Текст книги "Сладкая штучка"

Автор книги: Кит Даффилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 17 страниц)

Скрипят ножки стула. Я догадываюсь, что это папа встает из-за стола.

– Мой отец был директором средней школы Хэвипорта на протяжении двадцати пяти лет. А до него – мой дед. Да, ради всего святого, мой прадед голыми руками помогал строить это треклятое место. Таков путь представителей моей фамилии, Диана. Мы – лидеры и учителя, я – Райан, и мой долг не только следовать этому пути, но и передать фамильное отношение к делу по наследству.

Папиного папу зовут Уоллес, и он не улыбается так, как улыбается другой мой дедушка.

– А та девочка, наверху в своей спальне, она никогда не станет лидером этого сообщества. Даже будь у нее миллион лет в запасе. Она слишком эгоистична, поглощена собой, одержима своими историями и этой абсурдной воображаемой подружкой. Ей давно пора научиться жить в реальном мире.

– Но, Гарольд, это всего лишь детские фантазии.

– А ты думаешь, что школа Хэвипорта или этот дом были возведены на фундаменте из каких-то там фантазий. Мечты наяву ни к чему ее в этой жизни не приведут. Мечтания – путь в тупик. – Я слышу, как мама начинает что-то говорить, но папа ее перебивает: – И кстати, я прочитал этот ее дикий рассказ, где она пишет о своем появляющемся по ночам дружке или подружке. Это какая-то перверсия, плод больного воображения, неудивительно, что она плохо спит по ночам. У нее голова забита всякой ерундой.

Пер-вер-сия. Интересно, что это за слово.

– Ты действительно хочешь знать мое мнение? – спрашивает папа.

– Конечно, конечно хочу.

– Так вот, мы должны отослать ее из дома. В школу-интернат. Куда-нибудь на другой конец страны. Иначе у нее никогда мозги на место не встанут.

– Гарольд… нет… – Мама начинает плакать. – Я тебе не позволю, она – все, что…

Слышу, как папа идет через кухню. Останавливается, наверняка рядом с мамой, наверняка теперь они стоят лицом к лицу.

– Ты хотела сказать – она все, что у тебя есть?

– Нет, не это… я просто… Прошу, не надо, не поступай так со мной, с ней.

– Я принял решение. Утром сделаю несколько звонков.

Смотрю вниз сквозь деревянные перила на телефон в холле.

Они собираются отослать меня из дома? В школу-интернат? Мне, наверное, должно быть из-за этого грустно, но я не грущу. Я хочу уехать. Я ненавижу это место.

– Ты винишь меня, да?

Это снова мама.

– Тебя? За что? – спрашивает папа.

Мама отвечает срывающимся от слез голосом:

– За то, что больше не могу иметь детей. За то, что не подарила тебе сына.

И снова надолго становится тихо. Но тишина неприятная, в такой тишине обычно происходит что-то плохое.

А потом папа отвечает:

– А почему я не должен винить тебя? – Голос у него равнодушный, и от этого даже как-то жутко становится. – Это твоя матка.

2023

17

Баронесса, закутанная в роскошную серую шаль, грациозно и плавно, словно кошка, спускается по ступеням своего особняка в георгианском стиле.

Завидев меня, здоровается:

– Доброе утро, Беккет.

– Вы расстроены из-за меня? – спрашиваю я, пока она идет по гравийной дорожке мимо высокой, покрытой лишайником статуи древнего воина. – Но в свое оправдание я…

– Все хорошо, – перебивает баронесса и останавливается рядом со мной. – Я понимаю. Правда понимаю. Эта приключившаяся в пятницу вечером, скажем так, потасовка… Не стану притворяться, будто, услышав о ней, пришла в восторг. Но у меня был опыт общения с человеком, о котором идет речь, и он показался мне малоприятным.

– Малоприятным? – переспрашиваю я и засовываю руки поглубже в карманы пальто. – На мой вкус, определение малоподходящее.

Баронесса сдерживает улыбку:

– Ну еще бы. Кофе?

Спустя пять минут мы, каждая с чашечкой кофе в руке, стоим на мощеной террасе с видом на обширные земли Анкора-парка и наслаждаемся необычно ярким для зимы солнцем.

