Текст книги "Песня синих морей (Роман-легенда)"

Автор книги: Константин Кудиевский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 29 страниц)

– Да, – ответил зачарованно Колька.

– А может, уже откликнулся кто-нибудь? – Елена внезапно поднялась и, сложив ладони у рта, закричала: – Эй там, на вест-тень-зюйде! Счастливого пути!

Ее крик затерялся в молчании моря.

– Вы – великая артистка! произнес Колька.

– Нет, – доверчиво-печально призналась Елена. – Просто мне хорошо сегодня. А радость всегда прибавляет немного таланта.

Расстались они у причала. Дома Колька сложил в сарайчике весла, не заходя в хату, присел под развесистым клевом. Ему хотелось побыть одному. Пытался припомнить – шаг за шагом – все, что произошло сегодня. Но перед глазами возникало лишь горячее лицо Елены – в ту минуту, когда он целовал его. Как они встретятся завтра? Повторится ли их близость? Этого Колька не знал. Он вдруг с горечью понял, что Елена так и не раскрыла до конца своего сердца. Она сильнее его, сдержанней, рассудительней. Значит, в их дружбе нет равенства. Елена в ней – главенствующая, первая. Все в ее воле. Она будет устанавливать грани этой дружбы и решать ее судьбу. Он, Колька, любит, но нужна ли его любовь этой чудесной женщине? «Еленка, морячка моя… Хоть сейчас, после этого дня, ты думаешь обо мне?»

Нет, Елена не думала о Кольке – думала о себе. Она не зажгла огня, молчаливо сидела в темноте. Не оторвалась от дум даже тогда, когда в комнату вошел Городенко. И только почувствовав на плече его отцовскую ласковую руку, прижалась к ней щекой, задумчиво спросила:

– Комиссар, ты можешь объяснить, что такое счастье?

Глава 5. СИЛЬНО И ДЕРЗОСТНО!

Рейс в Херсон подвернулся, по Колькиному убеждению, весьма некстати. Меньше всего ему сейчас хотелось покидать Стожарск.

Загруженная бочками сельди, «Черноморка» низко сидела в воде. Она зарывалась в нее по самые якоря, торчащие из клюзов. Качало. С правого борта часто захлестывало палубу: где-то у берегов Кавказа бродили залетные штормы, и с юга – их отголосками – накатывалась упругая мертвая зыбь.

– Не люблю эти плешивые волны, – угрюмо сплюнул шкипер. Он с опаской поглядывал на небо.

Прячась от брызг, Колька присел у крохотной судовой надстройки. То и дело оборачивался назад, к Стожарску. Берег туманился в утренней дымке. Краснели под солнцем глинистые обрывы, за которыми серебрилась невысохшими росами степь.

«Два дня я не увижу ее… Два дня, длинных и скучных, словно кильватерный след за кормой». В последнее время ему ни разу не удалось побыть с Еленой наедине: рядом всегда оказывался Иволгин. Капитан и Елена говорили о книгах, которых Колька не читал, спорили о памятниках, которых он не видел. На пляже, лежа возле них, он хмуро чертил на песке бессмысленные крестики и нолики.

Елена словно забыла о косе, о Колькином признании, о том, как блуждали они на шлюпке в ночном море. Вчера, улучив минуту, он снова пригласил ее на отмели. Женщина промолчала, и он начал уверять, что ни единым словом не напомнит о том, что было.

– Вы не бойтесь, – сказал он искренне, – мое слово твердо.

Елена дотронулась до его руки, тихо ответила:

– Разве бояться можно только тебя? Нас ведь с тобою двое…

Подошедший Иволгин помешал им закончить разговор. И вот теперь – этот рейс в Херсон, два тоскливых дня впереди.

– Уснул, что ли? – окликнул его шкипер. – Становись к штурвалу!

В лимане было тише, спокойнее. Из гирла Днепра дул горовой ветер, гнал к морю брюхатые парусники. Они кренились, уваливались с фарватера, выворачивая крутыми скулами тяжелую, уже по-речному желтую воду. В низовьях Днепра не кончился паводок, и мутная вода несла навстречу «Черноморке» коряги, целые острова заплавы, притопленные деревья. Колька, перекладывая штурвал, старательно обходил их, чтобы уберечь винт.

