Текст книги "Современная норвежская новелла"

Автор книги: Коре Холт

Соавторы: Сигбьерн Хельмебак,Финн Бьёрнсет,Юхан Борген,Ингвалл Свинсос,Турборг Недреос,Финн Хавреволл,Эйвин Болстад,Тарьей Весос,Аксель Сандемусе
сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 26 страниц)

ВИГДИС СТОККЕЛИЕН

Леона
_{Перевод К. Федоровой}

Ее звали Леона. «Ле-о-на», – пропел про себя Нильс. Закрыв глаза, он увидел ее перед собой: длинные волосы, золотистое платье, тесно облегающее тело, и голубой плащ, свободными складками падающий с плеч. Губки чуть-чуть выпячены, точно для поцелуя, а глаза отливают голубым и зеленым.

Нильсу не забыть тот день, когда он впервые ее увидел. Они поздно возвратились с рыбной ловли, и в свете фонарей она вдруг выступила из темноты. Она протягивала к нему руки, губы ее улыбались, и волосы, казалось, реяли на ветру. На миг ему почудилось, что она живая, что она вышла на причал встречать его. Нильса прямо в дрожь бросило, сердце заколотилось, и ему пришлось прислониться к стене.

В неверном свете фонарей он разглядел, что она приколочена к стене дома шкипера Терьесена, и на табличке у ее ног он прочел ее имя: «Леона».

Все фигуры, украшавшие нос рыбачьих лодок, которые Нильсу приходилось видеть до сих пор, были отрезаны по пояс или до колен. А Леона стояла во весь рост, с головы до розовых пальчиков на ногах, женщина в натуральную величину, и Нильс был уверен, что, простирая вперед руки, она о чем-то молит его.

Каждое утро, когда рыбаки выходили в море, Нильс стоял на корме и смотрел, как Леона исчезает за мысом. Если утро было солнечное, волосы Леоны отливали медью, но если был туман, тогда они были совсем белые. Однажды летним вечером показалось ему, что Леона манит его со стены шкиперского дома, порыв ветра издалека донес к нему ее мольбу.

– Продай мне Леону, – попросил он шкипера Терьесена.

Нильс не знал, почему ему так хочется снять ее со стены, но каждый раз, когда он проходил мимо, он испытывал острое желание взять ее в руки. Складки голубого плаща, казалось, постоянно колыхались на ветру, а кожа тепло светилась, будто живая.

– Нет, – сказал шкипер Терьесен. – Нет, даже за миллион не продам.

Не раз Нильсу чудилось, будто она зовет его, и однажды темной ночью он подошел и взял ее за руку. Пальцы его ощутили что-то мягкое, прохладное. Горячая волна прокатилась по его телу.

«Леона, – шептал он, снова и снова повторяя ее имя. – Леона».

По ночам ему снилось, что Леона живая и что она пританцовывая идет по мосткам причала навстречу возвращающимся с моря лодкам. «Нильс!» – кричит она и машет ему рукой. Ветер развевает ее волосы, они кажутся белыми-белыми, а голубой плащ ласкает ее босые ноги.

Шкипер Терьесен рассказывал, что вырезал Леону один старый плотник. Это была удивительная история. В то время на верфи строилась шхуна «Леона». Плотник работал на берегу, и вдруг он услышал, как кто-то крикнул ему:

– Эй, вырежь лучше меня! Я хочу стоять на носу шхуны! Я буду петь так громко, что никакой ветер не сможет заглушить мою песню.

У самого берега лежала русалка и улыбалась.

Плотник нисколько не испугался и стал вырезать носовое украшение, а русалка позировала ему. Когда фигура была готова, русалка засмеялась и скользнула обратно в воду. Светлые волосы хвостом плыли за ней. Качнувшись на волне, она обернулась и крикнула:

– Теперь я поплыву с тобой в дальние страны.

Потом фигуру русалки укрепили на носу «Леоны», и все ходили смотреть на нее: она была совсем как живая. Десять лет спустя, когда шхуна пошла ко дну вблизи Венесуэлы и команда решила добираться до берега вплавь, кто-то крикнул:

– Возьми меня с собой!

