущенное зерно было рассыпано по земле и втоптано в грязь тяжелыми медвежьими лапищами. Туре ругался на чем свет стоит. Придется, видно, свезти снопы в овин. Хотя бы те, что стоят поодаль от дома. Может, мишка поостережется и не решится подойти близко к усадьбе. В этот вечер Туре перевез в овин два воза снопов. На следующее утро почти половина поля оказалась перевороченной. Копны лежали вповалку, повсюду было рассыпано зерно. Туре долго стоял, глядя на это разорение, а потом снова принялся вязать снопы и ставить копны. Нет, так дело не пойдет. Не с руки ему терять зерно, особенно в нынешний год, когда нужда стучится в дверь. Туре перевез еще несколько копен в овин. А когда наступил вечер, он пошел в дом, взял охотничью двустволку и зарядил. Жаль, что ночи стоят безлунные, в темноте недолго и промазать.

В убогой крестьянской усадьбе высоко в горах поле не пахали ни в добрые, ни в худые годы. Тут хлеба не вызревали, даже если солнце палило вовсю добрую половину лета. Да никто и не пытался здесь сеять. Но уж зато травы тут были густые и сочные. Вот и разводил Аннерс коз. Было у него их четыре, а коровы – ни одной.

И как повелось издавна у таких бедолаг, что жили на отшибе, в горах, голод был частым гостем в усадьбе Аннерса. Сам Аннерс никогда не ел досыта. И не только он, но и жена с детишками. Семеро едоков в доме, легко ли? В те годы, когда было много птиц, еще кое-как можно было прокормиться. Аннерс со старшими мальчиками ставили силки на куропаток, и иной раз им перепадала знатная добыча. Тогда они промышляли охотой почти что круглый год, и это было для них большим подспорьем. А в страдную пору спускался Аннерс в долину, нанимался на хутора и приносил домой немного зерна либо муки… Эту осень нужда донимала их больше, чем обычно. Аннерсу ясно было – о том, чтобы разжиться нынче осенью зерном в Винье, и думать нечего. Придется попытать счастья на хуторах, что лежали в самой низине, надо будет сходить туда. А хуже всего то, что и охота на птиц нынче не удается. Беда одна не приходит – это Аннерс уже не раз примечал. В силки попадались одна-две куропатки, они редко собирались теперь стаями. Все живое точно вымерло в горах.

Однажды спозаранку отправился Аннерс через Хемнехьелен в Оркдаль. Под мышкой он нес свернутый мешок. Он надеялся, что когда пойдет в обратный путь, мешок будет полон. Он ходил от двора к двору, по богатым хуторам, что находились на самых плодородных землях. Не найдется ли малость зерна на продажу?.. Да нет, самим впору прокормиться, отвечали ему. И в этих местах люди боялись неурожая и холодной зимы. Оркдальские крестьяне знали, что за долгую зиму к ним не раз придут за помощью соседи. Так уж лучше помочь своим беднякам, нежели пришлому, чужаку.

Аннерс шел дальше с пустым мешком. И всюду ему был один ответ – нету да нету! Наконец кто-то сжалился над ним и кинул несколько пригоршней зерна в мешок. Аннерс понял, что ходить дальше проку мало, и отправился в обратный путь.

Зерна им хватило ненадолго. Скоро у них в ларе осталась одна мука из коры. И вот тут-то пришла ему на ум мысль, которую он сперва гнал от себя как недобрую и греховную. Но мысль эта не оставляла его, она появлялась опять и опять, точила его, словно червь.

Перед глазами его стояло овсяное поле Туре; овес был еще в копнах, и, слышно, медведь повадился воровать зерно. Уж лучше, чтобы люди им попользовались… А коли Туре не может уберечь овес от медведя, так не грех будет и стащить оттуда маленько зерна. Толкуют, что зверь приходит туда уж которую ночь и топчет зерно, хотя Туре и свез в овин все копны, что стояли подальше от дома.

