Текст книги "Сладкая штучка"

Автор книги: Кит Даффилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 17 страниц)

– Прости, что вот так с ходу вывалила столько инфы. И не волнуйся, у меня все в порядке.

– Это хорошо. – Еще одна довольно-таки многозначительная пауза, и наконец он говорит: – Жду не дождусь, когда смогу прочитать твою книгу.

– Это не книга.

– Как скажешь. Пока, на связи.

Допив остатки вина, плетусь обратно в кабинет и сажусь перед ноутбуком. Сцепляю в замок пальцы, до хруста вытягиваю руки перед собой и снова принимаюсь печатать: «…Правда в том, что отец никогда меня не хотел. Для него я всегда была никчемной девчонкой, и хуже того, девчонкой, которая бросает тень на его доброе имя. А я была слишком маленькой, чтобы понять причины такого отношения, и поэтому, обладая богатым воображением, выдумала своего двойника. Этим двойником была девочка, которую так не любил мой отец. То есть это была я плохая. И она же стала источником моей ненависти к себе. Эта девочка – мой двойник, мое альтер эго – превратилась в реального монстра, который по ночам скрывался под моей кроватью. У нее было мое лицо, мои волосы, моя кожа, но она избегала света и появлялась только ночью, в ту пору, когда я была совсем одна, одна и в темноте…»

2000

– Помогите!

Это кричу я. Кричу в темноте. Я лежу в своей кровати. Сейчас ночь. И я знаю, что мне это снится, знаю, потому что не могу пошевелиться, все, как сказал тот доктор.

Тебя как будто… что-то парализует.

Мне надо закрыть глаза, и тогда мои руки и ноги, мое сердце и мой мозг снова погрузятся в сон, и наступит утро.

Но когда я закрываю глаза, ничего не меняется. Я по-прежнему все вижу. Вижу стены своей комнаты, вижу стол, сидя за которым писала свои истории, вижу шкаф и потолок.

И потолок… Он движется.

Он розовый, как кожа, и он шевелится.

Мое дыхание учащается, потолок движется чаще. Я задерживаю дыхание, и он тоже замирает. А теперь на нем еще появляются бугорки, как будто червячки хотят выбраться наружу. Совсем как у Тедди Мазерса, когда он обжегся на уроке кулинарии.

Бугорки-волдыри начинают принимать форму.

Они становятся похожи на якорь.

– Мама?

Это плод больного воображения. У нее голова забита всякой ерундой.

– Помоги… п-помоги…

Мы должны отослать ее из дома. В школу-интернат.

– Пожалуйста, не надо.

Вот чего ты заслуживаешь, мелкая паршивка.

– Бек… кет.

Чей это голос? Кто меня зовет?

Голос доносится снизу. Тихий голос. Шепот из-под кровати.

– Бек… кет. – Маленькие пальчики бегают вверх-вниз по краю кровати.

«Успокойся, это все твое воображение, – говорит мама, – ты спишь, это все тебе снится. Закрой глаза, и все страшное исчезнет».

Но, мама, я лежу с закрытыми глазами. Мои глаза закрыты, мама.

– Здесь внизу темно, Беккет.

Голос мой, но он какой-то искореженный, как будто с помехами доносится из другого, нездешнего мира.

Слезы щиплют глаза.

– Мама… пожалуйста… она здесь…

В комнату врывается поток воздуха, одеяло приподнимается, а потом плавно на меня опускается.

Ко мне прижимается чье-то тело, теплое и влажное, как будто рядом улеглась соседская собака.

И оно шепчет мне на ухо:

– Я не могу спать в темноте. А ты?

2023

23

Утро выдалось мерзкое и промозглое, я в полумраке иду вверх через поле с медной урной в руках, и легкие горят у меня в груди.

Впереди море и красные скалы Хэвипорта. Ближе к обрыву останавливаюсь, чтобы перевести дух. Урна к этому времени стала тяжелой, как наковальня.

ВНИМАНИЕ! УГРОЗА ОПОЛЗНЕЙ СОБЛЮДАЙТЕ ОСТОРОЖНОСТЬ НЕ ПОДХОДИТЕ К КРАЮ ОБРЫВА!

Знак так и стоит покосившийся, никто его не поправил. Прохожу мимо: знак – справа, маяк – слева. Насколько хватает смелости, приближаюсь к краю обрыва.

Мелкий ледяной дождь колет лицо, ветер треплет полы зимнего пальто.

