Текст книги "Чужие степи – часть восьмая (СИ)"

Автор книги: Клим Ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 17 страниц)

«В магазине новое поступление товара: женская и детская одежда, обувь, игрушки».

Магазин – это у нас отдельная песня, и слово-то это, «магазин», звучало сейчас почти что архаично, как отголосок другого мира. По сути, он и не магазин даже в старом понимании, потому что работает без денег. Никаких купюр, звонких монет или, упаси боже, банковских карт. Всё это кануло в лету, оставшись в том, «прежнем» мире. Снабжение здесь было построено на карточной системе, вроде талонов, но куда более примитивной.

Помню, когда только думали, как наладить циркуляцию товаров не первой необходимости – а выжить-то мы уже выжили, теперь хотелось жить – долго ломали голову. Золото и драгоценности отпали сразу: нет их столько у людей, да и ценность их теперь весьма условна. Всё, что добывалось общими усилиями на полях, в мастерских или на заготовках, шло в общую копилку, в «общинный котёл», и по рукам не расходилось. Вводить свои, местные деньги – затея казалась глупой и бестолковой. Мы же не государство, а просто большое поселение, пытающееся удержаться на плаву. Трудодни? Система, знакомая по старым книгам и фильмам. Но как тогда быть с теми, кто не может трудиться в полную силу? Со стариками, детьми, инвалидами? Оставить их за бортом? Это было бы не правильно.

Вот и родилась так называемая бальная система. Простая и, как показала практика, довольно справедливая. Каждый человек, от младенца до седобородого старожила, раз в месяц получал один условный балл. Не за труд, а просто по праву рождения и проживания здесь. Хочешь – трать сразу на какую-нибудь мелочь: заколку для дочки, блокнотик для себя. Хочешь – копи несколько месяцев, чтобы выменять что-то существенное. Это был наш социальный договор, написанный не на бумаге, а в сознании каждого.

Товаров «бальной» категории было не так много, и появлялись они нечасто. В основном это было то, что привозили с собой или добывали в Городе «сталкеры», а позже – что удавалось выменять у заезжих торговцев. Всё это не использовалось для общих нужд, а шло именно сюда, на эти условные «прилавки». Не новая, но чистая одежда, старая, но исправная техника, какие-то безделушки-украшения, игрушки, кухонная утварь и, конечно, книги – сейчас очень желанный товар.

Цены, устанавливаемые советом, не особо кусачие, но и не разгуляешься. Накопить на что-то серьёзное в одиночку сложно, поэтому часто объединялись семьями или договаривались с соседями. Мы вот с Аней на шесть накопленных за три месяца баллов «купили» миксер. Наш старенький окончательно развалился, а этот, хоть и не новый, с потертостями на корпусе, выглядел вполне годным.

Прокрутив ленту дальше, я наткнулся на следующее объявление: «В субботу и воскресенье с 14−00 до 16−00 проводятся занятия по стретчингу для женщин».

И это было, пожалуй, даже более ярким свидетельством возвращения к нормальной жизни, чем магазин. Само это слово – «стретчинг» – звучало сначала дико и чуждо на фоне наших будней, пахнущих потом, землёй и порохом. Тётеньки всех возрастов, от юных до убелённых сединами, исправно собирались в нашем спортзале (да, у нас и такое чудо теперь имелось, в подвале отремонтированного клуба) и под тихую, спокойную музыку со старого mp3-плеера усердно «тянулись». В смысле, занимались растяжкой. Я, признаться, когда первый раз услышал от Ани, что она собирается на «стретчинг», фыркнул и подумал: «Не пойдёт такое у нас, не до того сейчас людям». Но я жестоко ошибался. Это пошло, да ещё как бодро! Видимо, женщинам, которые днями напролёт работали в лазаретах, на кухнях и в огородах, отчаянно нужна была не просто физическая, а именно такая, нежная, восстанавливающая нагрузка. И, что важнее, – своё, женское пространство, где можно на пару часов забыть о заботах, пообщаться и почувствовать лёгкость не только в мышцах, но и в душе. Это был тихий, но такой важный ритуал возвращения к себе.

Неожиданно в компьютере что-то пиликнуло.

«Василий?» – всплыло на экране прямо поверх станичной ленты.

Глава 7

Так работал местный чат, но, насколько я помнил, он еще на прошлой неделе заглючил, и его пришлось отключить. Или дочь починила?

«Василий?» – еще раз мигнуло на экране, и все на какое-то время зависло, изображение поплыло, превратившись в калейдоскоп из цветных полос.