А что, если прокрасться темной ночью на поле да обобрать несколько снопов в копне? И до того Аннерс размечтался, что у него даже слюнки потекли, и он почувствовал вкус овсяной лепешки во рту. Вот только воровать ему еще ни разу не доводилось. Дело это для него непривычное. Но ведь и то сказать – какая же эта кража, если медведь все одно разоряет поле? А дома детишки день и ночь хнычут, есть просят. Ох, ну и голодная зима будет нынче! Такой зимы отродясь не бывало. Хоть бы куропатки вернулись, вот выпадет снег, так они, может, и объявятся.

Нет у него выбора! Придется идти в деревню и обобрать несколько копен у Туре. Оно и незаметно будет. Много-то ведь он не возьмет. И не сравнить с тем, что попортил медведь.

Острый, точно лезвие ножа, серп месяца тускло светил на тропку, ведущую с горы. Аннерс шел с мешком под мышкой, как уже не раз хаживал через Хемнехьелен. Каждый камень был ему тут знаком. Много раз он поднимался и спускался по этой тропке. Месяц недавно народился, но предметы уже отбрасывали тени. Потом серп месяца скрылся за горой. Он стоял низко в небе, а это означало, что лен уродится на славу.

Овсяное поле Туре было окутано тьмой. Копны были опять подняты после недавнего медвежьего набега, и многие Туре уже успел увезти. Он каждый день возил на гумно полусырые колосья. Три ночи кряду лежал он на сеновале в засаде с охотничьей двустволкой. Но хитрый зверь, как видно, почуял опасность, и Туре так никого и не заметил. Но зато на следующую ночь, когда он спал сладким сном, незваный гость явился опять. Матерый медведище, видно. Разум у него прямо-таки человечий! Туре обложил зверя крепким словцом и поклялся, что отныне не будет спать ни одной ночи, пока хлеб стоит в копнах. Отсыпаться и днем можно. А зерно терять он больше не намерен. Свозить снопы ему некуда, в овине нет места. Колосья пришлось рассыпать на просушку.

Аннерс осторожно шел от копны к копне. В левой руке он держал мешок, а правой лущил колосья. Зерно, шурша, сыпалось в мешок. Аннерс улыбался в темноте. Мешок становился все тяжелее и тяжелее. То-то будет у них овсяная каша! А ежели копны еще останутся в поле, он опять сюда придет. И откладывать это дело надолго нельзя. А ну как Туре увезет все, что испоганил медведь?! Да и сам мишка может сызнова заявиться, раз уж он повадился сюда ходить.

Медленно шел Аннерс между копнами и лущил колосья то тут, то там. Чистая работа, думал он. Туре и не заметит ничего.

Все ближе и ближе подходил он к усадьбе. Вот и колея от воза Туре. Тут был проезд между копнами. Пора бы уже и кончить, да на взгорке неподалеку от хлева стоят такие славные копешки!.. Аннерс поглядел на погруженные во тьму постройки, нагнулся и почти на четвереньках стал переползать открытое пространство между копнами.

Короткая огненная вспышка мелькнула на сеновале, оглушительный выстрел разорвал ночную тишину. Боль обожгла левый бок вора, потом в глазах его стало темней самой черной ночи, он пошатнулся и упал на волглую землю.

От сеновала бежал Туре. Он ничего толком не видел в темноте, но чувствовал, что попал в цель. Зверь, видно, лежит там. Туре приближался осторожно: от раненого медведя можно всегда ждать беды…

Он уже почти подбежал, когда рука Аннерса в последней судороге сжала мешок с зерном.

Обрыв Керсти-Майи
_{Перевод Ф. Золотаревской}

Педер Фредрик или Педерфредрик, как его обычно называли, был наполовину лопарем. Его мать, лапландская девушка, заимела его во время поездки в торговый поселок у фьорда. Педерфредрик был покрупнее, чем большинство лопарей, пошире в плечах и повыше ростом. Только походка у него была, как у лопарей, – чуть скользящая. Он жил в горах и много лет был пастухом у богатого лапландца. Педерфредрик пас оленей у горы Рейнфьеллет, там он и познакомился с Керсти-Майей. Они пришлись друг другу по душе и поженились. Детей они не заводили – и самим-то прокормиться было нелегко. Ведь у них не было ни кола ни двора, да и времена для бедняков наступили тяжкие, что в горах, что в долине.

