Текст книги "Сладкая штучка"

Автор книги: Кит Даффилд

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 17 страниц)

А потом их лица поворачиваются ко мне. Солнечный свет меркнет. Медуза подергивается на полу.

– Эй, вы как там? Слышите меня? – спрашиваю я слабым голосом.

Стены снова становятся темными, за окном льет дождь. Дети просто смотрят в мою сторону.

– Эй?

Они тебя не слышат. Ты говоришь во сне.

Люстра раскачивается все быстрее.

– Вот чего ты заслуживаешь, – говорит один из детей ровным недовольным голосом.

Я отступаю назад, но их лица не уменьшаются, а, наоборот, увеличиваются.

– Что?..

– Это то, чего ты заслуживаешь, – говорит другой ребенок.

– Это то, чего ты заслуживаешь.

Высокая худенькая девочка встает со стула.

– Это то, чего ты з-з-за-а-а…

Лицо девочки вытягивается, нижняя челюсть отвисает, кожа слезает с черепа.

– Это то, чего ты заслуживаешь.

Захлопываю дверь и, спотыкаясь, отхожу в коридор. Перехожу на бег, но коридор с каждым моим шагом удлиняется, подо мной шумят морские волны, а металлический лязг становится все громче.

Шипение… лязг…

Снова шипение и снова лязг…

Впереди возникает застекленный металлический шкаф. Он стоит под углом к стене, опасно раскачивается, а потом с грохотом, как какой-то металлический хлам, падает на пол.

Ф-ф-ш-ш-ш-ш-клац.

Внутри шкафа кто-то есть. Половина человека.

«ВСЕГО 50 ПЕНСОВ. ЕСЛИ ХВАТИТ ДУХУ!»

Бабуля. Она раскачивает шкаф, распиливает его пополам.

Ф-ф-ш-ш-ш-ш-клац

Ф-ф-ш-ш-ш-клац

Ф-ф-ш-КЛАЦ

На этот раз удар такой сильный, что шкаф валится на пол. Стеклянные стенки разбиваются вдребезги. Бабуля срывается с креплений и теперь лежит лицом вниз, вся усыпанная осколками стекла.

Но при этом продолжает издавать противные отрывистые гласные звуки:

– А-а-а-а… э-э-э…

Я замедляю шаг и боюсь подойти ближе. Бабулю начинает очень сильно трясти. Смотрю вперед и назад, но коридор в обоих направлениях уходит в непроглядную темноту.

Снова слышу голос отца.

– Она одержима своими историями и этой абсурдной воображаемой подружкой…

– Папа? Ты мне поможешь?

– Мечты наяву ни к чему ее в этой жизни не приведут.

– А-а-а…

Бабуля со скрипом вытягивает свои старческие руки над головой, пока они не оказываются под углом к голове совсем как у взмывшего к небу супергероя.

– Э-э-у… э-у…

– Это плод ее больного воображения.

Бабуля еще немного сгибает руки, приподнимается, становится похожа на палатку. Прямо у меня на глазах из ее ополовиненного туловища начинают вырастать костлявые конечности, они удлиняются с невероятной скоростью, словно какие-то омерзительные стебли. Три метра, четыре, пять… А потом Бабуля поднимается на этих жутких, похожих на паучьи лапы ногах. Теперь она выше дома, выше всего на свете, она нависает надо мной, и я вижу, что у нее изо рта свисает толстая кожаная лента. Совсем как тогда на пирсе. Черный язык болтается между ее зубами, словно кусок гнилого мяса.

– А-а-а… – продолжает тарахтеть Бабуля и, судорожно подрагивая, движется ко мне на своих паучьих лапах. – А-э… Бек-кет…

– Неудивительно, что она плохо спит по ночам, – говорит отец. – У нее голова забита всякой ерундой.

Становится все жарче. Моя кожа начинает потрескивать, как жирный свиной окорок на огне.

– Ба… Бек… кет… – продолжает заикаться Бабуля.

– Мы должны отослать ее из дома, – рычит отец.

– Я тебе не позволю! – кричит мама.

– Я принял решение.

– Ты винишь меня, да?

Хочу убежать, но не могу двинуться с места. Люстра раскачивается все быстрее.

– За то, что… не подарила тебе сына.

Не могу убежать, потому что, когда смотрю вниз, понимаю, что моя правая рука не заканчивается кистью. Мое предплечье постепенно превращается в толстую, покрытую зеленой слизью цепь, и эта цепь намертво крепится к лежащему на полу, заросшему ракушками якорю.