На фарватере было тесно: от парусников, пароходов, рыбачьих сейнеров и барж, от вешек и красных, ржавых буев. Лишь за ними лиман расстилался широкой гладью, сливаясь вдали с низкими песчаными косами. Ветлы на этих косах росли, казалось, прямо из воды.

Прошли подкову Первомайского острова с высокими сигнальными мачтами на берегу. На них долго смотрел шкипер, потом объяснил матросам:

– С «Потемкина»… – И задумчиво добавил: – Сколько годов минуло, а мачты броненосца до сих пор указывают людям путь.

Чем ближе к гирлу, тем все чаще попадались купы молодой куги. В ее заросли стремительно падали с неба одинокие селезни. На обочинах фарватера били пудовые щуки и коропы. Окуни гоняли рыбью мелкоту, и та рассыпалась по воде, как выстреленная дробь. Когда, наконец, вошли в протоку, шхуну с обоих бортов плотно обступили камыши – густые, буйно пошедшие в рост. Плавни убегали во все концы великим зеленым океаном.

Здесь все было иным, нежели в море. Вёрбы бросали па воду зеленые тени. На старых котах, затянутых паутиной, неподвижно сидели птицы, выслеживая рыбу. Они не обращали внимания на плывущие мимо корабли. Корабли казались гигантскими и сказочными среди верболоза и желтых кувшинок. Было какое-то странное, раздумное несоответствие между ними, пропахшими морем, и стылой, хуторской тишиной плавен. Это впечатление усиливалось, когда меж осокорей и ракит мелькали белые хаты понизовных сел. Рябые телята, подпрыгивая, восторженно мычали вслед кораблям. Синие стрекозы доверчиво садились на фальшборты.

Даже в лексиконе шкипера появились новые, непривычные слова. Буи он теперь называл бакенами, фарватер – быстриной, а изгибы протоки – коленами.

– За вторым коленом, – указывал он рулевому, – будешь держать поближе к берегу, на сохлую вербу.

В заводях отражалось небо с неподвижными облаками. «Черноморка» резала тени деревьев. На ее вантах повисал тополиный пух.

Уже к вечеру вышли в просторное русло Днепра. Повернули влево и увидели по носу бетонную громаду херсонского элеватора, длинные корпуса консервных заводов. На рейде посреди реки стояли в ожидании погрузки морские суда. Пустые, они громоздко высились над водой, оголив почти до половины свои размашистые винты. Весело шлепая но воде плицами колес, проносились речные пароходы. Они смело устремлялись прямо в берег и исчезали в камышах, которые скрывали от взора бесчисленные ерики и протоки. Белые мачты пароходов, петляющих в плавнях, еще долго виднелись меж верб. За вербами, в сизоватой вечерней дали, смутно просматривался зеленовато-серый Алешковский монастырь.

Город открывался постепенно из-за осокорей Потемкинского острова. Проплыли по левому борту легкие, точно китайские, постройки яхт-клуба. Убавив ход, «Черноморка» втягивалась в узкую реку Кошевую. С палубы шхуны матросы внимательно разглядывали суда у причалов. Такова уж привычка моряков: знакомство с портовым городом начинать с кораблей, заполнивших гавань. Позже, сойдя на берег, они узнают улицы и площади города, нравы и говор жителей, но еще до швартовки безошибочно распознают его облик – по судам, забредшим сюда. Вот «Молдавия» – та самая, которую они видели совсем недавно в Одессе. Только там, в Одесском порту, она терялась среди тысячетонных лайнеров, здесь же казалась огромной, закрывая собою полгорода. Для херсонских мальчишек она воплощала в себе, наверное, океанские дороги. Накренившись, черпая воду лишь одним колесом, подгребал к пристани допотопный пароходишко – с высокой трубой и причудливo изогнутым форштевнем. На его кожухе Колька прочел: «Профсоюз». Интересно, как назывался он раньше, до революции? Наверное, «Миссисипи» или «Ориноко»… Покачивались рядышком портовые буксирчики – маленькие, точно игрушечные: сваи причала поднимались выше их мачт. Имена этих суденышек звучали по-детски ласково: «Волна», «Забавка», «Муравей», «Тимофей Копейкин», «Светлана», «Лаверна». Особенно понравилось Кольке имя «Лаверна», хотя никто на шхуне не мог объяснить, что оно значит.