С годами они обжились кое-как, вырыли себе землянку у склона Рейнфьеллета. Педерфредрик пас оленей, а Керсти-Майя вела нехитрое их хозяйство и управлялась с ним споро. Жили они не хуже других бедняков, а может, даже и получше, потому что иной раз, случалось, притаскивал Педерфредрик в землянку кусок свежей оленины. И где только он ее раздобывал? Ведь своих-то оленей у него не было…

Но богач лапландец не станет то и дело пересчитывать свое стадо. К тому же нередко бывало, что волк задерет оленя или двух, так что у Педерфредрика, который всегда ходил при стаде, руки были развязаны. Да и велика ль беда, коли в таком большом стаде и не досчитаешься олененка или оленихи?

Когда оба они были уже в годах, приключилась с Керсти-Майей какая-то диковинная болезнь. Не стало у нее в ногах прыти, и она едва-едва могла дотащиться к ручью за водой.

Потом дело пошло все хуже и хуже, скоро она совсем перестала двигаться и только сидела на скамье в своей землянке. Педерфредрик никак не мог понять, что это с ней, никогда не слышал он о такой странной хвори. Теперь ему приходилось между делом наведываться в землянку, чтобы присмотреть за женой. А ведь угонял он свое стадо за много километров от дома, так что это было нелегко.

По вечерам, когда он, усталый и обессиленный, возвращался домой, ему нужно было и еду себе сготовить, и жену обиходить. Ведь она не могла и с места сдвинуться.

Выказывал ли богач хозяин ему свое недовольство, нет ли, – о том история умалчивает, а только, ясное дело, раз пастух по полдня при стаде не бывает, значит, волкам раздолье. И скоро пришлось Педерфредрику распроститься с работой пастуха. Жить стало не на что, обоим грозила голодная смерть. Лишь один выход оставался им, как и всем тем, кто себя прокормить не может, – идти по деревням, просить христа ради. И Педерфредрик с Керсти-Майей скоро пошли по этой дорожке. О том, чтобы оставлять ее одну в землянке, и речи быть не могло. Педерфредрик смастерил санки и всюду тащил ее за собой. Муж, который возит свою жену на санках, – такое было внове среди нищей братии, и Педерфредрику никогда не отказывали в милостыне, когда он приходил на крестьянский двор. В трех-четырех усадьбах вокруг Рейнфьеллета крестьяне держали оленей, пахали землю и жили, можно сказать, в достатке. Они хорошо знали Педерфредрика и Керсти-Майю и охотно подавали им кусок-другой.

Только нельзя же было обходить одни лишь эти усадьбы, приходилось спускаться и вниз, в долину. Педерфредрик сажал жену на санки и отправлялся с нею через горы в Маркен, в деревню, что раскинулась дальше на севере. И тут тоже были зажиточные крестьянские дворы, так что нищенская сума быстро наполнялась. В первый раз им подали столько, что Педерфредрик не смог всего увезти. Тогда он сначала перевез через горы жену, а потом вернулся в Маркен за поклажей уже ночью, при свете луны. Четырежды пришлось ему пересечь горы за одни сутки, и он совсем выбился из сил.

Много раз ездили они в соседнюю деревню, и всегда повторялось одно и то же. Педерфредрик сперва отвозил домой жену, а потом возвращался за мешком со снедью. В мешке были и мука, и мясо, а такие припасы в доме – великое дело! Время от времени Педерфредрику удавалось еще стащить олененка из стада, которое он когда-то пас, и тогда они с женой и вовсе не знали нужды.

