Текст книги "У бирешей"

Автор книги: Клаус Хоффер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Следуя внутреннему побуждению, я посылал шкуродеру предостерегающие взгляды, указывая ему на Де Селби, с присутствием которого ему не худо было бы считаться. У того слезы то и дело скатывались по щекам во время всех этих рассказов. Но могильщик то ли не замечал моих знаков, то ли по какой-то причине предпочитал их не замечать.

Один раз, когда я снова попытался указать ему на Де Селби, он обратился к служке почти резко, в тоне выговора: «Перестаньте вы так убиваться! Это всего-навсего животное, в конце-то концов, и самое худшее для вас теперь уже позади!»

«Знаете ли вы, – продолжал он, опять обращаясь исключительно ко мне одному и словно желая объяснить свое раздражение, – что в наших краях существует старинное суеверие, согласно которому души умерших людей, когда истечет положенный им год ожидания, переселяются в животных. У нас есть уйма пословиц, в которых домашним животным приписываются человеческие качества. Особенно это бросается в глаза, когда речь идет о собаках и, конечно, об индюках!» Я опять попытался увести его от темы и даже толкнул ногой под столом. Эта моя попытка его разозлила, и он опять возвысил голос, теперь уже в мой адрес: «Нечасто выпадает возможность услышать обо всех этих вещах, молодой человек! Ваши попытки защитить Де Селби – на деле всего лишь самообман. В действительности вы хотите спасти собственную шкуру!» Я не понял, что он имел в виду, однако резкий, самоуверенный тон, каким он это произнес, не допускал ни вопросов, ни возражений. «“Заставить кого-то вынести собаку за деревню” – у нас этим выражением хотят сказать, что кто-то вынуждает других расплачиваться за свои собственные глупости и провинности. Отчего бы, вы думали, Де Селби сидит сегодня вместе с вами у меня? Развлечения ради? Он – жертва суеверия, а значит, и ваша жертва! Существует продолжение уже известной вам легенды. Оно удостоверяет, что Иглемеча, чье имя в конце концов унаследовало селение, даже ближайшие соседи считали помешанным, а он однажды – “на посмешище толпе” – вынес свою околевшую собаку за деревню, чтобы схоронить ее подальше от колодца. В Ильмюце он обосновался незадолго до этого, а потому биреши смотрели на него как на чужака. В день, когда совершилось это символическое погребение, в деревню явился еще один новосел, и с тех пор у нас вошел в употребление обычай: тот, кто приехал в селение последним, обязан при появлении нового “заместителя” тащить дохлую собаку за околицу. Так что, если вам угодно (а всем остальным угодно думать именно так, уж можете мне поверить!), считайте, что в смерти пса Де Селби виноват не кто иной, как вы. Именно потому я и стараюсь заставить вас задуматься о том, что пора бы уже положить конец подобным суевериям. Но, видать, все вы, биреши, одного покроя: все вы, как собаки, возвращаетесь на свою блевотину, а путь помечаете собственной мочой!»

Когда он это говорил, голос его изменился до неузнаваемости. Он звучал глухо и, казалось, исходил откуда-то издалека. То был уже не его голос, а слившиеся воедино голоса многих сотен униженных Де Селби, причем и мой собственный голос каким-то образом присутствовал в хоре.

Я втянул голову в плечи и посмотрел на служку. Выходит, и ему в свое время точно так же подыгрывал кто-то другой? Да, наверное. Во всяком случае, он вдруг легко, без напряжения, будто расплачиваясь за старую обиду, произнес: «Вот видишь, господин шкуродер тоже говорит, что ты виноват!» Я взглянул на него и рассмеялся. То, что происходило здесь, причем происходило со мной, – все это превышало возможности моего понимания, и я впервые отдавал себе в том отчет. Посреди тишины, наступившей после моего гадкого смеха, я услышал сетования моей матери: «У него крадут будущее, а у меня – жизнь!». В действительности все было по-другому. Йель Идезё опять с любопытством поглядел на меня и решил: «Вам нехорошо». Я кивнул. Он встал и через занавешенную стеклянную дверь вышел в кухню – помыть стакан и принести мне воды.

