Текст книги "У бирешей"

Автор книги: Клаус Хоффер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 16 страниц)

«Слышал?» – спросил Ослип. Я отвечал, что нет.

«Не может быть! Попробуй еще раз, только слушай внимательно!»

Я попробовал снова. Как обычно, неуклюжий, я не сообразил вовремя убрать большие пальцы из-под крышки – и плюхнулся сверху всей своей тяжестью. Под кожей тут же образовались кровоподтеки. От боли я громко вскрикнул.

«Теперь слышишь? Я, кажется, слышу!» – смеясь, съехидничал Ослип, все просчитавший заранее. По закону злорадства и другие дети, собравшиеся вокруг нас в кружок, подхватили его смех. Со стыда и злости я отвесил затрещину одному из самых маленьких – тщедушному мальчонке в толстых очках, который ничего не понял, но тем радостнее надо мною хохотал. Тот с ревом убежал, а Ослип, широко расставив ноги, встал передо мной. «Чтоб больше не смел трогать…!» – крикнул он и, в такт словам, начал тузить меня кулаками. Очевидно, чтобы растянуть удовольствие от издевательств, он снова и снова повторял имя того мальчишки, обрушивая на меня все новые тумаки. Только когда у меня потекла из носа кровь, он остановился. «Так, теперь уже пора!» – сказал Ослип и вместе с другими детьми побежал прочь. Я попытался вспомнить имя мальчишки. Оно было какое-то странное – то ли двойное, то ли звериное имя. Наконец я вспомнил.

«Так вы Кукмирн *!» – недоверчиво сказал я, обращаясь к Люмьеру.

«Совершенно верно, – спокойно отвечал крестный. – Кук-Мирн. Кук-Мирн. Малыш с птичьей рожицей». Свое прежнее имя он произнес, подражая крику кукушки.

«Ну хватит, продолжим, – нетерпеливо сказал он. – Так желаете вы принять нашу помощь или не желаете?»

«И все из-за одной затрещины? – ответил я вопросом на вопрос. – Вы здесь, что, все меряете меркой событий из детства?»

Люмьер молчал.

«Мне не нужна ваша помощь!» – сказал я.

«Мал-помалу!» – вдруг крикнула тетушка, стоявшая у дверей. Я вздрогнул. Она произнесла мое имя.

Тачка

«Оставь его в покое! – прикрикнул Люмьер на тетушку. – Пусть сам решает!» – Люмьер встал. «Ты сейчас выйди», – приказал он тетушке.

«Прими помощь, Мал-помалу! Прошу тебя. Хотя бы ради меня!» – кричала она, тем временем как крестный ухватил ее за руку и выталкивал за дверь. Он закрыл створки и встал прямо перед дверью, словно хотел таким образом воспрепятствовать возвращению тетушки.

«И все-таки ты примешь. Примешь», – твердо сказал он, обращаясь будто бы к самому себе. Он посмотрел в мою сторону, но, казалось, его близорукий взгляд меня не достиг.

«У тебя есть выбор: Рак, Вороватый или я». Я хотел что-то сказать, но он не дал мне этого сделать. «Можешь выбирать сам. Если выберешь меня (начнем с наименее вероятного варианта), я буду помогать тебе, по мере сил, при разборке почты в магазине у Инги. Но сопровождать тебя во время развоза почты не смогу: у меня одна нога покалеченная, врач запретил мне много ходить. Выберешь Вороватого – можешь рассчитывать на то, что он составит тебе компанию в твоих походах, а иногда и тачку повозит. Только у Вороватого имеется недостаток: слишком много пьет, – а тебе сейчас совершенно ни к чему, чтобы тебя отвлекали от работы. Тебя ожидают такие горы почты – просто глаза на лоб полезут от изумления! – заметил крестный. – Остается еще Рак. Нам всем кажется самым разумным, чтобы ты выбрал его. Во-первых, он наделен редким терпением; во-вторых, он ведь теперь хозяин твоей тачки (мне или Вороватому пришлось бы ее у Рака одалживать, а кто же охотно отдаст в чужие руки подарочек с крестин), так что и в этом отношении все было бы проще. Но, как я уже сказал: решать исключительно тебе. Вот и прими решение, только прими обдуманно!»

Тачка!