Шкипер Терьесен мог бы поклясться, что голос был женский, поэтому он снял носовое украшение и вместе с ним бросился в воду.

– Возможно, она спасла мне жизнь, – повторял шкипер Терьесен всякий раз, рассказывая эту историю. – Когда мы приблизились к берегу, – продолжал он, – прибой прямо бесновался. Но Леона как будто все время охраняла меня и вынесла невредимым на песчаную отмель у самого берега.

Шкипер Терьесен долго смеялся, и Нильс был уверен, что все это обычная моряцкая басня.

Однажды утром, когда солнце желтым диском стояло над горизонтом, а красные облака бросали кровавый отсвет на доски причала, предвещая жаркий день, Нильсу показалось, что Леона подмигнула ему.

– Привет, Леона, – шепнул он.

И тут кто-то сказал громким и нетерпеливым девичьим голосом:

– Я хочу с тобой, сними меня отсюда. Я хочу стоять на носу, а не торчать здесь, на стене дома. Нильс, возьми меня с собой.

Он подошел к ней, дотронулся до голубого плаща, и плащ смялся под его руками.

– Ну же, давай!

На причал вышел шкипер Терьесен.

– Ты что здесь делаешь, парень?

У Нильса запылали щеки:

– Мне показалось, она падает…

– Никуда она не упадет, – проворчал шкипер Терьесен. – Она привинчена к стене железными болтами.

К ночи налетел сильный шторм. Лето было прекрасное, тихое, солнечное, и осень тоже была почти как лето, такая же жаркая. Рыбаки, позабыв об осторожности, не придали значения появившемуся на небе темному облачку. Авось непогода пройдет стороной, как уже не раз бывало за эти месяцы.

Нильс со своим напарником, старым рыбаком, забрался в тот день далеко в море. По вечернему небу разлилось странное зеленоватое сияние, но в сетях поблескивала рыба, и некогда было думать о чем-нибудь другом. Старик, который до того, как стать рыбаком, десять лет плавал по морям, время от времени слюнил палец и поднимал вверх, чтобы определить направление ветра.

– Задувает, задувает, – бормотал он.

Проход к берегу шел среди подводных камней. В тихую погоду это было не опасно.

Вдруг резкий порыв ветра пролетел над гладкой поверхностью моря. Старик бросил сети и посмотрел на Нильса.

– Идет настоящий шторм, – сказал он.

И шторм пришел. В одну секунду вокруг вздыбились волны. Снасти рвало из рук. С горизонта быстро надвигался мрак. Нильс только успел вытащить весла, а старик поставить маленький парус, как вокруг уже воцарилась кромешная тьма.

– Где проход?! – кричал старик, силясь перекричать вой ветра. – Дело скверное. Мы потеряли курс.

Нильс тщетно вглядывался в темноту: только буруны фосфорически светились во мраке. Значит, они болтались среди подводных камней.

– Я не знаю, где проход! – крикнул он старику. Страх сжал его сердце.

– Здесь, – сказал вдруг нежный девичий голос. Нильс посмотрел на нос и увидел тень, более черную, чем ночь. Длинные волосы спускались за борт, и Нильс был уверен, что она улыбается ему.

– Смотри-ка! – крикнул Нильс, чувствуя себя безмерно счастливым. – Я знал, что она живая!

– Чего там? – крикнул старик, налегая на весла. – Греби давай!

– Вон проход, – сказала она и показала рукой.

Теперь Нильс видел ее совершенно отчетливо, несмотря на темноту.

– Смотри, вон там ты можешь пройти между бурунами.

Нильс навалился на весла и крикнул старику, что нашел проход. Волны ударяли в борт, лодка кренилась, рыбаков то и дело окатывало водой.

– Я так этого ждала, – говорила Леона. – Я каждый день молила тебя, чтобы ты взял меня с собой. Это так прекрасно – стоять на носу лодки. Теперь я могу петь.

И, перегнувшись через борт, она стала петь.

Нильс не помнил, как он работал веслами, не ощущал вкуса крови во рту и улыбался, когда волна захлестывала лодку.