«Знаете что, – сказал он, вращая стакан под струей воды и обернувшись ко мне, – когда-то я взял себе за принцип: не принимать собственную жизнь чересчур близко к сердцу. И все же я никогда не позволял себе быть циником. Все мы живем под созвездием Рыб», – сказал он, возвращаясь с наполненным стаканом. «Эг, Халь, Яр и Сель ¹¹», – перечислил он, ставя стакан передо мною на стол, на маленькую вязаную подставку. «Эг – мы погорельцы, Халь – мы немы как рыбы, Яр – все движется дальше, Сель – ветер уносит пепел. Второй урок почти выучен: мы научились хранить молчание, не обнаруживать свои чувства. Как говорит Урс: “ Чувства – это что-то для располагающих свободным временем!” А потому их у нас почти не имеется. Досуг приходит, когда кто-то умирает. Тогда мир на мгновение колеблется в своих основах, и подобное ощущение бывает благотворно. Но и эти чувства – не настоящие; они всего лишь воспоминания о былых чувствах, о седой старине, мимолетное возбуждение, возникающее оттого, что понимаешь: где-то в другом месте сейчас совершается нечто значительное. А когда волнение спадает, остается слабый привкус пустоты, у которой нет ни вкуса, ни запаха. Права легенда, утверждающая: “Община смыкается над прорехой, подобно воде, из которой черпнешь ковшом!” – “Я не чувствую ничего, а ты что-нибудь чувствуешь?” – так у нас спрашивают. Биреши ничего больше не способны ощущать, можете положиться на мои слова. И в подобном состоянии сама тоска по боли причиняет боль. Возьмите, к примеру, Надь-Вага: он ведь ежеминутно и ежесекундно проклинает свой горб – и все же не променяет его ни на что в целом свете. Или взгляните на этот вот шрам, – сказал шкуродер и постучал себя по лбу, притом избегая касаться красной отметины. – Или о моем странном имени подумайте: “Идезёйель” – в переводе на немецкий значит “кавычка”. Можете себе представить, сколько насмешек пришлось мне пережить в школе из-за такой вот шуточки моего отца! Даже Цердахель – не исключение. Он называет меня “Кавычка, заключающая прямую речь” – оттого что в Книгах прямая речь часто уподобляется жизни. Впрочем, тут у нас все носят говорящие имена; разница лишь в том, что я свое имя ношу от рождения. Мне за него уже тысячу раз приходилось расплачиваться, и я по-прежнему продолжаю за него платить, будто это чей-то чужой долг, который не удастся никогда погасить. И тем не менее: если бы сейчас биреши принудительно обязали меня сменить имя, тогда, думаю, я бы с отчаяния что-нибудь над собою учинил. Хотя за подобной привязанностью к имени ровно ничего не стоит – разве что убогая, скорчившаяся жалость к себе самому, жалость, не позволяющая взглянуть на что-либо иное, кроме себя. Этот шрам… – продолжал Йель Идезё, попеременно глядя то на меня, то на Де Селби, – он у меня с последней войны: Германия – Россия». Он говорил так, будто речь шла о спортивных соревнованиях. «Чудесный апрельский денек, небо весело сияет над болотистыми лесами, ты силен и