Пароходы, пришедшие из окрестных местечек, затерянных в плавнях, пахли аиром и перегретым паром. Их длинные деревянные рули были облеплены листьями верб и кувшинок. А напротив пристаней, на другом берегу Кошевой, гремели верфи судоремонтного завода. Бездыханные корабли пламенели суриком. С их бортов свешивались грязные покрасочные беседки.

«Черноморка» ошвартовалась в глубине Кошевой, за Зеленым базаром. Здесь кончался порт. Дальше река суживалась, мелела и глохла среди ржавых останков судов и осоки.

Разгрузку отложили до следующего дня. От нечего делать Колька выбрался на берег и побрел мимо пахучих причалов Экспортлеса. Лязгали цепями уродливые, точно на ходулях, лесопогрузчики. Громыхали на неровной мостовой пароконные шарабаны. Брички извозчиков, ожидающих пассажиров, вытянулись в длинную очередь. Понуро дремали лошади, изредка кивая головами, покрытыми от солнца войлочными шляпами.

На мачте морского вокзала, над которым виднелись надстройки «Молдавии», болтался отходной флаг. Ветра не было. Над портом, в теплом воздухе, прочно держался прогорклый запах сельди. В город вела избитая рытвинами улица, поднимавшаяся в гору. Поперек нее, мешая движению, сновал маневровый паровоз.

Херсон напоминал все южные города – шумные и немного медлительные. Небольшие дома из белого, насквозь прокаленного солнцем камня, жидкие акации, афишные тумбы на углах; галантерейные лавки, ледяной квас, подсолнечная шелуха на узких тротуарах. Над витринами – полосатые навесы из парусины.

На главной улице Колька долго и оторопело смотрел на таблички с номерами домов. На одной из них значилась улица Лассаля, на другой – Чкалова, а через квартал – Первого мая. Он не знал, что рту улицу ежегодно переименовывали, хотя херсонцы с упрямой настойчивостью продолжали называть ее Суворовской.

«Город как город», – равнодушно решил Колька. Потом усмехнулся и подумал о том, что в Херсоне, как и во всяком другом городе, есть, наверное, своя гостиница «Астория» и свой кинотеатр «Ударник».

Он свернул в переулок и только здесь остановился пораженный: отсюда, с горы, хорошо был виден разлив Днепра. В плавнях блуждали пологие туманы, в которых терялись вечерние окоемы. А совсем близко, в конце переулка, вздымались работящие краны, трубили в облаках пара рожки стрелочников, и дымили пароходы, готовясь к далеким рейсам. Нет, Херсон был прежде всего портом, и именно порт создавал своеобразный и неповторимый облик города.

Колька затаил дыхание, прислушался…Звуки порта всегда влекут и тревожат. Перезвон склянок, гудки кораблей и сирены буксиров, стук выбираемых якор-цепей, тугое хлопанье парусов, шелест вспарываемой воды, наконец скрип лебедок и хрипловатые команды боцманов – все обещает! Неведомые дороги и неожиданные встречи, множество дней, наполненных солнцем и ветром, обещает такое богатство ощущений, перед которыми меркнут самые заманчивые желания. Там, впереди, где тускло мерцают огни бакенов, тебя ждут борьба и счастье открытий, ждут испытания и твое мужество, о котором ты и сам еще не ведаешь, ждет вечное движение, преобразующее мир. Туда зовут тебя проблески маяков, отполированные рукоятки штурвалов и трепетные флаги на гафелях. Подчиняясь этому зову, позабыв о тесных переулках, где ветры умирают, не пропев своей песни, ты бредешь, точно лунатик, навстречу грохоту гавани и белому изяществу мачт. Отныне твоя дорога – в морях! Тебе проносить через них свой флаг, напоминая людям о великой стране романтиков и строителей. Жители далеких континентов улыбнутся твоему флагу как самому верному другу. Он прибавит им сил и надежды. И в этом – твое моряцкое счастье, ибо нет на земле призвания выше, нежели приносить людям радость!.. Если б можно было, Колька тотчас же ушел бы в море. Но назавтра его ожидала разгрузка шхуны, долгий день у скучного, потемневшего от водорослей причала, где надоедливо поскрипывают швартовы и тоскливо всхлипывает в сваях вода. «Пропащий день», – подумал Колька. Увидел отплывающую «Молдавию», позавидовал: часов через пять она пройдет мимо Стожарска. И кто знает, не улыбнется ли ее огням из угловой комнаты Елена…