Поместье Надии расположено высоко над Хэвипортом, с северной его стороны. Отсюда отлично просматривается весь город и холмистый рельеф сельской местности, даже видна черная полоска Ла-Манша. Наверняка, когда баронесса с такой высоты оглядывает свое поместье, ей кажется, что она все держит под контролем. Ни дать ни взять королева в своем замке.

– Мне нравится ваш дом, – говорю я, отпив маленький глоток кофе. – Просторный.

– Двадцать шесть комнат, если быть точной.

Я оборачиваюсь и смотрю на гостиную, через которую мы прошли на террасу. Высокий золоченый потолок, рояль, на стенах – портреты предков.

Мне становится интересно: баронессе когда-нибудь бывает одиноко? А когда она поздно вечером проходит мимо одного из этих портретов, ей не кажется, что за ней кто-то наблюдает?

– Конечно, дом слишком велик для меня, – замечает Надия, словно прочитав мои мысли. – Но он мне дорог, я его очень люблю.

Я снова смотрю на сады. В центре идеально ухоженной лужайки мирно журчит каменный фонтан. Струи воды сверкают на солнце. В основании фонтана вырезаны три якоря.

– Тот, кто спланировал это место, определенно вдохновлялся связанными с морем образами, – говорю я, указывая на фонтан.

Надия отпивает глоток кофе.

– В доме еще несколько. Отсюда и название.

– О… о да. – Я подавляю зевок. – А я зову себя писательницей.

– Анкора – это латынь, – поясняет Надия и указывает в сторону города за холмами. – Если будете повнимательнее, увидите – в Хэвипорте они повсюду: на нашем геральдическом щите, на гербе школы, ну и так далее.

– И каково его значение, помимо очевидного?

– Якорь – символ надежды, особенно в христианской системе взглядов. Надежды и спасения.

Я вспоминаю, что сказала Надия при нашей первой встрече.

Гарольд, он был символом надежды, а у нас тут в Хэвипорте с надеждой на будущее не очень-то хорошо.

Отвернувшись от Надии, смотрю на лабиринт из живой изгороди за садами и думаю о гербе школы. Вспоминаю, что почувствовала, когда на прошлой неделе впервые прошла мимо него.

Якорь не ассоциируется у меня с надеждой. Он подталкивает меня к мыслям о чем-то тяжелом и ржавом, о том, что тянет тебя на дно, держит под водой, пока ты не утонешь в собственных страхах.

– Кстати, – продолжает Надия у меня за спиной, – я в пятницу говорила со своим агентом по недвижимости, процесс продажи запущен и идет полным ходом.

Густая глубоководная слизь сочится из разрушенной стали.

– Что?.. О да, это хорошо, спасибо.

– И план относительно детского приюта тоже. Я связалась с подрядчиками, так что, как только сделка по продаже будет завершена, мы в кратчайшие сроки отремонтируем ваш старый дом.

Маленькая девятилетняя Беккет выглядывает из кабинета моего отца.

У нее выпученные белые глаза, слишком большие для моего лица.

Она похожа на паука.

Я не могу спать в темноте. А ты?

– Беккет? – Надия прикасается к моему плечу, и я мгновенно возвращаюсь в реальный мир. – С вами все в порядке?

Я встряхиваю головой:

– Да… да, все прекрасно, просто… залюбовалась вашим лабиринтом.

– Согласна, он производит впечатление. – Надия вздыхает. – Знаете, я за все эти годы научилась жить с мыслью, что никогда не стану матерью. Но с одним ничего не могу поделать – постоянно представляю, как бегаю там с парочкой своих малышей, мы счастливы и хохочем как сумасшедшие.

Чуть запрокинув голову, смотрю на ряд высоких окон в великолепных рамах, который тянется вдоль всего первого этажа.

– А вы никогда не думали о том, чтобы открыть детский приют здесь, в этом доме? – спрашиваю я, прикрыв ладонью глаза от солнца. – Тут вы могли бы приютить половину населения Хэвипорта.

– Если коротко – да. Но Чарнел-хаус больше подходит для задуманного мной проекта. И по площади, и по атмосфере. Есть в нем какое-то особенное очарование, вы со мной согласны?

Я смотрю на свой кофе и представляю родительский дом.

Стоит на своем углу и постепенно ветшает.

– Пожалуй, да.