непоколебимо уверен в себе, тебе тридцать лет и три дня. Это твой второй день на фронте. Сидишь с парой однополчан перед бункером, режешься в карты, кругом так и грохочут разрывы, и, если не будешь особо приглядываться, легко примешь трупы, выброшенные взрывами на земляной вал, за летнюю одежду, которую вынесли сушить на воздух. От солнца исходит нечто вроде гудения, совсем как сегодня. Из окопов подымается ароматный, клубящийся сигаретный дым, а винтовки, составленные пирамидками, поблескивают на солнце – просто загляденье, так и прошелся бы колесом от радости. Кто-нибудь сейчас отпустит шутку! И точно, отпускает: рядом с тобой падает снаряд – и разрывает тебе брюхо – на, пощупай-ка!» – сказал шкуродер и положил мою обессилевшую руку себе на бок. Под материей я почувствовал круглый металлический клапан калоприемника. Я отдернул руку. Меня захлестнуло непреодолимое отвращение, я даже привстал со стула, но тут же опустился обратно. «Понимаете, – сказал Йель Идезё, – вокруг меня там всех поубивало. Я и по сей день иногда ловлю себя на мысли, что посреди разговора кто-нибудь из моих собеседников может вдруг ни с того ни с сего взлететь на воздух и исчезнуть. Настолько глубоко врезался в память этот день. В ту минуту я как раз рассказывал сослуживцам о доме. Я начал какую-то фразу – а когда вновь открыл глаза, обнаружил себя лежащим на земле и почувствовал, как из меня, сквозь пробитую дыру, легко и вольготно вытекает жизнь. Я просто продолжал говорить. Надо мною круглым куполом выгибалось голубое небо, лишь изредка по нему пробегали морщины, словно по лбу. И все под ним было тихо, даже сильный ветер проносился совершенно беззвучно – он только гнул деревья и немилосердно трепал их ветви. Я говорил, и никто меня не слушал. Думаю, это спасло мне жизнь, как бы странно ни звучали подобные слова. Русский офицер, при виде которого я вспомнил одного учителя в народной школе, бродил среди трупов, переворачивая их палкой, один за другим. И вот он стоял надо мной. Я умолял пристрелить меня. Он выстрелил, однако нарочно дал промах – и скрылся. Впервые за всю свою жизнь я был совсем один, и я чувствовал, как в носу у меня что-то колет, все сильнее и сильнее, как будто некая мысль острым ножом прорезает себе путь наружу. Того русского я готов был убить от ярости. Сегодня я бы охотно побеседовал с ним за парой кружек пива. Как говорится, сентиментальность – оборотная сторона удальства храбрости. Во всяком случае, никаких действительных чувств по отношению к нему во мне больше нет. Могу себе представить, как он сидит напротив меня в “Лондоне”, как мы вместе шутим или молчим: я ему рассказываю – по-венгерски – сумасшедшие истории из жизни бирешей, а он потешается надо мной на своем родном языке. Всеобщее примирение!» – могильщик рассмеялся – с видом человека, отдающего себе отчет, что он лжет. Я сидел неподвижно, не в состоянии ни слова сказать в ответ. Когда я вновь на него взглянул, он спокойно