Текст книги "У бирешей"

Автор книги: Клаус Хоффер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

И тем не менее мы продолжаем там сидеть и поступаем так как раз потому, что я не Наоборотистый. Как раз потому, что я – Инга. Я – Инга”. – “Наоборотистый говорит это на протяжении трех тысяч лет!” – говорит Цердахель».

Резьба по персиковой косточке

Пока он говорил, я складывал и увязывал пачки с рекламными рассылками, которые мне предстояло развезти по домам. Наоборотистый взял с низкого, вручную сработанного стеллажа стопку каких-то печатных листков и положил мне на верстак. Это были рекламные буклеты его торгового предприятия. На листках красовалось идиотское зазывное изречение: «Едят руками, а покупают у Инги». Внизу значилось: Эш Макфордитотт. Я спросил, что сие означает. Он отвечал, что это, мол, его собственное имя, переиначенное переводом на другой язык, – он хочет немного позлить Цердахеля. “Наоборотистый” по-венгерски будет “es megforditott” (“и обратно”). Я только головой покачал. Здесь играли в бессмысленные игры, которых я не понимал. Я огляделся. На сегодня моя работа тут была закончена. Теперь оставалось погрузить связки в тачку и развезти их по домам. Когда я уже собирался встать и распрощаться, взгляд мой упал на тиски, пристроенные в дальнем конце верстака. В их челюстях была зажата тщательно отполированная косточка от персика. На ее поверхности просматривались нечетко вырезанные очертания головы. Я обошел вокруг стола, чтобы взглянуть на эту работу поближе. На косточке проступало – размытое, словно глядевшее из-под слоя воды, – лицо покойного дядюшки. «Это медальон для твоей тети, – сказал Наоборотистый, – можешь его вынуть». Я ослабил тиски и вытащил вещицу, держа ее большим и указательным пальцами. «Твой дядя. Так уж здесь принято, – равнодушно произнес он. – Когда медальон будет готов, он будет раскрываться, а внутри поместим твою фотографию. Нравится?» Я опять покачал головой, потому что начисто лишился дара речи. Выходит, даже он, каждой своей громкой фразой желавший продемонстрировать, как далеко ушел он от свойственного бирешам суеверия, на деле полностью находился в его власти. Причем даже не отдавал себе в том отчета! «Мне приходится заниматься такой работой, – сказал он. – Добываю средства к существованию». Я посмотрел на него. Он заволновался. «Да, знаю, – сказал он извиняющимся тоном, – за этим скрывается суеверие, но неужели ты думаешь, что я мог бы прожить на одну только жалкую выручку с торговли продуктами? А брось я побочный промысел – кто бы тогда вообще стал у меня покупать? Кроме того, у меня это лучше всех получается!» В его словах было какое-то ребяческое упрямство. Сказав это, он на минуту замолчал.

Я опять ощутил, как мною завладевает чувство безысходности, посеянное в моей душе Де Селби. «А как ты думаешь, кто будет вытачивать новые ладони для рукояток твоей тачки? Представляю, что будет с твоей тетушкой, когда она увидит, что от них осталось!» – Наоборотистый торжествовал. Он опять взял себя в руки. «Тогда, наверное, и рельеф при входе в бальную залу твоя работа?» – спросил я. Я был готов ко всему. «Ну что ты! – ответил Наоборотистый с чувством видимого облегчения. – Ему уже сто двадцать лет. А кроме того, ты уже говоришь совсем как Цердахель!» Наоборотистый присел на другой угол верстака. Его длинные ноги почти касались пола. «Резьба по персиковым косточкам, – пояснил он, – не имеет ни малейшей исторической связи с гистри-онами. Это обычай монотонов. А ты, кстати, знаешь, с чего начинается Вульгата?»