– Кроме того, Эндрю незадолго до смерти попросил меня позаботиться о том, чтобы однажды Анкору открыли для гостей нашего города. Он хотел, чтобы это поместье стало местом притяжения для туристов.

– И вы выполните его просьбу?

– Со временем обязательно. Но пока буду двигаться пошагово от одного проекта к другому. И кстати, у вас-то как успехи?

Нервно хмыкаю:

– Я что, теперь один из ваших проектов?

– Можете это и так назвать, – с теплой, почти материнской улыбкой отвечает Надия. – Ну же, выкладывайте. Как вы?

– Хотите знать, чем я занята, кроме нанесения увечий местным и участия в заварушках?

Надия приподнимает брови, изображая, будто удивлена таким моим наглым ответом.

– Я лишь интересуюсь, как вы осваиваетесь в Хэвипорте, как вам живется в родительском доме. Удалось вспомнить что-нибудь о прежней жизни в нашем городе?

– Вообще-то, да. – я вспоминаю о найденных в кабинете отца бумагах и о его желчных пометках на полях моего рассказа. Это мой воображаемый друг подтолкнул его к насилию. – Но все эти воспоминания безрадостные. Пока что.

Надия на секунду задумывается, а потом спрашивает:

– Вы всё?

– Что – всё?

Она показывает на чашку у меня в руке.

– Ах да. Спасибо.

Надия берет у меня чашку, ставит ее на ближайшую скамейку и указывает на дом.

– Давайте вернемся. Мне есть что вам показать.

И глаза у нее при этом как-то подозрительно возбужденно блестят.

Надия устраивает для меня экскурсию по первому этажу.

Извилистый маршрут ведет мимо подсобных помещений и кладовых, мимо винтовых, неизвестно куда уводящих лестниц, по напичканным разным антиквариатом залам приемов, из окон которых открываются панорамные виды на Анкору.

И пока мы бесшумно идем по устланным коврами коридорам, за нами с суровыми лицами и неподвижными глазами наблюдают расставленные через равные промежутки бронзовые бюсты – предположительно предки покойного мужа баронессы. Как будто головы казненных ночных стражей следят за сохранностью богатств своих хозяев.

Наконец входим в небольшое, похожее на библиотеку или читальный зал помещение. Надия подходит к одному из книжных стеллажей, поднимает руку и прикладывает ладонь к самому широкому корешку.

– Неужели вы собираетесь продемонстрировать мне некое тайное подземелье?

Надия оглядывается на меня и слегка прищуривается.

– Не совсем.

Она давит на корешок книги, и вдоль одной стороны стеллажа появляется тонкая светящаяся полоска. Надия выпрямляет руку, полоска становится шире.

У меня отвисает челюсть.

Весь стеллаж с тихим шуршанием поворачивается, и Надия жестом приглашает меня пройти внутрь. Я проскальзываю мимо нее, прямо как Алиса в Зазеркалье, и оказываюсь в небольшой квадратной комнате с низким потолком.

Освещение здесь мягкое, как и шикарные кожаные кресла, а на одной из стен установлен экран.

– Да у вас тут свой домашний кинотеатр, хитрюга вы эдакая.

Надия покачивает головой характерным для индусов образом, у такой их реакции может быть сотня разных значений. Я улыбаюсь, потому что впервые вижу это в ее исполнении.

– Вообще-то, мне больше нравится называть это место просто кинозал, – говорит она.

Я медленно провожу пальцами по обитой тканью стене, ощущение очень приятное. В кинозале уютно и тихо, легко могу представить какого-нибудь чудака, который с удовольствием укроется здесь от внешнего мира на несколько дней, только прежде, как белочка, запасется орешками.

Стоило мне об этом подумать, замечаю в дальнем углу под экраном нечто знакомое – застекленный шкаф на двух колесах, а внутри подвешенная над металлической решеткой кастрюля.

– Да у вас тут попкорнмейкер! – со смехом восклицаю я. – Нет, это не просто кинозал, это сто процентов – кинотеатр.

Надия закрывает вращающуюся дверь и пожимает плечами:

– Как скажете.

– Интересно, а что тут было в старые добрые времена? Винный погреб? Потайная подземная темница?