«Я не хочу помощи!» – выкрикнул я еще раз. Мне мерещилось: оконные стекла разлетаются вдребезги, а пол под моей кроватью проседает. Со мною как-то раз уже происходило подобное. Тогда был полдень; все застыло в неподвижности, только ветер почти неслышно пробегал по шепчущимся листьям. Кто-то в тот миг ступил на то место, где меня должны были схоронить. Из груди у меня вырвался крик, во мне лопнула какая-то жила – и я издал еще один крик, – но ноги на том месте давно уже не было.

Я лежал почти без сознания, вывернув запястья наружу. Внутри меня, шебуршась, копошился зверек. Мне пришел на память шкуродер, а заодно с ним Де Селби: интересно, они уже взялись за лопаты, чтобы начать копать? Почему тетушка мне ничего не сказала про тачку? Тачка. Подарочек с крестин. Я завопил. Я был мертв.

Я повернулся на живот и, с открытыми глазами, зарылся лицом в подушки. Люмьер схватил меня за лодыжку, пытаясь повернуть мою ногу. «Слабо взбрыкиваешь ногами, – припомнилось мне, – чтобы провалиться в еще более глубокую яму» *. Что-то во мне приподнялось – и упало.

«Я сейчас взорвусь!» – крикнул я.

Люмьер подошел ближе и присел на край моей постели. Теперь он взял меня за плечи и перевернул на спину. «Перевернуть свинью на другую сторону», – подумал я. Крестный пощупал мой пульс, распрямил мои согнутые руки и стал разжимать пальцы, которые я судорожно сжимал в кулаки, как птичьи когти.

По позвоночнику распространялся холод. Только голова и пятки были еще живы. Я пытался сделать хоть какое-то движение. По щекам у меня катились слезы. «Мертвец шевельнулся», – говорят Книги.

Словно доктор, насвистывающий что-то сквозь зубы, видел я сверху себя самого, лежащего.

«Я сейчас взорвусь», – сказал я снова. И закричал.

С двумя полотенцами, перекинутыми на руку, вбежала в комнату тетушка.

«Уксус», – подумал я. Втянул в себя запах компресса. Но было уже поздно.

«Вон!» – крикнул Люмьер.

«Уксусу», – сказал я.

«Сейчас пройдет», – сказал крестный и взял меня за руку.

«Сейчас», – повторил я.

«Успокойся», – сказала тетушка.

«Да», – сказал я.

«Ты уже уходишь?» – спросила тетушка у крестного.

«Нет еще», – тихо отвечал Люмьер.

«Не соглашается?»

«Думаю, согласится».

«Ты согласен?» – спросила тетушка.

«Сейчас», – сказал я.

«Кого ты выбираешь?» – спросил Люмьер.

«Рака», – сказал я.

«Теперь лучше?» – спросила тетушка.

«Сейчас», – повторил я.

«Тогда я пойду», – сказал крестный и направился к двери.

«Зачем вы все это со мной делаете?» – спросил я.

«Успокойся», – сказала тетушка.

«Ты и в самом деле не понимаешь?» – спросил Люмьер.

Я покачал головой.

«Им необходимо знать, кто ты», – сказала тетушка.

«Я Мал-помалу, – жалобно простонал я. – Я – Мал-помалу».

«Теперь поспи», – сказала тетушка.

«Сейчас», – сказал я и уснул.

Глава пятая

ВТОРОЙ ВЫЕЗД

Следующие сутки я провел в постели, но через день уже отправился в магазин Инги – сортировать почту, накопившуюся за время моей болезни.

Как и предрекал Люмьер, маленькая каморка была почти доверху заполнена почтовыми мешками; незанятым оставался только верстак и мое рабочее место перед ним, так что хотя бы тут я мог передвигаться без помех. В тисках верстака была по-прежнему зажата наполовину обточенная персиковая косточка – Инга к ней, по-видимому, за все это время даже не притрагивался, и за месяц с лишним в бороздках на скорлупе скопилась пыль. Мне пришлось отвалить в сторону несколько тяжелых мешков, чтобы добраться до крючка, на котором висела свежевыстиранная форменная фуражка. Должно быть, это тетушка ее сюда принесла. Я не испытывал ни малейшего желания видеть еще не оконченное лицо моего дядюшки, а потому, вывалив содержимое первого мешка с почтой, сложил его вдвое и набросил на тиски. Потом принялся сортировать присланную кучу рекламных проспектов.