Смотрю на урну. Они там вместе – мои отец с матерью. Их останки – серый пепел – слились в одно целое. Связаны священными узами брака.

Официальный термин – «совместный прах». Это мне предложила преподобная Вустер, когда я на следующий день после похорон навестила ее, чтобы извиниться за свой уход «по-французски» из крематория. Она тогда поинтересовалась: сочту ли я возможным и уместным, если их прах будет помещен в одну урну?

«Родственные души при жизни останутся неразлучными и после смерти», – сказала она ласковым голосом.

И я тогда понимающе закивала, как будто это было правдой.

Отвинчиваю крышку и заглядываю внутрь. Для отца всегда был крайне важен их с мамой имидж любящих и неразлучных до самой смерти супругов, так что, возможно, «совместный прах» – это то, чего он заслуживает. Теперь он не сможет от нее сбежать.

Я смотрю на пролив и сквозь туман вижу, как волны набрасываются друг на друга.

О чем там рассказывала мне Линн, когда мы встретились здесь после кремации?

Нам казалось, если будем кричать достаточно громко, ветер подхватит все плохое, что нас расстраивает, унесет далеко в море и это плохое больше никогда не вернется.

Отбросив крышку на траву, беру урну двумя руками за бока и несколько раз, сначала чуть опустив, с силой под углом поднимаю. Урна изрыгает огромное клубящееся облако пепла. И пока я стою в нескольких дюймах от края обрыва, ветер закручивает пепел моих родителей в спираль и уносит в море.

Линн

Я стою за спиной Беккет, стою так близко, что, протянув руку, легко могла бы столкнуть ее с обрыва и еще увидеть, как она падает в воду.

– Беккет!

Она не слышит меня из-за ветра.

Я повышаю голос:

– Беккет!

Теперь она резко разворачивается, а когда видит меня, от удивления роняет урну на траву. Из урны высыпается небольшая кучка пепла, который тут же размокает под дождем.

– О господи… Линн! – с округлившимися глазами восклицает Беккет. – Давно ты тут стоишь?

– Нет, только пришла.

Она проводит мокрой рукой по волосам.

– Черт, и что ты здесь делаешь? В семь утра?

– Я… решила прогуляться.

Выражение лица Беккет становится напряженным.

– Как ты узнала, что я сюда приду?

У меня мурашки бегут по коже. Надо соврать. Я не могу сказать ей правду, потому что правда похожа на чистое безумие.

Вчера вечером я больше часа сидела под окном гостиной Кая, сидела на холодной каменной плитке, слушала, как вы болтаете и смеетесь, а сама давилась слезами.

Но ведь они просто болтали и ничего больше, да?

– Земля вызывает, Линн, спускайся с небес. – Беккет склоняет голову набок и повторяет свой вопрос: – Как ты узнала?

Я смотрю на темно-серую от влаги кучку пепла у ее ног. Ее родители вот-вот смешаются с землей и встретятся с червями.

Начинаю мямлить:

– Я… я не знала. Кай мне рассказал. Он сказал… что ты сказала… что пойдешь сюда…

Беккет тяжело дышит и зло на меня смотрит. Она мне не верит.

– Это не важно… Беккет, послушай, есть кое-что… о чем я…

Начинаю, не глядя, рыться в своей сумке – салфетки, наушники, какие-то конверты, которые я украла в угловом магазине по дороге сюда, – наконец пальцы натыкаются на кожаный переплет ее дневника. Этот дневник она пытается найти с тех пор, как вернулась в Хэвипорт. Этот дневник я украла двадцать лет назад и как трофей храню его у себя на книжной полке. Пришло время его вернуть.

– Линн, слушай…

– Ты просто… дай мне минутку.

Когда признаюсь, она может простить меня за кражу, а я смогу простить ее за то, что она увлеклась Каем, и мы снова сможем стать подругами.

– Мне надо кое о чем с тобой поговорить…

Начинаю вытаскивать дневник из сумки.

– Не могу, Линн. Не сейчас.

– Нет, именно сейчас.

– Я занята.

– Прошу, позволь, я…

– Хватит, Линн! Хватит уже. – Беккет зажимает ладонями уши. – Чтоб тебя… неужели непонятно – я тут пытаюсь оплакать моих чертовых родителей. Так что не могла бы ты просто… просто свали и не мешай.

Она опускается на колени, ставит урну вертикально и завинчивает крышку. Потом встает с урной в руках и проходит мимо меня, капли дождя стекают по ее щекам, как крокодиловы слезы.