– Боюсь, все куда прозаичнее. – Надия уже отошла в дальний конец комнаты и что-то набирает на ноутбуке. – Угольный бункер. Когда я его переоборудовала, попросила строителей добавить фиктивный книжный стеллаж, потому что… а почему бы и нет? – Она перестает печатать и оборачивается. – Грешна – люблю прокрадываться сюда в воскресные вечера с бутылочкой вина и плиткой темного шоколада и всю ночь напролет смотреть старые фильмы времен моей юности. Классику Болливуда и все в таком духе.

– Звучит потрясающе.

– Так и есть.

Надия снова покачивает головой, как это делают только индусы. Здесь она явно чувствует себя раскрепощенно.

– Знаете, – говорю я, заглядывая в попкорнмейкер, – когда я подписала с «Парамаунт» контракт на экранизацию моей книги, то меня сразу начали посещать наяву разные постыдные фантазии на тему, как я потрачу гонорар, если франшиза выйдет на экраны. И домашний кинотеатр в моем списке шел под номером один. – Я перестаю разглядывать внутренности попкорнмейкера и выпрямляюсь. – Но в моем, конечно, было бы джакузи.

– А вместе с ним реальные проблемы с сыростью, – замечает Надия и снова склоняется над ноутбуком.

– Это да.

Я прохожу через комнату и плюхаюсь в одно из кресел. Ощущение такое, будто утопаю в гигантских размеров зефире.

– И что же сталось с этими вашими фантазиями наяву, Беккет?

– А? Что?

Надия появляется за спинкой моего кресла.

– Ваша мечта о джакузи в домашнем кинотеатре. Чем все закончилось?

– О… ну… – Я выпрямляюсь, чтобы поприличнее, а не развалившись сидеть в кресле. – Фильм провалился, продажи книги прекратились, и теперь моя карьера спущена в унитаз. Но все же лучше не зацикливаться на прошлом, согласны?

– Согласна, только что-то мне подсказывает, что вы еще не распрощались с этими вашими мечтами наяву.

Надия смотрит мне в глаза, а мне почему-то становится жарко.

Быстро отвожу взгляд и показываю на экран.

– А для чего мы здесь? Не думаю, что вы пригласили меня сюда на дневной просмотр болливудских мюзиклов?

– Да, верно. Если позволите… – Надия направляет на экран небольшой пульт. На экране появляется расплывчатый кадр. – Я продемонстрирую вам совсем недавно смонтированный фильм «Школьный праздник».

С этими словами она снова ускользает, нажимает на клавишу ноутбука, и фильм начинается.

Похоже на домашнее видео, но не современное, а древнее, из тех, где в нижнем левом углу указывались время и дата съемки. У этого – PM 3:27 июль 12 1997. Снимал явно любитель – картинка подрагивает, но я четко вижу залитое солнцем игровое поле, толкающихся у футбольных ворот ребятишек и болельщиков – взрослых, которые дружески переговариваются и то и дело хлопают, подбадривая игроков.

Звука пока нет, картинка от этого кажется какой-то нереальной, а я сижу, утопая в мягком кресле, слушаю тихое гудение проектора и под аккомпанемент этого гудения в меня проникает предчувствие чего-то жуткого.

– Где… откуда это у вас?

Надия устраивается в кресле рядом со мной, и в это время включается фонограмма: визжат дети, свистят родители, слышны глухие удары по мячу.

А потом в кадре появляется мой отец.

– Это с одного из благотворительных уик-эндов, которые организовал Гарри в далекие девяностые, – отвечает Надия. – Мой хороший друг Кеннет Оллман – у него было старое фотоателье за пассажем – прислал мне эту пленку после городского собрания, подумал, что я смогу как-то ее использовать для детского приюта. – Она поглаживает себя по подбородку длинными красивыми пальцами. – Например, смонтировать из этих съемок рекламный ролик и разместить его на нашем веб-сайте. – Надия поворачивается ко мне. – Я бы хотела, чтобы вы это посмотрели.

К ногам отца подкатывается футбольный мяч, он останавливает его носком кроссовки и тут же отбивает в поле.

Я напрягаюсь и во все глаза смотрю на экран.

– Помаши нам, Гарри, – говорит человек за кадром, очевидно упомянутый ранее Кеннет. Снова это прозвище – Гарри, как же оно меня бесит. – Кто выигрывает?