– А почему я не должен винить тебя, Диана?

Стены по обе стороны от меня охватывает огонь. Я пытаюсь бежать, дергаю рукой-цепью, но якорь слишком тяжелый, его не сдвинуть с места. Бабуля подгибает конечности и продолжает трясти своим черным языком, а под ней сокращают и расширяют свои желеобразные тела сотни медуз.

– Это твоя матка.

Загорается пол. В паркете появляются похожие на язвы огромные обугленные дыры, в эти дыры, как в бездну, падает мебель. Столы, лампы. Сломанный автомат Бабули.

Смотрю вниз. Я тоже горю, моя кожа покрывается волдырями.

– Это твоя м-м… матка. Это твоя м-м-а-а-атка.

И тут я вижу ее. В темном коридоре за Бабулей стоит девочка, моя воображаемая подруга. Она наблюдает за тем, как я горю. Ее глаза словно две белые булавочные головки на черной ткани.

– Здесь темно, Беккет, – говорит она, указывая на пол. – Я не могу спать в темноте. А ты?

Дощатый настил с оглушительным грохотом обрушивается, и я лечу вниз, стремительно падаю в морские волны. Когда ударяюсь о воду, она шипит от жара, а якорь тянет меня через темные глубины к расплавленному ядру земли, пока мы наконец не останавливаемся в жуткой раскаленной пещере в сотнях миль от поверхности моря.

Это наверняка то место, где я умру. Адская картина. Стены пещеры из человеческой плоти, это гниющая и одновременно тлеющая утроба, где все сгорает, где моя горящая плоть отделяется от костей, словно какая-то розовая слизь.

Я горю.

Дай мне умереть.

Я горю…

С громким хрипом делаю резкий вдох и понимаю, что сижу на кровати в полной темноте. Дышу, как пробежавший стометровку спринтер. Уши заложило.

Похлопываю по простыне, ожидая, что она в любую секунду загорится, потом провожу липкой от пота ладонью по плечу. Пальцы дрожат, когда вспоминаю, как моя плоть слезала с меня, словно розовые сливки.

Огня нет, и мое тело в полном порядке.

Это был сон.

Но в комнате реально жарко… просто невыносимо жарко.

Отбрасываю одеяло, разворачиваюсь и опускаю ноги на пол. Похоже, этот старый и, прямо скажем, дряхлый котел может быть адски эффективным.

Если только это не…

Сердце набирает обороты, паркет обжигает ступни, как будто я иду по дощатому настилу в жаркий летний день. Котел, наверное, несколько часов кряду работал на полную мощность, но центральное отопление ведь не может быть настолько мощным?

Встав с кровати, понимаю, что снизу из кабинета доносятся щелчки и какое-то потрескивание. Ноздри подергиваются от едкого запаха дыма. Подхожу к окну и, посмотрев вниз, вижу, что лужайка залита каким-то жутким мерцающим оранжевым светом.

О господи.

Огонь мне не приснился, он реальный.

Дом горит.

27

Натягиваю футболку и джинсы, выбегаю из комнаты, пересекаю лестничную площадку и, уже спускаясь, замедляю шаг. Жар усиливается так, что кожа на лице натягивается.

Спустившись, замираю, глядя на закрытую дверь отцовского кабинета. Из щелей по периметру, как серые призрачные пальцы, выползает серый дым.

И пока я так стою – одна нога на нижней ступеньке, другая в коридоре, – мне в голову закрадывается дьявольская мысль: «А может, пусть он уже сгорит, этот дом?»

Отбрасываю эту мысль прочь, не раздумывая, бросаюсь к отцовскому кабинету, распахиваю дверь и на меня тут же накатывает удушающая волна горячего воздуха. Закашлявшись, отступаю назад, пока не упираюсь спиной в стену, и не могу поверить своим глазам.

Вся комната – пульсирующий огненный рой искр. Мебель почернела, с потолка на пол, словно омертвевшая кожа, падает деревянная обшивка.

Смотрю на эту ужасающую картину и начинаю сознавать, что это моих рук дело.

Я, не имея никакого практического опыта и притом нетрезвая, полезла разбираться со старым, выжившим из ума котлом и вполне могла не в том порядке пощелкать переключателями или нажать не ту комбинацию кнопок. И теперь в результате этих моих действий дом, который в ближайшем будущем должен стать приютом для детей и подростков Хэвипорта, минут через десять может превратиться в кромешный ад.