– Нильс, – крикнула она. – Я тебя спасу – за то, что ты хотел снять меня со стены. За то, что ты слышал меня.

Старик что-то сказал, но Нильс только махнул рукой, указывая курс, и продолжал грести.

– Я так долго ждала, – сказал она. – Я плакала, когда ветер дул с моря, потому что я не могла протянуть руки ему навстречу и петь, не могла бороться с ним. И когда хлопья пены долетали почти до стены, я тянулась, стараясь поймать их, но они белыми цветами падали на причал и никогда не попадали на меня.

– Я унесу тебя! – воскликнул Нильс. – Ты пойдешь со мной в море.

Она засмеялась громко и весело.

– Нет. Теперь ты мне не нужен, – сказала она. – Сегодня вечером я протянула руки навстречу ветру и закричала: «Возьми меня с собой!» И ветер принял меня в свои объятия и понес меня над морем и посадил на гребень волны…

– Но я люблю тебя! – закричал Нильс. – Моя любовь сделает тебя живой.

Она улыбнулась и тряхнула головой, так что ее волосы упали ему на лицо. Они были мягкие и пахли водорослями.

– Ни за что, – сказала Леона. – Ты прибьешь меня к стене или поставишь в комнате для красоты. Все мужчины такие.

– Да! – вскричал Нильс. – Ты будешь жить в моем доме, я накуплю тебе шелковых платьев!

Леона снова тряхнула головой, ветер подхватил голубой плащ и окунул в волны. Она осторожно соскользнула с борта. Руками она держалась за штевень, ее волосы плыли вдоль борта.

– Где мы? – крикнул старик.

Нильс отпустил весла и встал. Лодку больше не швыряло. Волна спокойно несла ее на своем гребне к берегу. Но Нильс-то знал, кто вел их к гавани. Они обогнули мыс, вот уже и рыбачий поселок. Здесь было тихо, и старик поднял весла, не переставая бормотать:

– Просто какое-то чудо…

– Прощай, – шепнула Леона.

– Нет!

Леона отпустила штевень. Еще мгновение плыла она по поверхности, волосы плыли за ней, длинные и мерцающие, будто свечение моря. Она уплывала все дальше и только смеялась, когда волна набрасывалась на нее, взметая в воздух хлопья пены.

Швартовать лодку пришлось старику. Нильс дрожал как в лихорадке, зубы у него стучали, в глазах стояли слезы.

Старик посмотрел на дом шкипера Терьесена.

– Вот уж никогда бы не подумал, что шторм может сорвать со стены эту куклу, – удивился он.

Нильс зажмурил глаза. И снова он видел Леону, вдыхал запах ее волос, и в какой-то миг ему показалось, что он слышит, как из моря его зовут:

– Нильс, Нильс…

Перед судом
_{Перевод К. Федоровой}

Часы пробили десять. Двое мужчин и женщина, сидевшие в маленьком ресторане, посмотрели в окно. Прямо через площадь было здание суда, перед ним на пьедестале возвышалась статуя Правосудия. Капитан не мог оторвать глаз от женщины в развевающейся мантии.

Молодая радистка тоже поглядела на «Правосудие». Ей стало страшно. Она отвернулась и увидела в зеркале свое отражение. Ее белое платье выглядело очень элегантно, и она только что побывала в парикмахерской. После месяцев, проведенных в море, странно было видеть себя тщательно и модно причесанной. В море она убирала волосы в пучок. И вообще странно было, что она выглядит точно так же, как год назад.

Штурман с досадой косился на свои коричневые от табака пальцы. В море таким вещам не придают значения, но сегодня он предпочел бы быть безупречным и вылощенным. На суше он давно уже не чувствовал себя уютно, ему все казалось, что он слишком тяжеловесный, нескладный, неуклюжий.

Молоденькая китаянка принесла им кофе и ждала, что они закажут что-нибудь выпить.

– Что будете пить? – спросил капитан.

– Ничего, – сказал штурман.

– Стакан апельсинового соку. – Радистка облизала пересохшие губы и проглотила слюну.

«Черт бы вас побрал», – думал капитан. У него опять стали дрожать пальцы – как тогда ночью. Штурман это заметил и невольно взглянул на свои руки, спокойно лежавшие на столе.

