Текст книги "Ночной мороз"

Автор книги: Кнут Фалдбаккен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 21 страниц)

11

Намерзшая на лужах ледяная корочка трескалась под колесами велосипеда – звук, так хорошо знакомый по его прежней жизни, в которой он часто проезжал по этой дороге светлыми и холодными вечерами, какие бывают только ранней весной. Звук, от которого по спине пробегала счастливая дрожь и который сейчас казался скрежетом, разрезающим эту странную апрельскую тишину, которая появляется, когда вечернее солнце становится настолько вещественным, что кажется, будто звуки и движения растворяются в нем.

За двадцать лет многое изменилось. По обеим сторонам длинной прямой Сосновой улицы появились домики, которые, казалось, выросли прямо из плодородной земли. Ряд выкрашенных яркой краской гаражей, похожих на брустверы, разноцветные номера домов и белые двери. Несмотря на запрет сжигать валежник, дымок то тут, то там шел от влажных кучек оставшегося после зимы мусора, колечками уплывая в светлое небо, а в палисадниках топтались размытые фигуры. У него щипало в носу от этого запаха радости и надежды, запаха весны, победившей зимнюю смерть, который сейчас вызывал лишь беспокойство.

Проехав еще пару сотен метров, он повернул направо, к лесу. Старый съезд, раньше представлявший собой тропинку, теперь стал широкой заасфальтированной дорогой. Оставались лишь пятьдесят метров по холмистому заросшему пустырю – и он уже у виллы, которая стояла на своем прежнем месте, спрятанная, на отшибе, хотя лес с двух сторон поредел и застройщики уже подобрались довольно близко. Позади возвышалась Сосновая гора – крутой поросший лесом холм, куда жители круглый год выбирались на прогулки. Любимое место своих детских игр он тоже с трудом мог узнать сейчас – там появились освещенные лыжни и тропинки, протоптанные вездесущими туристами.

Он слез с велосипеда и прислонил его к ограде. Ему не следовало приезжать сюда. Ей он сказал, что просто немного покатается. Полуправда – это наполовину ложь. Он никак не мог успокоиться после ее рассказа. Голос разума говорил, что поездка сюда ничего не прояснит. Наоборот – один вид дома и сада вызвал у него волнение. Если его заметят, то устроят взбучку и ему, и Аните. Несмотря на это, он быстро и уверенно направился к вилле, шагая по выложенной каменными плитами дорожке и чувствуя себя так, будто он вернулся домой. Он не стал подходить к главному входу, а наклонившись, завернул за угол, к двери в цокольный этаж, комнату для стирки и подвал, в котором Пыли старая прачечная, небольшая мастерская и комната Клауса в его бытность школьником. Сюда он приглашал иногда друзей, когда возникала потребность продолжить вечеринку. Здесь он мог играть на скрипке, никому не мешая. Проскользнув туда, они могли даже нацедить немного смородиновой настойки из бутыли папаши Хаммерсенга, припрятанной в прачечной за чаном для кипячения. Туда-сюда, через низкую заднюю дверь с цинковой обшивкой, словно воришки.

Собственные неслышные передвижения качались ему необыкновенно смешными: словно солдат «коммандос», он двигался вдоль стены, словно боялся, что его вдруг заметят (а ведь он действительно боялся!). Он будто получил подробные указания, куда двигаться и что предпринимать дальше (на самом же деле он не имел ни малейшего представления об этом!). Под влиянием обстановки его обычная сдержанность и рассудительность исчезли. Он вновь стал мальчишкой, который лезет в чужой сад за яблоками, предчувствуя, что его поймают и накажут, но все равно не и силах остановиться. Он пошарил над верхним косяком обитой цинком двери – здесь всегда лежал запасной ключ. Он и сейчас оказался на своем обычном месте. Как ему и показалось, когда он заходил сюда в пятницу вечером, в доме Хаммерсенгов ничего не изменилось. За исключением хозяев, которых постигла внезапная трагическая смерть.