А потом замечаю, что выходящее на улицу эркерное окно разбито. Вглядываюсь в темноту и вижу, как в сторону города быстро удаляется невысокая стройная женщина в черном. Ее волосы, длиной до плеч, развеваются на ветру, и они светлые, цвета капучино.

У меня отвисает челюсть.

Линн.

Она хотела сжечь меня заживо.

Телефон. Надо вызвать пожарных. Где мой телефон?

Я его отключила. Отключила вчера и больше не включала. Все из-за нее.

Какая я дура. Не следовало ей доверять.

Смотрю наверх – как там в моей комнате? Но времени нет. Надо вызвать пожарных и догнать Линн. Мой мобильный придет в себя только секунд через пятнадцать после включения, но для этого его сначала надо найти.

Круто развернувшись, подбегаю к тумбочке с телефоном у входной двери. Ну конечно: мои родители были последними из цивилизованных людей, которые пользовались дисковым телефоном.

Тычу указательным пальцем в «девятку», кручу диск.

Вж-жик.

Девять.

В трубке – треск и шипение.

Снова – девять.

И снова – треск и шипение.

– Господи… чтоб тебя…

Дым режет глаза; зажмурившись, нащупываю ручку входной двери. Слышу гудки в трубке, одновременно поворачиваю ручку и ударом ноги открываю дверь. С облегчением вдыхаю холодный влажный воздух.

– Экстренная помощь, какая служба вам требуется?

– Пожарная… пожалуйста.

– Связываю с пожарной службой.

Пауза не дольше секунды.

– Пожарная служба. Слушаю вас. Назовите адрес, откуда звоните.

Массирую горячий затылок.

– Э-э, Умбра-лейн, Хэвипорт. Умбра-лейн, один.

– Причина вызова? Опишите ситуацию.

В панике оглядываюсь через плечо на выползающий из отцовского кабинета черный дым. Готова поклясться, что весь дом трясется, как будто судорожно пытается сделать глоток свежего воздуха.

– Мой дом… он горит.

– Есть пострадавшие?

Думаю о Линн. Она убегает, оставив меня умирать. В груди клокочет злость.

– Нет, нет… я здесь одна.

– Хорошо. А теперь вы должны выйти из дома. Выходите из дома и ждите пожарную бригаду. Назовите свое имя.

– Беккет Райан, – отвечаю я и почему-то вдруг чувствую себя девятилетней девочкой.

– Все будет хорошо, Беккет, – говорит женщина-оператор.

Я крепко сжимаю телефонный шнур, и в моем сознании вспыхивает жуткая картина: моя воображаемая подруга забилась в угол отцовского кабинета, вокруг нее пляшут языки пламени, ее маленькое тело съеживается, как пластик в микроволновке.

– Беккет?

– Да, я здесь. Спасибо. Уже выхожу. Спасибо.

Бросаю трубку, в последний раз оглядываюсь на черный дым и языки огня, которые уже начинают лизать стены в коридоре, и выбегаю из дома.

Даже не сознавая, что делаю и что происходит, бегу по улице. Лужи – плевать, и тем более плевать на проливной дождь. У меня есть цель. Далеко впереди, в конце дороги, что идет перпендикулярно Умбра-лейн, смутно вижу Линн. Вижу, как она машет на ходу руками и как развеваются ее светлые волосы. Она замедляет шаг, останавливается, наклоняется и упирается руками в колени, чтобы перевести дыхание. Но она не оборачивается. Не хочет видеть, что натворила.

Камень впивается в пятку, я спотыкаюсь и только в этот момент понимаю, что выбежала из дома босиком. Дорога мокрая и скользкая от грязи, в ботинках я бы точно бежала быстрее, но, оглянувшись на дом, понимаю, что возвращаться бессмысленно. Кабинет отца весь охвачен огнем, и языки пламени ползут по стене, выискивая пути пробраться внутрь дома.

К тому же, если сейчас вернусь, упущу Линн.

– Эй!

Мой крик заставляет ее вздрогнуть – кажется, она сейчас обернется, но нет, она ускоряет шаг и ныряет в переулок. Всю дорогу от дома я ее нагоняла и теперь в считаные секунды тоже оказываюсь в переулке; расстояние между нами сокращается до трех метров.

Два метра.

Один.

– Линн.

На этот раз она поворачивает голову, но, прежде чем мы встречаемся взглядом, я напрыгиваю на нее, как гепард на газель. Она вскрикивает, я обхватываю ее рукой за горло, и мы валимся на мокрый асфальт.

Упав, вскрикиваем обе. Я чувствую, что сильно ободрала локоть. Линн закрывает лицо ладонью и начинает подо мной извиваться, но я сильнее, да и злости во мне на троих хватит.

Я хочу ее ударить, мне это просто необходимо.

Мне надо увидеть ее кровь.

– Ты конченая… психопатка.

Оседлав Линн, хватаю ее за плечи и чуть привстаю, чтобы перевернуть на спину. Она верещит, но сделать ничего не может – силенок маловато. Секунда-другая, и вот уже я стою над ней на коленях и крепко держу за горло, а она с несчастным видом смотрит на меня снизу вверх и вся трясется от страха.

Но когда мы встречаемся взглядом, я перестаю что-либо понимать.

Это не Линн.

– Ты… – Отпускаю ее горло. – Ты кто?

Она открывает рот, губы у нее подрагивают, как будто она боится, что, если ответит, тут же получит кулаком по лицу.

Где-то вдалеке завывают сирены.

– Я… я Пейдж.

– Кто? – нахмурившись, переспрашиваю я.

– Пожалуйста, не бей меня.

Я наклоняюсь так низко, что капли дождя капают с моего лица на ее лицо, и говорю, делая ударение на каждом слове:

– Ты только что подожгла мой дом.

– Это не я… не я придумала, – запинаясь от страха, бормочет она. – Я не хотела…

– Что ты не хотела?

Пейдж пытается заслониться руками, но я упираюсь коленями ей в плечи.

– Пожалуйста, это все не то, что ты думаешь.

Тяжело дыша, смотрю на свой крепко сжатый кулак; пожарные сирены завывают как будто у нас над головами.

Неужели я ее ударю? Она ведь совсем беспомощная.

Кто-то кричит:

– Держите ее!

И прежде чем я успеваю мысленно ответить для себя на этот вопрос, меня хватают, заламывают руки и поднимают так, что я ногами «кручу педали» в воздухе. Потом ставят на землю, и я оглядываюсь по сторонам, пытаясь понять, что происходит. Пейдж на карачках, словно паук, быстро отползает подальше, а между нами вырастает стена из четверых мужчин.

И это не какие-то незнакомцы, я встречала их прежде.

– Сэм?

Крайний справа – Сэм Гастингс, мой заклятый враг по «Рекерс армс».

Одет во все черное, как и его подручные.

– Ты сейчас должна быть в Лондоне, – говорит он, а сам пыхтит, как паровоз.

– О чем ты вообще?

Сэм с вызовом вскидывает голову:

– В доме никого не должно было быть. Мы не думали, что ты там.

Я смотрю на него и вспоминаю слова Пейдж: «Это не я придумала».

И тут меня снова охватывает дикое желание врезать кому-нибудь по морде.

– Вы… ты хотел убить меня.

Сэм поднимает руки, как будто сдается полицейским.

– Эй, нет, все не так. Мы думали, что ты уже в поезде, что ты возвращаешься в Лондон. Ты сама сказала, что сядешь на тот поезд.

Я в полном замешательстве трясу головой.

– Поезд отменили. Его отменили, и я могла сгореть заживо там, в доме.

Смотрю за спину Сэма и встречаюсь взглядом с отступившей в переулок Пейдж. Злость закипает с новой силой, и я, не отдавая отчета в своих действиях, снова бросаюсь на нее и, понятное дело, натыкаюсь на стену из крепких мужских рук.

– Сэм, останови ее!

– Этот гребаный дом…

– Назад!

– Мы не знали, что ты там…

– Пустите меня…

– Остынь уже!

– Не смейте… Руки уберите…

– Твой отец еще как руки распускал.

Тишина. Я перестаю пробиваться через эту живую стену из крепких мужских рук.

Пейдж смотрит на меня. В этот момент она как будто превращается в маленькую девочку… И лицо у нее белое как мел.

Сэм и его приятели с некоторой опаской расходятся в стороны, а я трясущейся рукой провожу по мокрым волосам.

– Прости… что?

Пейдж шмыгает носом и нервно теребит пальцы.

– Твой отец… он бил меня.

Я делаю шаг вперед, все четверо мужчин заметно напрягаются.

– Мать твою, о чем ты вообще говоришь?