«Черт возьми. Хоть бы глоточек джину». Капитан тоже облизнул губы.

– И мне апельсинового соку, – сказал он.

Штурман криво усмехнулся. Капитан увидел его усмешку, и что-то словно взорвалось в нем.

– Ну что ж, скажи им, – прохрипел он. – Пойди и скажи!

Невысказанные слова повисли между ними.

Он впился глазами в штурмана. С минуту они смотрели друг другу в лицо, и капитан вдруг понял, что еще надеется, все еще надеется, до сих пор! Но штурман не произнес того единственного слова. Нет.

Радистка опустила глаза. В руках у нее была бумажная салфетка. Она комкала ее и рвала на мелкие кусочки. Веки у нее покраснели, казалось, она с трудом удерживается от слез.

– Не представляю, как я буду отвечать, – сказала она.

– Они заставят поклясться на Библии, – пробормотал капитан. – Белых, конечно. Цветные, наверное, тоже будут клясться всеми своими богами.

Никто его не слушал. Капитан выпрямился. В голове у него гудело, мысли путались, он чувствовал, что вот-вот утратит контроль над собой, понесет чепуху, начнет богохульствовать и вылезет со своим извечным вопросом: «А что такое, черт подери, правда?» «Правда, правда», – эхом отдавалось у него в мозгу.

– Не представляю, как я буду отвечать, – повторила радистка.

Все трое посмотрели на здание напротив. За столом воцарилась тишина.

– Ведь я ничего не видела.

Но она видела. А лучше бы ей не видеть. Ужасный вопль разбудил ее. Они дали полный назад. Капитана она нашла на мостике. Он стоял согнувшись в три погибели. Его рвало. Они спустили спасательные шлюпки, они кричали, звали. Но был туман, и из тумана только слышались вопли.

Капитан выпрямился, рукой вытер рот и сердито сказал:

– Мы налетели на джонку. Сволочи, не зажгли фонарь на корме. Черт бы их подрал! Контрабандисты, конечно.

«Трое погибли, – думал штурман. – Но мы же шли медленно. И у нас радар. Как же я прозевал? Впрочем, капитан был на мостике. Ему и отвечать. Кстати, какого черта ему понадобилось на мостике?»

В ушах у капитана все еще звучали эти вопли. Он все еще видел джонку, пляшущую на волнах, точно призрак в тумане. Разве он колебался? Разве поздно скомандовал полный назад? Нет. Нет. Но эти вопли – как тогда в конвое… Тогда тоже был туман. И огонь, огонь кровавым заревом в тумане. Тогда его не рвало, и он оставался на мостике так долго, что ему опалило волосы и брови, так долго, что едва не задохнулся. И все же тогда только трое остались в живых – он и еще двое. Они продолжали плавать в конвоях.

– Вон идет Нильсен, – сказала радистка.

Мужчины посмотрели в окно. Младший матрос Нильсен, опустив голову, брел мимо ресторана. Их он не видел.

«Вот еще один», – подумал капитан. Нильсен нес тогда рулевую вахту. Он и пальцем не шевельнул, когда его, капитана, выворачивало наизнанку.

Младший матрос не осмелился заглянуть в ресторан. Он знал, что они там, и у него не было ни малейшего желания встречаться с этой компанией. В Европе он спишется на берег – если только они когда-нибудь попадут в Европу. Еще по крайней мере четыре месяца придется тянуть лямку. Проклятая посудина! Если капитан пьет, всегда так бывает. И надо же, чтобы это случилось именно в его вахту. Все произошло так быстро: джонка, туман, вопли… Хуже всего было, когда капитана стало рвать. Нет, еще хуже, когда спасенные китайцы полезли из шлюпок на борт. Они сбились в кучку на палубе и галдели.

Все утро матрос думал о капитанской дочери Марит. О ее веснушчатой мордашке и длинных, штопором вьющихся волосах. Она обнимала его за шею, и они плясали на палубе. А какие мягкие у нее волосы, прямо шелк! Все были рады, что она с ними на судне. Боже мой, какими смирненькими делались отпетые головорезы, когда она входила в кают-компанию, как они прикусывали языки, боясь нечаянно выругаться. Казалось, команда взяла на себя заботу о девочке, потому что отец был на это не способен.