Отперев дверь, он проскользнул внутрь, вновь прикрыл дверь, снял ботинки и включил свет (он прекрасно помнил, где расположен выключатель). Единственное здесь, в прихожей, окно выходило в лес, поэтому вряд ли кто-то заметит свет. Он прокрался по подвальному коридору (и зачем он крадется? До ближайших соседей метров сто!), вдыхая знакомые запахи (обоняние притупляется позже всего, а ведь в последний раз он был здесь больше двадцати пяти лет назад), и остановился перед дверью в большую комнату. Она была приоткрыта, и на минуту его это встревожило, ведь тогда свет можно увидеть и через окна комнаты. Но волновался он зря: что-то в доме Хаммерсенгов все-таки изменилось. Окна, выходящие на юг, теперь были забиты ставнями, а старая комната Клауса – перегорожена. Очевидно, сейчас эти помещения использовались как кладовка. Здесь уже ничто не напоминало человеческое жилье, и это ужаснуло его. Ему вспомнились счастливые деньки, мальчишеская дружба, минуты откровенности, столь неловкие для мальчишек и оттого оставляющие неизгладимые следы. Внезапно ему стало необыкновенно жаль всего, что было утеряно, и обещаний молодости, которые та дала и не сдержала…

Затем, собравшись с силами, он стряхнул с себя излишнюю чувствительность и вновь превратился в следователя. Справа стояли ящики и коробки, на которых виднелись отметки – Валманн понял, что это работа полицейских. Ясно было, что некоторые из ящиков передвигали, открывали, а потом ставили обратно (многое ли исчезло? И что именно?). Два ящика большого шкафа для бумаг были выдвинуты. Бросив быстрый взгляд на них, он пришел к выводу, что исчезло большинство папок, в оставшихся лежали стопки бумаги: газетные вырезки с потрепанными краями, письма, толстые конверты, перетянутые резинкой… Чтобы просмотреть все это, потребуются дни, если не недели. Помещение слева от перегородки было приспособлено под дровяной сарай, пропитавшийся запахом смолы и опилок. Он оглядел аккуратные кучки: старый Георг во всем любил порядок – отдельно дрова для растопки, отдельно – щепки для розжига и доски. Некоторые доски были гладко обструганы и покрыты лаком. Его охватило возмущение: а вдруг это остатки разобранной мебели из комнаты Клауса? Или это просто сломанный стул? А может, старые полки? Хаммерсенги были очень неприхотливы и обязательно чинили старые вещи или находили им иное применение. Взяв в руки пару досок, он принялся рассматривать их: тонкие и легкие, сухие и гладкие, нет, они не похожи на обычные доски. Это обработанноедерево, думал он, а потом его взгляд упал на буквы, остаток надписи на одном конце доски. Наполовину стертые причудливые буквы, желтые на темном фоне: «…EILER». Начало стерто. «…EILER». Что это было за слово, что оно значило? Имя? Название? Загадка.

Но не для него.

Он помнил эту надпись, помнил буквы, помнил, где он видел их раньше. Он даже помнил тот темный оттенок блестящей панели красного дерева, в которой отражались клавиши. Пианино Лидии Хаммерсенг и название компании-производителя, аккуратно написанное желтыми буквами. «SEILER».

И в голове у него все еще звучал голос Лидии Хаммерсенг, которая предлагала ему дотронуться до клавиш, просто дотронуться: «Вижу, Юнфинн, ты смотришь на пианино. Я вполне могла бы давать тебе уроки, если ты поговоришь с родителями. Уверена, слух у тебя есть».

Смутившись, он нехотя отказался: ведь именно этого ему и хотелось – играть на пианино, он желал быэтого, живи он иной, идеальной жизнью. В картину же его настоящей безрадостной жизни, которую он, пятнадцатилетний, делил с озлобленным отцом в безликой двухкомнатной квартирке в районе Мелумслокка, пианино никак не вписывалось.