Пейдж хочет ответить, но не может, она начинает плакать, да так, что аж слюной захлебывается.

– Пейдж – моя младшая сестренка, – говорит Сэм. – Она училась в школе твоего папаши. И твой папаша частенько ее поколачивал, крепко так поколачивал.

Я медленно поворачиваюсь в его сторону:

– Быть такого не может.

Сэм прицельно смотрит мне в глаза:

– Это правда.

– Подожди, нет… – Я смотрю себе под ноги. – Мой отец, он был тем еще… то есть… поверь, я ненавидела этого старого подонка… но он бил только… то есть он не мог…

И пока я все это говорю, мои слова вязнут во рту, как какая-то фальшивая жвачка.

– Честное слово, – умоляющим голосом взывает ко мне Пейдж. – Я не вру. Я бы не стала придумывать такое.

На ее голос накладывается шум заработавших пожарных шлангов, а я думаю о сгоревшем дотла отцовском кабинете.

– Но… если он бил детей в школе… об этом бы стало известно… Об этом бы все в городе узнали.

– Твой папаша не бил детей, – говорит Сэм, и я вижу, что это дорого ему стоит. – Он бил только мою сестру.

Смотрю ему в глаза, и тут у меня в подсознании всплывают обрывки сделанных накануне под воздействием шетландского виски откровений.

Гарольд Беккет хотел сына. Он хотел мальчика.

А девочки, девочки хороши только для битья.

Пейдж безвольно опускает руки и признается:

– Он говорил, что я из плохой, из бедной семьи. Говорил, что может делать со мной все, что захочет, и моим родителям будет все равно… Ну и он был прав…

Я смотрю на Пейдж, потом на ее брата, и у меня такое чувство, будто голова наполнилась гелием и вот-вот оторвется от шеи. Мне-то всегда казалось, что, кроме меня, никого не было, что я была единственным грязным секретом отца. Но этот город превратил Гарольда Райана в полубога и так сделал его неприкасаемым.

Отец выступал в роли судьи и присяжных Хэвипорта в одном флаконе, он судил семьи других, а его семья тем временем давно прогнила насквозь.

– Он всегда бил меня одним и тем же ремнем, – продолжает Пейдж, и ее голос от волнения становится совсем тоненьким. – Ремнем с пряжкой. С тяжелой такой пряжкой, на ней еще была гравировка. Выпуклая такая – якорь, такой же, как на гербе школы.

Якорь.

Резко поворачиваюсь к Пейдж:

– Что ты сказала?

– На пряжке был… якорь, – запинаясь, отвечает Пейдж, и ее глаза наполняются слезами. – Он бил меня этой пряжкой.

Такое чувство, будто меня в грудь ударили, да так, что ребра затрещали. Поворачиваюсь ко всем спиной, прижимаю кулак к груди, а в голове мелькают картинки:

Якорь, увитый канатом, зеленый и мокрый.

Якорь на школьном, вытравленном на арке гербе.

ЛУЧШЕЕ БУДУЩЕЕ ДЛЯ ВСЕХ.

– О… господи…

Надо мной покачивается черный кожаный ремень, как маятник в напольных часах.

Символ надежды.

Мне восемь лет, я, совершенно беспомощная, стою на четвереньках в отцовском кабинете. Смотрю на свои ладони с широко расставленными пальцами, жду, когда это закончится. Но шлепки и выворачивание кистей – это не самое худшее. Это всего лишь то, что сохранилось у меня в памяти.

А ремень был его гранд-финалом.

Вчера Бабуля на пирсе не пыталась предсказать мое будущее, она показывала мне мое прошлое. Черный, вывалившийся из ее рта язык – это ремень, который вытягивают из петель.

Вот чего ты заслуживаешь, мелкая паршивка.

– Беккет?

Заставляю себя поднять голову, но при этом одной рукой держусь за живот.

Пейдж стоит прямо передо мной и хмурится:

– Ты в порядке?

Стискиваю зубы, тяжело сглатываю и только после этого отвечаю:

– Ух… да. Я в порядке.

Пейдж проводит запястьем по покрасневшим от слез глазам.

– Мы правда не хотели, чтобы ты пострадала. Мы думали, ты уехала.

– Все хорошо… я тебе верю…

– А тогда ей никто не верил, – перебивает меня Сэм, сверкая от злости глазами. – Сестра пыталась рассказать учителям, но они от нее отмахивались, говорили, что она все выдумывает или, даже хуже, специально наговаривает на хорошего человека.