На шхуну он вернулся в сумерках. Присел на бухту каната, смотрел, как темнеет над гаванью ночь. На причалах зажглись огни, и течение шевелило на воде их отражения. Из плавен тянуло сыростью и запахом трав. В заречных далях надрывались лягушки. Их перекличка сливалась в сплошную ворчливую трель, такую же дрожащую и непрерывную, как мерцание звезд. «К ветру», – припомнил Колька.

Потом взошла луна – и все вокруг притихло, насторожилось. Она обожгла далекие ветлы и повисла над камышами, бросив на них багровые сгустки тусклого золота.

«И в Стожарске сейчас луна, – думал Колька. – Может быть, светит в окно угловой комнаты… Почему всем дорогам сопутствуют расставания? Зачем? Проверить глубины любви? Или разлука дана для раздумий, чтобы мог человек ощутить богатство своей души? Разлука действует подобно пружине: чем длиннее она растягивается, тем стремительнее ее обратная тяга. Но ведь за каким-то пределом пружина теряет свою возвратную силу. А любовь? Неужели ее могут убить дороги?»

– Шел бы ты спать, – заметил вышедший покурить шкипер, – Завтра нелегкий день.

Поднялся только затем, чтобы не отвечать шкиперу. В кубрике осторожно нащупал свою койку. Прислушиваясь к ровному дыханию товарищей, начал раздеваться…

Утро родилось в тумане – свинцовое, дымное. Контуры пароходов едва угадывались на рейде. Плавни лежали в мороси. В ней глохли тоскливые надрывы судовых колоколов.

Солнце так и не смогло пробиться сквозь вязкие тучи. Оно лишь слегка разбавило их на востоке, и в той стороне теперь было видно, как ползет над землей тяжелое небо. Мачты, покрытые скользкой влагой, казались продрогшими, зябкими. Набухшие сыростью паруса поеживались на гафелях.

К разгрузке приступили неохотно. Многопудовые бочки с сельдью сползали с мокрых сходен обратно на палубу, холодные тросы скользили в руках, оставляя в ладонях выжатую воду. Кожа ладоней побелела, ныла, как от ожогов. Каждая бочка давалась с трудом. Выгрузив, наконец, ее на причал и поставив, моряки переводили дыхание и отирали лица. Только затем возвращались на палубу, чтобы вытащить из трюма следующую.

– Этак мы и до ночи не разгрузимся, – в сердцах обронил шкипер.

Настроение у Кольки упало: это значило бы задержаться в Херсоне и провести еще один долгий день вдали от Стожарска.

– Нажмем, что ли, – предложил он. Но никто не откликнулся на его призыв. Лишь позже, когда они выволокли на причал очередную бочку, кто-то из матросов недовольно спросил у Кольки:

– С чего это ты такой быстрый стал? – И угрюмо добавил: – Спешить все одно некуда: вишь, какой туман…

Обедали в этот день молчаливо, нехотя. Лениво перебирали ложками, варево, незаметно для кока выплескивали за борт.

– Хотел кума проведать, – свертывая цигарку, вздохнул шкипер. – Поблизости тут, в Кардашинке. Рыбца на снасть половить.

– Какой же рыбец в конце мая! – возразил Колька. – Его недели две уже и в помине нет.

– Бывает, задерживается, – ответил шкипер, прикуривая. – Особливо у пристаней, где пароходы горелый уголь счищают. Любит он брюхо на жужелице чесать.

– Кто, кум? – съязвил моторист. Шкипер поперхнулся, закашлялся:

– Рыбец, дура!

Покурив, вновь принялись за работу. Погода не улучшалась. В тумане предостерегающе гудели охрипшие суда. Они проплывали невидимые, а до «Черноморки» докатывались волны, разведенные ими, появляясь из пепельного мрака как-то вдруг, круто и зло. Волны наваливали шхуну на сваи, били ее, мотали. Моряки оцепеневшими руками удерживали расходившиеся бочки и сходни, отчаянно ругались. Потом снова все затаивалось в плотной пелене влаги, через которую с противоположного берега Кошевой с трудом просачивалось пламя электросварки.