Я смотрю ей вслед. Она исчезает в тумане, и я плачу. Но мои слезы не крокодиловы, они настоящие, горячие и злые.

Ты причиняешь мне боль, Беккет. Но я ни за что на свете не сделаю тебе больно в ответ.

24

Беккет

Давно не стиранный флаг святого Георгия трепещет и хлопает на ветру над вывеской паба «Рекерс армс», как будто так пытается предупредить горожан об опасности моего присутствия в Хэвипорте.

Глянув на всякий случай через плечо, захожу внутрь.

Для полудня понедельника в пабе на удивление многолюдно. Правда, посетители – это по большей части пожилые мужчины, сидят они каждый сам по себе и смотрят в свои кружки с пивом. Когда вхожу, некоторые поднимают голову и щурятся, как по мне – они очень похожи на черепах на пляже.

Я, стараясь на них не смотреть, прохожу прямиком к барной стойке.

– Опять ты, – говорит барменша, искоса поглядывая на меня, пока сама открывает коробку с луковыми и сырными чипсами.

– Ага, опять я.

Барменша с перфорированной картонкой в руке смотрит на меня недобро и спрашивает:

– Что будешь?

– Бутылочное пиво, – отвечаю я и указываю на маленький холодильник, рядом с которым она стоит. – Сойдет любое. Давайте «Перони».

– «Стелла».

– И «Стелла» сойдет.

Пока барменша наклоняется, чтобы достать из холодильника мой заказ, снимаю пальто и быстро оглядываю зал. Любой из этих пожилых мужчин может оказаться тем, кому я назначила здесь свидание.

– Слушайте, – говорю я, когда барменша приставляет открывалку к пробке заказанной мной бутылки, – я сюда пришла, чтобы пообщаться с одним стариканом… С Уайлдингом вроде. Как звать, не знаю.

Барменша смотрит мне за плечо и вскрывает бутылку.

– Сидит рядом с фруктовым автоматом и пялится на твой зад.

Я как бы между делом оглядываюсь.

За небольшим столиком возле игрового автомата «крейзи фрукты» сидит тощий, потрепанного вида мужичок, греет в руках кружку с остатками пива и действительно лениво пялится глазами-бусинками на мой зад.

Он встречается со мной взглядом, и я сразу замечаю его едва уловимое сходство с Линн, с молодой женщиной, которая сегодня рано утром крадучись подошла ко мне со спины на краю скалы.

– С тебя четыре двадцать. – Барменша пододвигает ко мне бутылку и вытирает пальцы о бедра, а потом в глазах ее мелькает что-то вроде беспокойства, и она спрашивает: – И чего это ты вдруг с Ронни решила тут посидеть?

– Долгая история, – отвечаю я и кладу на стойку пятифунтовую купюру.

Барменша, не глядя, берет деньги, а сама продолжает смотреть в сторону отца Линн.

– Кстати, он что пьет? – интересуюсь я, припомнив, что обещала ему проставиться.

– Майлд.

– Ну, тогда пинту майлда и пакет свиных шкварок.

Барменша ставит на стойку пинту светлого эля, я передаю ей еще одну купюру, и она пробивает чек на кассе.

– Поаккуратнее с ним, – едва шевеля губами, предупреждает барменша. – Любит он свои грязные лапы распускать. – Она небрежно бросает рядом с кружкой пакет шкварок и продолжает, заметно понизив голос: – И еще, пока мы тут вроде как рассчитываемся… Сэм Гастингс, тот мелкий парень с норовом, твой спарринг-партнер по пятнице, его сейчас тут нет, но приходит он почти каждый день, так что сама думай…

Я благодарно киваю:

– Спасибо.

Барменша в ответ только пожимает плечами, будто ей все равно, но я по глазам вижу, что ей неспокойно.

Повесив пальто на руку, сгребаю со стойки выпивку с пакетом шкварок и в стиле «шимми» пробираюсь мимо игрового автомата к столику Ронни.

Он с приоткрытым ртом следит за моими телодвижениями.

Прибыв на место, ставлю выпивку на стол и умудряюсь улыбнуться.

– Я – Беккет.

Ронни, чуть высунув зеленоватый язык, оглядывает меня с головы до ног и обратно, как будто свинью на рынке оценивает, и в итоге дает добро:

– Садись, девчуша.

Он хлопает ладонью по стулу рядом с собой, а у меня в ушах как по щелчку звучит фраза: «Эй, куда бредешь, девчуша?»