Ну еще бы, конечно, учителя ее не слушали, она ведь была робкой девочкой из проблемной семьи. Мой отец выбрал ее, потому что за ней никто не присматривал, такой была его тактика.

Пейдж сутулится и вся дрожит. Господи, какая же она маленькая. Представляю, какой беззащитной она была в детстве.

– А потом я перестала, – тихо говорит Пейдж.

Ее брат ощеривается на меня.

– То, что твой папаша с ней делал, – говорит он, – это ее сломало, и после такого она так и не оправилась.

Я вижу, как у него подрагивают пальцы, кажется, он сам весь вибрирует от нервного напряжения. Его слова звенят у меня в ушах.

Она так и не оправилась.

– А теперь… – Пейдж взмахом руки указывает в направлении Умбра-лейн. – Теперь они хотят сделать из его дома приют для детей. Это неправильно, потому что он делал детям больно. Я знаю, что не была у него первой, знаю, потому что он сам мне сказал. Он сказал, что была другая девочка, но она уехала и поэтому… он выбрал меня.

Я внимательно рассматриваю лицо Пейдж, линию подбородка, тоненькие морщинки в уголках глаз. На вид она примерно моего возраста, так что не поступила бы в среднюю школу Хэвипорта до того, как меня отправили в школу-интернат. И без меня отцу понадобилась замена – легкая жертва, девочка для битья, которая будет все безропотно терпеть.

– Мне жаль, Пейдж. Правда жаль.

Она судорожно передергивает плечами:

– Ты не виновата.

Да нет, Пейдж, в том, что случилось с тобой, частично виновата и я, ведь ты послужила для отца моей заменой.

– Он твой отец, но это же не значит, что мы теперь должны на тебя злиться, верно? – говорит Пейдж и, глядя на брата, повторяет: – Верно же?

Сэм скрещивает руки на груди и переступает с ноги на ногу. На меня старается не смотреть. Похоже, причиной наших с ним стычек в баре все-таки были не только какие-то его гомофобные наскоки.

– Ага, – неохотно признает Сэм. – Как скажешь.

С очередным порывом ветра с моросящим дождем понимаю, что вся продрогла, обхватываю себя руками и натыкаюсь на мокрый локоть. Смотрю на пальцы – они в крови. Вспоминаю, что ободрала локоть об асфальт, когда налетела на Пейдж и повалила ее на землю. От вида крови на пальцах комок подкатывает к горлу.

Вспоминаю, как нависала над Пейдж, испытывая какую-то животную потребность ударить ее, причинить ей боль… Те же дикие эмоции накатили на меня в «Рекерс» на прошлой неделе. То есть не один раз. Да, мой отец был абьюзером, но, кроме этого, он еще умудрился проникнуть внутрь меня и поселился во мне, как раковая опухоль в здоровом организме.

Может, не стоит тратить силы на то, чтобы вытравить его из своих воспоминаний, может, лучше сосредоточиться на том, чтобы ему не уподобиться?

– Мне надо идти, – бормочу я и отступаю от Пейдж и Сэма с приятелями.

Пейдж протягивает руку, как будто пытается меня удержать.

– Прости, что так тебя напугала. – По ее бледному лицу вижу, что она искренне мне сочувствует, а потом она как будто сама чего-то пугается. – Подожди, ты расскажешь пожарным?

– Нет… не расскажу. Даже не волнуйся из-за этого. Я ведь, в общем, я чувствую… – Мельком смотрю на Сэма и заканчиваю: – моя семья вроде как у тебя в долгу.

Пейдж слабо улыбается:

– Спасибо.

Я разворачиваюсь и в одиночестве иду обратно к Чарнел-хаусу. Колени дрожат, зубы клацают от холода, в голове один вопрос: «С чем столкнусь, когда снова переступлю порог этого дома?»

По мере того как приближаюсь к Умбра-лейн, на меня из предрассветного тумана надвигается дом.

Пожар потушен, парадные двери широко распахнуты. В углу здания, там, где отцовский кабинет, зияет, словно огнестрельная рана в боку зверя, черная дыра. Там, где языки огня тянулись под углом по кирпичной стене к крыше, остались черные следы, которые теперь похожи на черную хитроватую улыбочку, с которой дом приветствует мое возвращение.

Ко мне направляется крепкий, симпатичный пожарный с зажатым под мышкой шлемом. Сигнальные огни пожарных машин у него за спиной заливают пространство вокруг бледным голубым светом.