Однако здесь, на вилле Скугли, которая, казалось, всегда была залита солнечным светом, он сел на стульчик перед пианино, рядом с фру Лидией, и она, объяснив ему, что такое гамма, попросила его сыграть гамму. «У тебя прекрасные данные, – сказала она, – тебе следовало бы использовать эту возможность, хотя бы попробовать. Смотри, это совсем несложно, нужно лишь захотеть…» Запах, исходивший от нее, был непривычным и таким приятным. Ее длинные тонкие пальцы словно перелетали с клавиши на клавишу, и лишь на одном из них было толстое кольцо из светлого блестящего металла. («Белое золото, – объяснил Клаус, – это обручальное кольцо. Такое золото лучше обычного». Ему нравилось рассказывать о матери что-то хорошее.) Звуки пианино придавали особый характер жизни этого дома, совершенно не похожей на его собственную. Музыка, лившаяся из пианино, превращалась в весну, солнечные блики, в облака или грозу…

«Шопен, – сказала она, закончив играть, словно назвала имя старого друга, часто забегавшего на огонек, – Шопен очень подходит вам, молодежи». А потом добавила: «Я рада, что вы с Клаусом подружились». Она пожала его руку, лежавшую на сиденье между ними, – он положил ее туда, потому что не знал, куда ее девать. Он сидели так близко, что его пальцы дотрагивались до тонкой ткани ее платья. «Ему нужны друзья, у которых другие интересы, не похожие на его собственные, он столько думает о музыке, что иногда я даже боюсь. Я так хочу, чтобы он рос обычным ребенком».

Обычным ребенком. Словно школьные годы – это репетиция, мрачный испытательный срок, которые его другу Клаусу нужно перетерпеть, на протяжении которых ему придется быть нормальным, чтобы потом шагнуть в светлое, легкое и наполненное звуками существование, куда ему самому доступа не будет никогда.

В ответ он лишь кивнул. Прямо перед этим, сидя в подвале, в комнате Клауса, он слушал, как тот играет на скрипке. Он был взволнован, почти потрясен. Но не только из-за музыки. Из-за чего-то, о чем не мог рассказать ей.

А потом они услышали на лестнице шаги Клауса. Фру Хаммерсенг похлопала его по руке. «Подумай над моим предложением. Поговори с родителями», – сказала красивая мама Клауса, встав и улыбнувшись сыну. Она было распахнула перед ним дверь в удивительный мир и тут же вновь захлопнула ее: «Поговори с родителями…» У его отца, который с утра до позднего вечера перевозил мебель, были свои представления о тяжелых пианино и совсем другие мысли насчет того, как его сын должен проводить свободное время. А его собственная мать бросила их с отцом настолько давно, что он и думать о ней забыл.

12

– Не может быть, Юнфинн, ты ли это!

Валманн вздрогнул так сильно, что чуть не выпустил из рук руль велосипеда. Командный голос сменился громким смехом. Он услышал скрип резиновых сапог о гравий.

– Ты-то меня, конечно, не помнишь, зато я помню тебя с тех самых пор, когда ты, мальчишкой, бегал тут почти каждый день.

Нет, женщину, появившуюся перед ним на дороге, узнать было нелегко. Крепко сбитая, около семидесяти лет, одетая, как сельская жительница: на голове – платок, на ногах – низкие резиновые сапоги, а на плечи накинуто бесформенное пальто. В гаснущем свете дня ее фигура казалась расплывчатой. Однако он вспомнил этот прокуренный голос и вкрадчивый, но в то же время настырный тон. Герда Халлинг, соседка, звонившая сообщить о «подозрительных лицах, бродивших вокруг дома Хаммерсенгов». Ну, вот она и поймала одно из таких лиц…

– О, здравствуйте, – смущенно откликнулся он, – я совсем не хотел вас испугать… (Если уж на то пошло, то это она его напугала.) Мне просто нужно было проверить кое-что в доме. – Получилось фальшиво, какой обычно и бывает вынужденная ложь. Полицейские не ездят на работу в спортивном костюме. Он расстроился, однако ее, похоже, такое объяснение вполне устраивало.

– Да уж, вы, полицейские, круглые сутки на ногах.