В первой половине дня в каморку несколько раз заглядывал Инга, вероятно, чтобы проверить, как продвигается моя работа. Он заметил, что я прикрыл произведение его резца, но ничего не сказал. Он со мною почти не разговаривал – наверное, от смущения.

Вторую половину дня я провел один. Инга уже около полудня закрыл магазин и распрощался, сказав, что хочет немного поиграть на бильярде. Я был только рад, что он оставил меня в одиночестве. Я все еще чувствовал себя крайне слабым и вскоре после того, как он ушел, прилег на мешки с почтой, чтобы немного поспать. Было около пяти, когда я проснулся от поскуливания Репы, лежавшей под дверью.

Поздно ночью – на улице давно стемнело – я наконец-то управился с работой. Почтовые отправления, предназначавшиеся для каждого дома, я рассортировал по стопкам, а сверху опять разложил рекламные буклеты Инги. На них теперь красовался другой слоган: «Хорошая новость – у Инги лучший овощ!»

Я запер дверь магазина и вместе с собакой отправился домой. Инга еще не возвращался, поэтому я решил заглянуть в трактир и, если не встречу его самого, оставить ключ у трактирщика. Инга был там. Когда я вошел, он коротко обернулся и сделал мне знак рукой, чтобы я подождал, пока он закончит игру. Кроме него, гостей в трактире уже не было, а хозяин в своем цветастом халате сидел за столиком в нише, закинув руку на высокую обитую спинку сиденья, похоже, только того и ждал, чтобы Инга ушел. Глаза его были закрыты, и, если бы он не повернул лениво голову, когда я входил, я готов был бы поклясться, что он спит глубоким сном.

Когда Инга наконец дал промах, он прислонил кий к стене, хлопнул в ладоши и взял протянутый мною ключ.

«Запиши за мной еду и выпивку!» – сказал он хозяину, который, услышав хлопок, встрепенулся от полудремы и, словно его уличили в чем-то дурном, спешно протер два или три стола. Потом принес из-за стойки большой чехол и набросил его на бильярдный стол. Ткань на мгновение задержалась в воздухе, как будто ее поддерживали клубы дыма от Ингиных сигар, надулась пузырем, а затем плавно опустилась на зеленое поле. Инга помог хозяину расправить ткань. Цепляя продернутые по краю резинки за углы стола, он спросил меня: «Ну что, справился?»

Я кивнул.

«Кто-нибудь меня спрашивал?» – спросил он опять, выпрямляясь. Я помотал головой. «Тогда до завтра!» – на прощание крикнул он хозяину.

Мы вместе вышли на улицу. Инга молча протянул мне руку, настолько худую, что можно было различить прикосновение отдельных жил. «Мне пора спать», – произнес он извиняющимся тоном и достал связку ключей, чтобы прицепить на место тот, который я ему вернул. Я пожелал ему доброй ночи, но он меня уже не слышал. Дверь закрылась, ключ повернулся в замке – звук был такой, будто кто-то скрипит зубами во сне.

Я двинулся в сторону деревни. Ночь была сухая и холодная, так что кожа натягивалась от холода. Трава была жесткой. Она топорщилась под моими шагами и легким шлепаньем лап собаки, которая проворно, но тихо бежала рядом со мной. Дома бирешей, казалось, были прилеплены к холмам, рассованы по низинам какой-то огромной рукой. Вскоре я уже достиг бальной залы. Могучее строение неумолимо возвышалось надо мной, еще более темное, чем эта ночь, слабо подсвеченная лунным сиянием. Во всем доме не было ни единого проблеска света; он глухо молчал – с таким видом, будто все давно решено и говорить больше не о чем. Учащенно дыша, я вошел в дом и молча, на цыпочках стал пробираться по коридору. Лапы Репы постукивали по каменному полу, как неравномерно падающие капли дождя.

Тетушка спала. Дверь в ее комнату была чуть приоткрыта. Прокрадываясь мимо, я видел, как женщина повернулась в постели на другой бок. От ее сонного движения дерево заскрипело, и мне почудилось, что я различаю, как каждая из пружин матраца растягивается и опять сжимается. Я застыл на месте, как будто ожидал, что она начнет разговаривать во сне, но все было тихо. Осторожно, но все же недостаточно осторожно прикрыл я ее дверь. Тетушка так и подпрыгнула в постели, уставившись на меня отсутствующим взглядом, потом вдруг без всякой связи – так, словно ее слова были продолжением того, что ей снилось, – закричала на меня: «Половина третьего! Удивительно, что ты вообще пришел домой! Что, опять был в трактире?»