– Привет, – говорит пожарный. – Вы – Беккет Райан?

Откидываю мокрую челку со лба.

– Да, я.

– А мы тут понять не можем, куда вы подевались, – слегка хмурясь, признается пожарный.

Я оглядываюсь через плечо, как будто меня на чем-то подловили.

– О… а, ну да. Простите. Я просто… – показываю на Чарнел-хаус. – Это дом моего детства, невыносимо было стоять тут и смотреть, как он горит.

Пожарный сочувственно кивает:

– Да-да, конечно, понимаю. – Потом обращается к своей коллеге: – Софи, принеси одеяло, хорошо? – Софи показывает ему большой палец, и он снова обращается ко мне: – Слушайте, пожар потушен, ситуация под контролем. Наибольший ущерб нанесен первому этажу. Обстановка в кабинете уничтожена, но точно могу вам сказать – все ваши вещи от пожара не пострадали, разве только дымом пропахли… Причем надолго, если не навсегда.

Я поглубже засовываю руки в карманы.

– В общем, по итогу, – смягчая тон, продолжает пожарный, – дом вполне себе сохранился. Понимаю, вам нелегко, но, поверьте, все могло быть гораздо хуже.

Смотрю на дом, на его бдительные окна и черную ухмылку, и где-то в душе даже хочу, чтобы все было хуже. Гораздо хуже.

– Вы правы. Спасибо.

Пожарный вздыхает и перекладывает шлем под другую руку.

– Вам есть куда пойти?

Я смотрю вниз по улице. Не знаю, который точно час, но утро определенно на подходе. Можно пойти на пляж и встретить восход.

– Да, есть такое место.

Пожарный кивает, потом быстро так оглядывает меня с головы до ног, и тут я понимаю, что, возможно, у меня лифчик просвечивает через мокрую футболку.

– Слушайте, – пожарный откашливается, – если вы тут немного задержитесь, мы быстро убедимся, что все в порядке, а потом проводим вас в дом и вы сможете переодеться в сухое, взять телефон, ну и все, что посчитаете нужным.

– Да, это было бы здорово, спасибо.

Появляется его коллега Софи с одеялом из фольги, из тех, что обычно раздают на финише марафонцам.

– Вот, Эд, держи.

Она передает одеяло Эду, а вместе с ним еще и какую-то почерневшую полоску ткани, и при этом что-то шепчет ему на ухо.

– Спасибо, Софи. – Эд укутывает меня в одеяло и добавляет, обращаясь к коллеге: – Сейчас подойду.

Софи, уходя от нас, слабо мне улыбается и достает из кармана телефон.

Эд покачивает на руке в перчатке полоску ткани, как будто ее взвешивает.

– Э-э… Мисс Райан, в нашем городе есть кто-то, кто мог бы желать вам зла?

Ну, всего-то около восьми тысяч человек.

– Не знаю, вряд ли, никто на ум не приходит, – небрежно, насколько могу, отвечаю я и укутываюсь в похрустывающее одеяло из фольги.

Эд на протянутой перед собой руке демонстрирует болтающуюся полоску темной ткани.

– Это было найдено в вашем доме всего в нескольких футах от разбитого эркерного окна.

С задумчивым видом выпячиваю нижнюю губу:

– Не понимаю.

– Вы слышали о коктейле Молотова? Знаете, что это такое?

Неуверенно киваю в ответ, а сама смотрю на Софи, которая отошла к воротам и теперь говорит с кем-то по телефону.

Улавливаю только одно слово – «констебль».

– Если это то, о чем я думаю, – продолжает Эд, слегка понизив голос, – получается, кто-то хотел вам навредить. Вы уверены, что среди местных нет никого, кто, скажем, затаил на вас обиду?

Сейчас Пейдж, Сэм и его доморощенная банда уже наверняка отступили далеко от Умбра-лейн и находятся на пути домой. Вспоминаю лицо Пейдж. Сколько же боли и обиды скопилось в ней за все эти годы. Вряд ли она сможет так просто стряхнуть с себя этот груз.

А что касается моего отца, то мы с ней очень даже похожи.

– Навряд ли, – отвечаю я Эду, гадая, читает ли он «Вестник Хэвипорта». – Я ведь вернулась сюда всего пару недель назад.

Эд шумно выдыхает и сует черную тряпку в карман штанов.