Отец смеется:

– Точно не я.

В это время к нему подбегает маленький мальчик и доверчиво так, даже с любовью, обхватывает его за ноги. Отец рассеяно опускает руку ему на плечо.

– Я сейчас забью гол! – заявляет мальчик и убегает.

Отец бросается за ним:

– Если догоню – не забьешь…

Я чувствую, как Надия украдкой на меня поглядывает, и понимаю, о чем она думает. Она ожидает, что эти милые сценки вызовут у меня воспоминания о счастливых деньках, которые я проводила со своим отцом, как мы с ним беззаботно смеялись и играли на какой-нибудь залитой ярким летним солнцем лужайке.

– Эй, Гарри! Подойди на секундочку, – зовет из-за камеры Кеннет.

Отец разворачивается и направляется к экрану. Его лицо озаряет широкая, радостная улыбка. Такой улыбки в моих воспоминаниях точно нет.

Волосы у него взъерошены от бега, рукава рубашки закатаны, ворот расстегнут. Он расслаблен и полностью доволен происходящим.

– Гарри, скажи нам несколько слов о сегодняшнем дне. Для тех, кто посмотрит это в будущем.

Отец запыхался и раскраснелся. Он откидывает челку со лба.

– Даже не знаю, с чего начать. Сегодня выдался прекрасный день, и я хотел бы поблагодарить всех, кто принял в нем участие. Насколько я могу судить, на достойные и важные проекты для нашей школы и города были собраны сотни фунтов… – Он прерывается, потому что на него снова налетает тот мальчишка. – Привет, Ральф, как тебе наш праздник?

– Лучший… в мире! – заявляет мальчишка и убегает из кадра.

Отец снова поворачивается к экрану.

– Вот видишь… дети одобряют, – говорит он и смеется. – Но… хочу повторить – спасибо всем, кто сделал этот праздник возможным. Без…

– Брось, Гарри. Если бы не ты, ничего бы не состоялось. Хоть раз признай свою заслугу.

Отец скромно отмахивается:

– Это командная работа, Кен. Только сообща…

– Можно это выключить, пожалуйста?

Я смотрю на свои колени, сердце колотится с бешеной скоростью, вибрирует, как заводная игрушка.

Надия моментально вскакивает с кресла.

– Простите, Беккет. – Она исчезает в конце комнаты и останавливает видео. – Я не думала, что это может вас расстроить.

– О, все в порядке… Вы здесь ни при чем… Просто это не он. По крайней мере, не для меня.

Гарольд на том видео не тот человек, который меня терроризировал, не тот мужчина, который на протяжении сорока лет год за годом подавлял мою мать и в итоге сумел сломить ее дух. Да, я крайне мало помню о том периоде своего детства, но из фрагментов, всплывающих в моей памяти, складывается картинка, отличная от той, что я только что видела на экране. Получается, отец каким-то образом сумел разделить свое «я» надвое. Один Гарольд, прекрасный и благородный, для жителей Хэвипорта, а другой, гадкий и жестокий, для нас с мамой.

В кинозале Надии тепло и уютно, но, когда я, стиснув зубы, смотрю на застывший на экране образ отца, меня бросает в озноб. В этот момент существование моей воображаемой подруги, моего альтер эго внезапно обретает смысл. Одна Беккет, психически нормальная и, в общем-то, самая обыкновенная девочка – для светлого времени суток, а для темного – другая, злобная, с извращенной психикой.

Это мне, должно быть, от него передалось.

Надия присаживается на подлокотник кресла.

– Я подумала, что следует вам это показать. Не надо было, да? – с болью в голосе спрашивает она.

И я чувствую укол вины из-за того, что так остро среагировала на какие-то старые съемки со школьного праздника.