Она откинулась обратно в подушки. «Сегодня они уволокли радиолу», – сказала она тяжело дыша, как после сильного напряжения. Мне хотелось спросить ее, почему она раньше ничего не сказала мне о тачке, но она уже снова заснула.

Я вошел в свою комнату. Исчезла не только радиола – моих книг тоже нигде не было.

Рак

«Во всех этих вещах, которые так занимают бирешей, я ровно ничего не смыслю», – сказал мне Рак на следующее утро, когда я уже рассортировал вновь поступившую почту, увязал стопки бумаги и принялся складывать их в стоявшую у дверей тачку. Ее рукояти были опять приведены в порядок. Работа была выполнена с художественным совершенством: лишь после долгого рассматривания я смог обнаружить те места, где были заново приклеены руки; стыки почти невозможно было разглядеть, так как они сливались с прожилками древесины. На ощупь рукояти казались совсем другими, чем прежде. Большие пальцы теперь стали непропорционально толще прочих, они словно распухли; вероятно, таким образом мастер хотел помешать мне обломать их снова.

«А хорошо вы изукрасили мой подарочек с крестин, ничего не скажешь!» – добродушно произнес крестный. При этих словах я вдруг заметил то, о чем когда-то упоминал Цердахель: Рак не выговаривал «ш». Обособившийся от остальной фразы звук «ш» вылетел у него изо рта как плевок.

«Два раза по полдня с ним провозился», – сказал крестный.

Я взялся за тачку. Рак шел рядом со мной, сначала молча, как будто сообразил, что я обнаружил дефект в его речи. Но через несколько шагов он опять заговорил.

«Во всех этих штуках, которые так занимают бирешей, – повторил он, – я ровно ничего не смыслю. До меня просто не доходит, в чем там суть! На первый взгляд все мне кажется ясным и даже важным, но тут же все вдруг начинает выглядеть жульническим и циничным. Вроде шутки, которая началась безобидно, а закончилась плохо».

Рак огляделся, будто желая удостовериться, что никто нас не подслушивает. Я ничего не говорил, просто ждал, что он скажет дальше.

«Думаю, причина в том, – сказал он, немного подумав, – что мы, с одной стороны, не без оснований считаем себя наделенными всеми способностями (таковы мы и есть на деле!), но, с другой стороны, именно в то мгновение, когда все должно решиться, нас постигает крах. Обморок мозга! Вспомните Наоборотистого!» – воскликнул он.

«В такие мгновения наш мозг становится нашим врагом, восстает против нас – в такие мгновения он живет самой что ни на есть полной жизнью. Возможно, нам просто необходимо иногда доказывать самим себе, что мы тоже можем иногда дать осечку!» – крестный уже значительно обогнал меня. Руки его были сложены за спиной, и я наблюдал, как его сцепленные пальцы – подобно клавишам рояля – приподнимались и опускались в такт речи. «Крах, – прибавил он, – это нарушение порядка – порядка, который необходим, чтобы мы могли создать порядок. Потому что тогда, по крайней мере, появился бы какой-то смысл. И что в результате? – спросил он. – Вечное повторение нового, – так, пожалуй, можно было бы выразиться. Откуда это, впрочем?»

Он обернулся и бросил на меня вопросительный взгляд. Я слушал его вполуха, вместо этого я пытался подстроиться к ритму его слов, то ускоряя, то притормаживая ход тачки. Моя старая игра. Теперь, заметив, что он ждет от меня ответа, я усиленно пытался вспомнить, о чем он сейчас говорил.

«С вами что-то не то? – озабоченно спросил крестный. – Может, вам помочь везти тачку?»

Я покачал головой, хоть чувствовал, что предложение было искренним. Рак остановился.

«На меня вы спокойно можете положиться, – сказал он, понизив голос. – Сейчас я – ваш крестный. Я не отношу себя к бирешам, я к ним никогда не принадлежал. Отчего? Не знаю. Может быть, дело в Анне…» Он задумался. «Но дело не только в ней, – продолжал он. – Я – просто какой-то другой, “машкент”²⁵, как у нас говорится. Но я неплохо умею притворяться, – пояснил он. – Они этого не замечают. Все дело в том, что я научился не мозолить глаза. Знаете, как я всегда говорю? – спросил крестный. – “Не спорь с неизбежным! Поупражняйся лучше в том, чего можно избежать, – это не столь безнадежно”. Понимаете?»

Я покачал головой.

«Погодите, – прервал крестный свои объяснения и сделал мне знак рукой, – давайте-ка я возьму у вас тачку. Сегодня жарко. Мне это не мешает – совсем напротив! Без этой жары я, пожалуй, не смог бы жить, а если я вдобавок держу что-то в руках и чем-нибудь занят, мне это помогает сосредоточиться. А вам, возможно, удобнее будет слушать, если не нужно будет все время смотреть на дорогу. Давайте я возьму!»

«Ничего, я управлюсь», – сказал я, хотя на самом деле был бы рад, если бы он принял тачку и дал мне возможность перевести дух и оглядеться по сторонам.

«Как вам угодно!» – вежливо отвечал Рак, отвесив мне легкий поклон. Затем он продолжил свою речь: «То, чего нельзя избежать, произойдет все равно, как ни крути. Зато к тому, чего в принципе можно было бы избежать, вполне можно приспособиться. Лишь тогда, когда хорошенько научишься уживаться с тем, чего, пожалуй, можно было бы избежать, когда растворишься в нем без остатка, выучишь его наизусть, – вот тогда можно попробовать иногда избегать этого, эксперимента ради. Например, – крестный, похоже, попал на свою любимую тему, – мне больше всего на свете нравятся женщины с безукоризненной фигурой, а также – вкусно приготовленная еда, – он прищелкнул языком. – Как вы, наверное, уже сами убедились, у нас редко встретишь такую женщину, а вкусную еду и того реже. Но что же мне в таком случае прикажете делать – совсем не есть? Или вообще не ложиться в постель с женщиной? Ничего подобного. Напротив: я прямо-таки с усердием – хотя без большого удовольствия – позволяю своей жене себя насиловать, а потом поедаю все без разбору, как с голодного острова. Говоря другими словами: я предоставляю свободу действий тому, чего можно было бы избежать. Я ем неважнецкую пищу и плохо сплю. Хотя я предполагаю, что мог бы жить иначе, мне еще далеко до того, чтобы осуществить это на деле. Поэтому я и дальше делаю то же самое. Видите ли: мне сорок шесть лет. Возможно, мне предстоит прожить еще лет тридцать – мы в здешних краях живем долго. Отец мой дожил до восьмидесяти лет, дед – почти до девяноста. Допустим, я стал бы уже сегодня избегать чего-то. Но, может быть, именно это пока еще необходимо делать – потому что я сам еще не вполне созрел, чтобы того избегать? Должен ли я уже сейчас обратить то, чего можно избежать, в нечто иное, то есть в неизбежное, в ставшее неизбежным? Сейчас, когда я пребываю в сомнениях? Думаю, нет, не должен».

Понимая, что мне трудно следить за ходом его мыслей и одновременно катить тачку, Рак прервал свою речь и некоторое время молчал. Наверное, он хотел дать мне время основательно обдумать то, что он сказал.

«Вы ведь видали мою жену, в тот раз, когда мы вас чествовали в бальной зале? – спросил он затем. – Так вот: Анна – вовсе не моя жена! По-настоящему – она жена Надь-Вага, но тем не менее она досталась мне. Женщина, доставшаяся мне, так сказать, по воле жребия, оттого, что так выпали кости на игральном столе. Кто-то метил в Надь-Вага, а попал в меня. Можно сказать, не повезло, – сказал крестный, однако сразу сделал оговорку: – Но это еще не причина, чтобы я считал себя вправе воспротивиться порядку вещей. Надь от нее с ума сходит, а мне она просто противна. Двойное невезение и ничего больше. Жизни троих людей пересеклись (если воспользоваться словечком Инги) не в той точке, в какой было предопределено, – к несчастью для всех троих. По крайней мере, сейчас это так выглядит. Несчастье, которого можно было бы избежать, – да, конечно! И все же: поди найди кого-то, с кем чего-то такого не случалось. Занятно!» – сказал он задумчиво.