Но ясно было, что Педерфредрику долго не выдюжить. Вот уже много лет ходил он в упряжи, как ломовая лошадь, а силы-то шли на убыль. Ни одному человеку не справиться было с тем, что делал он, – тащил жену на санках с горы на гору, с горы на гору. А склоны иной раз тянулись на целые километры, так что даже остановиться и перевести дух негде было. Однажды жена сказала ему:

– Ты бы мог прожить без забот, Педерфредрик, кабы я не сидела у тебя на шее. А то ни живу, ни помираю. Иной раз лежу и думаю: хорошо бы уж помереть поскорее!..

Он ничего не ответил ей, но эта мысль и ему самому не раз приходила в голову. Впрочем, что толку думать об этом? Коли богу так угодно, то придется ему, Педерфредрику, и дальше нести это непосильное бремя. Он простой смертный и изменить свою судьбу не волен. Это дело божье, такое решать должен бог. И он долгие километры тащил санки с женой, задыхался, ловя ртом воздух, напрягался из последних сил, стараясь удержать санки на скользком насте, чтобы они не сорвались с горы вместе с Керсти-Майей. Придерживать сани на крутом спуске было, пожалуй, еще труднее, чем тащить их в гору, особенно, когда наст покрывался твердой ледяной коркой. Педерфредрик смастерил пару тормозов из березовых прутьев, но при твердом ледяном насте их разносило в щепки. Раз сани чуть было не укатили от него, и ему чудом удалось удержать их.

Но слова Керсти-Майи заставили его призадуматься. Она, как видно, хотела бы умереть… И тут он подумал: а что, если бог решил избавить его наконец от тяжкого бремени? И может, бог хочет, чтобы Педерфредрик немного помог ему? Ведь раньше-то Керсти-Майя ни о чем таком и не заикалась…

Была уже середина зимы, и Педерфредрик с Керсти-Майей редко выбирались из дому. Припасы у них в землянке еще были, и к тому же в эту пору, когда дни стоят короткие, опасно выезжать из-за волков. Они уже не раз натыкались на волчьи стаи, и как-то вечером Педерфредрик прикончил двух зверей почти у самых санок. Он всегда носил с собой длинную палку с острым железным наконечником, а волков он перевидал на своем веку немало, так что бояться-то он их не боялся. Только в крайнем случае решались они нападать всей стаей, а чаще всего кидались на людей по одному, и, когда зверь падал с насквозь пронзенной грудью, стая накидывалась на него и тут же пожирала.

Многих волков порешил Педерфредрик, когда пас оленье стадо, так что для него это было дело привычное. Но в темноте одолеть их труднее, а раз выбираться из дому особой нужды нет, то нечего и лезть на рожон.

Так прожили Педерфредрик и Керсти-Майя ползимы. Еда у них в землянке была, оленьи шкуры хорошо согревали их. Но Керсти-Майя постоянно нуждалась в помощи, и Педерфредрик начал уже сильно тяготиться обузой, что связала его по рукам и ногам. Жена ведь с места не могла сдвинуться. Если он уходил, чтобы забить олененка, то знал, что, когда вернется, дел у него будет невпроворот. Керсти-Майя была точно дитя малое, такая же беспомощная.

А дни становились все длиннее, и еды все меньше. Скоро опять придется ехать в деревню и тащить жену за собой. С горы на гору, с горы на гору. И опять ему придется ехать дважды, коли подадут хорошо. А это-то ведь ему и нужно, для чего ж тогда и ездить! И опять стали одолевать его мысли: Керсти-Майя не хочет жить, она уже не раз поминала про это. А что, если это бог говорит ее устами и подает знак ему, Педерфредрику? Может, бог хочет помочь ему, избавить его от тяжкого бремени, развязать его, положить конец его рабству…

Стоял солнечный зимний день, когда Педерфредрик и Керсти-Майя в первый раз после рождества отправились в путь. Ясный день на исходе февраля, горы так и сверкают в лучах солнца. Но было очень морозно, с востока мела пороша и дул пронизывающий ветер. Керсти-Майя попросила покрыть ее еще одной оленьей шкурой. Педерфредрик положил на нее шкуру и подумал, что теперь сани станут еще тяжелее. Он вовсе не злобился на жену, знал, что она не виновата в своей болезни. Они всегда ладили друг с другом, и он не держал зла на Керсти-Майю за то бремя, которое она на него взвалила. Но Керсти-Майя хотела бы умереть… Она сама это сказала…

И понять ее можно, думал Педерфредрик, ведь и ему жизнь стала бы в тягость, кабы с ним приключилась такая беда! Нет, жить ей ни к чему, тут она права. Да и бог, верно, этого не хочет, не может он этого хотеть!