– Да нет, не волнуйтесь так. Вы же просто хотели помочь, – заверяю я Надию, откидываюсь на спинку кресла и смотрю на свои руки. – Знаете, в последний раз я с ним говорила в его день рождения. Ему тогда шестьдесят исполнилось. Мы уже много лет не разговаривали, но в то утро я решила что-то изменить, так сказать, навести мосты, ну или мостик. – Я мысленно возвращаюсь в тот день, слышу металлические нотки в его голосе, который к тому времени стал для меня почти чужим. – Сначала мы были вежливы друг с другом, но это длилось недолго. А потом он втянул меня в какой-то бессмысленный спор. Я сорвалась и назвала его желчным стариком. Он не остался в долгу – сказал, что Райаны всегда могли гордиться собой, всегда были уважаемыми членами общества, что Райаны – это семья лидеров, а я все это разрушила. Сказал, что в этой жизни никогда ничего не достигну, и еще сказал больше ему не звонить. – Я потираю ладонь большим пальцем. – Именно тогда мой третий роман включили в список бестселлеров «Санди таймс», и он шел под вторым номером.

Надия тихо охает.

– Отец знал об этом?

– Вряд ли.

– И вы ему не сказали?

– Это ничего бы не изменило. – Я закрываю глаза. – А теперь… Господи, я не представляю, как о нем скорбеть, и даже не знаю, хочу ли этого. – Поворачиваюсь к Надии. – Но если я не приму его смерть, не посмотрю ей в лицо, что тогда? Думаю, она изгадит всю мою жизнь.

Надия смотрит на меня, но видно, что думает о чем-то своем.

– Беккет, я должна вам кое в чем признаться, – вдруг говорит она и как будто бы краснеет, в полумраке не разобрать. – Я не была до конца честна с вами.

– По поводу чего?

Надия взвешивает пульт на ладони и пробегает пальцем по кнопкам.

– Помните, я рассказывала вам о том, как мой отец эмигрировал в Англию? Как в итоге мы оказались в Хэвипорте, он открыл ресторан, ну и так далее?

– Ну да, помню.

– Я сказала, что это его неравнодушное отношение к бедным вдохновило меня на открытие детского приюта и… в общем, это правда. Но не вся.

Я выпрямляюсь в кресле – Надии удалось меня заинтриговать.

А она убирает прядь волос за ухо и продолжает:

– У меня с отцом были непростые отношения. Он был очень заботливым, глубоко сочувствовал бедным, искренне хотел улучшить их жизнь, но в то же время был одержим статусом. Что, впрочем, неудивительно для человека, который вырос в обществе с кастовой системой, а в эту страну эмигрировал, что называется, без гроша в кармане. И когда я вышла за Эндрю и стала баронессой, он, понятное дело, был в полном восторге оттого, что я так стремительно обрела высокое положение в обществе, ведь всего пару десятков лет назад в Мумбаи мы были крайне бедны, то есть буквально существовали на грани нищеты.

Он часто мне говорил: «Нади, теперь ты принадлежишь к элите. Разыграй правильно свои карты и сможешь достичь самой вершины». Он мечтал о том, чтобы его дочь, то есть я, попала в список почетных гостей по случаю дня рождения королевы, стала Дамой, а то и кем повыше. Честно говоря, я думала, что все это как-то слишком, похоже на раздувание щек, но часть меня, которая никуда не делась и навсегда неразрывно связана отцом, как будто он засел в моем разуме, чувствовала иначе. Престиж, желание быть принятой при дворе не отпускали меня. И я бы солгала, если бы сказала, что мне ни разу не приходило в голову, что организация детского приюта… может поспособствовать… ну…

– Появлению после вашего полного имени еще парочки букв?[11]11
   Имеется в виду сокращение, свидетельствующее о достижениях в академических науках, например PhD, или титуле.


[Закрыть]

Надия морщится, как будто ее больно ущипнули, но при этом умудряется коротко рассмеяться.

– Именно. Да уж, гордиться тут нечем.

Я отрицательно качаю головой:

– Не скажите. Вы меняете этот город к лучшему.

– Вы очень добры, Беккет, – с кривой улыбкой говорит Надия, – но в душе я понимаю, что мои намерения не так чисты, как кажется. Да, я делаю это для Хэвипорта, но и для себя тоже. И для отца.

Надия стискивает зубы, и мне на мгновение кажется, что она сейчас расплачется, но она делает глубокий вдох, резко выдыхает и продолжает:

– Он умер двенадцать лет назад, но я все еще чувствую его присутствие в моей жизни, как будто он за мной наблюдает. Это нормально?

Я киваю, а у самой при мысли о том, что отец может за мной наблюдать, о том, что он все еще остается где-то в темных углах Чарнел-хауса, спина между лопатками холодеет.