Измученные, обессилевшие, разгрузку закончили часам к шести. Только теперь каждый почувствовал, как болят уставшие мышцы и гулко колотится сердце. Стаскивали взмокшую робу, черпали из-за борта воду и, помогая друг Другу, смывали сгустившийся пот и въевшийся запах сельди. Вспухшие Колькины руки были измазаны запекшейся кровью. Оп и сам не заметил, когда и где посбивал суставы. Боли не ощущал – только литую тяжесть в кистях да одеревяневшую жесткость кожи. Моясь, косился на шкипера: решится тот выходить в море или будет ждать, пока рассеется туман? Не сдержал радости, когда шкипер приказал задраивать трюм и готовить мотор.

Уходили из Херсона самым малым ходом, наощупь. Видимости не было: сразу же за бортами вырастала белесая стена тумана. Вода под ним казалась черной. Короткий бугшприт «Черноморки» осторожно раздвигал дымную мглу, временами исчезая в ней, точно отделяясь от шхуны и тая. Берега реки угадывались лишь по шуму портовой сутолоки. Он постепенно становился отдаленнее, глуше, перемещаясь за корму. Шхуна робко разворачивалась вправо. Сирена «Черноморки» врезалась в туман, как лезвие. И начала выть – протяжно и отпугивающе.

Колька нес вахту на баке. Оглушенный сиреной, он до рези в глазах всматривался вперед, в плывучий сумрак. Но ничего различить не мог. Одному богу было ведомо, по каким приметам шкипер вел «Черноморку». Шкипер сам стоял у штурвала – напряженный, сосредоточенный. Он облегченно вздохнул, когда почти у самого борта возник поворотный буй: Днепр с его оживленным движением остался позади. Из протоки, навстречу шхуне, тянуло ветром.

Сменившись, Колька опустился в кубрик, не раздеваясь прилег. Утомленные матросы спали. Их не тревожила даже сирена, которая по-прежнему ревела наверху. Переборка и подволок перед Колькиными глазами мелко подрагивали в такт мотору. Совсем рядом, за обшивкой, шумела и плескала вода. Один раз даже прошуршали камыши: видимо, в тумане шхуна подошла слишком близко к берегу. Хорошо, что глубины в протоке – весьма приличные.

Вот они – моряцкие будни. Не только солнечные просторы и светлые гавани по курсу. Случаются и такие вот рейсы: унылые и слякотные. С холодом и мраком, сквозь который пробирается шхуна, с нытьем сирены, с раздраженным покрикиванием шкипера – ему ведь тоже сейчас не легко! Наконец, с беспредельной затерянностью среди воды и тумана, затерянностью, в которой все передумаешь и обо всем переспросишь… Такие рейсы не так уж редки в моряцкой жизни. И осенью, когда ветер срывает гребни волн и швыряет их в мокрые паруса, а на отмелях закипают клокочущие буруны. И весною, в дождях, разъедающих слежавшиеся снега, – через эти дожди не в силах пробиться маяки… И особенно зимой – в стужу, когда звезды покрыты инеем. Тогда снасти и надстройки обрастают наледью, корабль кажется высеченным из хрусталя: он тяжел и неостойчив. Сутками матросы непрерывно скалывают звонкий лед, сбегая в кубрик лишь отогреться – не столько теплом, сколько духотой… Нет, он, Колька, не жалуется: просто немного взгрустнулось. Во всем виновата сирена. Ведь и там, ка берегу, не существует дел, чтобы всякий день – праздник.

В Херсоне, который они покинули, сейчас тишина. Туман кончается у набережных, а дальше, в городе, – теплый пасмурный вечер. Серое небо лишь придает городу мягкость и раздумчивую домовитость. В нем покойно, как в комнате, наполненной сумерками.

Закончив трудовой день, люди встречаются друг с другом, смеются, произносят ласковые слова. Они заслужили этот отдых. Они радуются, что вечер тих и спокоен, они не Знают, что над морем повисли туманы, в которых ревут сирены и затеряны пути кораблей. А главное – они не знают долгих разлук. Что ж: он, Колька, даже теперь не позавидует им. Зачем? Завтра он расскажет Елене о чем-нибудь таком, что никому неведомо на берегу. О горьковатом запахе ивняка в тумане, о голосах кораблей, об ожидании, почти предчувствии чего-то необычайно радужного, что должно вот-вот войти в его жизнь или, может быть, даже уже вошло.