Педерфредрик с трудом тащил сани, пот градом катился из-под шапки, заливая глаза, оставляя на щеках грязные полосы. На крутых склонах он задыхался, ему не хватало воздуха. Сказалось и то, что он отвык от этого дела, ведь почти ползимы они никуда не выезжали. Педерфредрик вез жену через горы в деревню Маркен. Он думал, что если им подадут много, то опять придется четыре раза пересечь горы. Четыре раза с нагруженными санями!.. Ему стало не по себе, он тяжело вздохнул и обернулся к жене. Керсти-Майя сидела тепло укутанная, только очень бледная, даже синяя какая-то.

– Холодно тебе? – спросил он.

– Нет, не очень. Просто мороз сильный.

Педерфредрик остановился, расправил оленью шкуру и поплотнее укутал жену. Ему не хотелось, чтобы жена мерзла. Она вообще сильно зябла в зимние месяцы, ведь двигаться-то она не могла.

Они одолели последний склон, и теперь сани можно было тащить играючи. Наст лежал твердый и блестящий, как сталь. Педерфредрик щурил глаза всякий раз, когда взглядывал на залитые солнцем снежные вершины. Везя санки с горы, он всем телом наваливался на них, и ему стоило большого труда их удержать.

Когда они пересекали замерзшее горное озеро, Керсти-Майя сказала:

– Сдается мне, нынче одному из нас домой не вернуться, Педерфредрик…

Он обернулся и пристально взглянул на нее:

– Как так? Ты что это говоришь?!

Керсти-Майя кротко подняла на него глаза, в них было такое спокойное, умиротворенное выражение.

– Мне ночью сон привиделся, – ответила она. – И я знаю, нынче ты вернешься домой один…

– Нечего верить снам, Керсти-Майя, – пробормотал он.

И вдруг его обожгла мысль: а что, если это знак ему? Знак от того, кто вершит всем на земле?! Может, ему, Педерфредрику, суждено помочь богу в этом деле. Видно, так оно и есть. Кого же это касается, как не его! Да и не первый это знак уже!

Гора Рейнфьеллет осталась позади, начинался спуск в деревню Маркен. Солнце освещало дорогу, идущую по крутому, почти отвесному склону. Однажды весной здесь прошла лавина, гора обрушилась, и множество огромных каменных глыб было раскидано по всей круче. Теперь, покрытые снегом, они были похожи на большие белые дома. Педерфредрик глянул вниз, и его прямо в дрожь кинуло. Тут надо быть настороже, ведь этакая крутизна! А другой дорогой ехать еще хуже, там то и дело попадаются на пути каменистые россыпи. Все, кто спускается с Рейнфьеллета в долину, обычно выбирают этот путь: хоть и опасно, а ничего, до сих пор ни с кем еще беды не случалось.

В деревне Маркен Педерфредрик стал обходить дворы, и повсюду ему что-нибудь да подавали. И на сей раз, видно, полные санки будут. Время близилось к обеду, поклажа все увеличивалась. Пока он ходил по дворам, Керсти-Майя дожидалась его на краю деревни. Он хорошенько укутал ее второй оленьей шкурой, так как мороз стал забирать не на шутку. Стоял еще светлый день, когда они отправились в обратный путь. И опять он тащил санки в гору, выбиваясь из сил, сгибаясь почти до земли. Полосы пота замерзали на щеках грязными сосульками, все тело покрылось испариной. И так же, как утром, его стали одолевать мысли: как же ему быть, ждет ли бог от него помощи?..