встретил мой взгляд. Я больше не представлял для него интереса. «Русский и я, – говорил он, – нас ведь в действительности и нет вовсе. Оба мы существовали лишь краткий миг. И в тот миг оба мы потеряли все. Мир сразу же вернулся в свое прежнее состояние. Знаете, как называется у бирешей звук, когда коровы в переполненном стойле жуют и переступают с ноги на ногу? “Буксуем с включенным мотором”. Именно так! Это тот же звук, какой слышишь, если нагнешься совсем низко к земле, под которой со стуком и перешептыванием работают машины… С тех пор что-то в нас будто бы соскочило с петель: русский все больше опускается, сидя милицейским полковником в какой-нибудь деревне между Иркутском и Томском – или где там еще, откуда мне знать? Ночью он трахает свою жену, которую днем, напившись, лупит до полусмерти. Трахает и лупит. Он пытается выколотить из нее ответ на вопрос, отчего он тогда выстрелил мимо. Это единственное, что ему хочется узнать, но она ему ничего сказать не может. Зато я это знаю – и ничего не могу с тем поделать. Иногда я лежу ночью в постели и не могу уснуть. Во мне разрастается, прорастает наружу нечто огромное. Оно все ширится и ширится, вырастает до неба, достигает России, Китая. И растет оно потому, что хочет выкрикнуть ему ту единственную, истинную причину, по которой он тогда дал промах. Но что-то во мне зажимает рот этому растущему огромному пониманию. И оно не может закричать. Тогда оно снова рушится, обращается в ничто, в то, чем оно было прежде, – и все опять замирает, успокаивается… У вас, случайно, никогда не возникало ощущения, будто вас вдруг, ни с того ни с сего заставляют надувать воздушный шар через собственный пуп? Только вообразите себе такое! Однажды мне снился сон, будто я забеременел, и у меня скоро должен родиться ребенок. Справа и слева от меня стояли два врача, с ножницами в руках. “Скоро он должен разрешиться. Но зашивать не будем!” – произнес один из них, и я понял, что это я должен решить, через какое отверстие в теле я собираюсь произвести ребенка на свет. Иногда мне кажется, будто отверстия в человеческом теле созданы исключительно затем, чтобы удовлетворять любопытство врачей! – попутно заметил шкуродер. – Но я как-то не мог решиться сделать это ради ребенка, а потому спросил боязливо, будто все зависело от ответа на мой вопрос: “А кого я рожу?” – “Девочку”, – сказал один врач. “Мальчика”, – решительно возразил другой. “Не могу!” – крикнул я, а врачи заорали: – “Ты должен!” И тут, дойдя до последней крайности, я почувствовал, как мой давным-давно сросшийся пуп нехотя развязывается, со страшной болью, и через него я проталкиваю ребенка на свет. Это был мальчик, он висел на длинной прочной пуповине в прозрачном свином пузыре; большой пальчик он держал во рту, глаза были закрыты. Врачи дружно резанули и отделили канатик. Я потерял сознание и проснулся. У меня жутко болел живот, потому что накануне вечером я забыл опорожнить кишечник».