Думаю, он тот самый пьянчужка, которого я увидела возле паба, когда только сошла с лондонского поезда в Хэвипорте. Только сегодня, по сравнению с ним тогдашним, он кажется почти трезвым. Впрочем, у него весь вечер впереди.

– Значит, вы Ронни Уайлдинг, – говорю я, усаживаясь напротив него.

Он медленно склоняет голову, как будто подремать собрался.

– Он самый. – Сжимает грязными костлявыми пальцами принесенную мной кружку с элем. – Я тута личность известная. Народ зовет меня Казанова.

Только попробуй ко мне прикоснуться, сразу твой стручок с корнем вырву.

– Как мило.

– Ага, мило и есть. – Язык Ронни снова высовывается изо рта. – А ты, девчуш, вижу, резвая кобылка.

– Вообще-то, нет.

– И попка крепкая.

Я придвигаю поближе бутылку и буквально прикусываю язык. Нельзя позволить этому старому извращенцу вывести меня из себя.

– Это, конечно, лестно, Ронни, но, увы, я лесбиянка и соблюдаю обет безбрачия.

Он медленно, причмокивая, отпивает эль из своей кружки и заявляет:

– Мне без разницы, я всяких люблю.

Я кладу ладонь с растопыренными пальцами на стол.

– Давайте сразу к делу. Вернувшись в этот раз в Хэвипорт, я довольно много времени провела с вашей дочерью, и она… она говорит, что мы с ней в детстве были подружками.

Ронни откидывает голову назад и вроде как обдумывает мои слова.

Откашлявшись, уточняю:

– Вообще-то, она говорит, что мы были лучшими подружками и почти все время проводили вместе. В школе, после школы и… Проблема в том, что я мало что помню о тех временах и просто не могу представить, как мы с ней, то есть я с Линн… – Я провожу рукой по волосам. – Вот я и подумала, может, вы…

Морщинистая физиономия Ронни расплывается в противной улыбке. Улыбка застывает, он ничего не говорит, а потом начинает смеяться. Смех у него хриплый и отрывистый, как будто кто-то пытается запустить старую цепную пилу.

– И что тут смешного?

– Так она говорит, что вы были подружками?

– Да.

Ронни снова смеется, его тщедушное тело начинает трястись, и вскоре смех переходит в булькающий кашель.

Я отодвигаю бутылку с пивом, в кои-то веки пить совсем не хочется.

– Что смешного? Хотите сказать, она меня обманывала?

Ронни вытирает губы тыльной стороной ладони, наклоняется ко мне через стол и понижает голос до хриплого шепота:

– Хочу сказать, что эта мелкая шлюшка врет с того самого дня, как выскользнула из манды своей мамаши.

Я откидываюсь на спинку стула.

– То есть… вы меня совсем не узнаете?

Ронни делает большой глоток эля.

– Да я, пока твою фотку не пропечатали в газете, в жизни тебя не видел.

– Но… могли ведь быть и другие дети, которых Линн приводила домой поиграть?

Ронни смотрит в свою кружку и презрительно фыркает:

– У Линн никогда не было ни друзей, ни подружек. У нее с головой не в порядке.

– Хорошо, тогда, может, ее мать…

– Вот только не вздумай связываться с этой старой высохшей ведьмой, – протяжно рычит Ронни и с такой силой ставит кружку на стол, что эль через край переливается. – Зря ее в жены взял. – Он тычет пальцем мне в грудь. – Мне по вкусу девчуши с титьками поменьше, как у тебя.

Я скрещиваю руки на груди и невольно их приподнимаю. Ронни после такого начинает раздувать ноздри.

Тут уже я вместе со стулом отодвигаюсь от стола.

– Спасибо, что согласились со мной встретиться, мистер Уайлдинг, но, думаю, мне пора.

Ронни приподнимает пакет со шкварками и тут же с равнодушным видом опускает его обратно.

Я уже встала из-за стола и начинаю надевать пальто.

– Охота поразвлечься, пока здесь, а, девчуш? – спрашивает Ронни, глядя на меня снизу вверх.

Я замираю, не успев просунуть руку в рукав.

– Простите?

Ронни подается вперед и быстро-быстро проводит языком по нижней губе.

– Ну, трахнуться по-быстрому, отсосать…

У меня непроизвольно сжимаются кулаки.

– Я ухожу, наслаждайтесь шкварками.

Сердце колотится, как молот по наковальне, иду через зал, стариканы-завсегдатаи пялятся на меня, но мне на них плевать.