В деревне люди, подавая милостыню, говорили, что долго ему такой жизни не выдержать. Может, лучше ему переехать с женой в долину? Они снова и снова повторяли, что он всего-навсего человек, да к тому же и немолодой. Что верно, то верно, скоро он совсем сдаст, он это чувствует. Ясно, что надолго его не хватит.

Взобравшись на пригорок, он остановился передохнуть. Он стоял, сжимая в руке веревку от саней и все думал, думал… Может, все зависит от него? Да и Керсти-Майя сказала, что один из них домой не вернется. Может, это и есть последний знак ему?

Перед самым обрывом они опять отдохнули. Педерфредрик расправил на жене шкуру и спросил, не озябла ли она? Нет, она не озябла, но с ней что-то диковинное творится, ответила Керсти-Майя. Она смотрела на него неотрывным, глубоким взглядом. Педерфредрик отвел глаза в сторону. Чудная она какая-то нынче, Керсти-Майя. И что это с ней сделалось? Видно, сон ее растревожил. Она верит снам, Керсти-Майя.

Мысли неотступно сверлили его голову. Если тот, кто вершит всеми делами на небе и на земле, ждет от него помощи, то самое время сделать это сейчас. Тут самое подходящее место. Стоит только отпустить веревку, и сани полетят вниз с обрыва. Только как он узнает, что ему и впрямь назначено это сделать? Бог ведь не может вырвать веревку у него из рук и толкнуть сани с обрыва. Такого еще не бывало, да и не будет никогда.

Если бы только знать…

Керсти-Майя подняла на него глаза и сказала:

– Как подумаю, что больше никогда не увижу нашей землянки!..

Он быстро взглянул на нее. Ведь это же ответ на его мысли! Значит, так тому и быть. Теперь он больше не сомневался.

– Хорошо тебе сидеть? – спросил он и устроил жену поудобнее на санках.

Она не ответила, только посмотрела на него кротко и ласково. Он отпустил веревку, руки его дрожали. Но стоило саням чуть тронуться с места, как он в страхе ухватился за веревку. Керсти-Майя, казалось, ничего не заметила – ни того, что сани тронулись, ни того, что он отпускал веревку.

Он опять выпустил веревку из рук, сани заскользили вниз. Он рывком схватил веревку, дернул ее так, что жена посмотрела на него. Но затем она снова отвернулась и устремила взгляд вдаль. Больше она не произносила ни слова. Педерфредрик глянул в пропасть, его прошиб холодный пот, в нем шла мучительная борьба. Сейчас он испытает бога – отпустит веревку и зажмурит ненадолго глаза. Если сани укатят слишком далеко, стало быть, такова воля божья.

Керсти-Майя сидела, отвернув голову к долине, где раскинулись дворы деревни Маркен. Она как будто ждала чего-то. Педерфредрик хотел ей что-то сказать, но не смог вымолвить ни слова. Он крепко зажмурил глаза и медленно выпустил веревку из рук. Лицо его исказила гримаса. Сани начали скользить, Керсти-Майя продолжала сидеть не шевелясь, обратив взгляд на далекие снежные вершины.

Сани заскользили чуть быстрее. Педерфредрик еще крепче зажмурил глаза. Затем он открыл их, увидел удаляющиеся сани и с отчаянным криком ринулся вслед за ними. Он протянул руку и чуть-чуть не ухватился за самый кончик веревки. Но сани уже неслись вниз по скользкому насту. Педерфредрик упал на снег и пополз вслед за ними. Он кричал не переставая, и где-то внизу, на самом дне пропасти, эхо отзывалось на его крик.

На краю обрыва он сел. Он видел, как сани перевернулись в воздухе. Тогда он пополз по насту вверх, продолжая громко стонать. Добравшись до вершины, он встал во весь рост и поднял руки к небу. Он умолял, он грозил, он требовал, чтобы бог ответил ему, так ли он выполнил его волю.

Но ответа Педерфредрик не получил. Громкий протяжный звук, который он услышал, не был гласом божьим. Это волки выли на северное сияние.