«Значит, Рак, Надь и Анна. Надь любит Анну (как вы уже поняли), а Анна – Надя, – он искоса взглянул на меня. – И каждое утро, в десять часов, этот бычина с горбом прикатывает на своем тарахтящем мотоцикле, слезает с седла, прислоняет драндулет к стене моего сарая, отстегивает прищепки на штанинах и сует их в карман, – он делал ударение на каждом отдельном слове. – Вы только представьте, я, Рак, – продолжал он, – сижу на своей собственной кухне, жду – и поначалу еще надеюсь (хоть и сомневаюсь): может быть, сегодня все-таки обойдется без ежедневной нервотрепки. Вынужден признать: в глубине души я от подобных происшествий все-таки переживаю. Короче, я жду. То ли мне почудилось, думаю я, то ли это его мотоцикл рычит вдали. Да, это он. Я слышу его издалека. Анна готовит капусту. И ничего не слышит. У Анны плохой слух. Она замечает его намного позже меня. Не понимаю, отчего Святой Старец, на худой конец, не мог дать мне ее испорченный слух, а ей мой, хороший!» – заметил крестный.

«Значит, дальше. Он подъезжает. Он уже совсем близко. Я начинаю нервничать. Глухое рычание мотоцикла, которым он нас, так сказать, приветствует заранее. Мне хочется встать. Я уже готов. Тут бы и у животного терпение лопнуло! Господи Боже мой, да статочное ли дело, что она его до сих пор не слышит? Получается, такое возможно. Я наконец встаю. Она – с удивленным видом! – на меня смотрит, так что я сразу усаживаюсь опять. Такие у нас правила игры: я могу уйти только тогда, когда она пожелает. Итак, Анна готовит, Надь с оглушительным треском минует поворот внизу под холмом; кухня содрогается от грохота; я нервно ерзаю на стуле. И тут – наконец-то! – она его тоже слышит. Посмотрели бы вы хоть раз на это зрелище! – воскликнул крестный. – Сначала весь дом должен затрястись, а потом и Анна услышит! Только теперь – и то с таким видом, будто где-то далеко послышался неприметный, безобидный звук, пожалуй, способный навести кого-то на какие-то мысли, – только теперь она прислушивается, склонив голову набок, только теперь она взглядывает на меня. Что-то в выражении ее глаз изменилось. В них появляется решительный, самоуверенный блеск. “А она меня вообще еще видит? – спрашиваю я сам себя. – Жив я, на самом деле, или уже умер?” Но раньше, чем я могу дать ответ на эти вопросы, раньше, чем они до конца складываются в моем мозгу, Анна стряхивает с себя приступ рассеянности и – с таким видом, будто ей вдруг пришла на память какая-нибудь банальная, повседневная вещь, – говорит, поторапливая меня: “Будь так добр, сходи к Штицу и принеси мне что-нибудь”. Она говорит “принеси что-нибудь”, даже не говорит, что именно! Она снимает передник. Стоя передо мной. Я только киваю. Как спугнутый вор, я убираюсь из дома через заднюю дверь. Там я стою, ожидая, пока все кончится».