Вульгата

Он подошел к стеллажу и вытащил из-под кип рекламных листков потрепанную книжку карманного формата. «Вот, читай!» – сказал он, протягивая ее мне. Томик, похоже, был взят в библиотеке. Переплет и корешок отсутствовали, на первой странице красовалось напечатанное большими узорными готическими буквами слово «Вульгата», рядом с ним и ниже на пожелтевшей бумаге можно было разобрать имена, по-видимому, прежних владельцев. Отдельные имена встречались по нескольку раз, однако все они, за исключением имени Инги, были зачеркнуты. Я перевернул страницу – бумага была грубой, шероховатой. Я прочел заголовок. Он гласил: «Раздел первый», ниже значилось шрифтом помельче: «Краткое изложение истории творения / Первые шесть дней / БОГ создает мир и человека / Монотоны / День первый». Я начал читать:

«Бысть день добавочный. БОГ сидел за своим станком и издавал гортанные трели. Тому научился ОН от индюков, что бродили окрест него в высокой траве. Из всех вещей и тварей, что создал ОН к тому дню, больше всех других были ЕМУ милы индюки. Но превыше всего любил БОГ, отец вселенной, свою гортань. И затем, что ЕМУ не с кем было поговорить и даже индюки только взбудораженно клохтали, если ОН с ними заговаривал, ОН вынул свою гортань изо рта, вместе с адамовым яблоком, и стал рассматривать их в лупу. И БОГ был доволен. ОН разобрал свою гортань и снова собрал ее. Но об адамовом яблоке ОН забыл, отложив его в сторону на рабочем столе. Заметив, наконец, позабытое, ОН взял свое адамово яблоко и подержал его против света. Оно выглядело подобно персиковой косточке. БОГ плюнул на землю рядом с собою. Из кармана достал ОН перочинный нож и принялся за работу. Под его усердными перстами возник образ, во многом подобный ЕМУ…»

Мне стало тошно, я закрыл книгу и протянул ее назад Наоборотистому. «Вот видишь, – сказал он мне с упреком. – Я же говорил тебе, что это занятие не имеет ничего общего с гистрионами. Напротив: они на протяжении веков запрещали эту книгу и предавали ее сожжению. Прежде всего из-за первых двух предложений. А мне они кажутся особенно красивыми. Они излучают покой и уют: “БОГ сидел у своего станка и издавал гортанные трели”, – процитировал Наоборотистый. – Словно колокола звонят. Если хочешь, могу дать тебе почитать». Я выразительно посмотрел на него. Он понял. «Жаль, – сказал он. – Очень интересно написано, а кроме того – отличное введение. В таком случае ты, пожалуй, пока еще не решишься присоединиться к нам?» Я не понял, что он имел в виду. Потом до меня дошло. «Вот бланк заявления о приеме в наши ряды, – спокойно сказал Наоборотистый. – Возьми его на всякий случай с собой. Тебе пока еще не обязательно определяться. Обдумай все на досуге и реши по своему усмотрению».

Дерзельбе

Таковы, значит, были те «новые берега», к которым он меня звал. Мне безумно хотелось у него на глазах изорвать в клочки ту бумажку, что он положил рядом со мной на верстак. Я чувствовал себя так, словно меня замарали, предали, обманули. Гигантская рука, бежать от которой было немыслимо, ухватила меня за голову и погрузила под воду. Я хотел сделать вдох. Медленно, очень медленно, под многовековым гнетом этой руки и толщи воды, из моей шеи словно бы вывернулись жабры, и сквозь них пробился крик. Звучание его было подобно крысиному писку. Мне необходимо было хоть с кем-то поговорить. Немедленно. Наверное, Де Селби уже несколько часов дожидался меня на улице, под дождем. Я хотел сказать ему – всё. Сказать, что мы с ним были беспомощными жертвами всего этого отлично продуманного, циничного порядка вещей. Только больше этому не бывать! Я встал. Наоборотистый мягко взял меня за руку и заставил опять опуститься на стул. Он снова принялся говорить, посвящая меня в новые тайны.

«Ты должен принять к сведению еще кое-что, – сказал он, видя, что я не сопротивляюсь. – Нам, монотонам, не раз случалось становиться жертвами исторической несправедливости. К примеру, многие, и в особенности Цердахель, упрекают нас в том, что мы, якобы, были зачинщиками установления о переделе имущества. При желании подобный упрек несложно опровергнуть логическим путем: ведь наше представление о постоянно существующих свойствах, из которых и складываются неповторимые индивидуумы подобно сгусткам или кристаллам, несоединимо с представлениями, основывающимися на понятиях собственности и владения; и напротив, апокрифическая идея Цердахеля, исходящего из вечных перерождений бирешей, отлично согласуется с имущественными притязаниями алчных крестных, как ты вскоре и сам убедишься. Тем не менее это обвинение крепко засело в мозгах бирешей – насколько они вообще наделены мозгами – и стало причиной неискоренимого предубеждения против нас, монотонов. Объясняется это одной-единственной причиной – тем, что наше движение существует с незапамятных времен; тем, что монотоны существовали всегда, во всякую эпоху, и им постоянно приходилось в полном бездействии наблюдать, как дома опустошались, имущество уничтожалось, неделимое подвергалось расчленению, священное закидывалось грязью. В ходе истории мы являем собой подобие Исава, обманом лишенного наследства. Наделенные правом первородства, мы вынуждены были смотреть на то, как коварные братья, поколение за поколением, на наших глазах лишали нас дома, земли, имущества – а потом преспокойно проматывали отцовское благословение. “Твоя рука груба, но голос твой звучит высоко, как у твоего брата”, – так начинается первая строфа одной из наших народных песен. Вот так и получается путаница. Еще бы! Ведь и сам Исаак едва не был принесен в жертву на алтаре, из-за Авраамовой глупости! И как ты думаешь, что он сказал своему отцу, когда узнал о том? Он сказал: “Отец, когда сожжешь меня на жертвенном костре, возьми оставшийся от меня пепел, принеси матери моей Саре и скажи ей: то дух Исаака!” Исаак, то есть “насмешник”, – сказал Наоборотистый. – На протяжении столетий нас беспрерывно преследовали, поносили, попирали ногами. Цердахелю, этому апологету человеческого ничтожества, позволительно нагло отстаивать принцип перерождений, унижающий человека, – а на нашу долю остаются одни поношения. Именно по этой причине, и ни по какой иной, я собрал полный свод доказательств, упорядочил материалы и намерен публично представить их на следующем нашем сходе. Наконец-то маятник качнется в другую сторону, уж это я тебе обещаю! Я долго оттачивал формулировки всех тех идей, представлений и опытов, благодаря которым на протяжении многих веков вырабатывался свойственный нам образ мышления. Теперь я в состоянии опровергнуть, по пунктам, всякое обвинение, какое высказывали когда-либо против нашего движения. А это – мой свидетель! – Наоборотистый опустил правую руку на Вульгату, словно клялся на ней. – Де Селби мне в том тоже поможет, на свой лад», – хрипло произнес он. На этот раз я расслышал совершенно отчетливо: Наоборотистый, несомненно, произнес вместо правильного имени Де Селби – “дерзельбе”. Пусть слово было произнесено сдавленным голосом и звучало искаженно, но не узнать его было нельзя. Может быть, он просто болен и оттого непрерывно что-то считает, непрерывно склоняет имена? Наоборотистый опять достал платок и высморкался. Внутри дома пронзительно заголосила кастрюля со свистком, ей тут же откликнулась местная пожарная сирена, тоном пониже. Было двенадцать часов. Сейчас, должно быть, к вокзалу подходил тот поезд, которым я вчера прибыл. Я прислушался. По стеклам окон стекали струи дождя. Где-то далеко взвыла собака. Через некоторое время снаружи раздались шаги, какой-то предмет глухо шмякнулся о землю, кто-то вытирал ноги о коврик. Колокольчик у входа коротко звякнул, дверь отворилась, дождь сделался слышнее. Шум дождя напоминал вялое хлопанье в ладоши, издаваемое усталыми зрителями. Затем в дверях показался Де Селби, мокрый до нитки. По щекам у него струились слезы. «Что случилось?» – спросил Наоборотистый. «Они убили мою собаку, – сказал Де Селби, сотрясаясь от рыданий. – Переехали ее поездом, вот свиньи!»

Глава пятая

У ШКУРОДЕРА

Путь к шкуродеру, в чьи обязанности входило похоронить пса Де Селби, был долгим и утомительным, хоть улица и вела все время вниз, под одним и тем же уклоном, так что тачка катилась впереди меня, будто обретя самостоятельность. Впрочем, теперь мне уже было известно коварство здешних дорог, и сегодня все было как вчера, а потому я легко избегал выбоин, которые после недавнего дождя были до краев полны водой. Я предложил Де Селби положить в тачку его собаку, карликовую помесь овчарки с сенбернаром, прикрыть труп пологом, а на него сложить почту, ждущую доставки. На тот случай, если бы все не уместилось в тачке, я мог переложить часть отправлений в маленький рюкзак, который дядюшка использовал, когда почты набиралось слишком много. Но Де Селби отклонил мое предложение, и, хоть труп собаки (оставленный им перед входом в магазин, у коврика) был весь перепачкан кровью, он взялся нести его сам. Спинной хребет пса был переломан. Его тело, как тяжелый мешок, провисало на руках у служки.

Всю сырость будто кто вылакал из этого мира. Было жарко, и в воздухе слышалось странное гудение, исходящее непонятно откуда. Иногда оно звучало так близко, что вы невольно оборачивались, но там ничего не было, и казалось – звук раздается внутри вас.

«Покоятся руки усердного, – повествует легенда. – Ничто не шелохнется, воздух недвижен, как зеркало. Возможно, где-то далеко отсюда сейчас совершается преступление: до того безымянным, бессильным выглядит все кругом. “Как мое имя?” – спросишь ты в такую минуту. И ответом тебе будет сие немолчное гудение, сей шелест. Тот шорох, что исходит от самых волос мира, поворачивающегося на другой бок в своей огромной постели».

Мне не хотелось затевать разговор, и Де Селби молчал. Одна лишь тачка, поскрипывая, торила себе путь по щебенке и грубому песку. Так мы плелись, скорее, в полусне, чем наяву, между белыми домами бирешей. Дома, казалось, тоже были заняты исключительно сами собой; они там и сям выглядывали из-за увечных плодовых деревьев. Фасады недружелюбно отсвечивали на солнце; деревянные входные двери были заперты. Срубы отдельно стоящих подсобок напоминали экзотические надгробные памятники. Расстояние между жилыми фермерскими домами и хозяйственными постройками было нерациональным, утомительно большим, и наша усыпанная щебенкой дорога пролегала между ними так, будто не имела ни малейшего отношения к домам. Иногда какой-нибудь дом был обращен к нам задом – казалось, он находится в ссоре с другими. Повсюду тихо клохтали индюки, священные животные монотонов. То был какой-то проклятый мир, но я уже наполовину был его частью.

Первым домом, перед которым мы остановились, была маленькая, выбеленная известкой хижина, которая, похоже, состояла из одного-единственного крохотного помещения. Дверь была распахнута настежь, как это обычно бывает у цыган. Перед нею, на солнце, с выжидающим видом стоял полуодетый человек в широких синих слесарских штанах, спереди расстегнутых, и, не делая иных телодвижений, время от времени щелкал подтяжками по голому торсу. Он курил сигару, с размеренными интервалами поднося ее ко рту размашистым движением, будто хотел утереть губы.

Дом стоял недалеко от дороги на низком холме, в который наша дорога была врезана наподобие рва. Рядом с домом лежали сложенные штабелем доски. К ним был прислонен легкий мотоцикл с большими колесами. Человек, в котором я, подойдя ближе, признал второго крестного, опирался левой рукой о стену дома, наблюдая за нами, причем иногда он небрежно поворачивал голову, как будто сообщая кому-то внутри о происходящем снаружи. Из портативного радиоприемника, засунутого в карман штанов, с трудом пробивались мелодии народных танцев. Сами же звуки были легкие и быстрые, как слова в ненароком брошенной фразе, которую никто не воспринимает всерьез. Так как крестный был без шапки, он выглядел совсем по-другому, чем вчера. Его голова была обрита наголо, глаза сидели глубоко, и их косящий взгляд лениво скользил от предмета к предмету, по видимости не останавливаясь ни на чем особо. Выражение глаз, как и весь его облик – короткий нос со вздернутым кончиком, незастегнутые штаны, а вдобавок еще и острый горб – всё вместе создавало впечатление откровенной жестокости.

Я поставил тачку на обочине дороги и достал рассылки, на которых стоял номер этого дома, чтобы отдать их крестному. Не обращая внимания на протянутую ему руку с почтой, он орудовал правой рукой в кармане штанов, пытаясь убавить громкость приемника. Сначала пошел треск, потому что он потерял волну, потом раздалось монотонное урчание, которому он положил конец, крепко стукнув по корпусу. Я встал слева от него, как советовала тетушка, а потому его глаза, не находя меня (возможно, оттого, что я стоял слишком близко), перебегали то в одну сторону, то в другую, как при чтении, обыскивая окрестный ландшафт, строчку за строчкой. Потом он все-таки повернулся ко мне, коротко посмотрел на меня и мимо меня и сказал: «Вышвырните это дерьмо!» Изнутри дома донесся голос: «Оставь его в покое!» – крикнула женщина. Она тут же показалась в дверях и попросила меня – таким тоном, словно извинялась за нанесенное крестным оскорбление, – дать ей рекламные рассылки. Ее я тоже уже знал: это была жена четвертого крестного, накануне вечером она сидела в той компании за соседним столом и производила печальные аккорды, водя указательным пальцем по краю бокала. Рукава ее блузки были закатаны, руки были толстые и мясистые. На них можно было разглядеть вставшие дыбом светлые волоски. Я отдал ей почту, и она – таким движением, будто хотела подвести итог: дескать, я и так видел более чем достаточно, – опустила рукава и застегнула верхнюю, расстегнутую пуговицу блузки. Она выглядела крепкой и в то же время какой-то забитой, плечи у нее были опущены вперед, будто она была уже совсем старой, ее шаги были порывистыми, как у алкоголички, и все же казались робкими и неуверенными. Она ушла в дом в сопровождении второго крестного, чьи движения, в противоположность ей, поражали хищной быстротой и выверенностью. «Хад-каль», говорил Цердахель, «Острый-и-быстрый» – так, мол, скоро будут называть первого крестного. Имя скорее подходило вот этому человеку, который, прежде чем скрыться в полумраке дома вслед за женщиной, еще раз обернулся и, нарочно растягивая слова, чтобы больше ранить, бросил Де Селби: «Ну и собачья сегодня погодка!» В подкрепление своей насмешки он сделал вызывающее движение головой и на максимальную громкость врубил музыку в карманном радио. «Это были вы! Это вы его убили! – вне себя выкрикнул Де Селби. – Вы убийца, да, да!» И он, словно вообразив себя общественным обвинителем, высоко воздел на руках труп собаки, на обозрение. Неужели до него не доходило? Как раз то, что он так громко вопил, являлось доказательством, что он ничего не понял. Его пафос в эту минуту был смешон – ведь тот тип и так уже открыто сознался во всем и, выставив Де Селби на посмешище, скрылся в доме не сказав ни слова, только чуть передернув плечами и горбом.

Я остался стоять в нерешительности: внутри жена Рака что-то настойчиво говорила второму крестному, переходя от возбуждения на шепот, а тут, снаружи, безудержно рыдал Де Селби, зарывшись лицом в шерсть пса. Такое зрелище одновременно отталкивало и вызывало сострадание. Шепот женщины вдруг перешел в громкий плач. «Боже мой, – стенала она, – они нас погубят!» Крестный ее грубо осадил – минуту стояла тишина, потом она вновь принялась голосить, причем голос ее взбирался все выше по лесенке нот плача, пока не сорвался: «Ведь я же тебе говорила: оставь их в покое», – кричала она так, словно теперь все кончено. В ответ раздался удар, звонкий, как пощечина, и было в нем нечто освобождающее. Но она, подобно человеку, убежденному в своей правоте и не желающему с ней расставаться, опять принялась за свое, беря тон все выше и выше, пока голос не задребезжал на самой высокой ноте, раздирая душу. Крестный грозил ей, передразнивал ее, однако в его словах, хоть я и не мог их разобрать, мне слышался страх перед некой непоправимой ошибкой, что вот-вот совершится или сию минуту была совершена. Слышалось громыхание тарелок – «Значит, мыли посуду», – подумал я, стискивая зубы, но в то же время ничему не противясь. «Прекрати! Прекрати!» – орала крестная, теперь уже, похоже, доведенная до последней крайности. «А вот не прекращу!» – яростно упирался крестный. И он, будто желая изничтожить судьбу словами, на каждом из которых делал резкое ударение (впечатление было такое, будто он этими словами погоняет женщину, заставляет ее бежать по комнате), треснул кулаком по столу. Стаканы зазвенели один о другой, что-то – радио? – нет, метла – грохнулось на пол. Рукоять метлы наполовину высунулась в неприкрытую дверь. Вода шипела на горячей плите, и казалось, конца этому не будет. «Пусти меня!» – визжала женщина, и воздух вырывался из нее с такой силой, будто она слишком долго удерживала его в легких. Потом она жалобно застонала, а крестный бесстыдно смеялся над ней. Постепенно ее стоны сменились тяжелым, ускоренным дыханием, а потом – причмокиванием.

Я стоял, совершенно обессиленный. Свидетель преступления, совершающегося вот уже тысячи лет. Во мне проснулась тяга к убийству: то были тайны разносчика почты, но я-то с ними ничего общего иметь не желал. А где же Де Селби? Я оглянулся. Он поймал мой взгляд и тут же все понял. Собаку он потряхивал в руках, как что-то горячее, от чего очень хотелось бы избавиться, но чему в целом мире не находилось подходящего места. Я ринулся к нему: это он был виноват.

Но тут снова, будто восстав из мертвых, в дверях появился второй крестный. Теперь на нем были одни трусы грязно-белого цвета, которые нелепо оттопыривал его возбужденный член. Что-то во мне – некое перышко, пылинка, чешуйка – легко отделилось и улетело, когда я увидал крестного стоящим вот так. Он крепко сжимал свой член, словно беспокоился, как бы не потерять эрекцию. Он зарычал на нас, чтобы мы проваливали.

«Кусок твоего Я будет из тебя вырезан, – гласят Книги бирешей, – ибо ты получил слишком много, ибо ты взял слишком много. Зашивать тебя не будут – но гляди! там ждут ножницы. Ложись, ложись на постель. Я держу тебя – закрой глаза. Он держит тебя – закрой рот. В твоем теле роют могилу, и гроб, что сейчас внутри, должен выйти наружу!»

Я мчался к Де Селби, вниз с холма – смеющееся, подпрыгивающее нечто, отскочивший в сторону мяч. Движение без всякого смысла. Чувство было такое, словно вопрос, о котором я сам ничего еще не знал, внезапно был поглощен ответом.

Дружба

И Де Селби меня понял. Из-под тела собаки он молча протянул мне руку, которую я благодарно принял. «Все забыто?» – спросил я. «Все прощено», – сказал он в ответ.

Я вновь поднял тачку, и мы двинулись дальше. «Это всё ты и твой пес!» – сказал я. Минуту назад я хотел прикончить Де Селби, а сейчас он опять шел рядом со мной мелкими, целеустремленными, быстрыми шажками.

Дорога вела все круче под горку, моя тачка подпрыгивала все сильнее, и я в детски счастливом состоянии топал себе рядом со служкой вниз по ложбине. Другой такой дороги на свете не бывало! Старики бирешек ⁸ с развевающимися волосами, сложив руки на клубневидных навершиях своих посохов и опершись о них подбородками, сидели на узких лавочках перед хижинами, крыши которых врезались в синие небеса подобно корабельным килям. «Отличная погода для путешествий», – сказал Де Селби. А я только что хотел его прикончить.

Так между мною и служкой возникла странная дружба, состоявшая в том, что один говорил, а другой молчал. Казалось, с каждым словом, которое я произносил, дружба все глубже внедрялась в мою грудь, а молчание, следовавшее за каждым сказанным словом, только укрепляло прорытый котлован. Я сам из себя лопатой выкидывал землю, а он притаптывал ногами почву внутри. Между нами царило согласие, как между приветом и ответным кивком. И это чувство, похоже, постепенно передавалось всему окружающему.

Перед одним из домов старик выставил на двор столик. На нем стоял зеленый пластмассовый таз для мытья. На вбитом в стену гвозде, ниже уровня глаз, висело старое расколотое зеркало. Старик стоял перед ним раздетый до пояса, широко расставив ноги и подавшись вперед, чтобы видеть себя в зеркале. Подтяжки брюк свисали по бокам и болтались туда-сюда, если он резко переступал ногами, желая найти более устойчивое положение, или, в тех же целях, расставлял ноги пошире. Он был настолько углублен в свое занятие, что я – не поздоровавшись, чтобы не отвлекать его, – просто положил предназначенную ему почту на узкую скамью рядом с полотенцем и мыльницей. Мне удалось проделать это незамеченным, и я вернулся к Де Селби до того гордый собой, будто на моем счету было небольшое достижение.

Поднялся легкий ветерок, мешавшийся с неуемным треском невидимых кузнечиков. У меня было такое чувство, будто у всех вещей вдруг отросли волосы, и мне хотелось нежно погладить их рукой, и, пока мы шли дальше, мне казалось, что сама земля подстраивается под ритм моих шагов, приподымаясь мне навстречу, когда я ставил ногу, и уходя вниз, когда нога от нее отрывалась.

Конец дружбы

Чем дальше мы уходили за деревню, тем больше дома отстояли от дороги, но чем длиннее становились боковые дорожки, тем легче было их преодолевать. У одного из последних домов – Де Селби тем временем продолжал объяснять свою систему путей в один конец и пытался обосновать, что она хорошо применима к нашим познавательным способностям, – я обнаружил Цердахеля, который возле сарая возился со стремянкой, забивая тяжелым молотком деревянные клинья в пазы для ступенек. «Переживать что-либо сознательно – то же самое, что вспоминать, – говорил служка, пока я доставал из тачки почту. – При всяком переживаемом мною событии в моей душе спорят две склонности. С одной стороны, я хотел бы просто предаться переживанию, как “пути туда”, – легко и беззаботно, с другой стороны, я на каждом шагу оборачиваюсь и созерцаю пройденный путь. А потому все во мне спутывается. Оглядываясь на пройденные дороги, я пытаюсь представить буду-шее. Наши жизненные пути однажды уже пересеклись – это было в тот раз, когда Ослип чуть не убился, помнишь?» Я вопросительно посмотрел на него. «Впрочем, не важно, – сказал он, – важно лишь то, что нам не следовало бы встречаться снова, потому что мы сами и наши жизни скреплены между собой. Я живу, и ты мне за это даешь оплеуху, так уж оно водится. Единственной формой познания, хоть к чему-то пригодной на деле и способной принести ощутимую пользу, мог бы стать “конструктивный дезинтегрирующий анализ”, как называет это Наоборотистый, – нечто подобное его технике бильярдной игры, то есть способ просчитывать наши жизненные пути так, чтобы они больше не встречались, если первое пересечение привело к несчастью. Именно это он и имеет в виду, когда говорит, что мысленно вытачивает себе какой-то новый, прежде невиданный кий. Я тебе потом объясню».

Его слова меня поразили. Я опять смутно припомнил то происшествие у запруды, когда Ослип так себя изувечил. Тогда я стоял рядом с тетушкой и, в волнении, пытался найти ее руку, потому что видел: раскачивавшаяся балка постепенно смещалась и несчастье становилось неотвратимым. И тут другая рука легла в мою ладонь. Взглянув, я увидал, что рука принадлежит маленькому толстому мальчугану, который, не отрываясь, наблюдал за тем же зрелищем. Я посмотрел на него и стиснул его ладошку. Не отрывая глаз от происходящего, он ответил на мое рукопожатие. Значит, это и был служка. В тот день мы заключили бессловесный союз; по-видимому, на это он сейчас и намекал. Когда вернусь от Цердахеля, надо его спросить, было ли и у него в тот момент предчувствие беды, а после – чувство абсолютного освобождения, которое всегда испытываешь, если наказание, предназначавшееся тебе самому, обрушивается на кого-то другого, случайно попавшегося на пути.

Цердахель давно заметил нас, но не подавал виду, а продолжал возиться со своей стремянкой, орудуя разными инструментами. Лишь когда я подошел к нему, он поднял глаза и сказал: «А ты уже неплохо справляешься!». При этих словах он выпрямился и стал рыться в кармане. «Погоди, у меня кое-что есть для тебя!» – сказал он, достав из штанов маленькую шестиугольную монету. Он протянул ее мне. Монета была не наша. Ее края были обточены, а в середине пробито отверстие. Монета вряд ли представляла ценность, но мне она понравилась.

Я пребывал в нерешительности. Что-то из слов, только что сказанных Де Селби, удерживало меня на месте. Я хотел избавиться от неловкого чувства, а потому решил еще немного побеседовать с Цердахелем. «Откуда у вас эта монета?» – спросил я. «А, они от Люмьера, – сказал он. – Мы играем ими в дамки. На одних есть дырка, на других нет». – «Ага!» – сказал я. Последовала небольшая пауза, потому что Цердахель ничего не говорил, а я не трогался с места. Цердахель с любопытством, выжидающе глядел на меня сбоку. «Вам разве не надо ехать дальше?» – спросил он наконец, но я все никак не мог отделаться от неприятного ощущения. В таком состоянии я просто не мог вернуться к Де Селби. «Что это вы такое делаете?» – спросил я, не отвечая на его вопрос. «Ступеньки расшатались», – сухо отвечал Цердахель. «Ага!» – опять произнес я с идиотским видом. «Да вы хоть позовите его сюда, – сказал Цердахель, вдруг потеряв терпение, – ну разве так делают: самому болтать, а других заставлять дожидаться!» И он тут же сам кликнул Де Селби, приглашая его к нам присоединиться. Служка покачал головой и остался стоять на дороге, с собакой, будто приросшей к его рукам. «Теперь он обиделся, – сказал Цердахель, – не мудрено!» – «Но я же ему ничего не сделал!» – отвечал я. «Неужели? – ехидно заметил Цердахель, – выходит, вы просто так переминаетесь тут с ноги на ногу?» – «Меня просто раздражает иногда его хныканье», – солгал я. «Как вам поступить, решайте сами», – теперь уже резко возразил Цердахель и вернулся к своей работе. Я не знал, как мне быть, однако сейчас я ощущал еще большее нежелание оставаться со служкой один на один, чем до того. Поэтому я, скрепя сердце, крикнул ему: «Иди сюда, Де Селби! Ну не будь же таким!»

Но Де Селби по-прежнему стоял рядом с тачкой и не двигался с места. «А что, собственно, стало с Ослипом? Вы знаете?» – спросил я Цердахеля – не столько из настоящего интереса, сколько для того, чтобы прервать неприятное молчание. «Ах, оставьте меня в покое с такими дурацкими вопросами!» – отозвался Цердахель. Де Селби по-прежнему стоял внизу, у дороги, и укоризненно, как мне казалось, смотрел на нас. «Иди вперед! – крикнул я ему. – Я сейчас догоню!» Цердахель вновь поглядел на меня сбоку. «А вы, однако, умеете врать!» – сказал он, покачав головой, и служка, вероятно, ощутил то же самое, потому что прокричал мне, вскипев от боли: «Между нами все кончено, так и знай!» И, сделав над собой усилие, зашагал прочь. А я все стоял. Теперь я, в некотором смысле, остался совсем один. Де Селби удалялся по дороге, Цердахель, как ошалелый, колотил молотком по своей лестнице. «Только детей, смотри, оставь в покое!» – предостерегала меня тетушка накануне вечером, когда мы с нею улеглись в огромную, украшенную резьбой супружескую кровать светлого дерева. Фраза эта крутилась у меня в голове снова и снова, все новыми кругами. Я медленно двинулся к тачке, ощущая, как в моем сознании формируется некая мысль, но я пока не знал, чего хочет от меня эта мысль. «Только детей, смотри, оставь в покое!» Я не стал спрашивать тетушку о смысле ее наказа, и она, казалось, осталась мною довольна. Существовала некая связь между этим наказом и тем, как повел себя сейчас Де Селби.