Направляюсь к выходу, а Ронни на прощание выдает мне в спину:

– Заносчивая сучка.

Я притормаживаю. Чувствую, как начинают подергиваться пальцы.

Забей. Ты уже через это проходила, Беккет. Вот прямо здесь ты через это уже и проходила.

Стиснув зубы, иду дальше, но, прежде чем успеваю дойти до двери, другой голос, причем знакомый, окликает меня из глубины зала:

– А он прав. Ты и вправду та еще заносчивая сучка.

Резко оборачиваюсь на каблуках.

Ко мне приближается Сэм Гастингс.

– Говорил же тебе, чтобы больше здесь не появлялась? У тебя что, со слухом плохо?

25

Из туалета за спиной Сэма появляются трое его приятелей-холуев. Становятся расслабленно в рядок и пялятся на меня, как хозяева жизни.

Я скрещиваю руки на груди:

– И что, вас всего четверо?

Спрашиваю спокойно, а вот сердце колотится как бешеное. Понимаю, что не стоит его провоцировать, просто не уверена, что смогу с собой совладать.

Сэм выдвигается вперед.

– Не суйся сюда, – говорит Сэм, подходя ближе ко мне, и показывает большим пальцем себе за спину. – Здесь пью я.

Я изображаю удивление:

– Как? Прямо из писсуаров?

В зале кто-то хихикает.

– Ты понимаешь, о чем я, – говорит Сэм и подходит еще ближе, – «Рекерс» наш паб, и мы не хотим видеть здесь кого-то типа тебя.

– Типа тех, кто умеет читать?

Сэм останавливается. Нас разделяет меньше метра.

– Думаешь, написала парочку дерьмовых книжонок и можешь тут выделываться?

– Вообще-то, я написала шесть книжонок.

– Издеваешься?

– Даже не думала.

Сэм подходит еще ближе, я уже чувствую его горячее дыхание.

– Ты бы отвалила, Райан, пока я тебя сам не вышвырнул.

– Помнится, ты говорил, что только трусы бьют женщин.

Сэм опускает голову и покачивает сжатым кулаком. Потом снова на меня смотрит и говорит:

– Может, я передумал…

– Кажется, тебе лучше сейчас уйти.

На этот голос оборачиваются все.

Барменша вышла в зал, стоит подбоченившись, с перекинутым через плечо отжатым влажным полотенцем и прицельно так на меня смотрит.

– Да, это я про тебя.

Я сразу сдуваюсь и внимательнее к ней приглядываюсь. Барменша раздражена и даже злится, но по глазам видно, что все еще волнуется из-за того, что может со мной тут у нее в баре приключиться.

Отступаю от Сэма.

– Ладно… хорошо. Я ухожу. – Достаю телефон, чтобы узнать, который час. – Когда последний поезд из Хэвипорта?

Барменша снимает полотенце с плеча.

– Я не про то…

– Когда последний поезд? – повторяю я свой вопрос, застегивая пальто.

Повисает пауза, тишину нарушает только стук начавшегося дождя по окнам.

– Восемь сорок пять, – отвечает седеющий мужчина с запавшими глазами, который сидит у барной стойки. – Доставит до самого Лондона.

Оценив его визуально, понимаю, что он из тех, кто вполне может помнить расписание местных поездов. Киваю в знак благодарности.

– Ну так, значит, я отбываю из Хэвипорта в восемь сорок пять. – Оглядываю зал паба и странным образом чувствую себя бесславно покидающим Даунинг-стрит премьер-министром. Все взгляды устремлены на меня. – Увидимся.

Подойдя к двери, берусь за ручку и на прощание прицельно смотрю в угол зала:

– Ах да, Ронни, просто на случай, если до тебя не дошло, дай-ка я проясню: ты не Казанова, ты вонючий мелкий тролль, и я скорее сожгу себя заживо, чем приближусь к тому, что у тебя в штанах.

Ронни рявкает в ответ что-то неразборчивое, но я уже выхожу из «Рекерс армс» – в последний раз – под проливной дождь.

Погода хуже некуда, косой дождь образовывает мутные потоки на обочинах дороги, ветер резкий и кусачий, как мелкая собака, а в небе клубятся тучи цвета старого протухшего мяса.

Поднимаясь на холм мимо банка, почты и серии заколоченных домов, достаю телефон и скролю, пока не добираюсь до нашего с Линн чата.

Капли дождя падают на экран, и я поскорее набираю сообщение:

Возвращаюсь в Лондон. Больше никогда мне не звони и не пиши.

Небо рычит и стонет, как будто от боли, а я опускаю телефон в карман и продолжаю идти вперед сквозь надвигающуюся бурю.

Мои последние часы в Чарнел-хаусе проходят без происшествий: бросаю вещи и туалетные принадлежности в чемодан, поправляю на кровати простыни и покрывала и мою на кухне свою одинокую кружку, тарелку и вилку.

Телефона избегаю: звук я отключила, и там наверняка скопилась масса пропущенных вызовов от Линн, – поэтому билет на поезд приходится бронировать, воспользовавшись ноутбуком.

Сижу за столом, тупо смотрю в пустоту и мысленно перечисляю причины, по которым должна уехать.

Линн – лгунья и фантазерка, Сэм Гастингс назначил цену за мою голову, а моя увлеченность Каем подобна зажженной спичке на заправке. Что касается родителей и этого дома, если я когда-то и питала слабую надежду на то, что пребывание здесь примирит меня с ними и принесет успокоение, то эта надежда окончательно испарилась. Утром я устроила целое шоу – потащилась на скалы и развеяла там их пепел… Но это действо ни на йоту не изменило ситуацию. С этим местом меня больше никто и ничто не связывает.

За одним исключением.

Глядя в серое окно на кухне, чувствую укол вины.

Надия – хороший человек, и, похоже, она действительно считает, что неделя-другая в Хэвипорте как-то мне поможет. Но наша мимолетная дружба не может удержать меня в городе. Больше нет. Мы обе должны посмотреть правде в лицо: я здесь чужая и так было всегда.

Расправив плечи, оглядываю кухню, следую взглядом за длинной, ползущей по стене трещиной.

Откажется ли Надия от покупки дома, если я нарушу данное ей обещание? Мы ведь вроде как заключили с ней договоренность. Но она же не поставит крест на своих планах организовать детский приют, только для того чтобы преподнести мне своеобразный урок?

Трещина ползет по стене и исчезает за часами. И только в этот момент я, охнув, понимаю, который час.

Десять минут девятого.

Выскакиваю в коридор, быстро выдвигаю ручку чемодана.

Слишком поздно волноваться о том, как поступит Надия.

Закрываю за собой парадную дверь Чарнел-хауса. С опаской оглядываюсь на пустой темный дом. Запах сырости вселяет тревогу, и я понимаю, почему не испытываю никаких эмоций оттого, что больше никогда его не увижу.

По дороге через город не встречаю ни одной живой души. Дождь усилился, и я, пока спускаюсь вниз по склону, успеваю вымокнуть до нитки, даже зимнее пальто не помогает.

Прибыв на станцию, понимаю, что там пусто, а входные двери на замке. И к запертым застекленным дверям изнутри скотчем приклеено объявление:

ИЗ-ЗА ЭКСТРЕМАЛЬНЫХ ПОГОДНЫХ УСЛОВИЙ ВСЕ ПОЕЗДА ОТМЕНЕНЫ НА НЕОПРЕДЕЛЕННЫЙ СРОК СЛЕДИТЕ ЗА УВЕДОМЛЕНИЯМИ

И вот стою я перед этой дверью, сцепив руки на затылке, и закипаю от ярости. Какая-то враждебная сила не дает мне уехать из Хэвипорта.

Закрываю глаза.

И что теперь?

– И что мне теперь делать? – вопрошаю я в телефон, расхаживая взад-вперед у запертых дверей, а по городской площади женщина в желтом непромокаемом плаще быстро-быстро петляет между лужами. – Я по горло сыта этим местом.

Зейди умиротворяющим тоном вещает из Лондона:

– Эй, остынь. Ну переночуешь там еще разок. Что тебе сделается?

Слышу играющий фоном ритм-энд-блюз и тихое пощелкивание палеток с тенями и румянами. Она определенно готовится куда-то выдвинуться.

– Я, кстати, с ним пообщалась, – говорю я и пытаюсь приобнять себя одной рукой, чтобы хоть так согреться. – С отцом Линн.

– Ух ты… и?..

– Какой-то зацикленный на сексе гоблин, Зейд.

Она смеется, у нее такой заразительный игривый смех. Обычно я ей подыгрываю, но сейчас точно не время для взаимных подколок.

– Он не знал меня, когда я была маленькой, и, как оказалось, Линн тоже меня не знала. Она все выдумала.

Зейди вдыхает сквозь зубы, а потом я слышу, как она с щелчком открывает помаду.

– Сочувствую, Би.

– А теперь мне некуда пойти, не с кем даже посидеть и поговорить… а она… она названивает мне каждые двадцать минут. Я просто… – Тут я замечаю, что меня трясет, но не понимаю – от холода или от злости. – Я в полном раздрае. Мне надо как-то отвлечься.

Слышен скрип ножек стула по полу, музыка выключается.

– Подруга, я тут опаздываю, но вот что скажу… Тебе надо успокоиться. Отключи телефон, возвращайся домой и открой бутылочку вина. И держись подальше от неприятностей. Как вернешься, позвони. Пока-пока.

И Зейд прерывает звонок.

Следуя ее совету, отключаю телефон, смотрю через площадь в сторону пассажа и галереи с игровыми автоматами, откуда долетает навязчивая дребезжащая музыка, и вспоминаю ряды винных бутылок на полках «Паундпушера».

«Держись подальше от неприятностей», – посоветовала Зейди.

Еще всего одна ночь.

Что ж, думаю, мне это по силам.

26

– Ну что… мы снова встретились.

Уже поздно. Я, сгорбившись под грузом одеял и с бокалом вина в руке, стою в подвале перед котлом. Гроза бушевала весь вечер, и когда я несколько минут назад, тяжело топая, поднялась в свою спальню, там было чертовски холодно и стекла в окне дребезжали от ветра.

И вот теперь я уже не в первый раз стою перед котлом и пьяными глазами пытаюсь оценить показания счетчиков.

На внешнем корпусе котла, примерно вровень с моим носом, два полукруглых счетчика, и они пялятся на меня, как глаза какого-нибудь безмозглого робота.

Вскидываю голову:

– Эй, не пялься на меня так. Сейчас я со всем разберусь. Просто надо… нужна инструкция…

Припомнив, как ободралась, когда пыталась выудить брошюрку с инструкцией по эксплуатации, с опаской заглядываю в узкое пространство между котлом и стеной. Скривившись, просовываю свободную руку в эту щель и тянусь, пока не нащупываю уголок брошюры.

Вытягиваю ее наружу и встряхиваю перед «глазами» котла.

– Есть! Мы снова в деле!

Котел индифферентно наблюдает за тем, как я пролистываю брошюрку форматом с мою ладонь и бормочу себе под нос названия разделов.

Добравшись до схемы панели управления, жму на кнопки и щелкаю переключателями, пока агрегат не издает отрывистый звук – похож на какое-то механическое похихикивание – и в смотровом окошке не вспыхивает голубой язычок огня.

Торжествуя, отпиваю глоток вина.

«Ф-ф-ш-ш-клац!» – решительно произносит котел, а потом шипит баском, как приготовившаяся к броску на врага кошка.

Вода начинает свой путь по старым трубам в дом, я тоже собираюсь удалиться из подвала, но тут слышу другой, едва различимый за журчанием воды звук.

То ли писк, то ли всхлип.

Как будто хнычет маленький потерявшийся ребенок.

Это не по-настоящему.

Это всего лишь котел.

И снова это: ф-ф-ш-ш-клац.

Плотнее закутываюсь в одеяла, разворачиваюсь и направляюсь в темный коридор. И там останавливаюсь как вкопанная: у двери в кабинет стоит и смотрит на меня бледная, перепуганная девочка. Я шестилетняя.

Ф-ф-ш-ш-клац.

Наши взгляды встречаются.

А потом она улыбается, и я вижу ее мелкие зубки.

– Нет… нет. – Я сгибаюсь пополам и крепко хватаю себя за волосы. – Только не сейчас. Перестань уже. Она не настоящая. Там ничего нет…

«Еще всего одна ночь в этом доме, – говорю я себе. – Одна ночь, и больше ноги моей здесь не будет».

Я заставляю себя поднять голову. Она исчезла.

Глаза открыты.

Я лежу не в своей кровати.

Я уснула в ее кровати, в кровати маленькой Беккет, но теперь я не там. Я сижу на лестничной площадке, прислонившись спиной к комоду и обхватив руками колени. Снаружи стеной льет дождь и темно, хоть глаз выколи.

По ощущениям часа четыре утра.

Ф-ф-ш-ш-клац.

Медленно поднимаю руку к глазам. С любопытством рассматриваю. Ладонь такая… маленькая. Чистая, бледная и маленькая, как будто я… ребенок.

Ребенок.