«“Но отчего вы ждете?” – пожалуй, спросите вы, – опять перебил крестный свой рассказ. – Закономерный вопрос, и все же – помилуйте! Мне что, тоже ломать комедию? Неужели не достаточно того представления, в котором я и так уже поучаствовал в кухне? Нет уж. Буду стоять на дворе и ждать. Мне слышно, как открывается входная дверь. Я стою у заднего выхода. Надь входит, на секунду останавливается, недоверчиво озирается. Затем спрашивает: “Он ушел?” Спрашивает тихо, но в то же время достаточно громко, чтобы Анна могла его расслышать, – то есть считайте, что он орет. Понятное дело, меня нет дома. Ему достаточно покрутить головой по сторонам. Что, видит он меня? Нет. Я на дворе. Идет дождь, град. Иногда и трескучий мороз. Я стою и обливаюсь потом. Жду, приставляя к замочной скважине то глаз, то ухо. “Он вышел, – говорит Анна, – можешь не беспокоиться!” Хорошая шутка! Надь в три раза сильнее меня. Но что происходит дальше? Так, значит: Рак стоит перед задней дверью своего собственного дома; Надь садится за кухонный стол Рака. Анна, жена Рака, приносит Надю полную тарелку тушеной капусты. Капуста – любимое кушанье Надя. Остатки доест Рак в обед (он ненавидит капусту!). Ну, да все равно. Анна ставит на стол перед Надем тарелку капусты. Надь ест. Она присаживается к нему за стол, гладит ладонью его руку (я все это вижу сквозь замочную скважину). Анна спрашивает Надя: “Вкусно?” Ему, понятно, вкусно, только Анна не расслышала ответ. Она опять переспрашивает: “Тебе нравится?” Надь что-то бурчит. Анна не слышит (она плохо слышит!), а потому переспрашивает в третий раз. “Мне что, спокойно поесть нельзя?” – орет Надь и швыряет ложку, мою ложку, на стол. Надь в ярости. С него, мол, хватит. “Теперь скоро начнут”, – думаю я. Сейчас она разревется. Она, действительно, ревет, а я прекрасно знаю: Надь не может видеть, как Анна плачет. “Я ничего такого не хотел сказать!” – сейчас скажет он. Я чувствую злорадное удовлетворение. Он и в самом деле произносит эти слова, только они не помогают. Анну так просто не успокоишь! Она продолжает реветь. “Ну, иди ко мне!” – говорит Надь. “Сейчас начнется!” – думаю я. Потом слышится чмоканье и такой звук, будто они отвешивают друг другу оплеухи; потом они снова тяжело сопят. “Черт побери, чем они там внутри занимаются? – возникает вопрос. – Мебель перетаскивают?” Но затем раздается громкое: бум, бум, бум! Они соблюдают такт, как будто ковер выколачивают. Я на дворе зажимаю уши, но ничего не помогает. Громыхание все усиливается. Так и кажется, что через кухню проносится кавалерийский эскадрон. На столе в такт дребезжит ложка. Табуретка опрокидывается. Неужели этому конца не будет? Нет, уже кончают. Ее голова еще в последний раз ударяется о подоконник. Потом наступает тишина. Надь садится на свой мотоцикл. Анна торопливо поднимает с пола упавшие вещи и кое-как приводит кухню в порядок. Затем широко распахивает заднюю дверь. Она делает вид, будто хочет взглянуть, не возвращаюсь ли я. И приходит в изумление, увидав меня перед собой. “Как, ты уже вернулся?” – спрашивает она. “Какой ты горячий!” Она проводит рукой по моему лбу. “Ты что, бегом бежал?” Я ничего не говорю в ответ, только вздрагиваю от ее прикосновения. Но ей это все равно. Она обнимает меня, стоя ступенькой выше, и затаскивает в дом. И тут приходит моя очередь».

«Не поймите меня превратно! – прервал крестный свой рассказ. – Я не жалуюсь. Мои чувства в данном случае совершенно ни при чем, я стараюсь вообще не относиться к этому слишком лично.

Дело тут заключается не во мне, не в Наде или Анне, – пояснил он. – Было бы проще простого устроить так, чтобы мы, все трое, избежали тех непрекращающихся унижений, которые я вам описал. Я свободен! Могу уйти в любой момент. Когда захочу. Но хочу ли я того? Или, вернее: имею ли я право хотеть? Разве у Надь-Вага не больше прав хотеть того же самого? Он с ума сходит, постоянно тоскуя по телу Анны, – так не больше ли у него прав, чем у меня? Я ведь просто содрогаюсь от холода, когда эта женщина оказывается в моих объятиях. Почему бы Надю не переехать в мой дом и не отдать мне взамен свою лачугу? Вы, может, подумаете, он от лени этого не делает? Нет, не от лени, можете мне поверить! Совсем напротив. Это я всегда был таким, каков я сейчас, а вот с ним произошла разительная перемена. Раньше он всегда был в веселом и добром расположении духа, а нынче сделался жестоким и наглым!»

Теперь Рак говорил, вообще не оборачиваясь ко мне. Его руки, сложенные за спиной, опять вздрагивали. Он то и дело кивал головой, рассуждая дальше.

«Несомненно, – говорил он, – мы имеем право голодать, если еда нам не по вкусу! Но я вот что хотел сказать: у нас в самом деле есть такое право? Не вернее ли будет утверждать, что мы обязаны есть, пока имеется хоть что-то съедобное? Имеем ли мы право избегать, пока не успели по-настоящему свыкнуться с любой вообразимой возможностью того, чего можно избежать? Пожалуй, имеем, однако нам не следует так поступать.