Я встал, собираясь немедленно выбежать вон, но тут же опять присел – как больной, кое-как выбравшийся из постели и вынужденный опуститься на первый попавшийся стул. В ушах у меня стояло гудение, а взгляд мой упал на мертвую собаку Де Селби, лежавшую на столе. От нее исходил дурной запах, похожий на кишечные газы, но ко мне все это ни малейшего отношения не имело. Я тихо срыгнул, прикрыв рот рукой.

Шкуродер опять встал, вышел в кухню и принялся там что-то искать. «Выпейте вот это», – сказал он, приблизив рот к самому моему уху и покачивая у меня перед носом рюмку с коньяком. «У вас на любой случай что-нибудь да имеется», – расслышал я свой собственный шепот. Я впился зубами в край рюмки и откусил кусок стекла, и тут же меня вырвало прямо на труп собаки. «Совсем как было с матерью в автобусе», – сказал я. Жена шкуродера взяла меня под руку и подвела к одной из кроватей. Мокрой тряпкой она отерла мне рот.

Де Селби и шкуродер повернулись в нашу сторону и почти синхронно, так, словно они месяцами репетировали это мгновение, уперли локти о стол.

Погребения и зеркала

Я задремал и вновь проснулся. Разъяснения шкуродера продолжали литься столь же размеренно. Казалось, слова в предложениях покачиваются, так что я вскоре опять прикрыл глаза. Позже я проснулся оттого, что Йель Идезё с шумом подвинул ящик, стоявший около моей постели, и достал из него непонятный инструмент, выглядевший наподобие стиральной доски, на тыльной стороне которой были натянуты струны из кишок. Его жена по-прежнему сидела на маленькой табуретке у дверей и смотрела на него. Йель Идезё бросил взгляд в мою сторону и заметил, что я проснулся. «А, Ханс пробудился! – сказал он. – Говорят, что для каждого биреша, – продолжал он разговор, очевидно начатый ранее, однако опять принял такой вид, будто его слова были адресованы именно мне, – для каждого биреша, дескать, всегда стоит наготове большое широкое кресло. А меня жизнь запихнула в самую узкую нишу, какую только можно найти. Возможно, я не настоящий биреш, а просто так – продаю им собак для вселения душ. “Мал-помалу” тоже был одним из них!» – произнес он, ласково потрепав мертвое животное. «Живым продают собак, а мертвым сочиняют стихи. Жалко, что тебя не было на похоронах!» – сказал он, обращаясь к Де Селби. Я сообразил, что речь шла о похоронах моего дядюшки, и отвернулся лицом к стене. Но стоило мне повернуться, меня опять так и подбросило. «Шехина!» – выкрикнул шкуродер. Слово напоминало заклинание – настолько интенсивными были горловые звуки, которые он из себя выталкивал. Увидав, что я порядком перепугался, он добавил со смехом: «Так звали вашего дядюшку. Засыпать вам не следует!» Схватившись за свой непонятный инструмент, он взял пару аккордов и, вторя своей музыке, запел венгерскую песню. Она звучала крайне странно оттого, что все гласные, казалось, были вычеркнуты из слов, а согласные он выводил таким образом, что их тон все больше отдалялся от гулко резонировавших звуков инструмента. То было какое-то совершенно немыслимое пение – быстро возводимое и тут же низвергавшееся здание, состоявшее из бесконечного множества строф, причем создавалось впечатление, будто звуки песни пригибают к земле самого поющего. Дважды мне казалось, что шкуродер сейчас свалится со своей низкой скамейки, так далеко откинулся он назад, – тем временем жена, сидевшая в прихожей, судорожно прижимала к лицу передник и стонала: «О Господи, сделай так, чтобы он перестал, пожалуйста, пусть он перестанет!» Окончив свое пение, шкуродер тяжело поднялся с табурета и поспешил к раковине – сделать глоток воды из-под крана. «Ну и как вам понравилась моя песня?» – спросил он меня. «Я совсем ничего не понял!» – сказал я. «Вся она, кроме названия, на цыганском языке. А название – на идише: “Малый светильник”, то есть луна или, вернее, полумесяц». Тут он подошел к кровати и снова запел, теперь уже без прежнего жуткого напряжения, по-немецки. Мелодия теперь казалась совсем другой; возможно, дело было в том, что на сей раз отсутствовало музыкальное сопровождение. «Шехина, – говорилось в тексте, – Мало-помалу / взгляни сюда: / крынке обратный приговор! / Лунный лик из реки, вспять не текущей, / смеется без смысла: твое отраженье!» Почти всё это были слова, которые я в последние два дня уже слышал в качестве имен. Разве не упоминал Цердахель, что первый крестный по истечении своего срока будет зваться “Малым светильником”? Додумать дальше я не успел, так как шкуродер опять обратился ко мне, желая обратить мое внимание на некоторые подробности текста.

Для начала он пояснил, что соотношение Солнца и Луны в легендах бирешей уподобляется соотношению между образом и зеркальным отражением. Затем он повторил то, что Цердахель накануне вечером рассказывал мне об отношениях небесного и земного Я. Наконец, он объяснил, что в стихотворении описывается жизнь моего дядюшки, причем в первой половине обозначены начало и конец его жизни, а во второй говорится о середине жизненного пути и тщетности всех надежд.