– Отличная из нас вышла парочка, – говорю я и выдавливаю смешок. – Две дочери, преследуемые умершими отцами. Для старины Фрейда просто именины сердца.

Надия приподнимает одну бровь.

– Ну, как сказал один великий философ… Горе внушает страх и не поддается осмыслению.

Этой фразой она застала меня врасплох.

– Погодите, это же…

Надия кивает:

– Из «Небес Хеллоуина».

– Вы читали мою книгу?

– На этой неделе я все ваши книги перечитала. Вы очень талантливы, и я не удивлена, что вы как автор имели такой успех.

– Ключевое слово – «имела».

Надия долго на меня глядит, а потом выключает пультом экран.

– Думаю, хватит на сегодня просмотров, – говорит она уже на пути к потайной двери и, пока я выбираюсь из кресла, успевает ее открыть. – Сегодня выдался такой чудесный день, грех сидеть взаперти. Почему бы вам не прогуляться на пляж и не насладиться солнцем, пока оно еще не зашло?

На пути к выходу из кинозала в последний раз оглядываюсь на большой темный экран. Не могу представить, как выглядит пляж Хэвипорта. Уверена, когда была маленькая, мы постоянно туда ходили, но эти воспоминания стерлись у меня из памяти.

– Что ж, неплохая идея. Свежий воздух и все такое.

– И когда будете там прогуливаться, сделайте мне одолжение, загляните на пирсе в кафе «На берегу». Для местных это самый настоящий центр досуга, и там подают морковный пирог – пальчики оближешь.

Мы уже в кабинете. В окна льется яркий солнечный свет.

Я киваю Надии:

– Может, так и сделаю. Не хотите составить компанию?

– Увы, не могу, надо просмотреть архитектурные планы будущего приюта. – Надия закрывает дверь-стеллаж. – Но вы ведь за прошедшую неделю наверняка успели с кем-нибудь подружиться, разве нет? Есть у вас хоть парочка добрых приятелей, с кем можно отведать чудесный морковный пирог?

Я вспоминаю о Линн, и мне в голову приходит одна идея.

Конечно, не следовало бы этого делать.

Не следовало бы, но я все равно сделаю.

18

Продуваемый всеми ветрами пляж Хэвипорта впечатляет своей не имеющей излишеств красотой. На волнах, там, где их касаются лучи холодного, как горный хрусталь, зимнего солнца, словно покачиваются россыпи бриллиантов. Длинная песчано-галечная полоса практически пустынна, если не считать парочки любителей прогуляться вдоль берега и резвящейся собаки.

Я бреду по пляжу, временами пинаю какой-нибудь камешек или крупную пустую ракушку и вдруг понимаю, что начинаю впадать в совершенно несвойственную мне сентиментальность. В воздухе витает острый запах водорослей и соленой воды. Я много лет не была на этом пляже, но узнаю этот запах, он засел где-то на задворках моего сознания.

Когда холод начинает кусать щеки, я, с трудом поднявшись на дюну, направляюсь в кафе «На берегу», которое стоит в самом дальнем конце пирса.

Пирс Хэвипорта, этот реликт ушедшей эпохи, являет собой остов, изъеденный ржавчиной, который выступает над водой, словно ожидающая своей смерти изголодавшаяся кошка. Здесь пустынно и тихо, как на пляже, практически все аттракционы и продуктовые палатки закрыты на зиму.

Не спеша иду по дощатому настилу и то и дело смотрю под ноги. Сквозь щели видно, как мелкие волны с шипением накатывают на ржавые сваи.

Кажется, я припоминаю, как в детстве вот так же подглядывала за волнами, только летом. Шла в лиловых сланцах по пирсу, с любопытством смотрела в щели между досками на водовороты подо мной и представляла, что будет, если доски вдруг разъедутся в стороны и я с тихим всплеском упаду в темную пучину.

В очередной раз подняв голову, замечаю неподалеку любопытную скособоченную фигуру, ну или некий прислонившийся к перилам объект. Застекленный шкафчик, высотой с голову или две, установлен на металлический корпус, весь во вмятинах от бесчисленных ударов, и укрыт чем-то вроде деревянной беседки. Внутри застекленного шкафчика находится верхняя часть одетого манекена, а на фасаде надпись: «Что скажет бабуля? Ответ ждет вас».