– Гарольд, поговори со мной.

Я вскидываю голову. Это мамин голос доносится из кухни. Приглушенный, как из закрытого гроба.

– Я занят, Диана. Сегодня вечером я пропустил очень важное совещание у губернатора.

Папа тоже там с ней внизу.

– Но один вечер они ведь могут как-то без тебя пережить?

Поднимаю вторую руку. Свожу ладони, пока мизинцы не касаются друг друга. Смотрю на руки как завороженная. На моих ладонях нет линий, кожа совершенно гладкая.

– Мы должны поговорить о Беккет, – понизив голос, говорит мама. – О том, что сказал доктор.

Окна дребезжат от ветра. Там снаружи наверняка очень холодно, но здесь в доме жарко. Жарко, как в печке.

Ф-ф-ш-ш-клац.

Медленно и стараясь двигаться бесшумно, меняю позу и становлюсь на четвереньки. Так, на четвереньках, пересекаю лестничную площадку и смотрю между перилами вниз, в коридор.

Беззвучно ахаю.

С домом что-то не так.

– Хорошо, давай поговорим. Итак, почему, по-твоему, Беккет несчастна?

Я вижу самые обычные вещи: зеленый телефон, нашу обувь возле входной двери, пальто на вешалке. Но пол, он какой-то не такой, и еще я слышу шум моря.

– Ну… ты… ты иногда бываешь с ней излишне строг.

Я уже видела этот пол прежде. Настил из широких расшатанных досок, а между ними щели – щели такие широкие, что в них можно увидеть морскую воду. Я ходила по этим доскам когда-то теплым летом, тогда на мне были лиловые сланцы.

Ф-ф-ш-ш-клац.

Что это за звук? И почему здесь так жарко?

– То есть если она несчастна, то виноват в этом я?

Звуки идут снизу, и жар тоже. Возможно, мне следует…

В одно мгновение я оказываюсь в коридоре рядом с телефоном. Поднимаю голову и вижу себя девятилетнюю. Маленькая Беккет ускользает в темноту, слышен только тихий и злой смех.

Люстра начинает раскачиваться.

– Я этого не говорила, но…

Иду по пирсу. Смотрю вниз и вижу воду. А доски под ногами горячие, такие горячие, что ступни обжигают. Сейчас, наверное, лето.

– Я действительно думаю, что Беккет порой может казаться, что ты больше своего времени посвящаешь заботам о детях в твоей школе, а не о ней.

Ф-ф-ш-ш-ш-клац.

Этот звук, он идет из коридора. Его издает нечто, укрывшееся в темноте.

Из кухни доносится приглушенный голос отца:.

– Мой отец был директором средней школы Хэвипорта на протяжении двадцати пяти лет. А до него – мой дед. Да, ради всего святого, мой прадед голыми руками помогал строить это проклятое место…

Добравшись до кухни, останавливаюсь. Дверь закрыта.

– Таков путь представителей моей фамилии, Диана…

Тянусь к дверной латунной ручке. Сжимаю ее в пальцах. Чувствую знакомый ребристый узор, который так напоминает выброшенную на берег медузу. Но когда я поворачиваю ручку, латунь нагревается и превращается в клейкую массу. Я отдергиваю руку, потому что дверная ручка теперь настоящая медуза, маленькая и скользкая. И когда я отступаю назад, между ее щупальцами и моими пальцами натягиваются упругие нити из голубоватой слизи.

Эта тварь отделяется от дверной ручки и с глухим шлепком плюхается на пол.

Ф-ф-ш-ш-ш-кланк.

И тут я вдруг слышу смех. Счастливый смех.

Смотрю наверх, и дверь в кухню открывается.

В кухне чисто и светло. За столом сидят дети, все заняты: кто-то рисует, кто-то пишет, другие оживленно болтают. Здесь так шумно и так тепло, и льющийся в окно солнечный свет такой яркий.

Кто эти дети?

– Мама?..

Но моих родителей здесь больше нет, они ведь умерли. Осознав это, я понимаю, что вижу будущее. Это будущее Чарнел-хауса.

А эти дети… Они будут жить здесь, когда Чарнел-хаус станет приютом. Здесь они будут в безопасности, здесь смогут играть сколько душа пожелает, смогут шушукаться ночи напролет, будут организовывать свои тайные сообщества, рассказывать друг другу о своих влюбленностях, вести дневники… И этот дом после стольких лет наконец-то станет счастливым. Мое сердце переполняется надеждой.