«Но самое главное, – продолжал он, – связано с образом зеркала. Он обязательно должен присутствовать во всяком погребальном стихотворении. К непременным требованиям относится также следующее: никто не смеет хранить у себя зеркало покойного, его обязательно надлежит отдать шкуродеру. Для бирешей зеркала – святилища. Они не просто отбрасывают назад заемный свет, подобно Луне, которая сама по себе является бездушной, – нет, они постоянно созерцают все и вся, созерцают, ничего не комментируя, ничему не позволяя себя разжалобить. Символ зеркала проходит сквозь все сказания и мифы нашего народа. В одном из старейших наших повествований ему приписывается чрезвычайно важная, я бы сказал, важнейшая роль в жизни бирешей. Там говорится, что в доисторические времена четыре первоначальных клана бирешей сошлись в этих краях у одного из источников с соленой водой – ныне исчезнувшего “божьего ока”, в честь которого названа гостиница на другом берегу озера, в Силе. Под четырьмя кланами подразумеваются четыре племени: мадьяры, хорваты, цыгане, вандалы, – но в то же время четыре стороны света, четыре века и четыре стихии, с которыми отчетливо соотносятся имена наших праотцов: “Эг” – значит “гореть”, “Халь” – “рыба”, “Яр” – “идти”, “Сель” – “ветер”. Как повествует предание, они встали в круг у источника и, приняв его за точку отсчета, поделили между собой нашу землю. Клану под именем “Гореть” достался поросший лесами север или северо-восток, клану “Ветер” – равнина на юго-востоке, “Рыбе” – приморская область на юго-западе, и, наконец, клан “Идти” получил в удел обильный виноградниками северо-запад. После того, гласит предание, отцы-основатели царства на прощание протянули друг другу руки над источником, образовав тем самым знак перекрещенного колеса. Один из них – согласно легенде, это был Эг – случайно ступил ногой в воду источника, который незадолго до того провозгласили священным. Эг возопил: «Я попрал ногою лик Божий!» Когда остальные трое тоже глянули в воду, они увидали, что на поверхности возникла легкая рябь, и она все усиливалась, и конца ей не было, а четыре лица, отраженные в воде, смешались, слились одно с другим, осклабившись в какой-то омерзительной гримасе. Повествуют, что Эг вскоре спалил сам себя, удалившись в лес. Халь, во искупление вины построивший свое жилище посредине большого озера, расстался с жизнью при подводном землетрясении. Яр отправился в первый обход своих владений – и больше не вернулся. А Сель лишился рассудка, внимая бешеному маху крыльев своих мельниц. Построены они были до того неудачно, что создаваемые ими встречные потоки воздуха не приносили ни малейшей пользы, зато порождали чудовищную музыку, звучавшую призрачным хохотом и непрерывным треском. Говорят, что в припадке безумия он пытался истребить все свое семейство, но начал не с того конца, с еще нерожденного младенца в утробе жены. К счастью – или к несчастью, – старший сын Селя, Ода Вишса, успел предотвратить худшее. Ода убил отца в ту самую минуту, когда тот вспарывал живот своей жене. Но и Оду в старости настигло безумие. Он тоже был сражен старшим из своих детей, когда пытался убить супругу. И далее в том же духе. Так, по крайней мере, утверждает легенда о происхождении народа бирешей, которая легла в основу всех позднейших преданий. Заканчивается она возвещением проклятия: судьба четырех отцов-основателей будет повторяться до скончания дней, ибо допущенное Эгом святотатство совершилось в тот трагический миг, когда руки четверых мужей соприкоснулись в клятве над оком Бога. Что же касается каждого отдельного биреша, то тяготеющее над ним проклятие уничтожается, когда его зеркало передается в распоряжение могильщика». Пока шкуродер рассказывал об этом обычае, мне припомнилось светлое пятно на стене гардероба у входа в бальную залу. Вероятно, там висело зеркало моего дядюшки? Я опустил голову на сложенные руки, потому что был уверен: так оно и было.

«Позже, – заговорил шкуродер после небольшого перерыва, причем говорил он теперь громче, наверное, чтобы я опять не заснул, – позже четыре клана бирешей, некогда владевшие всей бывшей областью Тортонского моря *, смешались между собой. Если прежде каждому члену племени была ясна та участь, которая его ожидала, то теперь мы пребываем примерно в той же неопределенности, что и вы в вашем большом мире. Устранить неясность не помогает даже изучение генеалогии – слишком уж много разной крови перемешалось в наших жилах. В отчаянной надежде все-таки выяснить, кем же является каждый из нас на самом деле, мы ввели так называемый “Год наших мертвых”. Именно по этой причине вы и прибыли сюда. Предстоит выяснить, кто же вы такой. Кстати, известно ли вам, чем занимались крестные в вокзальном трактире тем часом, как вы с тетушкой шествовали к бальной зале? Они заключали пари, кем вы окажетесь: “Говорит-сам-в-себя”, или “Ложное объяснение”, или “Голова-или-число”, или “Рудничный газ”. Последнее лучше всего подошло бы к вашей истории, – сказал Йель Идезё и злорадно прибавил: – Оттого-то никто и не сделал ставки на это имя. Наибольшее число голосов было в пользу “Головы-или-числа”. Хорошее имечко!» – заметил он, смеясь.