– Да, работаем сверхурочно… – Он сел на велосипед. Хорошо бы, сохраняя беззаботный вид, дать ей понять, что в другом месте его ждут важные дела.

– Так вы еще не раскрыли эту тайну?

– Тайну?

– Ну, что-то же не так с их смертью, иначе тебе не пришлось бы приезжать сюда вечером что-то «проверять», как ты выразился. Верно?

Ее слова звучали искренне и невинно, однако этого воробья на мякине не проведешь. Ко всему прочему она была права: если бы у этого дела не выплыли такие непредвиденные подробности, то оно давно бы уже считалось раскрытым.

– Мы считаем, что их смерть – семейная трагедия. – Он попытался говорить беспристрастно. – Однако расследование все равно придется провести. Две смерти в одной семье, одновременно… – Ему не верилось, что он поддерживает разговор об этом происшествии. Ему следовало бы поостеречься и не обсуждать расследуемое дело со случайным прохожим.

– Да, оба, – вздохнула она, – кто бы мог подумать, что их жизнь закончится вот так, – голос дрогнул, и на минуту в нем послышалось искреннее сочувствие: – Она-то долго болела, а вот он… Как я им восхищалась – словами не выразишь! Прошел с ней через все мучения ее болезни, а ведь это было ох как непросто!

– Всегда непросто жить с хронически больным человеком. – Валманна все глубже затягивал разговор, который он совсем не хотел поддерживать. Но затронутая ею тема была слишком хорошо знакома ему. Он так и не избавился от того гнетущего чувства, и ему никогда еще не предоставлялась возможность рассказать об этом. Два долгих года своей болезни Бет почти все время жила дома. Оба они постепенно поняли, чем это закончится. Он не был готов столкнуться лицом к лицу с таким поворотом судьбы, у него не было ни особого философского настроя, ни мировоззрения, которое давало бы утешение и обещало бы освобождение от повседневной боли. Трудности, практические и моральные, разбивали и уничтожали остатки доброты и уважения, которые они всегда испытывали друг к другу.

– Ох, как непросто, – повторила Герда Халлинг, довольно вздохнув, словно Валманн угадал правильную реплику, – и характер у нашей Лидии был непростой. Не хочу о мертвых говорить ничего дурного…

Валманну показалось, что он заметил на ее лице тень улыбки.

– Вы хорошо ее знали?

– Я больше сорока лет живу по соседству. Да, она бывала довольно требовательной. А по мере того, как ей становилось хуже, она была все более и более требовательной. А он потакал ей во всем.

– Так оно и бывает. – К Валманну опять вернулись те ощущения, которые, он полагал, давно исчезли. В свое время он с трудом избавился от чувства беспомощности, возникшего во время болезни жены, и мук совести, появившихся, когда все закончилось. Под конец ему пришлось мириться с ее капризами, вспыльчивостью и жалобами, – а все это было так не похоже на ее прежний характер. Сидя в гостиной, он притворялся, будто не слышит, как она кричит на него. Он спал на диване. Он попросил – выпросил – у приходящей медсестры разрешения положить ее в больницу. Его даже не было поблизости, когда она, распластанная на больничной койке, угасла, утыканная канюлями и трубками, похожая на лабораторный препарат, изрезанная, бесформенная и бесчувственная от морфина. Он тогда вышел на работу и был в районе Коппанга в связи с серией ограблений летних домиков. Он вышел на работу добровольно, ему необходимо было уйти из дома, уехать из города, сменить обстановку и вдохнуть свежего воздуха. Он не ожидал, что конец наступит так внезапно, после бесконечных курсов лечения, надежд и неоправдавшихся ожиданий. А потом пришло раскаяние. Пустота. Счастливые воспоминания стерлись. Все это было еще тяжелее, чем само горе.

– Да, у нас с Лидией были хорошие отношения. – Фру Халлинг вернула его в настоящее, чему он был даже рад. – Иногда я немного помогала ей, выполняла ее поручения, когда Георг не мог. Не все же можно доверить социальному работнику, хотя мало-помалу вся работа перешла к ней.

– Так к ним приходили социальные работники?