Но я знал, что это не страшно. Просто системник, собранный, как казалось, из запчастей эпохи первых космических полетов, отчаянно не любил многозадачность. Любой чих заставлял его «задуматься» на несколько секунд, перемалывая биты с усилием парового трактора. Я аккуратно, чтобы не спровоцировать новый приступ, постучал по пожелтевшей от времени клавише пробела и несколько раз ткнул курсором в появившееся окошко.

[СИСТЕМА]: Вы подключились к каналу #станичники. Пользователей онлайн: 47.

Еще чуть покряхтев, выдал комп, и на экране проступил знакомый аскетичный интерфейс.

Саму программу умельцы назвали – «LocalTalk», а в народе, с присущим молодежи юмором, ее тут же окрестили «Зовом Предков». Её интерфейс напоминал программы с монохромных мониторов далёкого прошлого – зелёный текст на чёрном фоне. Никаких плавных анимаций или загружаемых скинов. Но самое главное – это работало, и если не считать регулярных подвисаний, достаточно стабильно.

Выбрав в списке слева нужный ник – «Олег_кирпичи» – я неторопливо отстучал на массивной клавиатуре:

[Василий_Самолет – 20:51]: Что-то случилось?

Комп натужно завыл кулером, словно вручную передавая послание по проводам, и, успокоившись, выдал ответ, появившийся на экране с задержкой в секунду:

[Олег_кирпичи – 20:51]: Пиво…

[Олег_кирпичи – 20:51]:…греется.

Внутренне улыбнувшись его лаконичности, я набрал ответ.

[Василий_Самолет| 20:52]: Понял. Выхожу.

Я отодвинул от стола скрипящий стул, слыша, как его ножки царапают потертый линолеум, и потянулся, чувствуя, как позвонки с хрустом встают на место. От экрана компьютера в глазах стояла легкая рябь. Пора. Баня ждёт.

В сенях, в углу, стоял мой верный рюкзак, вещь надежная и вместительная. Расстегнув молнию, я мысленно пробежался по списку. Чистая смена белья – свернутый рулоном свитер и штаны. Простое полотенце.

И тут мой взгляд упал на верёвку, натянутую над раковиной. Там, покачиваясь от сквозняка, висела пара окуней, просоленных и провяленных до состояния деревянных дощечек, отливая на потрескавшейся чешуе перламутром. Их я, не раздумывая, снял и положил поверх одежды в рюкзак. В бане, под пивко, эта рыба будет деликатесом похлеще любой царской закуски. Хрустеть солеными плавниками, ощущая на языке терпкую солоноватость, и обсуждать прошедший день – что может быть лучше?

Закрывая рюкзак, я задумался. Зайти по пути к жене в больничку?

Мысленно я уже видел ее уставшее, но светящееся лицо, как она оторвется от своих бинтов и пузырьков, чтобы улыбнуться мне. Но следом за этой картинкой пришла и другая: я, нарушающий ее рабочий ритм. Аня никогда не покажет, что я ей мешаю, но я-то знаю, как она погружается в свое дело, становясь сосредоточенной и немного отстраненной. Моё нежданное появление вырвет ее из этого состояния.

«Нет, – решил я, взваливая рюкзак на плечо. – Не сейчас».

После, когда отпарюсь, отмоюсь, когда тело будет легким, а мысли – ясными и отфильтрованными банным жаром, вот тогда и зайду. К концу ее смены. Сяду на скамейку напротив крыльца, подожду, послушаю, как стрекочут в траве кузнечики. И мы пойдем домой вместе, и я смогу рассказать ей все новости, уже переваренные и обдуманные, а не вываленные комом, как сейчас.

Эта мысль успокоила меня. Я вышел на крыльцо, прошел до калитки, щёлкнул щеколдой замка и, поправив лямку рюкзака, зашагал по дороге.

Дошел быстро, даже не ожидал. И на удивление, никого не встретил. На Четвертой улице безлюдье – дело привычное, но вот чтобы на центральной, ни души… Это было уже непривычно.

– Так сегодня в клубе концерт какой-то… – объяснил Олег, когда я поделился наблюдением. Он стоял на крылечке предбанника, оранжевый свет из открытой двери очерчивал его коренастую, сбитую фигуру. – В последнее время со всяким развлекаловом вообще зачастили…

– Упущенное наверстывают, – согласился я, поднимаясь по скрипучим, протертым до впадин ступенькам и вспоминая мигающие электронные афиши в местной сети. – Народ отвлечь хотят.

В предбаннике, несмотря на размеры, было по-домашнему уютно. Грубый деревянный стол, иссеченный ножом и покрытый пятнами, лавки вдоль стен, плетеные половики на полу. На столе стояла жестяная миска с семечками да мисочка с крупной солью. Я выгрузил из рюкзака свою добычу – двух вяленных окуней, положив их рядом с семечками. Рыба, тускло поблескивая чешуей в тусклом свете лампочки, казалась последним, идеальным штрихом в этой картине вечера.

Пока Олег возился с посудой, я заглянул в парную. Волна сухого, обжигающего жара ударила в лицо, заставив меня на мгновение отшатнуться. На стене висел термометр в деревянной оправе – красный столбик замер у отметки в семьдесят градусов. Нормально. Пар здесь влажный, тяжелый. Это не сауна, где можно топить за сотню и сидеть, как в духовке. У нас поддашь на раскаленные камни ковшик воды – и воздух на мгновение становится таким густым, что, кажется, ножом можно резать.

– Сразу попробуем, или попаримся сначала? – спросил Олег, выставляя на стол большую стеклянную банку с темным, почти черным пивом, а следом – два простых гранёных стакана, звонко стукнувших о столешницу.

– Давай сразу, пить охота, – выдохнул я, чувствуя, как пересохло горло.

Олег с хриплым, удовлетворенным шипением открыл банку. Три литра местного, «живого» пива на двоих – это хорошая, не стыдная порция. Можно не экономить, пить в полную силу. Оно было особенным – не пьяное, с низким содержанием алкоголя, но какое-то терпкое, густое, хлебное, с долгим, горьковатым послевкусием. Даже не знаю, как объяснить, но заливать его, как раньше магазинную «обмывку» после работы, не получалось. Его нужно пить медленно, смакуя каждый глоток, как хороший коньяк, ощущая, как оно снимает усталость, слой за слоем.

Мы чокнулись стаканами. Прохладная, горьковатая влага омыла горло, и я почувствовал, как первое, самое тяжелое напряжение дня начинает отпускать, разжимается комок в солнечном сплетении.

– Знаешь, о чем я подумал? – сказал он, глядя на плотную, кремовую пену, оседающую в его стакане. – О светомаскировке.

Я помедлил с ответом, потягивая свой напиток. Он был горьковатым и отдавал дрожжами и солодом. Отставив стакан, я уставился на огоньки за запотевшим окошком предбанника. Они вдруг показались мне невероятно уязвимыми, наивными, словно маячки, расставленные для кого-то чужого и незваного.

– Думаешь, ночью полетят? – переспросил я, скептически хмыкнув. – Сомневаюсь, что рискнут… Далеко, с курса сбиться – раз плюнуть. А у них не кукурузники, не везде сядешь. Тем более по ночуге… – я покачал головой, представляя себе черный, как смоль, бархат неба, и холодную пустоту, в которой так легко заблудиться.

Сам я, будь на их месте, никогда бы не смог отыскать в этой темноте хоть какую-то цель, и уж тем более – поразить ее. Поэтому и не верил в возможность ночного налета. Да, по словам Нестерова, в этом не было ничего технически невозможного – у них есть рации, аэронавигация, но в нашей-то ситуации, в этой глухомани, он тоже склонялся к дневному налету. «Ночью им нужен маяк, – говорил он, – а здесь его нет».

– Более чем вероятно, – парировал Олег, наконец оторвав взгляд от стакана и уставившись на меня своими пронзительными, холодными глазами, в которых читалась не тревога, а скорее усталая уверенность. – А у нас что? Окна светятся, фонари горят, будто на именинах. Надо все это гасить. Полностью. С наступлением темноты – чтобы на всю станицу опускалась черная завеса. Ни огонька.

– Не знаю… – протянул я, пожимая плечами и чувствуя, как грубая ткань рубахи трётся о кожу. – Слишком много мороки.

– Всё равно подготовиться надо, – он отхлебнул пива и с силой поставил стакан на стол, так что тот громко стукнул о столешницу. – А еще лучше… – он помолчал, обводя взглядом закопченный потолок, будто выверяя план прямо на нем, – а еще лучше обманку сделать. По селу полностью электричество на ночь рубить, а где-нибудь за рекой, подальше, на пустыре, наоборот, световое шоу устроить.

– Это как? – я невольно улыбнулся. Идея звучала по-мальчишески, как в приключенческом романе про Тома Сойера.

– Да просто, – Олег оживился, его короткие, сильные пальцы принялись вычерчивать невидимые схемы на столешнице. – Растянуть провода с лампочками по степи, имитировать уличное освещение. И как стемнеет – включать. Главное – синхронно. В станице гасим – всё до одного огня, обманку зажигаем. Если прилетят, пусть бомбы тратят на пустое поле.

– Если. – хмыкнул я, ощущая легкое головокружение от пива, – ключевое тут «если».

– Ладно, пойду погреюсь, пока ты тут сомневаешься. – Олег допил свое пиво до дна, поднялся из-за стола, отодвинув лавку с оглушительным скрипом. Его коренастая, чуть сутулая фигура отбросила на стену длинную, искаженную тень.

Я посидел ещё немного, прислушиваясь к потрескиванию дров в печи и монотонному хору сверчков за стеной. И тоже допив свою порцию, встал, отодвинув табурет. У двери, в углу, висело целое богатство – пара десятков свежих берёзовых веников, от которых тянуло лесным духом и летним лугом. Взяв один, пушистый и упругий, я двинулся в предбанник.

Пар костей не ломит, так говорят. И это чистая правда. Стоило толкнуть тяжелую, обитую снаружи войлоком деревянную дверь, как меня окутало густое, обволакивающее, почти осязаемое тепло. Воздух был насыщен ароматом разогретой липы, которой были обиты стены, и душистого, густого пара от плескания воды на раскаленные камни печи-каменки. Он не жег, а ласкал, проникая глубоко в легкие, растворяя в себе всю дневную усталость, нервное напряжение и тягостные мысли, как омут. Я сел на полок, ощущая шершавую, почти живую фактуру древесины, вобравшую в себя жар бесчисленных парений. Окунув веник в деревянный ушат с кипятком, дождался, когда листья смягчатся, и взметнув его, обрушил на плечи и спину хлесткими, но благостными ударами, поднимая облако целебного, обжигающего пара. В таком простом, почти языческом ритуале была какая-то первобытная, почти мистическая ясность. Здесь, в этом маленьком горячем мире, не было ни войны, ни тревог, а только тихое противостояние тела и огненной стихии, заканчивающееся очищающей капитуляцией и блаженной, полной расслабленностью.

Напарившись до онемения в кончиках пальцев и трижды окатив себя ледяной водой из таза – с резким, перехватывающим дух контрастом, от которого сердце на мгновение замирало, а по коже бежали мурашки, – я решил процедуру оконченной. Тем более время подходило к одиннадцати, и пора было встречать жену со смены. Из парилки я вышел обновленным, с розовой, распаренной кожей и легкой, пружинистой усталостью в мышцах.

Олег уже ждал, вытирая коротко стриженную голову грубым махровым полотенцем.

– Давай допьем, и по домам, – предложил он, его голос звучал приглушенно и умиротворенно после бани.

– Давай, – легко согласился я, разливая остатки уже теплого пива по стаканам. Оно казалось теперь относительно безвкусным, но ритуал требовал завершения.

– Вроде и не пили толком, а ничего, баночку уговорили… – с сожалением глядя на пустую банку, посетовал Олег, постукивая по ней потрескавшимся ногтем.

– Оно всегда так, – ухмыльнулся я, ощущая приятную тяжесть в конечностях, – в охоточку…

Закончив, мы не спеша, с ленцой разморенных банным жаром людей, оделись и вышли на улицу. Ночь была безлунная и темная, по-настоящему глубокая, какую можно увидеть только вдали от больших городов. Небо, черное-черное, словно бархатный полог, усыпано мириадами звезд, таких ярких и близких, что, казалось, протяни руку – и зацепишь их бархатистую, холодную пыль. Млечный Путь раскинулся через весь небосвод широкой, размытой серебристой рекой, теряющейся в бездне. В густой темноте смутно угадывались силуэты сараев и изб, сливаясь в единые, монолитные, угрожающие тени. Воздух, еще не успевший остыть после летнего дня, был теплым и влажным. Где-то в огородах трещали цикады, да изредка доносился встревоженный лай собак – звуки, подчеркивающие, а не нарушающие, всеобъемлющую, звенящую тишину.

И вот, в эту самую тишину, внезапно вкралось еле слышное, чуждое звучание. Еле-еле, на грани возможного, скорее ощущение вибрации в воздухе, чем настоящий звук, низкочастотное давление на барабанные перепонки.

– Слышишь? – резко обернулся я к Олегу, застыв на месте, всем телом превращаясь в один большой слуховой аппарат.

Он замер, запрокинув голову и затаив дыхание, впиваясь в ночную мглу.

– Да нет, вроде… – пробормотал он не сразу, недоверчиво. – Хотя… стой. Гудит что-то?

Гудеть ночью у нас было нечему. Если только машина какая припозднилась, но этот шум был другого рода – низкий, ровный, настойчивый, монотонный рокот, идущий не с дороги, а словно с самого неба, из глубины звездной черноты.

– Это то, о чём я думаю? – тихо, почти беззвучно выдохнул я, и у меня похолодело внутри.

– Надо повыше забраться, слышно будет лучше, – резко, отрывисто сказал Олег, и его банная умиротворенность будто испарилась, сменившись боевой собранностью.

Мы рванули по направлению к окраине станицы, где на пригорке, упираясь в звездное небо, стояла ржавая, давно заброшенная вышка сотовой связи – когда-то служившая нам дозорной башней. Бежали, спотыкаясь о невидимые в темноте кочки и колеи, инстинктивно пригнувшись, словно это могло помочь нам остаться незамеченными для того, что было в небе. Лестница, холодная под ладонями, липкая от влаги и ржавчины, уходила наверх под отрицательным, казалось, углом. Мы полезли цепляясь за скользкие от ночной сырости перекладины, чувствуя, как дрожит вся ажурная конструкция. А звук быстро нарастал, превращаясь из смутного гула в отчетливый, низкочастотный, всезаполняющий гул, в котором уже без труда угадывался мерный, многоцилиндровый рокот авиационных моторов. Наконец, мы вскарабкались на маленькую, тесную площадку. Отсюда, с высоты, открывалась вся станица, распластанная в темноте, как черная карта с редкими, всё ещё горящими, предательскими точками окон. Дул слабый, но пронизывающий ветер, раскачивая нашу неустойчивую позицию, заставляя цепляться за холодные поручни. Мы впились взглядами в ту сторону, откуда, судя по звуку, должно было появиться нечто. Гул нарастал, рассекая ночную тишину, становясь всё объемнее, грознее, плотнее. Он шел с севера, и теперь уже не оставалось сомнений – это не одна машина. Это была армада.

– Вниз! – крикнул Олег, и его слово, обрывая наблюдение, прозвучало как приказ не терпящий возражений.

Спуск казался вдесятеро страшнее и опаснее подъема. Ржавые, мокрые перекладины отскакивали и скользили под ладонями, ноги проваливались в пустоту, ища опору в почти полной темноте, а низкий, все нарастающий, гнетущий гул, казалось, уже вибрировал в самих костях, в зубах, наполнял собой всё тело. Мы не лезли, а почти падали вниз, срываясь на последних пролетах, больно приземляясь на сырую, утоптанную землю, едва не теряя равновесие и хватая ртом прохладный ночной воздух.

И в этот момент, разрезая ночную тишину и перекрывая собой отдаленный, но уже ясный рокот, завыл рупор системы оповещения. Пронзительный, прерывистый звук воздушной тревоги, от которого кровь стынет в жилах и сжимается желудок. Он плыл над спящей станицей, заставляя вздрагивать самые темные углы, впиваясь в мозг. И словно в ответ ему, внезапно, мощно и тревожно, зловеще, ударил колокол на церкви. Один, другой, третий – нестройный, хаотичный, исступленный набат, создавая оглушительную, хаотичную симфонию чистого ужаса. Этот древний звук, веками предупреждавший о беде, теперь сливался с современным воем сирены, и от этого чудовищного союза становилось еще страшнее.

Станица, еще минуту назад засыпавшая, проснулась в одно мгновение. В домах замигали, забегали огни, послышались приглушенные крики, отчаянные оклики, хлопали двери, из темноты доносился испуганный плач детей и взволнованный лай собак.

«Попытаться взлететь? Моя машина должна быть готова, до аэродрома – рукой подать!» – пронеслось в голове обрывком мысли.

– Куда? – прокричал Олег, его лицо в отсветах внезапно вспыхнувших окон было бледным и собранным.

– На аэродром! – выдохнул я, уже разворачиваясь в беге. – Попробуем подняться в воздух!

Мысль о жене, об Анне, гвоздем сидела в мозгу. «Успеет, обязательно успеет, – стучало в висках в такт бешено колотящемуся сердцу. – Школа рядом, она не растеряется, она практичная». Центральное бомбоубежище, под капитальными, добротными сводами школы, было самым безопасным местом. Она укроется там, я был почти уверен. Почти.

А мой путь лежал к самолету. Бессмысленная, отчаянная, почти самоубийственная идея – попытаться хоть как-то, чем угодно, помешать железной армаде, плывущей в ночном небе. Но стоять и ждать, сложа руки, когда над твоим домом, над твоей женой, над твоими детьми нависла смерть, невозможно. Даже если шансов нет. Даже если это полный, абсолютный абсурд.

И я бежал, под оглушительный, сводящий с ума хор сирены и набата, навстречу нарастающему, уже почти осязаемому гулу, который вот-вот должен был обрушиться на землю огненным, всесметающим ливнем.