Я приподнялся на кровати. Мне непременно нужно было убраться из этого дома. «Прекратите», – сказал я, и зубы мои выстукивали дробь. «Да я и так уже закончил! Теперь вы всё слышали», – сказал шкуродер и взял на руки собаку Де Селби. «Пожалуйста, обождите еще секунду, я еще кое-что должен вам вручить», – остановил он меня, когда я направился к двери. И он вышел, оставив меня наедине с Де Селби. Мы взглянули друг на друга. Он был совсем чужой. Сугубо официальным тоном, так, словно все бывшее между нами было зачеркнуто, я спросил, не желает ли он проводить меня. И ничуть не удивился, когда он холодно отвечал, что ему еще надо помочь Йелю Идезё закопать пса. «Ну, тогда до свиданья!» – тихо произнес я и пошел к двери.

Она отворилась, когда я подошел к порогу и едва не столкнулся со шкуродером, который держал в руках обещанную компенсацию для служки: маленького, полуголого, еще слепого щенка спаниеля. «Вот! – сказал он мне, очевидно, перепутав. – Берегите его». Он протянул мне щенка. Я принял его и погладил. Тот мелко дрожал, наверное, оттого что я был ему не знаком. Но, кажется, мне Йель Идезё тоже собирался что-то принести? Я выжидающе смотрел на него, однако он стоял, не двигаясь. И тут я понял. И я опять закричал и сам услышал свой крик: «Нет, я его не возьму, мне не нужна собака. Со мною у вас это не получится!» Сквозь дымку испарений, переполнявших комнату, я заметил, что рука Йеля Идезё судорожно сжалась; вероятно, он хотел влепить мне оплеуху. Но вместо того он крепко стиснул меня за плечо и вытолкнул в распахнутую дверь. «Не выставляйте себя на посмешище», – расслышал я его слова, прежде чем он захлопнул дверь у меня за спиной.

«Мал-помалу»

Не знаю, каким образом добрался я до дома. Кажется, я посадил своего щенка в тачку и прикрыл его фуражкой, потому что было уже холодно. Кто, размышлял я, сделается его убийцей? Интересно, шкуродер и мне будет повторять все те же слова, когда мою собаку прикончат? Помнится, я сделал остановку, собрал оставшиеся рекламные буклеты, скомкал их в шарики и соорудил подобие подстилки, чтобы щенку удобнее было лежать. Когда я дошел до дома и остановился перед бальной залой, с дверей которой уже были свинчены оба фонаря, я обнаружил, что щенок изгрыз всю бумагу. Тетушка, по-видимому, уже давно меня поджидала, она стояла на крыльце озябшая, в широком пальто. «Входи скорее, малыш!» – прошептала она. Это были первые человеческие слова, которые я услышал с момента прибытия в Цик. «Ты совсем окоченел! Какой ты холодный!» – сказала она с испугом, когда я оказался с нею рядом. Хоть я и дрожал, но холодно мне не было. Во мне что-то умерло, и нечто другое заступило освободившееся место. Именно оттого меня и пробирала дрожь.

Один раз по пути я сделал остановку. Все произошедшее в лачуге Йеля Идезё заново проплыло в моем сознании. Все это уже было прошлым! Припоминаю: я присел на корточки посреди дороги, залитой лунным светом, чтобы опорожнить кишечник. Но было уже поздно. Трусы были перепачканы, форменные брюки совершенно мокрые. Я стянул с себя то и другое, выкинул трусы и при первой возможности вымылся в ручье. В полуголом виде я побрел дальше. Нижняя часть униформы была сложена в тачку рядом с собакой.

До того я, кажется, завернул в «Лондон». Во всяком случае, я ясно припоминал разговор между Наоборотистым и Цердахелем – они, оба пьяные, сидели за столиком, за которым я утром сидел с Де Селби. «Воспоминание обманывает», – утверждают биреши. Возможно, это так. Потому что то, что осталось в моей голове от услышанного разговора, по сей день кажется мне невозможным, нереальным – хоть позже мне неоднократно доводилось слышать, как дети распевают ту песенку, которую я с того самого вечера запомнил наизусть, услышав ее тогда, кажется, из уст Цердахеля:

Всем прочим детишкам она

порой улыбнется,

Бывает, сыграет и с ними в игру

“шаг вперед, шаг назад” 

*

.

Но если бы не было биреша-дитятки —

ах! и увы! —

Ну что бы, скажите, они без него

стали делать?

“Шаг вперед, шаг назад”, как я выяснил позже, некогда было распространенным именем в этих краях. Позже на смену ему пришло другое имя, показавшееся более метким: “Фелутон”, венгерское слово, близкое по значению ¹².

Когда я, с моим псенком на руках, завернул в трактир, где Наоборотистый утром катал шары на игральном столе, который теперь был закрыт темной тканью, я стал свидетелем следующего разговора. Сначала Инга пригласил меня подсесть к их столику, за которым он расположился вместе с евреем, но я вежливо отклонил предложение. Цердахель заметил мне на это, что я прав. Я поостерегся истолковать его одобрение как доказательство симпатии – ведь за недолгое время пребывания в Цике я пережил более чем достаточно, чтобы не спешить воспринимать подобное поведение как знак дружбы. Возможно, если бы я к ним подсел, Цердахель чрезвычайно обрадовался бы. После короткого обмена репликами повисло молчание, оба они возобновили разговор лишь после длительной паузы.

«На чем мы остановились?» – первым спросил Наоборотистый.

«Я говорил о том, что ты крайне удивишься, если мы попытаемся вычертить линии, отображающие развитие наших семей – например, упадок семейства Рака. То были бы кривые, наискосок пересекающиеся в пространстве. Формул, по каким их можно было бы вычислить, не существует. Тут не помогут даже твои мозги, похожие на небольшой электронный вычислитель!»

«Не преувеличивай», – сказал Наоборотистый.

«Я не преувеличиваю, – спокойно возразил Цердахель. – Я знаю, что это так!»

«И что же ты знаешь?»

«У тебя есть сын», – объявил еврей с таким видом, будто произносил пророчество.

«Что?!»

«У тебя есть сын!»

«И каким же образом мне выпала такая честь?» – насмешливо спросил Наоборотистый.

«Благодаря стечению обстоятельств», – значительно произнес Цердахель.

«Но ты же знаешь, это абсолютно исключено», – Наоборотистый вдруг тоже сделался серьезен. Зато пришла очередь Цердахеля расхохотаться.

«Пожалуйста, не смейся», – сказал Наоборотистый.

«Я не смеюсь. Клянусь твоими яйцами! – торжественно возгласил Цердахель и с поклоном привстал с места. – Да, клянусь!»

«У меня нет яиц! – разозлившись, рявкнул Наоборотистый. – И ты это отлично знаешь!»

«Говорю тебе еще раз, – произнес Цердахель тем же тоном, – клянусь тебе: у тебя есть сын!»

Я отвернулся, потому что происходящее казалось мне крайне пошлым, однако Цердахель, не обращая внимания на мое недовольство, продолжал свою речь: «Тебе достаточно оглянуться через плечо – вот он перед тобою стоит!»

Я резко обернулся и встретился взглядом с Ингой – он смотрел на меня в растерянности.

«Кто стоит?» – недоверчиво спросил он.

«Это Фелутон. Твой сын!» – сказал Цердахель, указывая на меня.

«Ты что, ненормальный!» – завопил Наоборотистый. Однако и он, и я вдруг поняли, что Цердахель сказал правду.

Как я узнал позже, венгерское слово “фелутон” является переводом немецкого “halbwegs”¹³. Так звали пса Де Селби. Выходит, это было мое имя.

«Все мы отчего-то, – сказал мне Де Селби в то утро, – плохо справляемся со своей жизнью. Это касается и вас, и меня!»

«Тогда попробуй справиться с другой жизнью!» – говорят биреши.

Часть II

БОЛЬШОЙ

ПОТЛАЧ

«Наша история – узел, который завязывается,

когда его развязывают», – говорят биреши.

Глава первая

ТИФ

Первое время моей болезни, которая началась столь внезапно в лачуге шкуродера и продолжалась несколько недель, я был все равно что мертв.