Не заметил, как уснул… Снилась ему Елена. Шли они, взявшись за руки, степью, обожженной медвянисгым солнцем. Млела хмельная полынь и ромашка вокруг, млели бескрылые маки и темно-зеленые клубки перекати-поля. Бесцветное небо клонилось к мерцающим горизонтам и сползало за них неизвестно куда. Редкие облака, тугие и крутобокие, стояли неподвижно, точно на якорях. Б них спали, свернувшись, радуги.

Они с Еленой поднялись на курган и внезапно замерли изумленные: всю степь, до самых затерянных окоемов, заполнили юноши и девушки. Было их тысячи тысяч, красивых и гордых, и все они смотрели не отрываясь на них. Торжественные мелодии плыли по степи вместе с ветром, то затихая до шелеста трав, то нарастая до чувственных шквальных порывов. Волосы девушек украшали венки из белых цветов, рука их лежали на плечах юношей. Все они стояли молча, глядя на Елену и Кольку сосредоточенно, проницательно, казалось, даже враждебно.

Елена невольно отступила, и это движение женщины придало Кольке решимости.

– Кто вы? – крикнул он с вызовом. Ответ докатился до кургана плотной, тысячеголосой волной:

– Ваши потомки.

– Зачем вы пришли? – снова спросил Колька. Тогда из первого ряда вышла юная, стройная девушка. Она приблизилась к Елене и Кольке.

– Мы пришли из далеких времен, которые вы называли будущим, – сказала девушка. – Вы – наши предки, и у вас мы учимся всему: отваге, трудолюбию, доблести. Вы были решительны и прозорливы – об этом свидетельствует Великая Революция. Вы были талантливы и умелы – об этом повествуют города, созданные вами в тайге, рек», проложенные через пустыни, сады, взращенные среди льдов. Вы были сильны духом – нам это известно, ибо ваша сила живет теперь в нас. По облику Родины мы знаем о вас почти все. И лишь одного мы не знаем: как вы любили.

Девушка оглянулась, и тысячи ее друзей согласно закивали.

– Да, этого мы не знаем, – продолжила она. – В ваших книгах, дошедших до нас, о любви написано скучно и буднично. В любви вы были скудны и рассудочны. Вы не умели преклоняться перед женщиной, вы забывали, что любовь – сильнее мужества. Так говорят ваши книги и кинофильмы – и мы не поверили им. Не поверили, что люди, перестроившие планету, могли быть бедны сердцами. Не поверили, ибо наши поколения – мудры и величественны, а такое племя могло родиться только в любви… И вот мы пришли. Пришли, чтобы узнать истину – не от историков, мыслящих категориями эпох, и не от философов, обремененных громоздкостью синтезов; от вас – любимых и любящих, познавших счастье радостей и страданий. Отвечайте же!

– Отвечайте, – загудели тысячи тысяч.

Он, Колька Лаврухин, растерянно переминался с ноги на ногу. Выручила Елена. Она шагнула вперед и, подняв руку, улыбнулась.

– Друзья! Братья и сестры… Хотя, что ж это я, – рассмеялась Елена и поправилась: – Внуки и правнуки! Вы спрашиваете, как мы любили? Радостно, сильно и дерзостно. Мы не оглядывались по сторонам и не глушили зова своих сердец, мы не боялись нежности, равно как и слез. Разве могли бы мы победить врагов, не умея любить! Разве могли бы возвеличить Родину, зная лишь одну суровость! Мы любили так же. как жили: смело и красиво. И такую любой завещали вам. Верьте! Это говорит вам девчонка, замерзавшая в подворотне. Девчонка, спасенная комиссаром во имя вас, потомков. Верьте мне!

Толпа восторженно зашумела. Тем, кто не расслышал, без конца повторяли:

– Сильно и дерзостно!

– Смело и красиво!