Замедляю шаг и останавливаюсь. Это один из допотопных гадательных автоматов. Устроены они просто: вы опускаете в щель монету, и прорицатель или ясновидящая, сидящая в шкафу, раскрывает вам ваше будущее.

Подхожу ближе, приглядываюсь к манекену: это Бабуля – и тут же скисаю. Лучшие деньки Бабули явно остались в далеком прошлом: один ее глаз закатился, веко второго опущено, будто она пребывает в каком-то немом экстазе, а потрескавшийся рот чуть приоткрыт; удерживающие нижнюю челюсть болты намертво схвачены слоем сырой, превратившейся в грязь пыли.

Пристальнее вглядываюсь в это лицо, и у меня сводит живот.

Кажется, я ее помню.

Может, мы с Линн приходили сюда?

Подначивали друг друга скормить гадательному автомату свои монетки, чтобы оживить эту старую леди?

По ощущениям вполне похоже на правду. На то, что так и было на самом деле. Но когда я представляю, как стою здесь и, приподнимаясь на цыпочки, пытаюсь заглянуть в этот гадательный автомат, в моих воспоминаниях я одна, Линн рядом со мной нет.

На табличке надпись жирными буквами: «ВСЕГО 50 ПЕНСОВ. ЕСЛИ ХВАТИТ ДУХУ!»

Вставляю монету в щель, подталкиваю, слышу, как она, постукивая о нутро автомата, падает вниз… И снова наступает тишина, как ничего и не было.

Две секунды. Пять.

А потом: клац-дзынь-клац-клац.

Автомат оживает.

Откуда-то из его глубины начинает звучать простенький, похожий на цирковой марш или что-то вроде того мотивчик. Челюсть Бабули с тихим щелчком отваливается. Ее голова дергается сначала влево, потом вправо. Музыка звучит все громче, пока наконец Бабуля не поворачивается в мою сторону и не шамкает потрескавшимися губами.

Но звуки, которые издает Бабуля, не похожи на человеческую речь. Они какие-то гнусавые и мяукающие, как у жалобно хныкающего младенца.

Нет, этот автомат явно работает неправильно.

Внезапно скулеж и мяуканье сменяет серия отрывистых гласных звуков, Бабуля выдает их, как пулеметную очередь:

– А-а-а-а-а… а-а… а-а-а…

– Что с вами не так, леди? – вопрошаю я.

– А-а-а-а… э-э-э… а-у… э-э-э…

Аккуратно стукаю Бабулю кулаком, надеясь таким образом привести ее в чувство, но она продолжает, заикаясь, тарахтеть дальше. А когда она, глядя в мою сторону, открывает и закрывает рот, как подыхающая рыба, я чувствую, что у меня почему-то напрягаются икры.

Что-то медленно появляется у Бабули изо рта. Что-то темное и блестящее. Это жутко и в то же время омерзительно, но я, будто загипнотизированная, не могу оторвать от Бабули глаз. Между ее желтыми зубами, словно язык, выползает на свет толстая полоска кожи. Толстый черный язык.

– Он не работает, мисс.

Я прижимаю кулак к груди, от шока даже в ушах зазвенело. Рядом со мной возникает девочка лет десяти и тычет пальцем в автомат.

– Что? – спрашиваю я сдавленным голосом, но достаточно громко, чтобы перекрыть издаваемую автоматом скачкообразную музычку.

– Она больше не разговаривает. Сломалась.

Снова смотрю на Бабулю, она теперь окончательно умолкла и смотрит на меня в ответ с открытым, как будто от ужаса, ртом. И изо рта у нее ничего не свисает.

Того кожаного языка никогда и не было.

Это все плод ее больного воображения, Диана.

– Эта Бабуля проглотила мои последние пятьдесят пенсов, – мрачно говорю я. – Как думаешь, она мне их вернет?

Девочка качает головой:

– Не-а.

Я, прищурившись, смотрю за стекло на Бабулю и тихо, с неприязнью бормочу:

– Старая ты ведьма. Ты задолжала мне предсказание.

Бабуля таращит на меня свои косые глаза, и я почти наяву слышу, как из ее длинного крашеного горла вырывается низкий скрипучий голос: