Текст книги "Чужие степи – часть восьмая (СИ)"

Автор книги: Клим Ветров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

Глава 17

Поднявшись в кабину АН-2, дядя Саша пробыл там недолго. Выйдя, он резко дёрнул плечом, поправляя куртку, и ткнул пальцем в сторону серых крыш станицы.

– Пойдем. Надо с маршрутом решить.

Мы зашагали по утоптанному полю, обходя глубокие, покрытые маслянистой пленкой лужи и черные, въевшиеся в грязь пятна мазута и бензина.

Штабной блиндаж, низкий и приземистый, с этого ракурса казался естественным продолжением земли, ее глиняной бородавкой, но по мере приближения, ощущение это исчезало. Двигаясь первым, я толкнул приоткрытую дверь, заглянул.

Внутри было хорошенько накурено. За столом, заваленным всяким хламом, и заставленным эмалированными кружками, сидели двое. Слева, развалясь на стуле и привалившись к стене, сам глава. Он не читал, просто смотрел в пустоту усталыми, навыкате глазами. Справа, сгорбившись над блокнотом, устроился мужичок средних лет в выгоревшей и латанной-перелатанной «Горке». Его все звали «Штиль», за то что вокруг него витала аура сосредоточенного, леденящего спокойствия. Я знал его давненько, но ни разу не видел чтобы он волновался.

Оба подняли головы, когда мы вошли. Твердохлебов кивнул, коротко и безучастно. Штиль лишь на мгновение оторвал взгляд от своих кривых строк, и его глаза, светлые и неожиданно пронзительные, скользнули по нам, после чего немедленно вернулись к блокноту.

Дядя Саша, не здороваясь, молча подошел к столу. Он уперся костяшками пальцев в столешницу, и его взгляд, быстрый и цепкий, пробежал по разложенной карте.

– Что по маршруту? Выяснилось что-нибудь? – спросил он, не глядя ни на кого конкретно.

Твердохлебов отвернулся, сделав вид, что разглядывает пятно на стене. Ответил Штиль. Он отложил заточенный до остроты иглы карандаш и наконец поднял голову.

– Пока нет. Парни на связь не выходили. Рано еще. Первый сеанс – через час.

– Обычным путем нельзя? – дядя Саша повернулся к нему, и в его голосе прозвучала едва сдерживаемая нетерпеливая нотка.

– Опасно, – отрезал Штиль. – Сначала дождемся доклада от разведки, потом решать будем.

– Альтернатива? – дядя Саша не менял позы, лишь пальцы его чуть сильнее вжались в дерево.

Штиль молча протянул руку и ткнул указательным пальцем в карту, в точку далеко в стороне от прямой линии.

– Крюк если только. Но это километров двести как минимум лишних, а то и все триста. Топлива хватит?

Дядя Саша несколько секунд молчал, потом резко выпрямился, разминая спину.

– Ладно. Подождем. Всё равно рановато еще.

– Ждите, – коротко бросил Штиль и вновь склонился над блокнотом, его карандаш заскрипел по бумаге, выводя ровные ряды цифр и значков.

В наступившей тишине неожиданно «ожил» Твердохлебов. Он медленно повернул голову, и его усталый взгляд остановился на дяде Саше.

– На собрание пойдете? – спросил он глухо, без интонации.

– Собрание? – дядя Саша нахмурился, будто не расслышал.

– Угу. Пистон вставлять буду. За светомаскировку.

Дядя Саша поморщился, скривив губы так, будто внезапно ощутил резкую зубную боль. Он с отвращением махнул рукой.

– Некогда мне на ваши разборки. Дел по горло…

Твердохлебов лишь тяжело, с присвистом выдохнул воздух, привычный к подобным реакциям старого летуна.

– Не хочешь – как хочешь. Воля твоя. А ты, Вась? – повернулся он ко мне.

– Схожу… Может и добавлю чего…

Не откладывая, мы с главой вышли из блиндажа. Он молча, своей неторопливой, тяжелой походкой зашагал в сторону мельницы. Там, на обширной поляне, уже собралось человек семьсот, если не больше. Народ стоял плотными, нестройными кучами, переговаривался негромко, скучающе. От толпы шел густой гул, прерываемый кашлем, и чьим-то нервным смешком. Видно было, что люди пришли не по доброй воле, а потому что велели. Они топтались на месте, их лица в большинстве своем были недовольны.

Твердохлебов, не ускоряя шага, прошел сквозь толпу, которая расступилась перед ним молча, с почтительным уважением, а может даже и страхом. Он встал в самом центре поляны, на небольшом пригорке, и повернулся к людям. Разговоры стихли почти мгновенно, сменившись молчанием. Даже ветер будто притих на секунду.

– Все в курсе, зачем мы здесь собрались, – начал он громко, без всяких предисловий и вступлений. Его голос, обычно глуховатый, теперь словно резал воздух. – Вчера, с наступлением темноты. Какие-то умники, – он с силой выплюнул это слово, – не потушили свет! Все же в курсе о новых правилах? А?

Народ зашумел, глухо, как растревоженный улей. Послышались отдельные голоса: «Кто?..», «Да мы тушили…», «Это ж как так…»

– Правила светомаскировки – не для красоты писаны! – перекрыл гул Твердохлебов, и его голос зазвучал металлически, не оставляя места возражениям. – Одна светящаяся точка – ориентир! Ориентир – цель! Цель – смерть! Может, не твоя! А твоего соседа! Или детей твоего соседа! Понятно⁈

Наступила тишина. Люди опускали глаза, вжимали головы в плечи.

– В общем, долго рассусоливать не стану! – продолжал глава, окидывая толпу ледяным взглядом. – Кого поймаем на этом деле – повешу! Лично! Вы меня знаете – за мной не заржавеет!

В этой зловещей паузе, будто сорвавшись с цепи, прозвучал дерзкий, срывающийся на фальцет выкрик:

– А если в нужник надо, как я потемну пойду⁈

Все головы повернулись на звук. На краю толпы стоял молодой парень, лет восемнадцати, с широким, по-монгольски скуластым лицом и неестественно белой, бритой налысо макушкой. Он стоял, выпятив грудь, но в его глазах читался не вызов, а скорее отчаянная, глупая бравада.

Твердохлебов насупился. Он не ответил сразу. Помолчал, соображая, тяжело дыша. Потом, медленно, словно разминаясь, заговорил снова, и в его голосе появилась страшная, тихая убедительность.

– Специально… для тех, кто не понял… сейчас будет проведено профилактическое мероприятие. Тем более, – он хмыкнул, – у нас есть доброволец.

Парень закрутил головой, видимо, в поисках того самого «добровольца», но когда два крепких мужика с краю молча, без слов, подхватили его с боков под руки, всё стало ясно. На его лице мелькнула паника, сменившая браваду. Он попытался вырваться, но его уже вели, почти несли, к одинокой кривой березе на краю поляны.

Твердохлебов молча, мерными движениями, снял с себя широкий ремень с массивной, потускневшей от времени латунной бляхой. Парня прижали к шершавому стволу так, что он словно обнял его, обхватив руками. Кисти ему скрутили веревкой быстро, профессионально. Он стоял, прижавшись щекой к холодной коре, его спина, обтянутая тонкой рубахой, напряглась.

Первый удар пришелся со свистом и глухим, влажным шлепком, прямо по заду. Парень взвыл, высоко и пронзительно, как подстреленный зверь. Его тело дёрнулось, но веревка выдержала. Твердохлебов занес руку для второго удара. Он бил методично, без суеты, с ужасающим, будничным мастерством. Он не просто наносил удары – он «вкладывался», оттягивая ремень в конце, чтобы тяжелая бляха не просто хлестала, а врезалась в тело, рвала ткань, оставляя вздутые, кроваво-багровые полосы. Его лицо при этом оставалось каменной маской, только жилы на шее надувались толстыми жгутами, да глаза сузились до щелочек.

– Это… – «шлеп!» – … за тупость! – рявкнул он, заглушая новый вопль. – А это… – еще удар, еще громче крик, – … чтоб другим неповадно было! На фронте за такое – трибунал! А у нас тут – свой фронт! Понимаешь, щенок⁈ Обосрись в темноте, а свет – не включай!

Он сделал паузу, давая парню, который уже не кричал, а хрипел, захлебываясь слезами и слюной, перевести дух. Давая и толпе в полной мере осознать происходящее. Потом снова занес ремень, но не ударил, а ткнул бляхой в сторону толпы.

– Следующий раз, кто приказ нарушит – не выпорю! – его голос, хриплый от напряжения, гремел на всю поляну. – Веревку на шею! И на эту самую березу! Чтобы все видели, какая цена вашей забывчивости! Понятно всем⁈

В толпе прокатился сдавленный, тяжелый гул. Не возмущения, а страха. Глухого, животного, бесповоротного согласия с жестокостью, возведенной в закон.

Твердохлебов, тяжело и шумно дыша, наконец опустил ремень и, не глядя, снова продел его в шлевки брюк. Парня отвязали. Он не стоял, а повис на руках мужиков, его ноги подкосились. Зад под разорванными штанами представлял собой сплошной кровавый пузырь. Он не плакал, а беззвучно сотрясался в истерике, давясь рыданиями, закусив окровавленную губу. По его лицу, искаженному гримасой, текли слезы, смешиваясь с потом и грязью.

– Отвести его домой, – бросил глава одному из стоявших ближе, даже не взглянув на результат своей работы.

Он повернулся ко мне. На его крупном, обветренном лице не было ни злобы, ни удовлетворения, ни даже гнева. Только усталость. Усталость от необходимости быть палачом, судьей и отцом в одном лице.

– Вот и всё собрание, – сказал он глухо, вытирая платком ладонь. – Неинтересно? Зато запомнят. Надолго. Пойдем. Дел вагон еще.

И он пошел прочь своей тяжелой, неспешной походкой, не оглядываясь на сгорбленную, почти бесчувственную фигуру парня, которого волокли под руки. Толпа молча, быстро расходилась, растворяясь в переулках станицы. Не было слышно ни разговоров, ни даже вздохов – только шарканье множества ног по жесткой траве да все усиливающийся вой ветра в ветвях деревьев.

По пути от поляны к аэродрому, куда я неспешно направлялся, обдумывая только что увиденное, меня окликнули.

– Ваше высокоблагородие! – раздался знакомый, чуть скрипучий голос.

Я обернулся. Из переулка, прихрамывая, выходил Нестеров.

– Здравствуй, Семен Алексеевич! – поприветствовал я летчика.

– По делам, ваше высокоблагородие? – он засеменил рядом, стараясь попасть в мой шаг.

– А то как же. – ответил я, и спросил, глядя на подволакивающего ногу летчика. – Что с ногой?

– Да пустяк. – отмахнулся тот. – Железяка упала вчера, придавило малость, болит вот теперь.

– Летать сможешь?

– А куда ж я денусь? – широко улыбнулся тот, но тут же расстроенно вздохнул. – Было бы на чем…

– На мессерах доводилось?

– Случалось, – кивнул Нестеров, непроизвольно приподняв подбородок. – Как-то одну такую «птичку» на аэродром привели, почти целую. Нас, тогда и позвали… ознакомиться. Ознакомились, а потом и в воздух поднимали, на испытания. Машина… – он на секунду замолчал, подбирая слово, – дерзкая. Не наша. Другой характер. Рули жёсткие, мотор капризный, но если приноровиться… – он сделал характерный жест рукой, будто ловил невидимую рукоятку.

И резко, с новым интересом повернулся ко мне, его голос стал тише, доверительнее:

– А разве ваш трофей… живой?

– Скорее да, чем нет, – ответил я, глядя, как в глазах Нестерова вспыхивает профессиональный азарт. – Сел на брюхо, осколками посекло малость, но, вроде бы, не так страшно.

– На брюхо… – протянул Нестеров, и его взгляд стал острым, аналитическим. Он будто мысленно уже видел картину посадки, оценивал повреждения. – Значит, винт погнули и шасси…

– Нет, винт нормально, передняя стойка вышла, повезло.

– Ваше высокоблагородие… а нельзя ли… одним глазком? Я не помешаю. Просто взглянуть, как он у вас там устроился. Может, чем и помочь смогу…

– Так я про что и толкую, иди даже и не одним глазком, двумя можешь. – улыбнулся я.

В этот момент навстречу, поднимая тучи едкой пыли, вырулил «Уазик». Тот самый что привозил обед к месту временной стоянки «мессера».

Машина тарахтела, как разбитая мясорубка, выплёвывая из выхлопной трубы сизые клубы дыма. Я поднял руку, УАЗ притормозил, за рулём был тот же парень в майке СССР.