Девушка, которая спрашивала, поднялась на курган, сняла с головы венок из белых цветов и надела на Елену…

И вот он, Колька, уже внизу, среди потомков, глядит вместе с ними на вершину кургана, где стоит Речная. Белые цветы падают из венка к ее ногам, каменеют, превращаясь в мрамор. Их все больше, этих мраморных цветов, Елена возвышается над ними – стройная, как обелиск. Вечный ветер скользит по мраморному лицу, мелодии, наполнившие степь, возрастают до громовых раскатов. Колька не может дотянуться до Елены, бросается к ней, но ветер сбивает его с ног. Он ударяется лицом о землю, ползет к вершине кургана. Ветер сливается с ревом мелодий, они ширятся, гремят, грохочут.

– Елена-а-а… – кричит Колька.

– Сильно и дерзостно! – доносится до него откуда-то из дальнего далека, почти из Вселенной. – На нашей дороге все люди должны быть счастливы!

Вконец обессиленный, он падает, но чьи-то сильные руки подхватывают его, сжимают, рвут.

– Да проснись же, проснись…

Колька открыл глаза – и не узнал кубрика. Носились от борта к борту сундучки, сапоги, ведра. В шкафчике гремела посуда. Переборки гудели напряженно и гулко. Судорожно мотало койку, словно ее оторвало от земли и теперь кружило вместе с подволоком, столом и мечущимися тенями.

– Все наверх!

Матросы стремительно натягивали сапоги, бушлаты, венцерады, бросались по трапу в черную пасть люка.

– С моря шторм идет.

На палубе вода хлестнула в лицо, на миг забила дыхание. Волны обрушивались на шхуну, вырастая у бортов подвижными горами с кипящей осыпью пены. Огонь мачты чертил во мраке желтые дуги. В клюзах со стуком шевелились якоря. Где-то поблизости, – должно быть, на косах, – взрывался штормовой прибой.

«Только бы не снесло с фарватера, – подумал Колька, – мели вокруг. Сядешь – тогда от «Черноморки» к утру останутся лишь рваные снасти да якоря на грунте. Растерзает море».

Его окликнул шкипер, и Колька, хватаясь за ванты, надстройки, а где и просто за палубу, пробрался на корму, к штурвалу.

– Становись рядом, – приказал шкипер, – одному мне не справиться.

На палубе мелькали тени матросов: они крепили расходившиеся гафели с убранными парусами. Под кормой волны били перо руля, и потому штурвал все время рвался из рук, отдаваясь тупыми ударами в суставах. Колька наваливался на штурвал, удерживал его грудью. Мигающие глазки буев, расплывчатые и призрачные, то вздымались на гребнях валов куда-то к небу, повыше мачт, то проваливались в бездонные ямы, в разверзшуюся пучину. Тогда «Черноморка» повисала над ними, и ветер гудел в ее мокром киле. Затем нос шхуны оседал, бугшприт почта плашмя ложился на воду, а под вздыбившейся кормой оголенные лопасти винта крошили со свистом податливый воздух. Судно тряслось, точно в ознобе. Опускаясь, лопасти с храпом вспарывали воду и, лишь погрузившись в нее, наконец, умолкали. Там, в глубине, они переводили дыхание. «Черноморка» слова карабкалась на волну, снова дрожала от напряжения – и так без конца.

– Проскочить бы фарватер, – вслух размышлял шкипер, – выйти бы из лимана. Здесь даже курса не изменишь – знай подставляй бока!

«А может, лучше бы вернуться и отстояться в протоке? – спрашивал мысленно Колька и тут же сам себе отвечал: – Вряд ли теперь отыщешь вход в нее… Да и кончился ли там туман? Нет, надо идти вперед. Только вперед».

Ночь качалась вместе с порывами ветра. Шхуна кренилась, ложилась на борт, и Колька чувствовал, как ползут, теряя опору, ноги. До боли в пальцах сжимал рукоятки штурвала – мокрые, они жгли ладони. Под ногами, совсем рядом, проносилась гремящая вода… Нерадостные думы закрадывались в голову. Вспоминались рассказы о гибельных рейсах, об исчезнувших судах и девятых валах, накрывавших корабли с мачтами. На рыбацком побережье такие рассказы были живучи, их не однажды слышал Колька еще с детства. Многое казалось ему преувеличенным, сомнительным, и там, на берегу, он не особенно верил рыбакам. Но сейчас, в шторме, все услышанное когда-то становилось удивительно правдоподобным. Да разве его собственная память не хранила моряцких трагедий! Несколько лет назад погиб штормовой ночью у Тендры ледокол «Семерка». Из команды не спасся никто. Трое с ледокола были стожарскими. Хоронили их в зимний ветреный день. Голосили женщины, дрожали трубы оркестра, комья мерзлой земли грубо стучали о крышки гробов. Потом наступила тишина, и Колька вдруг отчетливо услышал, как скулит поземка. С тех пор посвист поземки всегда вызывал в Кольке щемящую тоску… Нет, об этом лучше не думать.