Поверьте: иногда во сне (в кошмарном сне!) мне снятся наслаждения, предаваясь которым я чувствую себя свободным, и в них нет никакого обмана. В таких снах я безалаберен и опрометчив, часто я шутки ради выпрыгиваю из окна, лишь бы насладиться свободой! Но вдруг я вспоминаю Анну: моя неуклюжую, тугую на ухо Анну. И я мигом возвращаюсь назад, к этому мерзкому кухонному столу. Так, будто я сам себя палкой загнал обратно, чтобы и дальше есть гадкую пищу, дальше удовлетворять Анну, эту Анну, пусть и не плохую, но мне физически отвратительную. Вот так я и веду жизнь человека, используемого вдвойне неправильным образом».

Крестный опять замолчал. Он обернулся и посмотрел на меня.

«Если бы мне пришлось голодать, – сказал он, – я бы не проронил ни единого слова жалобы. Потому что голодать – для меня значит отказаться от такого секса, после которого только живот пучит; отказаться от следующего затем пожирания капусты, от которой опять-таки раздувается живот. И все же! Иногда, когда меня все это вконец изматывает, я думаю: может быть, этот кошмарный ассортимент предлагаемых мне телесных и кулинарных удовольствий и впрямь не имеет под собой разумных оснований? Может быть, я уже в достаточной мере научился приспосабливаться к тому, чего можно избежать? А что если то, чего можно избежать, постепенно устанет от постоянного пренебрежения и в конце концов вдруг преобразится в неизбежное? Согласитесь, ведь такое случается? – воскликнул он. – Но если это действительно так, то не следует ли из того, что все те удивительные, восхитительные вещи, о которых говорят только шепотом, о каких утверждают, будто они способны возродить человека, – что все это немереное богатство, так сказать, незримо увядает у меня на глазах, и притом с моего собственного согласия? Подобная мысль ужасает. Знаете, я слыхал, в Южной Америке есть реки, текущие только шесть дней в неделю. В книгах пишут о том, что существуют каменные реки, в которых вместо воды с грохотом перемещаются огромные куски скал – мимо ручьев из песка, которые три дня текут на юг, три – на север, а один день в неделю покоятся в неподвижности, потому что направление еще не определилось и они опасаются случайно потечь не в ту сторону. Именно в седьмой, обманчивый день я и родился – и вы, и все остальные, кто здесь живет! У нас говорится, что Бог создал мир в день добавочный – воистину это так!»

Рак прервал свою речь и, сделав несколько быстрых шагов, подошел ко мне. Правую ногу он все время выносил вперед, а левую подтягивал вслед за нею. «У меня рачий ход», – заметил он со смехом.

«Послушайте: однажды мне снилось, что дом мой стоит у подножия огромных гор. Задняя дверь выходила к скалам из антрацита, с которых низвергались каменные водопады, и, когда я сидел дома, я слышал их громыхание. Но всякий раз, когда я вставал из-за стола, чтобы приоткрыть дверь, они замирали – на мгновение, подобное молчаливой вечности, и все покоилось в мертвенной неподвижности. Но стоило мне опять склониться над столом или над какой-нибудь работой или просто повернуть голову вперед, а не назад, – скалы опять приходили в движение, и их расщелины наполнялись каменными обломками, яростно бившимися один о другой. Однажды, в такой миг, я собрался с силами и вышел из дому. Но стоило мне очутиться на воздухе, как я почувствовал: все мои мышцы начало страшно тянуть – это скалы завладевали моим телом, начинали его переделывать, жилку за жилкой обращать в камень. Движения мои становились все медленнее и медленнее, и чем дольше стоял я перед домом, тем сильнее, тем бездоннее становился страх, но вместе с ним росло и желание – наконец в самом деле превратиться в камень, каким я уже и так был, был давно. Невыносимый звук (он был похож на отчаянное взвизгивание пилы, которая вдруг, распиливая ствол, встречает камень, случайно вросший в древесину), – вставил крестный, – этот невыносимый звук раздавался всякий раз, когда я в последнее, блаженное мгновение успевал отпрянуть назад, в дом, и мои освободившиеся кости понемногу вновь начинали двигаться, и кровь опять струилась внутри моих вен. От этого сна я проснулся с судорогами в левой ноге, а по телу разливалась такая тяжесть, как будто меня только что выбросило на берег волнами. Вскоре я опять уснул, и все мое счастье и несчастье во сне повторилось снова».