А как все переживали, когда она уехала домой! С биркой на шее, самолетом из Мальты. Все судно проклинало радистку, которая никак не несла радиограмму о том, что Марит благополучно прибыла домой. Целые сутки ждали они этого известия.

«Мать у нее не выходит из психиатрички, – думал матрос. – Такая милая девочка! Неужели я никогда больше ее не увижу?»

Никогда в жизни, если он пойдет в суд и произнесет роковые слова! Но ведь он и не может точно сказать, так ли все было той ночью. Хотя все знают, что было именно так.

И все же, подумать только – никогда в жизни!

Они толковали об этом в кают-компании. По-разному говорили. Сходились в одном: пораньше бы капитану дать задний ход.

Сжимая в руках стакан с апельсиновым соком, капитан следил взглядом за Нильсеном. Потом матрос свернул за угол. Все с облегчением вздохнули.

– О чем они спрашивают? – спросила радистка.

– Да так, обо всем понемножку, – равнодушно ответил штурман.

Похоже, что забрезжил свет надежды. Теперь у него есть шансы. Наконец. После одиннадцати лет службы. «Они не пошлют сюда кого-нибудь нового, раз я тут. И я не скажу ничего, кроме правды. Одну только правду. Знать бы только, что такое правда».

Радистка закурила сигарету. Четвертую за полчаса. Случись это полгода назад, все было бы гораздо проще. Тогда белое было белым, черное черным. А теперь что-то в ней изменилось, правда, в зеркале этого не видно.

В первой гавани, когда на палубу ввалились пьяные, она презирала их и немного побаивалась. Во второй гавани она уже призадумалась; или это было не во второй, а в четвертой? Там она увидела портовых шлюх, которые тихонько проскользнули по сходням на судно. А в следующей гавани она уже провожала кого-то к врачу.

Она вступила в эту жизнь неподготовленной, прямо из родного захолустного городишка. Там все было ясно: хорошо или плохо, черное или белое. Когда на празднике в Такураде матрос из Бергена попытался ее обнять, у нес потемнело в глазах от злости и возмущения. Она собрала все силы и так треснула его по носу, что нос хрустнул. С ужасом смотрела она на кровь, побежавшую по белой форменке. И никогда ей не забыть, как все вокруг замерли в изумлении и приятный голос произнес: «Прости меня. Ты девушка что надо».

Не сразу в ней пробудилось понимание или просто терпимость.

А ведь прежде ей казалось, что жизнь – это сплошное увлекательное приключение, нечто вроде путешествия в незнакомую страну.

В какой же гавани она отвела парня к врачу, словно это была самая обычная вещь? И когда она перестала замечать портовых шлюх?

А когда она ощутила это странное одиночество? Она, которая связана по радио со всем миром? Когда у нее возникло чувство, что она заперта на судне, как в тюрьме, и ей стало мучительно не хватать таких пустяков, как прогулки по улицам или булочки, намазанные золотистым маслом? Глупые детские желания. Ах, как ей нужен друг, близкий человек, с кем можно было бы говорить обо всем на свете.

Как получилось, что она стала терпимо относиться к человеческим недостаткам? Когда перестала презирать «слабых»? Даже капитан после полугода плавания стал ей казаться человеком. Когда ей стало ясно, что, не будь она женщиной, не будь она постоянно у всех на глазах, в особенно тоскливые минуты и она могла бы взять да напиться? Не просто выпить за компанию, как когда-то дома, среди друзей, а по-настоящему напиться, чтобы преодолеть то внутреннее напряжение, которое все росло в ней от гавани к гавани. В море человек как бы обнажается, выходит на поверхность даже то, чего он никогда в себе не подозревал.

«Бутылка джину в день, – думал капитан. – Только бутылка джину, и от проклятой дрожи не останется и следа. Я снова буду человеком. Но разве они понимают? Кто знает, какие бури я пережил? А ночи? Мое сердце билось в такт с мотором. Я никогда не думал, что ему понадобится джин. Труднее всего было входить в гавани. Я всегда боялся идти рядом с лоцманской моторкой. Был уверен, что непременно налечу на нее. В тот раз в Бискайском заливе так и случилось. Лоцман тогда онемел от ярости.

Мне давно пора в отставку. Но что делать капитану, если он не может больше водить суда? Меня же не возьмут инспектором. Знают, что я пью, и вообще всё знают. А так я плаваю и зарабатываю деньги, кучу денег».

А штурман думал о жене капитана. «Бедняжка Лиза! Он ведет себя с ней по-скотски. Конечно, по-скотски. Иначе она не сошла бы с ума. Могу ли я нанести такой удар ей, ее ребенку? Или должность стоит того?»

– Половина одиннадцатого, – нервно сказала радистка.

По лицу капитана текли капли пота. Руки дергались, дрожь сотрясала тело. Голубые глаза налились кровью.

Кто-то из них все равно скажет. Тогда ему конец. А ведь он был самым молодым капитаном во время войны. Его дважды торпедировали, он был ранен, но все равно плавал. Он участвовал в высадке в Нормандии, возил нефть…

Да, он возил нефть. А теперь вот сидит в этой вонючей дыре и боится взглянуть в глаза собственным людям.

Глоток джину. Только один глоток. Он не дойдет до суда, если ему не дадут выпить.

Штурман и радистка переглянулись.

«Удивительно, – думала она. – Пока он пьет, он так или иначе справляется с работой, а что с ним делается, когда он пытается бросить! Многие ведь пьют. Разве мы что-нибудь делали, чтобы его удержать? А теперь вот смотрите, какие мы хорошие и справедливые!»

Штурман наклонился над столом, глядя капитану в глаза. Ему хотелось сказать: «Выпей и пожуй пастилку. Тогда никто ничего не заметит». Но он тут же откинулся назад. Нет!

Капитан пытался унять дрожь. Его трясло. «Один глоток. О господи, один глоток. Во рту пересохло, язык распух, сердце колотится, как бешеное. О боже, один-единственный глоток!»

Без четверти одиннадцать.

– Лиза, Марит, – бормотал капитан, не подозревая, что думает вслух. – Лиза и Марит. Не так люди возвращаются домой. Они привозят полные чемоданы подарков. Когда-нибудь Лиза выздоровеет. Темная штука эти нервы. Прежде ведь ничего такого с тобой не бывало, Лиза. И в Америке, когда ты ждала наш конвой… Ты встречала нас на набережной. О господи, тогда ты была веселая. Нервы сдали потом, когда война уже кончилась, когда все могло быть хорошо.

«Я ничего не знаю, – думала радистка. Она встала. – Я просто вышла на мостик. Если они спросят, был ли он пьян (все знают, что он пьет), я отвечу, что не был».

Штурман тоже встал. Ну да, он знал. Бутылка и стакан в открытом ящике стола. За два часа до катастрофы он был у капитана в каюте. Капитан навалился на стол, прикрыв ящик своим телом и тщетно пытаясь затолкнуть его в глубь стола. Какого черта он все-таки полез на мостик, ведь туман был густой, как гороховый суп.

И все же он был там. Нет! Должность того не стоит.

– Капитан!

Капитан поднял глаза на штурмана и понял, что он будет молчать. Повернулся к радистке. Она посмотрела на него без всякого выражения. В ней он был уверен. И он знал, что Нильсен тоже ничего не скажет – из-за Марит.

Оставалось только пересечь улицу и побороть дрожь. Когда он вышел на свежий воздух, ему это удалось. Через час все было в порядке, все было как прежде.

Нет, не все!

Трое на борту знали. Трое пошли в суд и дали ложные показания. Почему они это сделали? Он не мог сейчас ответить. Но он знал, что они не должны были этого делать. Надо было, чтобы они сказали правду. Чтобы он сжег за собой мосты, как ни глупо это звучит, и мог начать все заново.

– Слушайте, – сказал он, усилием воли сдерживая дрожь. – Послушайте вы оба. Я был пьян. Я был вдребезги пьян. Сейчас я пойду и признаюсь.