«Что сейчас делает Елена? Спит, наверное… Что ж, пусть никогда не узнает ярости шторма. На нашей дороге все должны быть счастливы. И Елена – прежде всего».

Ночь рокотала. Глубины в лимане были невелики, и потому волны шли беспорядочно, косо, догоняя друг друга и сталкиваясь, наполняя темноту ералашным, сбивающим с толку гулом. Волны стегали ржавые корпуса буев, и те гудели торжественно и тоскливо, как отдаленный колокольный звон. Под палубой жалобно стонали переборки. Скрипели мачты. Вздрагивало от ударов перо руля, и тогда Кольке казалось, будто «Черноморка» бьется килем о грунт. Замирая, он оглядывался на шкипера.

Все на палубе было закреплено и принайтовлено, и шкипер разрешил матросам спускаться поочередно вниз, чтобы отогреться и хоть немного просохнуть. В кубрике плавала желтоватая мгла, спертая и мутная: задраенным люк не пропускал воздуха. Тусклая лампа светила блекло и устало. По ее колпаку стекала с подволока вода. Матросы забирались на койки и, держась за коечные бортики, лежали молча и неподвижно.

В обшивку стучали волны. За носовой переборкой, в канатном ящике, угрюмо перекатывалась якорная цепь. Минуты казались долгими, как вечность. Потом, гремя каблуками по трапу, спускался кто-нибудь из моряков, и кто-то поднимался с койки и выходил вместо него на палубу, в кипень воды, под осколки волн и вой ветра.

Наиболее трудно приходилось мотористам. В тесном отсеке, наполненном чадом и соляровой гарью, кружилась голова, слезились воспаленные глаза. В горле легло от горячего воздуха. Пол, забрызганный маслом, выскальзывал из-под ног. Каждую минуту следовало быть начеку, чтобы не свалиться на раскаленный, ходивший ходуном двигатель. Потом, когда шхуна кренилась другим бортом, мотор сам надвигался на человека, нависая над ним злобно и угрожающе. Горючее поступало на качке неровно, надо было непрерывно следить, чтобы двигатель работал бесперебойно. Заглохни он, – «Черноморка» полностью окажется во власти шторма.

Двое мотористов сменяли друг друга каждые полчаса. На палубе они появлялись полуоглохшие, угоревшие. Жадно глотали соленый воздух. В кубрик не спускались, отдыхали наверху, не замечая шторма, не обращая внимания на брызги и ветер.

А ветер по-прежнему гнал сырую гулкую темноту, гудевшую в мачтах. Но теперь в его порывах все чаще угадывалась какая-то прочная, тяжелая устойчивость. В этой устойчивости чувствовалось приближение открытого моря.

Колька заступил к штурвалу в третий раз, когда, наконец, качка стала размашистей, но ровнее. Шкипер снял фуражку, медленно и устало вытер мокрую голову.

– Кончился проклятый лиман, – сказал он с облегчением. – Теперь хоть мачтами вниз, а домой доберемся. – И, помолчав, добавил: – Держи по компасу. А я опущусь вниз, маленько отойду. Без курева вся душа пересохла.

Мотор стучал, казалось Кольке, торопливо и весело. Шторм не воскрешал больше в памяти печальных сказаний – Колька попросту не думал о нем. Его мысли, опередив «Черноморку», уже достигли Стожарска и закружились в наплыве береговых радостей и надежд.

Около полуночи по курсу шхуны, – далеко-далеко, где-то в провалах волн, – забились едва различимые проблески Стожарского маяка. Сначала робко, напоминая скорее степные зарницы, они постепенно разгорались синеватыми сполохами и, поднявшись, наконец, из-за моря, швырнули навстречу «Черноморке» яркие брызги огня…