– Кажется, так это теперь называется, у них было на это право, но все эти работники приходили и уходили, когда хотели. Он и сам многое делал, Георг. Не понимаю, как он это выдерживал. Он был таким чутким. Замечательный человек. Некоторые женщины здесь даже было положили на него глаз… – Она кокетливо хихикнула, словно намекая, что уж одна хорошо знакомая женщина-соседка именно так и сделала. Ее неприкрытое кокетство вызвало у него странное чувство: внезапно он припомнил весеннюю романтику Сосновой горы и вечерние прогулки здесь с юными подружками. Тогда было достаточно просто стоять, прижавшись друг к дружке, держаться за руки и, возможно, неловко обниматься, слушая дыхание леса.

– А как дети отнеслись к болезни матери?

Валманн не слезал с велосипеда. Его нога стояла на педали, словно в любую минуту он готов был тронуться с места и уехать отсюда, прочь от этой женщины с ее сплетнями. Но он продолжал сидеть. Более того – он бросил приманку, в которую она вцепилась.

– Ох уж эти дети, – ее лицо стало строгим, – не сказала бы, что они облегчили родителям жизнь…

– Мы сейчас пытаемся связаться с ними.

– Могу только пожелать удачи! С тех пор как они уехали, их нечасто можно было увидеть в родном доме.

– Вы не знаете, куда они подевались? – Чтобы сохранить самоуважение, Валманн решил, что будет считать этот разговор неофициальным допросом, сбором сведений в связи с самоубийством и несчастным случаем на вилле Скугли. Хотя никаких оснований или прав на проведение подобного допроса у него не было. И он со всей неловкостью это осознавал.

– Эта, как ее, Ханне, была, на мой взгляд, совсем чудная. Еще когда она была совсем малышкой, ей больше нравилось не играть с друзьями, а бродить тут по Сосновой горе и разговаривать с деревьями. Я знаю, что она уехала в Данию и стала жить там в общине с какими-то хиппи. Я думаю, она там подсела на наркотики, – Герда Халлинг махнула рукой, словно отрубая голову курице, – судьба Ханне была решена. Ее молодая жизнь закончилась, – во всяком случае, я помню, что Георг тяжело это воспринял, – ее голос смягчился, – он даже разыскивал ее в Копенгагене, но, конечно, безрезультатно. – Она прервалась и взглянула на него, словно ожидая других новостей. Их не последовало, поэтому она продолжала: – Онтоже был замкнут, верно? Твой друг, Клаус. Но не мне тебе об этом рассказывать…

– Мы давно перестали общаться. – Пожав плечами, Валманн будто дал ей знак рассказать и об этом.

– Но для него существовала только музыка. Он мог далеко пойти. Но потом вдруг бросил. Он был немного слабовольным, правда? Маменькин сынок.

– Не то чтобы слабовольным… – Он вспомнил, как Клаус стоял на школьной сцене со скрипкой и играл что-то в честь выпускного или других мероприятий и как мелодия наполняла помещение, где сидели измученные ученики. В те мгновения все внимание и восхищение доставались лишь ему. А потом за такие мгновения приходилось расплачиваться.

– По-моему, Клаус тоже где-то за границей, – бесстрастно продолжала фру Халлинг, – во всяком случае, мне известно, что, с тех пор как он уехал, о нем больше не слышали. Это очень тяготило Лидию. У каждого из них был вроде как свой любимый ребенок. За добро не жди добра, вот что я тебе скажу… – Выражение лица и ее голос внезапно изменились и стали дружелюбными, почти заискивающими. – Нет, немногие остались в родном городе, как ты, Юнфинн. – Она разговаривала с ним как с мальчишкой, а ведь они никогда не были близко знакомы. Он почувствовал неприязнь, но в то же время ему сложно было избежать этой фамильярности.

– В Хамаре жить неплохо.

После смерти Бет он много раз подавал заявление о переводе в другой регион, но в последний год беспокойство отступило. Примерно год назад он и познакомился с Анитой. Или Анита с ним, они так и не решили, кто был первым.

– Когда я тебя сейчас увидела, я приняла тебя за одного из этих людей… – Герда Халлинг вернулась к настоящему и теперь заговорщицки смотрела на него, будто он понимал, о чем идет речь.

– По телефону вы упомянули о неких загадочных личностях.

– Да, после того, что произошло, начинаешь задумываться…

– О чем задумываться?

– Например, одна машина – она довольно часто приезжала. Я думала, на ней приезжает женщина из социальной службы, но эта машина стояла там все время.

– Одна и та же машина?

– Нет. Они меняли ее. Так сейчас принято – другие люди, другое время… Но одна машина появлялась постоянно.

– Сколько раз вы ее видели?

Герда Халлинг призадумалась:

– Вообще-то, не очень часто…

– Больше трех раз?

– Около того. Может, четыре-пять раз.

– А за какое время?

Ей вновь нужно было подумать. Ей, похоже, нравилось, что у нее есть важные сведения. Что она нужна.

– Хм… За последние полгода, где-то так. Еще до Рождества… Прошлой осенью… Да, в основном прошлой осенью.

– А какая это была машина?

– Я не разбираюсь в машинах. Но она была белого цвета и казалась довольно старой. Знаешь, такая вроде немного заржавевшая. Обычный вполне универсал. Да это, должно быть, социальные работники, – резко завершила она. – Они приезжают то утром, то вечером, подменяют друг дружку. Никогда, ни при каких условиях не соглашусь на такую помощь! Но так уж получается: муниципалитет экономит деньги, а мы, старики, страдаем.

– Это мог быть кто-нибудь еще. Знакомые. Друзья?..

– Сюда больше никто не приезжал. К ним никто не приходил. Ты заболеваешь, и люди отворачиваются от тебя. – Она кивала, словно изрекая истину в последней инстанции. Во всяком случае, эта истина заставила Валманна вспомнить о плохом. Он сознавал, что должен был побыстрее закончить этот нелепый разговор, убраться отсюда, прочь от этого неловкого положения и этой женщины. Он сознавал, что ничто из сказанного ею не даст никакой зацепки. Возможно, что она просто-напросто все выдумывает, чтобы поддержать беседу. Приподняв велосипед, он пару раз крутанул переднее колесо, словно показывая, что и велосипеду не терпится свалить отсюда.

– Мне не на что жаловаться, – продолжала она, не замечая его нетерпения, – я-то здорова. Скоро пятнадцать лет, как мой муж… – Она пару раз глубоко вздохнула, и Валманн замер при мысли о том, что она собирается расплакаться, прямо здесь, посреди дороги. Но она преодолела себя и продолжала в прежнем тоне: – Дети говорят, что мне надо продать дом и купить квартиру в городе, но я даже не знаю. В городе у меня и знакомых не осталось. Здесь, на Сосновой горе, мне нравится. Всегда нравилось. Лес по-своему разговаривает со мной. Ох, я тоже делаюсь странной… – Улыбнувшись, она покачала головой. – Иногда мне чудятся люди – они бегают и обнимают деревья… Нет, прежде здесь было лучше, когда вы с друзьями играли тут в ковбоев и индейцев. Помню, как на склонах цвели ветреницы, а потом появлялось множество отличных грибов, – теперь ее переполняли красочные воспоминания, как незадолго до этого – злорадство и ехидство, – ты всегда был хорошим мальчиком, Юнфинн. Никогда ни во что не ввязывался. Ты обязательно однажды повстречаешь хорошую девушку…

На повороте на Сосновую улицу его занесло, и он чуть не опрокинул велосипед. В тени асфальт уже покрылся тонкой ледяной коркой. Надо бы об этом помнить. И вообще ему не следовало сюда приезжать. И уж во всяком случае, не следовало трепаться со старой сплетницей о расследуемом деле, если учесть, что он еще не читал отчета о теле, найденном в лесу у Тангена. Он давил на педали, стараясь подальше уехать от Сосновой горы и от леса с тропинками, уводящими в коварные заросли воспоминаний.