– Ну хорошо, если что припомните, дайте знать, договорились?

– Конечно, – вру я, наслаждаясь теплом, что дарит одеяло из похрустывающей фольги. – Обязательно.

Полчаса спустя дом объявлен безопасным, и Эд провожает меня по садовой дорожке к открытой парадной двери. На пороге я нерешительно останавливаюсь, вдыхаю запах жженой древесины и, слегка пошатнувшись, хватаюсь рукой за косяк.

Огонь превратил коридор в какую-то зловещего вида дыру с неровными, как ствол дерева, стенами. Добрался он и до антикварной люстры родителей, и когда я на секунду поднимаю голову, вижу не люстру, а свисающего с потолка жуткого паука с расставленными лапами.

– Мисс Райан?

Огонь бушует под потолком, языки пламени превращаются в раскаленные докрасна щупальца. В дальнем углу, съежившись, сидит моя воображаемая подруга. Она поворачивается ко мне, рот ее открыт, глаза как две черные пещеры.

– С вами все в порядке, мисс Райан?

– А? Что?

Эд появляется в поле моего зрения. Он хмурится и смотрит внутрь дома.

– Если хотите, могу подняться за вашими вещами, а вы тут постоите.

Вдыхаю воздух сквозь зубы.

– О… Нет, я в порядке. Все нормально.

Захожу в дом, медленно иду к лестнице, а дом скрипит и стонет у меня под ногами (уверена, что громче, чем раньше).

Эд остается ждать меня внизу, а я поднимаюсь на лестничную площадку. Поднимаясь, стараюсь не касаться закопченных перил. Наверху, к собственному удивлению, обнаруживаю, что верхняя половина дома практически не изменилась, только все пропахло дымом и на полу какие-то странные подпалины. Если бы я, до того как сюда поднялась, не прошла через этот ад кромешный, никогда бы не догадалась, что в доме был пожар.

У себя в комнате сразу направляюсь к чемодану и переодеваюсь в сухую одежду; все время поглядываю на мобильный на прикроватном столике. Знаю, что должна его включить, но пока еще не готова иметь дело с потоком сообщений от Линн.

По одному бедствию за раз. На сегодня с меня хватит пожара.

Убираю телефон и ноутбук в сумку и выхожу из комнаты, а когда прохожу мимо родительской спальни, что-то в их комнате привлекает мое внимание. Останавливаюсь. На стуле, как это было в день моего приезда и все последующие за ним, на спинке стула висит отцовский ремень.

Он всегда бил меня одним и тем же ремнем.

Мельком смотрю вниз на ожидающего меня Эда.

Замечаю, что у этого красавца имеется небольшая лысина. С виду он чувствует себя там вполне комфортно, поэтому тихо прохожу в родительскую спальню и подхожу к стулу.

Сердце тяжело грохочет в груди. А когда становится отчетливо видна гравировка на пряжке – величественные изгибы якоря, ребристые витки каната, – вдруг понимаю, что мне нечем дышать.

Раньше я не была в этом уверена, но теперь точно знаю, что меня били именно этим ремнем. И били не раз или два.

Чуть ли не до крови прикусив язык, беру ремень, как будто это ядовитая змея, а пряжка – ее голова. Отстегнув пряжку, под влиянием момента убираю ее в карман, а сам ремень зашвыриваю через комнату на кровать. Ремень сползает с кровати на пол и сворачивается в кольцо.

В последний раз оглядываю комнату: так далеко внутрь после первой ночи в доме я не заходила. Мне здесь все еще жутковато, как будто со смертью матери время в этих четырех стенах остановилось, и я прокралась сюда непрошеной гостьей через мембрану, разделяющую прошлое и настоящее.

Мамины тапочки по-прежнему под туалетным столиком с зеркалом, один лежит на боку. Покрывала сбились вокруг оставшегося после ее тела отпечатка. На столике аккуратно разложены ее украшения и безделушки: деревянная шкатулка с крышкой с цветочным орнаментом, сникшая орхидея и два-три тюбика с кремом для рук и для лица. Здесь же рядом со стеклянным пузырьком духов лежит фотография отца.

Сердце сбивается с ритма, мурашки бегут по коже. Даже после просмотра любительского видео у Надии дома мне очень непривычно снова после стольких лет видеть его лицо. Как долго лежит здесь это фото? Так проводила мама свои последние дни? Сидела за туалетным столиком и рассматривала старые фотографии? Цеплялась за отцовский призрак?