– На периметр? – крикнул я, перекрывая дребезжащий звук мотора.

Парень кивнул, дёрнув головой так, будто ловил муху на подбородке.

– Отлично. Садись, – я повернулся к летчику. – Подбросит прямо к месту. Разглядишь своего «ястреба» вблизи.

Нестеров оживился мгновенно. Его усталость как рукой сняло, даже хромота исчезла. Он кивнул, уже торопясь обойти капот, чтобы залезть в тряскую кабину.

– А вы? – спросил водитель, переведя взгляд с Нестерова на меня.

– Мне в другую сторону, – махнул я рукой. – Не задерживайся.

Парень еще раз кивнул, уже чисто автоматически, и УАЗ, взревев на всю катушку, рванул с места, подбросив в воздух хвост коричневой пыли.

Свернув на узкую тропинку, петлявшую между покосившихся сараев и полуразобранных заборов, я невольно возвращался мыслями к «мессеру». Машина была находкой, настоящим везением. Но не для меня. Я управлял им, да. Посадил, что уже было чудом. Но вести на нём бой, чувствовать его в воздухе как продолжение себя, использовать все его хищные преимущества – для этого нужен был другой навык. Тот, что дается годами в кабине именно истребителя. У меня его не было. И не будет еще долго, если вообще будет.

Нестеров… Он подходил. В его глазах, когда он говорил о «мессере», горел тот самый, нужный огонь. Не просто интерес, а жадное, профессиональное любопытство. Да и ребята его… Среди них наверняка были те, кто гонял на «яках» или «лаггах», пусть и в другой реальности. Пересесть на «мессер» для них было бы делом может и не простым, но понятным.

Надо будет поговорить с Нестеровым после того, как он осмотрит машину.

Добравшись до летного поля, я первым делом свернул к длинному, низкому ангару, что служил нам топливным складом. Дверь, как обычно, была не заперта – просто притянута проволокой к ржавой скобе. Я дернул ее, и створка с противным скрипом отъехала в сторону.

Внутри было темно и пусто. Буквально. Я замер на пороге, глазам своим не веря. Там, где еще недавно стояли рядами приземистые, почерневшие бочки с соляркой и бензином, зияла теперь бетонная, залитая маслянистыми пятнами пустота. Лишь пара бочек ютилась в дальнем углу, жалкие и одинокие. От всей былой «мощи» остался только едкий, въедливый запах и лужицы чего-то темного на полу.

Снаружи послышался шаркающий шаг. Вышел сторож, дед Матвей, в выцветшей телогрейке и ватных штанах, подоткнутых в грубые кирзовые сапоги. В руках он держал гладкоствольное ружье.

– Чего ищешь, Василий? – спросил он хрипло, без предисловий.

– Где бочки?

Дед Матвей тяжело вздохнул.

– Растаскали.

– Кто? Куда?

– А кому надо, тот и таскал. – Дед ткнул ружьем в потолок, и видя мой недоумевающий взгляд, пояснил торопливо, – растащили, что б не в одном месте, значится…

Я понимающе кивнул. Мысль была здравая: не держать все яйца в одной корзине. Особенно когда корзина могла стать мишенью. Основные запасы и так держали в других местах, видимо, сейчас решили раздробить и последние остающиеся здесь резервы.

– Ладно, – выдохнул я. – Как здоровье-то, дед? Спина не беспокоит?

Дед Матвей поставил ружье к стене и с тихим стоном потянулся, выпрямляя скрюченную спину.

– Спина-то? Ломит, сынок, ломит. Как предвестье. И ноги… – он похлопал себя по бедрам, – мёрзнут, будто не свои. Скоро, видно, зима.

Я вздохнул про себя. Старость не радость. На улице под тридцать, а его пробирает холод. Этот дед из «старых», коренных, его возраст был загадкой, но точно хорошо за восемьдесят.

– Старость, Василий… не сахар, – пробормотал он, словно угадав мои мысли. Потом посмотрел на меня прищуренными, мутноватыми глазами. – Чайку не хочешь? У меня самоварчик подошел, согреемся малость.

– Давай, дед, – согласился я, представляя пузатый бок латунного самовара. – Только быстренько.

Дед Матвей кивнул и уже повернулся, чтобы вести меня в свою сторожку, как вдруг тишину вечера разорвал резкий грохот. Звук – тяжелый, разлапистый, с густым металлическим эхом – прорезал воздух и ударил в землю, заставив вздрогнуть стены ангара.

Глава 18

Это был знакомый почерк – тяжёлые, отрывистые очереди с характерным металлическим лязгом. Сердце на мгновение ёкнуло, готовясь к реву моторов, разрывам авиабомб.

Я инстинктивно запрокинул голову, вглядываясь в яркое, без единого облачка небо. Ни силуэтов, ни следов, ни дрожащего в воздухе гула.

Дед Матвей, припав к стене, сжимал своё ружьё, его взгляд так же метался по небу.

– Чаво? – прошипел он, и в его голосе прозвучало непонимание, смешанное с суеверным страхом.

Покрутив головой, я заметил как над линией почерневших от времени крыш, медленно расползаются в безветренном воздухе несколько маленьких, грязно-белых облачков – дым от разрывов.

– Леонид? – пробормотал я, больше для себя. – Тренируются? Но… по какой мишени?

Дед не расслышал что я сказал, и убедившись что на небе никого нет, успокоился.

– Так чаво, чай-то идем пить? – дернул меня за рукав он.

Я замер на секунду, глядя на дедову сторожку, но грохот зенитки развеял все мысли о отдыхе.

– Не до чая теперь, дед, – бросил я через плечо, уже отворачиваясь. – Держись тут.

И, не дожидаясь ответа, рванул прочь от склада, в сторону летного поля. Ноги сами несли меня по утоптанной дорожке, обходя колеи и островки бурьяна.

Ан-2 стоял на привычном месте. Рядом, возле крыла, копошились двое механиков, что-то протирая тряпками. И чуть поодаль, прислонившись к стойке шасси и по обыкновению куря самокрутку, стоял дядя Саша.

Я подбежал, слегка запыхавшись.

– Дядя Саша! Это что было? Куда палили?

Летун медленно, будто нехотя, перевел на меня взгляд. Глаза были злыми и раздраженными. Он затянулся, выдохнул едкий дым и, не отрываясь от меня, с силой плюнул в пыль у своих ног. Жест был красноречивее любых слов.

– Тренируются…

– По какой мишени? – не унимался я, оглядывая чистое, пустое небо. – Я ничего не видел.

Дядя Саша сжал губы, и его скула дёрнулась.

– По бумажной. Змея, Вась, на веревке запустили, и давай лупить по нему. – Он снова плюнул, на этот раз с таким отвращением, будто вкусил чего-то горького. – Идиоты.

Воздушный змей… Ну… Как вариант, наверное. Не самый лучший, конечно, но лучше стрелять по бумажному змею, чем вообще ни по чему.

– Ладно, с мишенью ясно. А наш-то «орел» готов?

Дядя Саша медленно, с явственным раздражением, прищурил один глаз, глядя на меня из-под густых, седых бровей. Взгляд его был привычно-снисходительным, будто я опять спросил что-то само собой разумеющееся.

– А когда он не готов был? – процедил он сквозь зубы, держа самокрутку в уголке рта.

В этот момент с края летного поля, со стороны станицы, появилась фигура. Шла она неспешно, даже как-то величаво, но походка была не уверенной, а усталой, будто каждый шаг давался с трудом. Это был Сергей Алексеевич.

Бывший глава поселка сильно сдал с того момента когда я видел его в последний раз. Щеки обвисли, некогда уверенный, начальственный взгляд стал блуждающим и нерешительным. Но держался он по-прежнему прямо, и в его осанке угадывались остатки былой важности. Он остановился в паре шагов от нас, положив руки за спину, и его взгляд перебежал с дяди Саши на меня, а потом на самолет.

– Здорово мужики. – буркнул он глуховато.

Дядя Саша лишь кивнул, выпустив струйку дыма в сторону, всем своим видом показывая, что разговоры с «бывшими» – ниже его достоинства.

– Приветствую. Какими судьбами? – спросил я. Сразу Сергей Алексеевич не ответил, взгляд его скользнул мимо, будто ища опоры на знакомых очертаниях фюзеляжа. Он сделал несколько неуверенных шагов к самолету, протянул руку и потрогал обшивку, потер ладонью холодный металл. Потом заглянул в темный прямоугольник открытой двери салона.

– С вами полечу, – заявил он тихо. – До базы. Останусь там.

Дядя Саша аж поперхнулся дымом. Он вытащил самокрутку из рта и уставился на бывшего главу, будто на привидение.

– Ты? Туда? Ты чего? – вырвалось у него хрипло. – Там же… подземка. Там жить-то нормально нельзя!

– Мне и здесь жить нельзя, – отрезал Сергей Алексеевич. Он снова посмотрел в зев салона. – Места хватит?

Я молча наблюдал, и картина складывалась сама собой, жестокая в своей ясности. Тяжко ему. История его была у всех на слуху: как после ранения он остался жить, но перестал ходить. Как опустился, утонул в самогоне, с трудом вынырнул оттуда, справился, смог. Как нашёл в себе силы, даже прикованный к коляске, снова стать полезным – учет вел, распределял. Потом был пожар. Когда его жена с дочерью не успели выбраться из дома, а он… Он выбрался. Говорили, увидел пламя – и встал. Просто встал и побежал, оставив и коляску, и, кажется, последнюю часть своей души. Огонь выжег из него инвалида, но оставил пепелище. После этого он снова начал пить. Не в запой, так, чтобы забыться. Все предложения хоть какой-то должности, даже самой номинальной, он отвергал с таким отвращением, будто ему подносили чашу с ядом. Людей сторонился, работал на общих работах на периметре – молча, исправно, механически, как заводной автомат.

– Места хватит, – ответил я на его вопрос, прежде чем дядя Саша успел выдать новую порцию возражений. – Но ты уверен? Там, Сергей Алексеич… Там жизнь не сахар.

Он медленно кивнул, не отрывая взгляда от самолета.

– Я и здесь не живу, Василий. Дышу. И то… через раз. – Он обернулся, и в его усталом лице было что-то окончательное.

Дядя Саша хмыкнул, затянулся, да так, что самокрутка зашипела. Потом с отвращением выбросил её, и потушил окурок сапогом.

– Вещи собрал? – спросил он грубовато, но уже без прежнего раздражения. Вопрос был сугубо практическим. – Там, под землей, шаром покати. Одеяло теплое бери. И табак, если есть. Без него с ума сойдешь.

Сергей Алексеевич кивнул, не глядя на него.

– В сторожке всё. Два мешка.

– Больше бери, не помешает, – дядя Саша мотнул головой в сторону салона. – Место есть.

Сергей Алексеевич молча кивнул.

– К вечеру подходи. Как стемнеет. Только не опаздывай, ждать не будем. – ворчливо произнес дядя Саша, на что Сергей Алексеевич развернулся, и ничего не сказав, пошел в сторону ворот.

Я стоял и смотрел ему в спину, вспоминая каким когда-то был этот человек.

– Чего уставился, как сова на пень? – раздался рядом хриплый голос. Дядя Саша прищурился на меня. – Иди-ка ты, Василий, домой. Лететь в ночь, темнота – не тетка, сонным за штурвал лезть не годится. Выспись, пока есть время. Здесь без тебя обойдёмся.

Он был прав. Да и спать на самом деле хотелось. Поэтому я лишь кивнул, и зашагал прочь.

Как обычно, дома никого не было. После бомбежки, когда осколками посекло кучу народа, работа в больнице не кончалась. Графиков, смен и нормированных дежурств не существовало. Было состояние «на ногах», и состояние «без сил». Аня жила в первом, иногда переходя во второе. Она открывала глаза утром – и шла в больницу. Часто – еще затемно. Возвращалась – когда падала с ног. Дочь могла зайти днем, перекусить или еще чего, но судя по тому что на столе ничего не изменилось после моего ухода, она не приходила.

Я съел оставленный на столе кусок жареного мяса, запил еще тепловатым чаем из термоса и, не раздеваясь, повалился на койку. Сон накрыл почти мгновенно – тяжелый, беспробудный, без сновидений.

Разбудил меня резкий, настойчивый стук в окно.

Открыв глаза, я сообразил что к чему, и поднявшись, приоткрыл занавеску. За окном уже сгущались сумерки, но света еще хватало, чтобы разглядеть.

Перед воротами стояла машина. Обваренная листами железа «Тойота» – угловатый, уродливый, но крепкий броневичок на огромных колесах.

Стучал в стекло молодой парень. Я узнал его – один из ребят что обычно крутились в штабном блиндаже. Звали, кажется, Виктор.

– Чего? – спросил я хрипло, прочищая горло.

– В штаб вызывают, – быстро произнес парень. – Срочно.

– Что случилось?

– Не знаю. Но там все ходят хмурые. Бери что надо и поехали.

Я кивнул, больше не спрашивая. Скорее всего пришли данные от разведки, и они, думается, не очень хорошие. Но это, конечно, не точно.

Через минуту я уже сидел на мягком, пружинящем пассажирском сиденье бронированной «тойоты». Виктор резко рванул с места, и машина, урча перегруженным мотором, понеслась по пустынным улочкам.

Я откинулся на спинку, смотря в узкую смотровую щель, забранную грубой решеткой. На улице середина лета, но из щели дул прохладный, насыщенный пылью ветер. Мы проносились мимо темных силуэтов домов, мимо одинокой фигуры с ружьем у колодца, мимо разбомбленной бани на которой уже во всю копошились люди. Я попытался сосредоточиться, вспоминая: 'Сколько раз я сегодня уже был в штабе? Утром заходил, потом – после собрания. Третий раз, получается. Для одного дня – перебор. Штаб был местом, куда приходили за приказами и плохими новостями, поэтому я не сильно любил ходить туда.

Машина тормознула у бетонных болков, подъехав максимально близко к низкому, земляному фасаду блиндажа. Виктор заглушил двигатель.

Я вылез, расправил плечи и толкнул тяжелую, обитую железом дверь.

Контраст был оглушительным. Если снаружи еще витала прохлада летнего вечера, то внутри стоял густой, спертый и невероятно едкий чад. Воздух был сизым от табачного дыма, настолько плотным, что на мгновение перехватило дыхание. И шум – низкий, многоголосый гул напряжённых голосов, прерываемый резкими, отрывистыми репликами.

Блиндаж был битком набит. Человек пятнадцать, не меньше. Все мужики, все знакомые. Некоторые сидели, другие стояли, прислонившись к земляным стенам или столу. Места не хватало, люди теснились плечом к плечу, и от этой тесноты и духоты становилось еще невыносимее.

За столом, заваленным картами, бумагами и кружками, сидел Твердохлебов. Он смотрел прямо перед собой, тяжелым, неподвижным взглядом, в котором читалось какое-то глухое, беспросветное бешенство. Рядом, сгорбившись, расположился Штиль. По обыкновению, он что-то быстро, почти исступленно писал в блокноте, и его лицо в тени казалось восковым, а карандаш скрипел по бумаге с яростным, злым звуком.

Под потолком, на проводе, болталась лампочка, бросая неровные, прыгающие тени на лица собравшихся. Эти лица были одинаково мрачными. Здесь не было ни любопытства, ни оживления. Была сосредоточенная, подавленная тревога.

«Ну точно», – холодно и четко щёлкнуло у меня в голове, пока я протискивался к столу, – «что-то случилось. И случилось капитально». Пахло не просто проблемой. Пахло бедой.

Я протиснулся сквозь стену спин и плеч. Едкий дым щекотал горло, вызывая спазм. Я сдержанно кашлянул, прикрыв рот кулаком.

Звук заставил Твердохлеба медленно поднять голову. Его взгляд, мутный от усталости и концентрации, скользнул по мне, задержался на секунду.

– А, Василий, – произнес он глухо, без интонации, и сразу же опустил глаза обратно на карту, будто моё присутствие было лишь неизбежной помехой, учтенной в его тяжелых раздумьях.

Но прежде чем я успел что-то спросить, кто-то схватил меня за локоть. Я обернулся. Рядом, прижавшись к стене, стоял Павел, один из радистов. Его лицо, обычно спокойное, сейчас было бледным, а глаза бегали. Он притянул меня ближе, и его шепот, горячий и сдавленный, прозвучал прямо в ухо, пробиваясь сквозь общий гул:

– Группа… – он глотнул воздух. – На засаду напоролась. По рации успели передать… ведут бой. И… всё. Молчок. Вторая, те что на лодках пошли, вообще на связь не вышли.

Я как в воду глядел. Это не просто плохие новости, это беда. Две группы, полтора десятка мужиков – опытных, подготовленных – пропали. И если с теми что по реке пошли еще есть шанс, то первые, скорее всего, погибли.

Засада? – Первое что пришло в голову. Но чтобы устроить её, нужно знать о маршруте, о времени, о цели. Случайность? Возможно. Но в этом мире случайности слишком часто оказываются не случайными.

Для всех парни просто ушли в степь, обычное дело, постоянно кто-то куда-то ходит. Вряд-ли кто-то со стороны мог знать о целях разведчиков. Остаются те кто был в курсе о метках на карте. Таких немного. По пальцам пересчитать. И все вне подозрений. Нет, тут что-то другое.

И что теперь делать? Отправлять вторую группу? Ночью? Это самоубийство.

Твердохлебов вдруг резко поднял голову и обвел всех ледяным взглядом. Гул мгновенно стих.

– Хватит шептаться, как бабы на кухне, – его голос прозвучал хрипло. – Связисты… – он нашел глазами Павла. – Каналы связи держать открытыми, эфир слушать по всем возможным частотам. Если хоть пискнут – сразу докладывать.

– С вылетом что? – спросил я, дождавшись когда он закончит.

Твердохлебов задержал на мне взгляд дольше, чем этого требовала простая констатация моего присутствия. В его глазах, красных от бессонницы и дыма, мелькнуло что-то сложное. Он медленно поднялся, отодвинув стул со скрипом.

– Вылет… – он произнес это слово так, будто пробовал его на вес. – Пойдем-ка. Подышим. Здесь… не думается.

Он грузно направился к выходу, не оглядываясь. Толпа молча расступилась, пропуская его, а за ним и меня. Штиль даже не поднял головы, продолжая скрипеть карандашом, будто выцарапывая ответ из бумаги.

Мы вышли. Свежий воздух ударил в лицо, как ушат ледяной воды после духоты блиндажа. Я глубоко вдохнул, очищая легкие от чада, и закашлялся.

Твердохлебов прошел метров двадцать, остановился у груды покрытых брезентом ящиков и, достав из кармана кисет, принялся медленно, с огромным сосредоточением, крутить цигарку.

– Лететь надо, – наконец сказал он, прикуривая. Огонек зажигалки осветил на миг его лицо.

Он затянулся, выпустил струйку дыма, следя, как ее уносит ветер.

– Но вот что, Василий, – он повернулся ко мне, и его голос стал тише. – С этого момента все, что касается полетов, готовности машин, графика, экипажа – только между нами. Ты, я, дядя Саша, Штиль. И все. Никаких лишних ушей. Никаких разговоров в присутствии кого бы то ни было. Понятно?

Я смотрел на тлеющий кончик его самокрутки и медленно кивал. Его слова не были неожиданностью. Они лишь подтверждали мои собственные опасения. Где-то здесь крыса, среди тех, кого мы считали своими, кто знал о разведке. Возможно, не по злому умыслу. Но результат один – пятнадцать человек в лучшем случае в плену, в худшем – в сырой земле.

– Понятно, – ответил я так же тихо.

Он ещё раз тяжело взглянул на меня, как бы проверяя, донес ли, и, не дожидаясь дальнейших вопросов, развернулся и зашагал обратно к блиндажу.

Я не стал возвращаться в душный блиндаж, а сразу пошел сторону летного поля, поглядывая на затягивающееся тучами небо. Темнело быстро, АН-2 был едва различим – темное пятно в самом конце полосы, и тусклый красный огонек. Он то вспыхивал, то почти гас. Я подошёл ближе.

Дядя Саша сидел в старом, брезентовом раскладном кресле, откинувшись назад. Цигарка, зажатая в углу рта, тлела, освещая его покрытое морщинами лицо и седые щетинистые брови. Он дремал не затушив сигарету, что было совсем на него не похоже.

Я кашлянул, негромко. Он медленно приоткрыл один глаз, потом второй, фокусируясь на мне.

– Ты… – хрипло произнес он, вынимая почти потухшую самокрутку изо рта и с отвращением швыряя ее в темноту.

– Разведчики пропали, – сказал я. – Первые на засаду напоролись. Успели передать, что бой приняли, и всё. Вторые – просто на связь не вышли.

Дядя Саша не шелохнулся, но в темноте я почувствовал, как его фигура стала еще неподвижнее. Он медленно, с каким-то тихим, внутренним скрежетом поднялся с кресла, отряхнул колени.